9. Поэты, павшие в Великой Отечественной...

«ВСЕЛЕННЫЕ УШЕДШИЕ… ЧТО СНИТСЯ ИМ ТЕПЕРЬ? … »

Каждый год 9 мая я прихожу на этот Перекресток...

Вселенные, погибшие на фронтах Великой Отечественной войны… Их давно уже нет с нами, но свет их продолжает уноситься к другим мирам, возрождая ушедшие Вселенные такими, какими они были…

А КАКИМИ ОНИ БЫЛИ?…

А были они разными… Наверное, во многом такими же, как мы. Так же любили, мечтали, хотели жить, быть счастливыми. Но в чем-то очень главном они были значительно больше нас, сильнее, выше и чище…

От кого-то из них остались прощальные записки, письма, воспоминания, стихи, песни, рассказы, остались дети, внуки и правнуки… А кто-то, как Ленька Королев из песни Булата Окуджавы, «королевой не успел обзавестись», и только друзья, родители и близкие оплакали их гибель — если, конечно, смогли уцелеть в беспощадном горниле страшной войны…

Но мы и сегодня можем почувствовать теплое дыхание их ушедших глубоко в Космос Вселенных, увидеть сияние глаз, ощутить улыбку и крепкое дружеское рукопожатие, услышать живые голоса ушедших, но оставшихся с нами … Надо только очень захотеть — и мы с ними встретимся. Обязательно встретимся. Ведь смерть над ними не властна...

Я стою на Перекрестке этих удивительных Вселенных и всматриваюсь в их поднимающиеся ввысь созвездия, вслушиваюсь в звучание их голосов и, затаив дыхание, слушаю, слушаю…

*** 

На Земле
            безжалостно маленькой
жил да был человек маленький…

… И однажды —
прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…

Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.

… А когда он упал —
             некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот, —

то на всей земле
                не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!

Роберт Рождественский.

***   

Я считаю необходимым напомнить, что с первых же шагов существования Советской власти пришлось не только закладывать основы новой государственности и решать жизненно важные для страны проблемы, но и постоянно отражать внутренние и внешние угрозы и провокации.

На Среднем Востоке в результате комплексных мер политического, специального и военного характера басмаческие банды к концу 1931 г. были ликвидированы. С басмачеством как серьезной силой было покончено, хотя отдельные вылазки бандитов и диверсии английской агентуры со страшными зверствами по отношению к местному населению и пограничникам продолжались до 1939-40 г.г.

Последние басмаческие группы исчезли после того, как в 1942 году СССР  договорился с Великобританией о прекращении взаимной враждебной деятельности. Точных сведений о погибших и раненых в войне с басмачами мне, к сожалению,   найти не удалось…

Говоря же о войне с Финляндией, нужно отметить, что отношения между Финляндией и СССР после советско-финских войн 1918 — 1922 гг., по результатам которых к Финляндии на Севере, в Заполярье, отошла Печенгская область (Петсамо), а также западная часть полуострова Рыбачий и большая часть полуострова Среднего, не были дружественными, но и открыто враждебными тоже не были.

Но в Финляндии продолжали опасаться советской агрессии, и эти опасения активно поддерживались ее союзниками. 28 ноября 1939 г. она объявила о денонсации Договора о ненападении с СССР, сосредоточив на финско-советской границе крупные боевые и хорошо вооруженные формирования. 30 ноября советским войскам был дан приказ к переходу в наступление.

К марту 1940 года финское правительство осознало, что, несмотря на требования продолжать сопротивление, никакой военной помощи Финляндия от союзников не получит.После прорыва «линии Маннергейма» Финляндия заведомо была не в состоянии сдержать наступление Красной Армии. Встала реальная угроза полного захвата страны, за которым последовало бы либо присоединение к СССР, либо смена правительства на просоветское.

Поэтому правительство Финляндии обратилось к СССР с предложением начать мирные переговоры. 7 марта в Москву прибыла финская делегация, а уже 12 марта был заключён мирный договор, согласно которому боевые действия прекращались в 12 часов 13 марта 1940 года.

СССР получил полный контроль над акваторией Ладожского озера и обезопасил Мурманск, который находился вблизи финской территории (полуостров Рыбачий). Все официально объявленные территориальные претензии СССР были удовлетворены. По оценке Сталина, «война кончилась через 3 месяца и 12 дней только потому, что "наша армия хорошо поработала…".

Согласно официальному заявлению, опубликованному в финской печати 23 мая 1940 года, общие безвозвратные потери финской армии за войну составили:

— Убитыми — 19 576 человек

— Пропавшими без вести — 3263 человек

— Итого — 22 839 человек

Согласно поимённым спискам, составленным в 1949—1951 годах Главным управлением кадров МО СССР и Главным штабом Сухопутных войск, потери Красной Армии в войне были следующими:

— Погибло и умерло от ран на этапах санитарной эвакуации — 71 214 человек

— Умерло в госпиталях от ран и болезней — 16 292 человек

— Пропало без вести — 39 369 человек

Всего по этим спискам безвозвратные потери составили 126 875 советских военнослужащих…

По поводу военных действий на Дальнем Востоке многое тоже долго умалчивалось. С 1935 года начались военные столкновения с японцами, постоянно нарушающими советскую границу и вторгающимися на территорию СССР большими и хорошо вооруженными группами войск.

В 1938 году для нападения на СССР японские агрессоры избрали Посьетский район в Приморском крае — на стыке границ СССР, Маньчжоу-Го и Кореи. Особенно привлекательной с военной точки зрения на хасанском участке выглядела сопка Заозерная.

20 июля 1938 года японский посол в Москве Мамору Сигэмицу на приеме у Народного комиссара иностранных дел М. М. Литвинова от имени своего правительства в ультимативной форме предъявил территориальные претензии к СССР в районе озера Хасан и потребовал отвода советских войск от сопки Заозерной.

Военный конфликт у озера Хасан после нескольких ожесточенных боев не получил продолжения. Свои войска с клочка захваченной советской территории японское командование отводило крайне медленно. На северной части гребня высоты Заозерной японцы "задержались" до 13 августа. А на высотах Пулеметной Горке, Черной и Богомольной — до 15 августа.

13 августа состоялся взаимный обмен трупами погибших.  Пограничный конфликт в районе озера Хасан в 1938 году по времени был скоротечен и не сопровождался большими потерями.

Потери японских войск за время хасанских боев, по свидетельству японских источников, составляли 500 человек убитыми и 900 ранеными.

Согласно рассекреченным данным, советские потери во время боев на озере Хасан составили 865 человек убитыми, 95 пропало без вести или попало в плен, 3279 составили раненые, контуженные, обожженные и больные. Особенно велики оказались боевые потери среди командного состава и, прежде всего, в пехоте —  "царице полей".

Так что и до нападения Германии на Советский Союз практически постоянно шли боевые действия на многих пограничных участках страны, и раненых и погибших в этих «незаметных» войнах УЖЕ оплакивали их семьи и друзья… А до войны с фашистской Германией оставалось очень мало времени, и все советские люди очень остро это чувствовали. Так что молодые люди, юность которых пришлась уже на советское время, жили в очень напряженной идеологической и политической атмосфере…

Об одном из юношей, погибшем в финской военной кампании — по всей вероятности, своем соученике из ИФЛИ Михаиле Молочко  — написал самый, наверное, знаменитый выпускник этого института — Александр Твардовский:

*** 

Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
            А все еще бегом бежал,
Да лёд за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

***

Читать летопись предвоенных и военных лет очень больно. Двадцать семь миллионов граждан СССР, погибших в Великой Отечественной войне — число поистине страшное, но все-таки для нас сегодняшних несколько абстрактное. Читая же стихи совсем молодых людей, многие из которых ушли на фронт белобилетниками, обманув медкомиссию, начинаешь понимать, КОГО и СКОЛЬКО мы на этой войне потеряли…

ПОЭТАМ, ПАВШИМ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ…

Опустила бригантина паруса,
Песня смолкла и не пройдена дорога…
Только смотрит мертвым взглядом в небеса
Флибустьер-романтик Павел Коган.

Ветер треплет по степи ковыль,
Солнцем радостным Казань залита,
Пишет письма в никуда Джалиль
Из сырых застенков Моабита.

В Тианети собирают виноград,
Пики гор укутаны в тумане,
Не увидит больше старый сад
Под своею сенью Геловани.

Всем на радость распустившийся росток
Грязной лапой из земли с корнями вырван — 
Не забудет поэтический Ростов,
Как казнили на заре Елену Ширман.

Сколько вы недосказали слов,
Сколько песен вами недопеты — 
Генералы армии стихов,
Рядовые армии Победы.

Помним всех, что забрала война — 
Джек Алтаузен, Фатых Карим, Багрицкий,
Инге, Уткин, Шершер, Лобода,
Монтвила, Майоров и Кульчицкий…

Список горький можно продолжать — 
Сколько их, сожженных смертным боем…
Главное, не надо забывать — 
НАМ стоять пред их суровым строем.

Дмитрий Филиппов

*** 

БОРИС СМОЛЕНСКИЙ

Борис Моисеевич Смоленский родился в 1921 году в Новохоперске Воронежской области. С 1921 по 1933 год семья жила в Москве. Его отец, журналист М. Смоленский (бесследно исчезнувший после ареста в 1937 году), в то время возглавлял отдел в "Комсомольской правде", позже редактировал газету в Новосибирске. С 1937 г. Борис не только учится, но и работает.

Интерес к поэзии у Бориса Смоленского появился рано. Со второй половины 30-х годов он пишет стихи, главная тема которых — море, его отважные люди. Верный своей теме, Смоленский поступает в один из институтов Ленинграда, готовясь стать капитаном дальнего плавания.

Одновременно с этим изучает испанский язык, переводит Федерико Гарсиа Лорку, участвует в составлении литературной композиции о К. Марксе и Ф. Энгельсе для известного чтеца В. Яхонтова.

