Плач по Саскии

Он всё простил. И городу и миру.
Бредя по мостовой в последний день,
простил остроконечной крыше дыры,
 и нищете – отсутствие идей.
Простил друзьям изменчивые вкусы,
обнялся с сыном, положив во гроб,
лишь только одиночества искуса
перенести не смог.
 И образ милой Саскии рисуя,
смотрел ей в мимолетные глаза,
и рисковал, борясь и  протестуя,
пытаясь время обернуть назад:
он клал её на ложе, как Данаю,
рядил невестой, Флорой величал –
о, сколько он еще оставил таин
под красками замазанных начал?
О, дароносная, снести ль твою утрату?
Гонения, долги - все  стало – тлен.
Не-вы-но-си-мо, что был срок твой краток
во время перемен…
Но, засыпая на груди крестьянки,
качая дочь, прижитую теперь,
он Саскии лелеял запах пряный,
и век ложился под ноги, как зверь.
А нынче слышат Амстердам и Лейден,
как, разрывая зимнюю слюду,
негромкий голос Рембрандта ван Рейна
звучит в шестьсот неправедном году,
и плачет голос, усмиряя ссору,
жестокие прощая города,
о том, что Саския стоит в Ночном дозоре,
Дневной не покидая никогда.