Но не для кромешного стыда...

* * *




Ища тепла в родном гиперборее,
устану я и с тем легко смирюсь,
что в чаще молочая и пырея,
где на ночь спать ложится ветер-грусть,
зарыл я в почву горсть живучих зёрен,
которые прорвутся, прорастут.
И - будь хоть трижды сеятель оспорен -
неоспоримый статус обретут:

ведь кто-то станет ивою Ивана,
а кто-то Авраамовым стволом.
Что есть одно и то же. Поздно ль, рано,
мы все узнаем подлинно о том.
И я проснусь. Увижу дом свой белый,
узрю зелёный первородный сад.
Промытый ливнем воздух яснотелый -
то царство, где над почвой погорелой
белопрестольно яблоки парят.






* * *



Не впишусь в извив дороги ужьей,
хоть мне кол на темени теши!
Веку же - не в масть великодушье
вкривь и вкось расхристанной души.
Да и Божий Сын совсем не в жилу
времени двуклеточных барыг.
Если что мне лоб и освежило,
это ливня юнольвиный рык.

Троицы июньской громыханье
над молочноспелой муравой.
Вслед грозе есть лёгкость покаянья
в воздухе, и есть над головой
столп незамутнённого озона,
верткаль, влекущая туда,
где зачаты мы во время оно,
может быть, для боли, пусть для стона...
Но не для кромешного стыда!



После дождей



Июль. На высоченных свечках мяты
три ярко-рыжих пьянствуют шмеля.
И двухнедельным ливнем клята-мята,
к соитью, к солнцу тянется земля.
Как страстны губы чернозёмной плоти!
Праматерь чёрная свежа и молода.
Плодоношенью, женственной заботе
всем телом млечным млея, молвит: "Да..."

Сад - вслед дождям - заполонён ромашкой
полутораметровой высоты.
Но что же, под просохшею рубашкой,
седцебиеньем уповаешь ты?
Опять на склон июля, вновь на август?
Уж эти цезари... - Всё парой суд вершат.
Цветущий белый шар - стоокий аргус.
Над мятой - гул летучих медвежат.