В начале 1941 года Смоленский был призван в армию. С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте. Фронтовые стихи, а также поэма о Федерико Гарсиа Лорке, о которых Смоленский упоминает в письмах к близким, погибли. 16 ноября 1941 года Борис Смоленский пал в бою.

При жизни стихотворения Б. Смоленского не публиковались.

*** 

Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали, не дописав неровных строчек,
Не долюбив,
Не досказав,
Не доделав…

1939

***

РЕМЕСЛО

Есть ремесло — не засыпать ночами
И в конуре, прокуренной дотла,
Метаться зверем, пожимать плечами
И горбиться скалою у стола.
Потом сорваться. В ночь. В мороз.
Чтоб ветер
Стянул лицо. Чтоб, прошибая лбом
Упорство улиц, здесь, сейчас же встретить
Единственную нужную любовь.
А днем смеяться. И, не беспокоясь,
Все отшвырнув, как тягостный мешок,
Легко вскочить на отходящий поезд
И радоваться шумно и смешно.
Прильнуть ногами к звездному оконцу,
И быть несчастным от дурацких снов,
И быть счастливым просто так — от солнца
На снежных елях.
Это — ремесло.
И твердо знать, что жить иначе — ересь.
Любить слова. Годами жить без слов.
Быть Моцартом. Убить в себе Сальери.
И стать собой.
И это ремесло.

1938

***

Как лес восстановить по пням?
Где слово, чтоб поднять умерших?
Составы, стоны, суетня,
Пурга да кислый хлеб промерзший.

Четвертый день вагон ползет.
Проходим сутки еле-еле.
На невысоких сопках лед
Да раскоряченные ели.

А сверху колкий снег валит.
Ребята спят, ползет вагон.
В печурке огонек юлит.
Сидишь и смотришь на огонь.

Так час пройдет. Так ночь пройдет.
Пора б заре сквозь темноту —
Да нет вот, не светает тут…

Ползут часы. Ползет вагон.
Сидишь и смотришь на огонь.

Но только голову нагни,
Закрой глаза, накройся сном —
В глазах огни, огни, огни,
И тени в воздухе лесном.

… Потом в горах — огни, огни,
Под ветром осыпались дни,
Летели поезда,
И загоралася для них
Зеленая звезда.

… Вперед сквозь горы!
Предо мной распахивалась синь.
Пахнуло солью и смолой,
Гудок взревел: "Неси-и!"

Три солнца —
сквозь туннель
в просвет.
Рывок — и тьма назад,
И сразу нестерпимый свет
Ударил мне в глаза.

1939-1940

***

… Но стужа в кормовой каморе
Поднимет сразу ото сна,
Суровость Баренцева моря
Немногословна и ясна.

Курс "норд", как приказал Седов…
В ночи плывут огни судов,
И берег - простыня.
А мы уходим в шторм на риск,
И ночь качает фонари на пристанях.

Ни звука. Пусть хоть просто крик,
Собачий лай бы,
Но молчаливы, хоть умри,
Рыбачьи лайбы.

Лишь прижимаются тесней,
Хоть и привыкли к холодам…
Нависли скалы. Серый снег.
И черная вода.

Но берега назад-назад,
Прибою их лизать…
Три вспышки молнии — гроза —
Иль орудийный залп?

Но все равно — сквозь эту темень!
Но все равно вперед — за теми!

1940

***

Потерян ритм.
И все кругом горит,
И я бегу, проваливаясь в ямы…
Что ни напишешь, что ни говори,
А сердце не заставишь биться ямбом.

Зарницы на заре начнут стихать,
Под ветром тучи низкие заплещут.
Но где найдешь дыханье для стиха
Такое, чтоб развертывало плечи?

И как ты образ там ни образуй,
Швыряя медяки аллитераций —
Но где дыханье, чтобы, как грозу,
Чтоб счастье — и не надо притворяться?

Пусть для стихов, стишонок и стишат
Услужливо уже отлиты строфы —
Анапесты мешают мне дышать,
А проза — необъятней катастрофы…

Так в путь. Рвани со злобой воротник,
Но версты не приносят упоенья,
А поезд отбивает тактовик,
Неровный, как твое сердцебиенье.

1938?

*** 

БАЛЛАДА ПАМЯТИ

Забудешь все…
И вдруг нежданно
Полслова, зайчик на стене,
Мотив,
кусочек Левитана —
Заставит сразу побледнеть.

И сразу память остро ранит,
И сразу — вот оно — Вчера!
Так море пахнет вечерами,
Так морем пахнут вечера.
Я не жалею.
Только разве,
Года, пути перелистав,
В ночном порту, завидя праздник,
Я захочу туда попасть.

Но бог нарек в моем коране:
Дорога ждет. Иди. Пора.
Так море пахнет вечерами,
Так морем пахнут вечера…

1938

***

А если скажет нам война: "Пора", —
Отложим недописанные книги,
Махнем: "Прощайте", — гулким стенам
институтов
И поспешим
по взбудораженным дорогам,
Сменив слегка потрепанную кепку
На шлем бойца, на кожанку пилота
И на бескозырку моряка.

1939

*** 

Найди на рукописи смятой
Клочки слепых бессвязных строф.
Так пахнут тишиной и мятой
Полотна старых мастеров,
Так слову душно в тесной раме,
Так память — зарево костра,
Так море пахнет вечерами,
Так морем пахнут вечера.

***

Я иногда завидую жестоко:
Ведь мне б, тоску скитаний утолив,
Дышать, как море, — ровно и глубоко,
Непобедимо, как морской прилив.

*** 

НИКОЛАЙ МАЙОРОВ

Николай Петрович Майоров (20 мая 1919 — 8 февраля 1942) — русский советский поэт. Родился в деревне Дуровка Сызранского уезда Симбирской губернии в крестьянской семье. С десяти лет жил в городе Иваново.

Окончив в Иванове школу, переехал в Москву и поступил на исторический факультет МГУ, а с 1939 года стал, кроме того, посещать поэтический семинар в Литературном институте имени Горького. Писал много, но печатался редко, да и то, как правило, в университетской многотиражке.

Руководитель поэтического семинара П. Г. Антокольский писал о Майорове: "Николаю Майорову не приходилось искать себя и свою тему. Его поэтический мир с самого начала был резко очерчен, и в самоограничении он чувствовал свою силу»…

Даниил Данин, вспоминая о Н. Майорове, друге студенческих лет, говорит: «Он знал, что он поэт. И, готовясь стать историком, прежде всего утверждал себя как поэт. У него было на это право... Он не любил в стихах многоречивой словесности, но обожал земную вещность образа. Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был уверен, что именно для надежного полета ей нужны тяжелые крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои стихи — земные, прочные, годные для дальних перелетов».

В 1939 и 1940 годах Н. Майоров пишет поэмы "Ваятель" и "Семья". Сохранились лишь отрывки из них, а также немногие стихотворения этой поры. Чемодан с бумагами и книгами, оставленный Н. Майоровым в начале войны у кого-то из товарищей, до сих пор не удалось найти.

Летом 1941 года Н. Майоров вместе с другими московскими студентами роет противотанковые рвы под Ельней. В октябре его просьба о зачислении в армию была удовлетворена. Политрук пулеметной роты Николай Майоров был убит в бою на Смоленщине 8 февраля 1942 года.

*** 

МЫ
          
Это время
      трудновато для пера.

В. Маяковский

Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не все умрет, не все войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
потомок различит в архивном хламе
кусок горячей, верной нам земли,
где мы прошли с обугленными ртами
и мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки,
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
железом обозначены следы —
так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы — спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы,
вы в книгах прочитаете, как миф,
о людях, что ушли, не долюбив,
не докурив последней папиросы.

Когда б не бой, не вечные исканья
крутых путей к последней высоте,
мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
в столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных
да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
тянули воду полными глотками.
И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед, и падали, и, еле
в обмотках грубых ноги волоча,
мы видели, как женщины глядели
на нашего шального трубача,
а тот трубил, мир ни во что не ставя
(ремень сползал с покатого плеча),
он тоже дома женщину оставил,
не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,
почти со всех сторон окружены,
глядели вверх — и небо было чисто,
как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть не точны слова,
и слог тяжел, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,
он нами пройден, пройден до конца,
и хорошо, что руки наши пахнут
угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,
нас не забудут потому вовек,
что, всей планете делая погоду,
мы в плоть одели слово "человек"!

1940

***   

Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню... И опять —
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.

1940

*** 

Нам не дано спокойно сгнить в могиле —
Лежать навытяжку и приоткрыв гробы, —
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.

*** 

ОДЕССКАЯ ЛЕСТНИЦА

Есть дивные пейзажи и моря,
Цветут каштаны, выросли лимоны.
А между нами, впрочем, говоря,
Я не глотал ещё воды солёной.
Не видел пляжа в Сочи, не лежал
На пёстрой гальке в летнюю погоду,
Ещё ни разу я не провожал
В далёкий рейс морского парохода,
Не слышал песен грузчиков в порту.
Не подышал я воздухом нездешним,
Не посмотрел ни разу, как цветут
И зноем наливаются черешни.
Не восходил к вершине с ледорубом,
Не знал повадок горного орла.
Ещё мои мальчишеские губы
Пустыня древним зноем не сожгла.
Ташкента не узнал, не проезжал Кавказа,
Не шёл гулять с ребятами на мол.
Ещё одесской лестницей ни разу
Я к морю с чемоданом не сошёл.
Мне двадцать лет. А Родина такая,
Что в целых сто её не обойти.
Иди землёй, прохожих окликая,
Встречай босых рыбачек на пути,
Штурмуй ледник, броди в цветах по горло,
Ночуй в степи, не думай ни о чём,
Пока верёвкой грубой не растёрло
Твоё на славу сшитое плечо.

1939?

*** 

ЧТО ЗНАЧИТ ЛЮБИТЬ

Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом
и все ж любить ее — такую!
Забыть про дом и сон,
про то, что
твоим обидам нет числа,
что мимо утренняя почта
чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери,
вокзальный свет,
ее "прости",
и кое-как до старой двери,
почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит…
Швырнуть пальто на выключатель,
забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
крамольной тьмы. Потом опять
достать конверты с дальних полок,
по строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Не помнить снов. Хотя б крича,
любой ценой дойти до смысла,
понять и сызнова начать.
Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
сдвигать столы, последний взять редут,
и женщин тех, которые не помнят,
обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, недосчитаться писем,
не чтить посулов, доводов, похвал,
и видеть те неснившиеся выси,
которых прежде глаз не досягал, —
найти вещей извечные основы.
Вдруг вспомнить жизнь.
В лицо узнать ее.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
уйти, забыть и возвратиться снова,
моя любовь, могущество мое.

1939

*** 

ТВОРЧЕСТВО

Есть жажда творчества,
уменье созидать,
на камень камень класть,
вести леса строений.
Не спать ночей, по суткам голодать,
вставать до звезд и падать на колени.
Остаться нищим и глухим навек,
идти с собой, с своей эпохой вровень,
и воду пить из тех целебных рек,
к которым прикоснулся сам Бетховен.
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,
весь мир вместить в дыхание одно,
одним мазком весь этот лес и камни
живыми положить на полотно.
Не дописав,
оставить кисти сыну,
так передать цвета своей земли,
чтоб век спустя все так же мяли глину
и лучшего придумать не смогли.
А жизнь научит правде и терпенью,
принудит жить, и, прежде чем стареть,
она заставит выжать все уменье,
какое ты обязан был иметь.

*** 

ПАВЕЛ КОГАН

Павел Давыдович Коган — 4 июля 1918, Киев — 23 сентября 1942, под Новороссийском, Краснодарский край. Советский поэт. В 1922 году вместе с родителями переехал в Москву.

В 1936—1939 годах учился в ИФЛИ, затем также занимался и в Литературном институте им. Горького. Выделялся из группы молодых поэтов, собиравшихся на поэтическом семинаре И. Сельвинского (А. Яшин, М. Кульчицкий и другие).

При жизни не публиковался, хотя его стихи были популярны в кругу московской литературной молодёжи. Совместно с другом Георгием Лепским сочинил несколько песен, в том числе песню «Бригантина» (1937), с которой позже, уже в 1960-е годы, началась его известность.

Ещё школьником дважды исходил пешком центральную Россию. Побывал в геологической экспедиции в Армении, где его застала война. Хотя по состоянию здоровья имел бронь, стал военным переводчиком, дослужился до звания лейтенанта.

Коган и возглавляемая им разведгруппа попали в перестрелку на сопке Сахарная Голова под Новороссийском. 23 сентября 1942 года Коган был убит.

*** 

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

(из романа в стихах)

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.

И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова —
Сажень косая, твердый шаг —
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,

Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми,
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучась, горячась.

Мы были всякими. Но, мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки пробьемся мы!

Но людям Родины единой,
Едва ли им дано понять,
Какая иногда рутина
Вела нас жить и умирать.

И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я — патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках…

И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох, как пес, от ностальгии
В любом кокосовом раю.

Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

1940-1941

***   

В этих строках все: и что мечталось,
И что плакалось и снилось мне,
Голубая майская усталость,
Ласковые песни о весне,
Дым, тоска, мечта и голубая
Даль, зовущая в далекий путь,
Девочка (до боли дорогая,
До того, что хочется вздохнуть).
Шелест тополей. Глухие ночи,
Пыль, и хрусткий снег, и свет
Фонарей. И розовый и очень,
Очень теплый и большой рассвет.
Иней, павшие на землю тени,
Синий снег (какой особый хруст!)…
Я гляжу на сложное сплетенье
Дней моих, и снов моих, и чувств.
И стою, взволнован и задумчив,
И гляжу взволнованно назад.
Надо мною пролетают тучи,
Звезды темно-синие висят.
Месяц из-за тучи рожу высунул...
И я думаю, взволнован и устал,
Ой, как мало, в сущности, написано,
Ой, как много, в сущности, писал!

1934

*** 

ГРОЗА
            
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз. К обрыву. Под уклон.
К воде. К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!

20 января 1936

***   

ВЕЧЕР

Весь город вечер высинил,
И фонари разлУчились,
Чуть-чуть глаза зажмуришь —
И стукнутся в зрачки.
Я шел. И мне казалось,
Что фонари те — лучшие,
И лучше всех смеются
В прохожие очки.
Я шел, и мне казалось,
Что это очень здорово,
Что это замечательно,
Что на дворе весна.
Я шел, и бессознательно
Я ставил гордо голову,
Я шел, и был уверен,
И очень твердо знал,
Что жизнь — это солнце!
Что жить на свете — стоит!
Что в кровь ко мне залезла
Весенняя гроза,
Что сердце не желает
Сидеть себе спокойно,
Что у моей любимой хорошие глаза,
Что я живу в стране, где
Весна зимою даже,
Где люди, что умеют смеяться и любить.
И я иду. А небо,
Измазанное сажей,
Со мной хохочет вдребезги
И пробует запеть.

Май 1934

*** 

Листок, покрытый рябью строк,
Искусство, тронутое болью,
Любовь, тоска, надежда, рок,
Единственность моих мазков,
Тревожное раздолье.
А вечер был огромно чист,
И, пошлости не замечая,
Земля цвела под птичий свист.
Еловый запах — запах мая.
Листок, покрытый рябью строк,
Слова, где дым, любовь и рок.

1936

*** 
            
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.

………………………………………………………………

И, задохнувшись "Интернационалом",
Упасть лицом на высохшие травы.
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать.

Апрель 1941

*** 

Девушка взяла в ладони море,
Море испарилось на руках.
Только соль осталась, но на север
Медленные плыли облака.
А когда весенний дождь упал
На сады, на крыши, на посевы,
Капли те бродячие впитал
Белый тополиный корень.
Потому, наверно, ночью длинной
Снится город девушке моей,
Потому от веток тополиных
Пахнет черноморской тишиной.

1938

*** 

Ты снова, комнатка моя,
Плывешь сквозь захмелевший вечер.
И снова шорохи таят
Надежду о далекой встрече…
О, как намного выше нас
Надежды наши и мечтанья!
И так приходит тишина,
Огромная до пониманья.
И как я ей безумно рад
И глубину ее приемлю,
Они прекрасней во сто крат —
Глаза, увидевшие землю!
И комната моя плывет
Сквозь захмелевший далью вечер,
Сквозь голубой февральский лед
До дорогой далекой встречи.

18—19 февраля 1936

*** 

ТИГР В ЗООПАРКЕ

Ромбическая лепка мускула
И бронза - дьявол или идол,
И глаза острого и узкого
Неповторимая обида.
ДревнЕй Китая или Греции,
ДревнЕй искусства и эротики,
Такая бешеная грация
В неповторимом повороте.
Когда, сопя и чертыхаясь,
Бог тварей в мир пустил бездонный,
Он сам создал себя из хаоса,
Минуя божии ладони.
Но человек — созданье божие —
Пустое отраженье бога,
Свалил на землю и стреножил,
Рукой уверенно потрогал.
Какой вольнолюбивой яростью
Его бросает в стены ящика,
Как никнет он, как жалко старится
При виде сторожа кормящего,
Как в нем неповторимо спаяны
Густая ярость с примиренностью.
Он низведенный и охаянный,
Но бог по древней одаренности.
Мы вышли. Вечер был соломенный,
Ты шел уверенным прохожим,
Но было что-то в жесте сломанном
На тигра пленного похожим.

19 ноября 1939

*** 

(ИЗ НАБРОСКОВ)

Разрыв-травой, травою-повиликой
Мы прорастем по горькой,               
                по великой,
По нашей кровью политой земле...

***

О ПОШЛОСТИ…

У каждой ночи привкус новый,
Но так же вдребезги храпят
И спят, откушав, Ивановы,
В белье, как в пошлости, до пят.
А я один. Живи в пустыне.
Иди, главы не нагибай,
Когда бараньим салом стынет
Их храп протяжный на губах.
Куда идти, куда мне деться!
От клизм, от пошлости, от сна!
Так выручай, простое детство
И лермонтовская сосна.
И не уйти. Меня за локоть
Хватает мир их, и, рыгнув,
Он хвалит Александра Блока,
Мизинец тонко отогнув.
Я бью наотмашь, и мгновенно
Он внешне переменит суть,
Он станет девушкой надменной,
Пенснишки тронет на носу.
И голосом, где плещет клизма,
Пенснишки вскинув, как ружье,
Он мне припишет десять «измов»
И сорок «выпадов» пришьет.
Я рассмеюсь, я эту рожу
Узнаю всюду и всегда,
Но скажет милая: «Быть может»,
И друг мне руку не подаст,
И будет утро… На рассвете
Мне скажет Александр Блок:
«Иди, поэт, ищи по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок».
Иди, доказывай алиби,
Алиби сердца, или вот —
Вполне достаточный калибр
Мелкокалиберки «франкот».

1937

*** 

ПИСЬМО
         
Жоре Лепскому*

Вот и мы дожили,
Вот и мы получаем весточки
В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями,
Где сквозь запах армейской кожи,
Сквозь бестолочь
Слышно самое то,
То самое, —
Как гудок за полями.
Вот и ты — товарищ красноармеец музвзвода,
Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.
А поля между нами,
А леса между нами и воды.
Человек ты мой,
Человек ты мой,
Дорогой ты мой человече!
А поля между нами,
А леса между нами.
(Россия!
Разметалась, раскинулась
По лежбищам, по урочищам.
Что мне звать тебя?
Разве голосом ее осилишь,
Если в ней, словно в памяти, словно в юности:
Попадешь — не воротишься.)
А зима между нами,
(Зима ты моя,
Словно матовая,
Словно расшитая,
На большак, большая, хрома ты,
На проселочную горбата,
А снега по тебе, громада,
Сине-синие, запорошенные.)
Я и писем писать тебе не научен.
А твои читаю,
Особенно те, что для женщины.
Есть такое в них самое,
Что ни выдумать, ни намучить,
Словно что-то поверено,
Потом потеряно,
Потом обещано.
(… А вы всё трагической героиней,
А снитесь — девочкой-неспокойкой.
А трубач — тари-тари-та — трубит: "по койкам!",
А ветра сухие на Западной Украине.)
Я вот тоже любил одну, сероглазницу,
Слишком взрослую, может быть, слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутевой такой, такой недотрогою.

Мы пройдем через это.
Как окурки, мы затопчем это,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать - поэты и урки,
В двадцать пять - внесенные в смертные реляции.

Мое поколение —
       это зубы сожми и работай,
Мое поколение —
       это пулю прими и рухни.
Если соли не хватит —
        хлеб намочи пОтом,
Если марли не хватит —
        портянкой замотай тухлой.

Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры,
Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница.
Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии
                (Ну, по Крыму по-русски),
A шляемся по заграницам.
И когда мне скомандует пуля "не торопиться"
И последний выдох на снегу воронку выжжет,
(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
А за нами женщины наши,
И годы наши босые,
И стихи наши,
И юность,
И январские рассветы.
А леса за нами,
А поля за нами —
Россия!
И наверно, земшарная Республика Советов!
Вот и не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач "тари-тари-те" трубит: "по койкам!"
И ветра сухие на Западной Украине.

Декабрь 1940

* Г. С. Лепский — друг Павла Когана,
автор мелодии к песне «Бригантина».

*** 

БРИГАНТИНА

(песня)

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас…
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза — 
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса...

1937

*** 

Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист.
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тяжелый запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс.

1936

*** 

ЕЛЕНА ШИРМАН

Елена Михайловна Ширман (1908 —1942) — советская поэтесса (иногда печаталась под псевдонимами Ирина Горина, Алена Краснощекова и др.).

Елена Ширман родилась в Ростове-на-Дону в семье штурмана и учительницы. С детства публиковалась в ростовских изданиях. Позднее её стихи стали публиковаться в московских журналах «Октябрь» и «Смена».

В 1933 году после окончания литературного факультета Ростовского пединститута она начала работать в библиотеке, занималась сбором фольклора и продолжала литературную деятельность.

В 1937 году Елена Ширман поступила в Литературный институт им. А.М. Горького на семинар Ильи Сельвинского. Одновременно она сотрудничала с рядом ростовских изданий, руководила детской литературной группой, была литературным консультантом газеты «Пионерская правда».

С начала Великой Отечественной войны Елена Ширман — редактор выходившей в Ростове агитгазеты "Прямой наводкой", где печатались многие ее боевые сатирические стихотворения. Писала агитационные листовки и открытки.

В июле 1942 года она выехала в командировку в район села Ремонтное. Там была схвачена немцами. На её глазах они расстреляли её родителей, а на следующий день, сорвав с неё одежду, заставили рыть себе могилу. О том, как она погибла, стало известно только через 20 лет.

*** 

НЕНАЙДЕННОМУ АДРЕСАТУ

Истлеет лист. Умрут слова и даты,
Но звезды, замыслы и бытие само
Останутся, как вечное письмо
Тебе — ненайденному адресату.

*** 

ЖИТЬ!

(Из поэмы "Невозможно")

Разве можно, взъерошенной, мне истлеть,
Неуемное тело бревном уложить?
Если все мои двадцать корявых лет,
Как густые деревья, гудят — жить!

Если каждая прядь на моей башке
К солнцу по-своему тянется,
Если каждая жилка бежит по руке
Неповторимым танцем!

Жить! Изорваться ветрами в клочки,
Жаркими листьями наземь сыпаться,
Только бы чуять артерий толчки,
Гнуться от боли, от ярости дыбиться.

1930

*** 

ПРОВОДЫ

Я буду слушать, как ты спишь. А утром
Пораньше встану, чаю вскипячу,
Сухие веки второпях напудрю
И к вороту петлицы примечу.

Ты будешь, как всегда: меня шутливо
"Несносной хлопотуньей" обзовешь,
Попросишь спичку. И неторопливо
Газету над стаканом развернешь.

И час придет. Я встану, холодея,
Скажу: "Фуфайку не забудь, смотри".
Ты тщательно поправишь портупею
И выпрямишься. И пойдешь к двери.

И обернешься, может быть. И разом
Ко мне рванешься, за руки возьмешь.
К виску прильнешь разгоряченным глазом.
И ничего не скажешь. И уйдешь.

И если выбегу и задержусь в парадном,
Не оборачивайся, милый, уходи.
Ты будешь биться так же беспощадно,
Как бьется сердце у меня в груди.

Ты будешь биться за Москву, за звезды,
За нынешних и будущих детей.
Не оборачивайся. Слишком поздно.
И слез не видно на щеке моей.

Сентябрь 1939

*** 

ПОЭЗИЯ

(Из цикла "Стихи о завтрашних стихах")

Пусть я стою, как прачка над лоханью,
В пару, в поту до первых петухов.
Я слышу близкое и страстное дыханье
Еще не напечатанных стихов.
Поэзия — везде. Она торчит углами
В цехах, в блокнотах, на клочках газет —
Немеркнущее сдержанное пламя,
Готовое рвануться и зажечь,
Как молния, разящая до грома.
Я верю силе трудовой руки,
Что запретит декретом Совнаркома
Писать о Родине бездарные стихи.

1940

*** 

ПИСЬМО ДЕВУШКИ – ДОНОРА

Прости, не знаю, как тебя зовут,
Мой друг далекий, раненый боец.
Пишу тебе от множества сердец,
Что в лад с тобою бьются и живут.

Ты видишь?
            Вся огромная страна
Склонилась, как заботливая мать,
Чтобы тебя от смерти отстоять,
Ни днем, ни ночью не уснет она.

Ты слышишь?
      Весь бесчисленный народ
Единой грудью за тебя встает,
Чтоб сделать наши нивы и луга
Могилой для проклятого врага…

Мой друг далекий,
                ты меня прости,
Коль нужных слов я не смогла найти, —
Ты кровь пролил за родину в бою…
Мой кровный брат,
прими же кровь мою!

1941

*** 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди...

К. Симонов

Это будет, я знаю…
Нескоро, быть может, —
Ты войдешь бородатый,
                сутулый,
                иной.
Твои добрые губы станут суше и строже,
Опаленные временем и войной.
Но улыбка останется.
Так иль иначе,
Я пойму — это ты.
Не в стихах, не во сне.
Я рванусь,
               подбегу.
И наверно, заплачу,
Как когда-то, уткнувшись в сырую шинель...
Ты поднимешь мне голову.
Скажешь: "Здравствуй…"
Непривычной рукой по щеке проведешь.
Я ослепну от слез,
             от ресниц и от счастья.
Это будет нескоро.
Но ты — придешь.

1941

*** 

МУСА ДЖАЛИЛЬ

Муса Джалиль, полное имя Муса Мустафович Залилов (Джалилов) – 1906 – 1944. Татарский советский поэт, Герой Советского Союза (1956), Лауреат Ленинской премии (посмертно, 1957). Член ВКП(б) с 1929 года.

Учился в Оренбургском медресе «Хусаиния», где, кроме теологии, изучал светские дисциплины: литературу, рисование и пение. В 1919 году вступил в комсомол и продолжил учебу в Татарском институте народного образования (Оренбург). Участник Гражданской войны.

В 1927 году поступил на литературное отделение этнологического факультета МГУ. После его реорганизации окончил в 1931 году литературный факультет МГУ.

В 1931—1932 годах был редактором татарских детских журналов, издававшихся при ЦК ВЛКСМ. С 1933 года — завотделом литературы и искусства татарской газеты «Коммунист», выходившей в Москве. В Москве знакомится с поэтами А. Жаровым, А. Безыменским, М. Светловым.

В 1932 году жил и работал в городе Надеждинск (современое название — Серов). В 1934 году вышли два его сборника: «Орденоносные миллионы» — на комсомольскую тему, и «Стихи и поэмы».

Работал с молодежью; по его рекомендациям в татарскую литературу пришли А. Алиш, Г. Абсалямов. В 1939—1941 годах был ответственным секретарём Союза писателей Татарской АССР, работал заведующим литературной частью Татарского оперного театра.

В 1941 году был призван в Красную Армию. Воевал на Ленинградском, Волховском фронтах, был корреспондентом газеты «Отвага». В июне 1942 года во время Любанской операции советских войск Муса Джалиль был тяжело ранен и попал в плен.

Для того, чтобы иметь возможность продолжать участвовать в борьбе с врагом, Джалиль вступил в созданный немцами легион «Идель-Урал». В Едлиньске около Радома (Польша), где формировался легион «Идель-Урал», Муса организовал среди легионеров подпольную группу и устраивал побеги военнопленных.

Пользуясь тем, что ему поручили вести культурно-просветительскую работу, Джалиль, разъезжая по лагерям для военнопленных, устанавливал конспиративные связи и под видом отбора самодеятельных артистов для созданной в легионе хоровой капеллы вербовал новых членов подпольной организации. Он был связан с подпольной организацией под названием «Берлинский комитет ВКП(б)», возглавлявшейся Н.С. Бушмановым.

Сформированный первым 825-й батальон легиона «Идель-Урал», направленный в Витебск, предпринял попытку поднять восстание 21 февраля 1943 г., в ходе которого часть бойцов (около 600 чел.) покинула расположение части и присоединились к белорусским партизанам. Личный состав остальных шести батальонов легиона, при попытке использовать их в боевых действиях, также часто переходил на сторону РККА и партизан.

В августе 1943 года гестапо арестовало Джалиля и большинство членов его подпольной группы — за несколько дней до тщательно подготавливаемого восстания военнопленных. За участие в подпольной организации Муса Джалиль был казнён на гильотине 25 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее в Берлине.

В 1946 году МГБ СССР завело розыскное дело на Мусу Джалиля. Он обвинялся в измене Родине и пособничестве врагу. В апреле 1947 года имя Мусы Джалиля было включено в список особо опасных преступников.

В 1946 бывший военнопленный Нигмат Терегулов принес в Союз писателей Татарии блокнот с шестью десятками стихов Джалиля. Через год из советского консульства в Брюсселе пришла вторая тетрадь.

Из Моабитской тюрьмы ее вынес бельгийский участник Сопротивления Андре Тиммерманс. Он сидел в одной камере с Джалилем в Моабитской тюрьме. В их последнюю встречу Муса сказал, что его и группу его товарищей-татар скоро казнят, и отдал тетрадь Тиммермансу, попросив передать ее на родину.

Был ещё один сборник стихов из Моабита, его привез бывший военнопленный Габбас Шарипов. Терегулов и Шарипов были арестованы. Терегулов погиб в лагере. Габбас Шарипов отбыл наказание (10 лет), затем жил в Волгоградской области.

В январе 1946 года в советское посольство в Риме турецкий подданный татарин Казим Миршан принес ещё одну тетрадь. Сборник был отправлен в Москву, где след его потерялся. Сборник передали в министерство иностранных дел, затем в MГБ, затем в СМЕРШ. C 1979 поиски этих тетрадей не дали результатов.

«Моабитская тетрадь» попала в руки поэту Константину Симонову, который организовал перевод стихов Джалиля с татарского на русский язык, снял клеветнические наветы с поэта и доказал патриотическую деятельность его подпольной группы.

Статья К. Симонова о Мусе Джалиле была напечатана в одной из центральных газет в 1953 году, после чего началось триумфальное шествие подвига поэта и его товарищей в народное сознание. Немалую роль в реабилитации Мусы Джалиля сыграл и его друг, писатель Гази Кашшаф.

В 1956 году посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза, в 1957 году стал лауреатом Ленинской премии.

*** 

Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит.
Жизнь моя песней звенела в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит.

26 ноября 1943 года.

*** 

           ВАРВАРСТВО

     Они с детьми погнали матерей
     И яму рыть заставили, а сами
     Они стояли, кучка дикарей,
     И хриплыми смеялись голосами.
     У края бездны выстроили в ряд
     Бессильных женщин, худеньких ребят.
     Пришел хмельной майор и медными глазами
     Окинул обреченных... Мутный дождь
     Гудел в листве соседних рощ
     И на полях, одетых мглою,
     И тучи опустились над землею,
     Друг друга с бешенством гоня…
     Нет, этого я не забуду дня,
     Я не забуду никогда, вовеки!
     Я видел: плакали, как дети, реки,
     Своими видел я глазами,
     Как солнце скорбное, омытое слезами,
     Сквозь тучу вышло на поля,
     В последний раз детей поцеловало,
     В последний раз…
     Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас
     Он обезумел. Гневно бушевала
     Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
     Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
     Он падал, издавая вздох тяжелый.
     Детей внезапно охватил испуг, —
     Прижались к матерям, цепляясь за подолы.
     И выстрела раздался резкий звук,
     Прервав проклятье,
     Что вырвалось у женщины одной.
     Ребенок, мальчуган больной,
     Головку спрятал в складках платья
     Еще не старой женщины. Она
     Смотрела, ужаса полна.
     Как не лишиться ей рассудка!
     Все понял, понял все малютка.
     — Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! —
     Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.
     Дитя, что ей всего дороже,
     Нагнувшись, подняла двумя руками мать,
     Прижала к сердцу, против дула прямо…
     — Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
     Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? —
     И хочет вырваться из рук ребенок,
     И страшен плач, и голос тонок,
     И в сердце он вонзается, как нож.
     — Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнешь ты
                вольно.
     Закрой глаза, но голову не прячь,
     Чтобы тебя живым не закопал палач.
     Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. —
     И он закрыл глаза. И заалела кровь,
     По шее лентой красной извиваясь.
     Две жизни наземь падают, сливаясь,
     Две жизни и одна любовь!
     Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.
     Заплакала земля в тоске глухой,
     О, сколько слез, горячих и горючих!
     Земля моя, скажи мне, что с тобой?
     Ты часто горе видела людское,
     Ты миллионы лет цвела для нас,
     Но испытала ль ты хотя бы раз
     Такой позор и варварство такое?
     Страна моя, враги тебе грозят,
     Но выше подними великой правды знамя,
     Омой его земли кровавыми слезами,
     И пусть его лучи пронзят,
     Пусть уничтожат беспощадно
     Тех варваров, тех дикарей,
     Что кровь детей глотают жадно,
     Кровь наших матерей...

     1943

*** 

           СЛЕД

     Пламя жадно полыхает.
     Сожжено дотла село.
     Детский трупик у дороги
     Черным пеплом занесло.

     И солдат глядит, и скупо
     Катится его слеза,
     Поднял девочку, целует
     Несмотрящие глаза.

     Вот он выпрямился тихо,
     Тронул орден на груди,
     Стиснул зубы: — Ладно, сволочь!
     Все припомним, погоди! —

     И по следу крови детской,
     Сквозь туманы и снега
     Он уносит гнев народа,
     Он спешит догнать врага.

     1942

*** 

          СМЕРТЬ ДЕВУШКИ

     Сто раненых она спасла одна
     И вынесла из огневого шквала,
     Водою напоила их она
     И раны их сама забинтовала.

     Под ливнем раскаленного свинца
     Она ползла, ползла без остановки
     И, раненого подобрав бойца,
     Не забывала о его винтовке.

     Но вот в сто первый раз, в последний раз
     Ее сразил осколок мины лютой…
     Склонился шелк знамен в печальный час,
     И кровь ее пылала в них как будто.

     Вот на носилках девушка лежит.
     Играет ветер прядкой золотистой.
     Как облачко, что солнце скрыть спешит,
     Ресницы затенили взор лучистый.

     Спокойная улыбка на ее
     Губах, изогнуты спокойно брови.
     Она как будто впала в забытье,
     Беседу оборвав на полуслове.

     Сто жизней молодая жизнь зажгла
     И вдруг сама погасла в час кровавый.
     Но сто сердец на славные дела
     Ее посмертной вдохновятся славой.

     Погасла, не успев расцвесть, весна.
     Но, как заря рождает день, сгорая,
     Врагу погибель принеся, она
     Бессмертною осталась, умирая.

     Апрель 1942 г.

*** 

            ПРОСТИ, РОДИНА!

     Прости меня, твоего рядового,
     Самую малую часть твою.
     Прости за то, что я не умер
     Смертью солдата в жарком бою.

     Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
     Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?
     Волхов — свидетель: я не струсил,
     Пылинку жизни моей не берег.

     В содрогающемся под бомбами,
     Обреченном на гибель кольце,
     Видя раны и смерть товарищей,
     Я не изменился в лице.

     Слезинки не выронил, понимая:
     Дороги отрезаны. Слышал я:
     Беспощадная смерть считала
     Секунды моего бытия.

     Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
     К смерти взывал: — Приди! Добей!.. —
     Просил: — Избавь от жестокого рабства! —
     Молил медлительную: — Скорей!.. —

     Не я ли писал спутнику жизни:
     "Не беспокойся, — писал, — жена.
     Последняя капля крови капнет —
     На клятве моей не будет пятна".

     Не я ли стихом присягал и клялся,
     Идя на кровавую войну:
     "Смерть улыбку мою увидит,
     Когда последним дыханьем вздохну".

     О том, что твоя любовь, подруга,
     Смертный огонь гасила во мне,
     Что родину и тебя люблю я,
     Кровью моей напишу на земле.

     Еще о том, что буду спокоен,
     Если за родину смерть приму.
     Живой водой эта клятва будет
     Сердцу смолкающему моему.

     Судьба посмеялась надо мной:
     Смерть обошла — прошла стороной.
     Последний миг — и выстрела нет!
     Мне изменил мой пистолет...

     Скорпион себя убивает жалом,
     Орел разбивается о скалу.
     Разве орлом я не был, чтобы
     Умереть, как подобает орлу?

     Поверь мне, родина, был орлом я,
     Горела во мне орлиная страсть!
     Уж я и крылья сложил, готовый
     Камнем в бездну смерти упасть.

     Что делать?
     Отказался от слова,
     От последнего слова друг-пистолет.
     Враг мне сковал полумертвые руки,
     Пыль занесла мой кровавый след...

     … Я вижу зарю над колючим забором.
     Я жив, и поэзия не умерла:
     Пламенем ненависти исходит
     Раненое сердце орла.

     Вновь заря над колючим забором,
     Будто подняли знамя друзья!
     Кровавой ненавистью рдеет
     Душа полоненная моя!

     Только одна у меня надежда:
     Будет август. Во мгле ночной
     Гнев мой к врагу и любовь к отчизне
     Выйдут из плена вместе со мной.

     Есть одна у меня надежда —
     Сердце стремится к одному:
     В ваших рядах идти на битву.
     Дайте, товарищи, место ему!

     Июль 1942 г.

*** 

            НЕОТВЯЗНЫЕ МЫСЛИ

     Нелепой смертью, видно, я умру:
     Меня задавят стужа, голод, вши.
     Как нищая старуха, я умру,
     Замерзнув на нетопленной печи.

     Мечтал я как мужчина умереть
     В разгуле ураганного огня.
     Но нет! Как лампа, синим огоньком
     Мерцаю, тлею… Миг — и нет меня.

     Осуществления моих надежд,
     Победы нашей не дождался я.
     Напрасно я писал: "Умру, смеясь".
     Нет! Умирать не хочется, друзья!

     Уж так ли много дел я совершил?
     Уж так ли много я на свете жил?..
     Но если бы продлилась жизнь моя,
     Прошла б она полезней, чем была.

     Я прежде и не думал, не гадал,
     Что сердце может рваться на куски,
     Такого гнева я в себе не знал,
     Не знал такой любви, такой тоски.

     Я лишь теперь почувствовал вполне,
     Что может сердце так пылать во мне —
     Не мог его я родине отдать,
     Обидно, горько это сознавать!

     Не страшно знать, что смерть к тебе идет,
     Коль умираешь ты за свой народ.
     Но смерть от голода?! Друзья мои,
     Позорной смерти не желаю я.

     Я жить хочу, чтоб родине отдать
     Последний сердца движущий толчок,
     Чтоб я, и умирая, мог сказать,
     Что умираю за отчизну-мать.

     Сентябрь 1942 г.

*** 

                ПАЛАЧУ

     Не преклоню колен, палач, перед тобою,
     Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей.
     Придет мой час — умру. Но знай: умру я стоя,
     Хотя ты голову отрубишь мне, злодей.

     Увы, не тысячу, а только сто в сраженье
     Я уничтожить смог подобных палачей.
     За это, возвратясь, я попрошу прощенья,
     Колена преклонив, у родины моей.

     Ноябрь 1943 г.

*** 

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Какая вдали земля
Просторная, ненаглядная!
Только моя тюрьма
Тёмная и смрадная.

В небе птица летит,
Взмывает до облаков она!
А я лежу на полу:
Руки мои закованы.

Растёт на воле цветок,
Он полон благоухания,
А я увядаю в тюрьме:
Мне не хватает дыхания.

Я знаю, как сладко жить,
О, сила жизни победная!
Но я умираю в тюрьме,
Эта песня моя —
последняя.

Август 1943
Перевод И.Сельвинского

*** 

МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ

Михаил Валентинович Кульчицкий (22 августа 1919, Харьков — 19 января 1943, Юго-Западный фронт, под селом Трембачёво Луганской области) — русский советский поэт. Родился в Харькове в 1919 году в семье адвоката, бывшего жандармского (по другим данным, кавалерийского) ротмистра Валентина Михайловича Кульчицкого.

Первое стихотворение было опубликовано в 1935 году в журнале «Пионер». Учился в школе №1, окончил восемь классов. Закончив десятилетнюю школу №30, работал плотником, чертёжником на Харьковском тракторном заводе.

Поступив в Харьковский университет, через год перевёлся на второй курс Литературного института им. Горького (семинар Ильи Сельвинского). Учась, давал уроки в одной из московских школ.

В 1941 г. Кульчицкий уходит в истребительный батальон. В середине декабря 1942 года окончил пулемётно-миномётное училище, получил звание младшего лейтенанта.

19 января 1943 года командир миномётного взвода младший лейтенант Михаил Кульчицкий погиб в бою под селом Трембачёво Луганской области при наступлении от Сталинграда в район Харькова (Юго-Западный фронт, 6 армия, 350 СД 1178 СП).

Захоронен в братской могиле в селе Павленково Новопсковского района Луганской области Украины. Имя поэта выбито золотом на 10-м знамени в Пантеоне Славы Волгограда.

*** 

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!

Октябрь 1939

*** 

БЕССМЕРТИЕ

(Из незавершенной поэмы)

Далекий друг! Года и версты,
И стены книг библиотек
Нас разделяют. Шашкой Щорса
Врубиться в твой далекий век
Хочу. Чтоб, раскроивши череп
Врагу последнему и через
Него перешагнув, рубя,
Стать первым другом для тебя.

На двадцать лет я младше века,
Но он увидит смерть мою,
Захода горестные веки
Смежив. И я о нем пою.
И для тебя. Свищу пред боем,
Ракет сигнальных видя свет,
Военный в пиджаке поэт,
Что мучим мог быть — лишь покоем.

Я мало спал, товарищ милый!
Читал, бродяжил, голодал…
Пусть: отоспишься ты в могиле —
Багрицкий весело сказал…
Одно мне страшно в этом мире:
Что, в плащ окутавшися мглой,
Я буду — только командиром,
Не путеводною звездой.

Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь?
Какие люди возметнутся
Из поражений и побед?
Второй любовью Революции
Какой подымется поэт?

А туча виснет. Слава ей
Не будет синим ртом пропета.
Бывает даже у коней
В бою предчувствие победы…
Приходит бой с началом жатвы.
И гаснут молнии в цветах.
Но молнии — пружиной сжаты
В затворах, в тучах и в сердцах.

Наперевес с железом сизым
И я на проволку пойду,
И коммунизм опять так близок,
Как в девятнадцатом году.

… И пусть над степью, роясь в тряпках,
Сухой бессмертник зацветет,
И соловей, нахохлясь зябко,
Вплетаясь в ветер, запоет.

8-9 ноября 1939

*** 

Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я — романтик.
Мой стих не зеркало —
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему,
там небо в крестах самолетов —
кладбищем,
и земля все в крестах
пограничных столбов.
Я романтик —
не рома,
не мантий, —
не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
                за Таллином
пресс-папье покачивается, как танк.

1940-е

*** 

ДОЖДЬ

Дождь. И вертикальными столбами
дно земли таранила вода.
И казалось, сдвинутся над нами
синие колонны навсегда.

Мы на дне глухого океана.
Даже если б не было дождя,
проплывают птицы сквозь туманы,
плавниками черными водя.

И земля лежит, как Атлантида,
скрытая морской травой лесов,
и внутри кургана скифский идол
может испугать чутливых псов.

И мое дыханье белой чашей,
пузырьками взвилося туда,
где висит и видит землю нашу
не открытая еще звезда,

чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится
к нам на дно, забрасывая свет,
заставляя сердце в ритм с ней биться,
древняя флотилия планет.

1940

*** 

ДОСЛОВНАЯ РОДОСЛОВНАЯ

Как в строгой анкете —
Скажу не таясь —
Начинается самое
Такое:
Мое родословное древо другое —
Я темнейший грузинский
Князь.
Как в Коране —
Книге дворянских деревьев —
Предначертаны
Чешуйчатые имена,
И
Ветхие ветви
И ветки древние
Упирались терниями
В меня.
Я немного скрывал это
Все года,
Что я актрисою-бабушкой — немец.
Но я не тогда,
А теперь и всегда
Считаю себя лишь по внуку:
Шарземец.
Исчерпать
Инвентарь грехов великих,
Как открытку перед атакой,
Спешу.
Давайте же
раскурим
эту книгу —
Я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
          и я без вериг:
Я отшиб по звену
           и Ницше,
              и фронду,
И пять
Материков моих
         сжимаются
Кулаком Ротфронта.
И теперь я по праву люблю Россию.

*** 

МАЯКОВСКИЙ

(Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам, жить им до утренних звезд,
И тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
И всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
В ноздри вобрав кокаина,
Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
Подбирая по буквам вина.
Первое — пили борщи Бордо,
Багрового, как революция,
В бокалах бокастей, чем женщин бедро,
Виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер —
Под маузером всё есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
Цифры полков на манжете.
Офицеры знали — что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)
Пустые до самого дна глаза
Знали, что ночи — остаток.
И каждую рюмку — об шпоры, как залп
В осколки имперских статуй.

Вошел
    человек
        огромный,
            как Петр,
Петроградскую
                ночь
                стряхнувши,
Пелена дождя ворвалась с ним.
                Пот
Отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне:
"Мой дом — это звезды и ветер…
О черный, проклятый России снег —
Я самый последний на свете…"

Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
Воздвигнулся он на мраморе плит
Как памятник и как повесть.
Он так этой банде рявкнул: "Молчать!" —
Что слышно стало:
                пуст
                город.
И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночах
Его поддержала "Аврора".

12 декабря 1939

*** 

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: "лейтенант"
звучит вот так: "Налейте нам!"
И, зная топографию,
он топает по гравию.

Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда,
     черна от пота,
                вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!

И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чeботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов

Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.

26 декабря 1942, Хлебниково-Москва

*** 

ХЛЕБНИКОВ В 1921 ГОДУ

В глубине Украины,
На заброшенной станции,
Потерявшей название от немецкого снаряда,
Возле умершей матери — черной и длинной —
Окоченевала девочка
У колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.

В золу от костра,
Розовую, даже голубую,
Где сдваивались красные червячки,
Из серой тюремной наволочки
Он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась
К овалу
Теплого света
И начала спать,
Человек ушел — привычно устало,
А огонь стихи начинал листать.

Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои
Марсианские
Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.
Так медведи
В берлогу вжимаются до поры,
Чтобы затравленными
Напоследок
Пойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.

Его лицо, как бы кубистом высеченное:
Углы косые скул,
Глаза насквозь,
Темь
Наполняла въямины,
Под крышею волос
Излучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная,
     бесхлебная,
          бесплодная
Судьба
(Поскольку рецензентам верить) —
Вот
Эти строчки,
Что обменяны на голод,
Бессонницу рассветов — и
На смерть:

(Следует любое стихотворение Хлебникова)

Апрель 1940

*** 

Я вижу красивых вихрастых парней,
Что чехвостят казенных писак.
Наверно, кормильцы окопных вшей
Интендантов честили так.

И стихи, что могли б прокламацией стать
И свистеть, как свинец из винта,
Превратятся в пропыленный инвентарь
Орденов, что сукну не под стать.

Золотая русская сторона!
Коль снарядов окончится лязг,
Мы вобьем в эти жерла свои ордена,
Если в штабах теперь не до нас.

1941

*** 

ВИТАУТАС МОНТВИЛА

Витаутас Миколасович Монтвила — 19 февраля (4 марта), по другим сведениям 4 февраля 1902, Чикаго — 19 июля 1941, Каунас — литовский советский поэт, переводчик. Сын рабочего-литейщика. В 1906 вместе с матерью вернулся из США на родину и жил в Мариямполе. Батрачил.

В 1922—1924 учился в Мариямпольской учительской семинарии. В 1924 был исключён из учительской семинарии и за участие в антивоенной организации молодёжи был посажен в тюрьму. В 1925—1926 учился в Кедайняйской учительской семинарии. Короткое время учился в Литовском  Университете  в
Каунасе (1928).

В 1929 приговорен к десяти годам каторжной тюрьмы, через два года освобождён. После освобождения в 1931 работал в книжном магазине в Кретинге, в типографии, в книжном магазине в Каунасе. Сблизился с третьефронтовцами и другими левыми просоветскими литераторами.

В 1935—1936 выслан в Мариямполе. Приветствовал установление советской власти в Литве в 1940, выступал со своими стихами на просоветских и прокоммунистических митингах.

Стал одним из родоначальников литовской советской поэзии. Стихотворениями в периодике и в сборнике «В широкую землю» приветствовал социалистические преобразования, прославлял коммунистов, проклинал прошлое, провозглашал всемирную революцию. Находился под значительным влиянием поэзии В. В. Маяковского.

В последний стихотворный цикл «Венок Советской Литве» (1941) включил впоследствии переведённые на многие языки мира стихи «Ленину» и «Дайна о Ленине». Писал также рассказы, пробовал силы в жанрах драмы и романа. Перевёл на литовский язык произведения В. В. Маяковского и Максима Горького, Эмиля Золя, Кнута Гамсуна.

Война застала В. Монтвилу за переводом поэмы Маяковского "Хорошо". Едва гитлеровцы ворвались в Советскую Прибалтику, они бросили Монтвилу в тюрьму. Поэт стойко перенес нечеловеческие пытки. Фашисты не добились от него никаких сведений, не добились отречения. Вскоре Витаутас Монтвила был расстрелян.

В советский период в мемуаристике, критике, поэзии (героическая поэма Теофилиса Тильвитиса «Песня ценою жизни», 1962) трагическая гибель Витаутаса Монтвилы сравнивалась с судьбой расстрелянного испанского поэта Федерико Гарсиа Лорки. О Витаутасе Монтвиле снят документальный фильм (1972).

*** 

МОИ СЛОВА

Не последние слова вот эти,
Сказанные ночью в тишине.
Много слов на беспокойном свете
Выросло во мне.
Их растя, я и любил в тревоге,
И страдал, и вместе с ними рос.
И слова мои сулили многим
Ясность путеводных звезд.
Свет такой, чтоб и слепого даже
Провожали в путь огни.
Слов моих вам не найти в продаже —
Сердца часть они.
Тот, кто в горьком мире правду ищет
И себя в моих словах найдет,
Тот, кто вырос в горе, в доме нищем, —
Тот меня поймет.

1938

*** 

МОЯ ОТЧИЗНА

Отчизна у меня — поля, леса и горы.
Дубиса, Неман и Шешупе — наши реки.
Я полюбил давно ее просторы,
Людей труда я полюбил навеки.

Отчизна милая, ее люблю я. Очень.
Все счастье личное ничто пред нею.
С ней не страшусь я самой темной ночи,
Ее страданьем давним пламенею.

Отчизна милая: она — мое спасенье.
Мне без нее, как узнику, томиться,
Не жить, как вырванному из земли растенью,
Не взмыть в высоты, как бескрылой птице.

Отчизна милая, я с нею связан кровно.
Никто, ничто не встанет между нами:
Ни наглый пан, ни дармоед чиновный,
Ни рабство с плетками и кандалами!

1938

*** 

МЫ СВОБОДУ ВСЕ РАВНО УДЕРЖИМ

Все кончено.
Точка.
Ни гнета, ни бед
В стране нашей больше не будет.
На стягах напишем мы
Славу побед,
Счастье
Работой добудем.

В решающей битве
Новых времен
Наш друг и товарищ —
Крестьянин.
И то, что посеян
Наш хлеб
И взращен, —
Забота его и деянье.

В свободной Литве,
Если глянуть кругом,
Господ не осталось в помине.
Мы счастье свое
Завоюем трудом,
О завтрашнем думаем ныне.

Мы смело идем.
Впереди — торжество.
Пусть корчится враг
Перед нами —
Недавно
Жестокие руки его
Срывали
Багряное знамя.

Уж если мы вынесли
Тюрьмы и гнет, —
Свободу
Дано
Отстоять нам.
Советский Союз
К нам на помощь идет,
Спасибо народам-собратьям!

Истлеет
И станет
Добычей червей
Осина,
Сраженная бурей.
Огонь, пламеней!
Отчизне моей
Лететь
Колесницею солнца
В лазури!

1940

*** 

У МОГИЛЫ ДРУЗЕЙ

Друзья бойцы, люблю я вас.
Нет вас… но свет ваш не погас.

Отчизне — жить,
И жизни — быть,

Всегда, везде
Светить звезде,

Над вами здесь
Взовьется песнь,

А с ней, красна,
Придет весна,

Придет, лучась,
В счастливый час…

Друзья бойцы, люблю я вас.
Нет вас… но свет ваш не погас.

1941

*** 

ИОСИФ УТКИН

Иосиф Павлович Уткин родился 14 мая 1903 на станции Хинган в семье служащего Китайской восточной железной дороги. Очень скоро семья переехала в Иркутск, где и прошли ранние годы будущего поэта.

Иосифу удалось окончить трёхгодичную городскую школу и поступить в четырёхклассное училище, откуда, однако, на четвёртом году учёбы он был исключён — «за плохое поведение и вольномыслие, по совместительству».

«Плохое поведение» состояло не только в мальчишеских шалостях. Мальчик пропускал занятия, ибо в это же время работал, — ему пришлось стать кормильцем семьи, брошенной отцом, и пойти «в люди».

Иосиф устроился маркёром в биллиардную сибирского «Гранд-Отеля», где приходилось скрываться от школьных учителей, забредавших в ресторан; потом продавал вечерние газеты, разносил телеграммы; служил на кожевенном заводе.

С приходом Октября у 15-летнего Иосифа началась, по его словам, «активная политическая жизнь». Вместе со старшим братом Александром он идёт в рабочую дружину и участвует в антиколчаковском восстании, организованном большевиками. А в мае 1920 он, один из первых иркутских комсомольцев, отправляется добровольцем на Дальневосточный фронт.

Конец 1922 — поворотный момент в биографии Уткина. Он становится репортёром иркутской газеты «Власть труда», и вскоре имя его начинает появляться на страницах сибирских газет и журналов. Так с 19 лет начался его путь поэта.

В 1924 году Иркутские губкомы партии и комсомола решают отправить Уткина учиться в Москву. В Москве началась уже настоящая литературная биография Уткина. В конце 1924 — начале 1925 г.г. на страницах московских журналов «Огонёк», «Прожектор» и «Смена» появились стихи Уткина о гражданской войне «Рассказ солдата», «Расстрел», «Песня о матери» и др.

Самое знаменитое произведение Уткина — "Повесть о рыжем Мотэле" — вышло, когда автору было всего 22 года. Опубликованная в 4-м номере «Молодой гвардии» за 1925 год «Повесть...» сразу стала заметным событием литературной жизни. Всех привлёк и заворожил её совершенно оригинальный стиль.

Очаровательное сочетание самоиронии в описании местечкового еврейского быта и сентиментальности, характерное для прозы Шолом Алейхема, для витебских картин Марка Шагала, проявилось через Уткина едва ли не впервые в поэзии.

Четырёхлетие с 1925 по 1928 для творческого пути Уткина — период самый сложный и противоречивый. Именно в эти годы формируется его поэтический талант. Почти всё, о чём пишет поэт, он как бы пропускает через собственное лирическое «я» — мы остро чувствуем личность поэта, отношение к изображаемому, свойственное именно ему и никому другому.

И в первую очередь — доброту к человеку, будь это герой гражданской войны или наивная «канцеляристка». Гуманность, большая человечность поэзии Уткина сразу была замечена критикой. В самом начале 1927 вышла «Первая книга стихов» Уткина, составленная из произведений 1923-26 годов. С большой положительной рецензией на неё выступил Луначарский.

Конец 20-х — начало 30-х г.г. были сложным периодом творческой биографии Уткина. Поэт одинаково отрицательно относился и к лефовцам, и к конструктивистам, и к платформе РАППа, считая своё творчество, свою литературную позицию ни от кого не зависимыми.

В сентябре 1941 года в бою под Ельней Уткин был ранен осколком мины — ему оторвало четыре пальца правой руки. Это обстоятельство ни на единый день не вывело поэта из боевых рядов.

Стихи свои он диктовал, даже находясь в полевом госпитале. Не прекращал он литературной работы и в Ташкенте, куда был отправлен на излечение. Менее чем за полугодовое пребывание Уткина в Ташкенте им были созданы две книжки фронтовой лирики — «Фронтовые стихи» и «Стихи о героях», а также альбом оборонных песен, написанных совместно с московскими композиторами.

И всё это время Уткин рвался «на линию огня», беспокоя высшие военные органы настойчивыми просьбами послать его на фронт. Наконец, летом 1942 года Уткин вновь оказался на Брянском фронте — в качестве спецкора Совинформбюро, от газет «Правда» и «Известия».

Суть и смысл творчества военного времени в том, что его поэзия поднялась до искусства, необходимого народу в самом прямом и непосредственном значении этого слова. Поэт дышал атмосферой военных лет, потому ему и удалось передать её: трагическую и оптимистическую, героическую и будничную, полную любви к родной земле и презрения к захватчикам её, насыщенную патриотизмом и местью, великодушием и беспощадностью.

Летом 1944 вышел последний сборник произведений Уткина — «О родине, о дружбе, о любви», — маленькая, карманного размера книжечка, вобравшая в себя лучшее из написанного поэтом.

А 13 ноября 1944 трагически и нелепо оборвалась его жизнь. Возвращаясь с Западного фронта, Уткин погиб в авиакатастрофе, случившейся совсем неподалёку от Москвы. Погиб на взлёте творческого пути, в расцвете дарования, не дожив и до 42 лет.

***

ДЕТЯМ УЛИЦЫ

Ужасом в сердце высечен
Желтый поволжский год.
Сколько их, сколько… тысячи! — 
Улицей снятых сирот.

В грязном, дырявом рубище,
В тине вечерней мглы —
Сколько их, дня не любящих…
Эй, прокричите, углы!..

Слышите крик рыдающий, —
Мерьте отчаянья прыть!
Нам ли, судьбу уздающим,
Эту тоску забыть?

В бочке, под лодкой, под срубами
Будут ли вновь они?
Иерихонскими трубами,
Помощи голос, звени!

Сталью налитые руки
К детским протянем рукам.
Ужас голодной муки,
Нет, позабыть не нам!

В грязном, дырявом рубище,
В тине вечерней мглы —
Сколько их, дня не любящих…
Эй, прокричите, углы!..

1923

***

ПЕСНЯ О МАТЕРИ

Вошел и сказал:
"Как видишь, я цел,
Взять не сумели
Враги на прицел.
И сердце не взяли,
И сердце со мной!
И снова пришел я,
Родная, домой.
Свинцовые ночи
Не ждут впереди!" —
И орден
Пылал у него на груди.
А очи — как дым!
А сердце — как дым!
Так радостно жизнь уберечь
молодым!

И больно сказала
Седая мать:
"Мой милый,
Устала я плакать и ждать.
Я знаю, как много
Страданий в бою.
Но больше боялась
За совесть твою.
Скажи:
Человеком
На фронте ты был?.."
И глухо сказал он:
"Семнадцать убил…"
И годы — как дым,
И радость — как дым,
Так горестно жизнь потерять
молодым!..

И больше никто
Говорить не мог.
И молча солдат
Ступил за порог,
А сзади, как водная
Муть глубока,
Глазами старухи
Смотрела тоска.
Он шел к горизонту,
Тоска — впереди,
И орден…
Дрожал у него на груди.

Ах, бедная мать!
Ах, добрая мать!
Кого нам любить?
Кого проклинать?

1924

***

БРАТСКАЯ МОГИЛА

И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать...

А.Пушкин

Славлю смерть у сопки Заозерной!
Ну, а я? Неужто — не в бою?
И не в братскую сойду могилу,
а позорно
На отлете где-нибудь сгнию?

Понимаю, что не в этом дело.
Знаю с малых лет, что все равно,
Так сказать, бесчувственному телу
Истлевать повсюду. Знаю… Но…

Если посудить да разобраться,
Нелегко, товарищи, тому,
Кто боролся на земле за братство,
Под землей остаться одному…

*** 

ЕСЛИ Я НЕ ВЕРНУСЬ, ДОРОГАЯ...

Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это — другая.
Это значит… сырая земля.

Это значит, дубы-нелюдимы
Надо мною грустят в тишине,
А такую разлуку с любимой
Ты простишь вместе с родиной мне.

Только вам я всем сердцем и внемлю.
Только вами и счастлив я был:
Лишь тебя и родимую землю
Я всем сердцем, ты знаешь, любил.

И доколе дубы-нелюдимы
Надо мной не склонятся, дремля,
Только ты мне и будешь любимой,
Только ты да родная земля!

1942

*** 

ТЫ ПИШЕШЬ ПИСЬМО МНЕ

На улице полночь. Свет догорает.
Высокие звезды видны.
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
В пылающий адрес войны.

Как долго ты пишешь его, дорогая,
Окончишь и примешься вновь.
Зато я уверен: к переднему краю
Прорвется такая любовь!

… Давно мы из дома. Огни наших комнат
За дымом войны не видны.
Но тот, кого любят,
Но тот, кого помнят,
Как дома — и в дыме войны!

Теплее на фронте от ласковых писем.
Читая, за каждой строкой
Любимую видишь
И родину слышишь,
Как голос за тонкой стеной...

Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю.
И время такое придет:
Останутся грусть и разлука за дверью,
И в дом только радость войдет.

И как-нибудь вечером вместе с тобою,
К плечу прижимаясь плечом,
Мы сядем и письма, как летопись боя,
Как хронику чувств, перечтем.

1943

***

ЗАТИШЬЕ

Над землянкой в синей бездне
И покой, и тишина.
Орденами всех созвездий
Ночь бойца награждена.

Голосок на левом фланге.
То ли девушка поет,
То ли лермонтовский ангел
Продолжает свой полет.

Вслед за песней выстрел треснет —
Звук оборванной струны.
Это выстрелят по песне
С той, с немецкой стороны.

Голосок на левом фланге
Оборвется, смолкнет вдруг…
Будто лермонтовский ангел
Душу выронит из рук…

1943

*** 

МОРЯК В КРЫМУ

Моряк вступил на крымский берег —
Легко и весело ему!
Как рад моряк! Он ждал, он верил
И вот дождался: он в Крыму!

В лицо ему пахнуло мятой,
Победой воздух напоен.
И жадно грудью полосатой,
Глаза зажмурив, дышит он.

А южный ветер треплет пряди
Волос, похожих на волну,
И преждевременную гладит
Кудрей моряцких седину.

Как много видел он, как ведом
Ему боев двухлетний гул!
Но свежим воздухом победы
Сегодня он в Крыму вздохнул.

И автомат, как знамя, вскинув,
Моряк бросается вперед.
— Туда, где флотская святыня!
— Где бой!
— Где Севастополь ждет!!

Апрель 1944

*** 

ЮРИЙ ИНГЕ

Юрий Алексеевич Инге родился в 1905 году в Стрельне. Пятнадцати лет пошел на завод "Красный Треугольник", вначале был чернорабочим, потом резинщиком. На "Треугольнике" проработал до 1929 года. В 1930 году начал печататься, а в 1931 выпустил первую книгу "Эпоха".

Он участвовал в боевых походах в десантных операциях (зима 1939/40 года) балтийских кораблей против белофиннов.

22 июня 1941 года застает Ю. Инге в Таллине. Он пишет стихотворение "Война началась", которое в тот же день передает радио Ленинграда. С большой активностью Ю. Инге включается в работу краснофлотской печати, из-под его пера появляются призывные стихи, стихотворные фельетоны, подписи к сатирическим плакатам, а также рассказы, очерки, фельетоны.

28 августа 1941 года фашисты торпедировали корабль "Вальдемарас". Ю. Инге находился на его борту. В этот день газета "Красный Балтийский флот" напечатала его последнее стихотворение.

Юрия Инге знали и ненавидели гитлеровцы. Впоследствии в освобожденном Таллине были обнаружены документы гестапо — имя Инге значилось в списке заочно приговоренных к смерти.

***   

Придет пора: заплесневеет порох,
Потухнет злоба, мир изменит вид,
И все, что нынче побеждало в спорах,
Лишь в сказках превосходство сохранит.

Наступит день, и, может быть, мой правнук
Закончит дело, начатое мной,
И наших дней торжественную правду
Он назовет последнею войной.

Не зная, как на поле битвы горек
Вкус бьющей горлом крови и слюны,
Он подойдет бесстрастно, как историк,
К неповторимым ужасам войны.

Все это взяв, как массу перегноя,
На коем мир спокойствие воздвиг,
Он все, сегодня конченное мною,
Использует, как первый черновик.

Наступит день — и труд мой, как основа
Или чертеж, понадобится дням,
Я мысль свою, заверстанную в слово,
Как эстафету в беге, передам.

И потому мы побеждаем в спорах,
Что вместе с песней в будущем стоим.
Придет пора…
Но нынче нужен порох,
Сегодня он вдвойне необходим.

1933

*** 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Сыну Сергею

Вся столица спит давно,
Ночь пути завьюжила,
И морозное окно
В серебристых кружевах.

Спи спокойно, мой сынок,
Шороха не слушая,
Спит давно без задних ног
Медвежонок плюшевый.

Я спою тебе, дружок,
Песнь тебе доверю я,
Как среди больших дорог
Мчалась кавалерия.

Ты не бойся… Я с тобой…
Ночи были жуткими.
Стычка утром, в полночь бой,
Мы не спали сутками.

И теперь, в ночную тишь,
Как же мне не вспомнить их,
Если ты спокойно спишь
В нашей мирной комнате.

Не допустим мы врага
И на выстрел пушечный,
Ну, так спи, сынок, пока
С саблею игрушечной.

А ударит гром опять,
Вспомнишь ты, как пели мы,
Да и сам не будешь спать
Целыми неделями.

Вьюга легкая, кружись,
Вьюга — перелетчица.
За окном такая жизнь,
Что и спать не хочется.

За окном такая тишь…
Спи, меня не слушая,
Моя гордость, мой малыш,
Медвежонок плюшевый!

1936

*** 

ПРОБИЛ ЧАС

Наши пушки вновь заговорили,
Пробил час. Мы выступили в бой!
Мерно лаг отсчитывает мили,
Чайки вьются низко над водой.

И родимой Балтики просторы
Бороздят эскадры кораблей.
Миноносцы, лидеры, линкоры
По волнам проходят без огней.

Враг настигнут меткостью зениток
И поспешно заметает след,
Все длиннее бесконечный свиток
Наших замечательных побед.

Каждый слог оперативной сводки
Дышит мощью точного огня,
Лижет море перископ подлодки,
Гордое спокойствие храня.

Грозного похода якорь выбран,
Дым войны над Балтикой опять,
Бьют орудья главного калибра.
Пробил час. Врагу несдобровать!

22 июня 1941

*** 

ТРАЛЬЩИКИ

Седое море в дымке и тумане,
На первый взгляд такое, как всегда,
Высоких звезд холодное мерцанье
Колеблет на поверхности вода.

А в глубине, качаясь на минрепах,
Готовы мины вдруг загрохотать
Нестройным хором выкриков свирепых
И кораблям шпангоуты сломать.

Но будет день… Живи, к нему готовясь —
Подымется с протраленного дна,
Как наша мысль, достоинство и совесть,
Прозрачная и чистая волна.

И потому мы, как велит эпоха,
Пути родного флага бережем,
Мы подсечем ростки чертополоха,
Зовущегося минным барражом.

Где бы противник мины ни поставил —
Все море мы обыщем и найдем.
Согласно всех обычаев и правил,
Мы действуем смекалкой и огнем.

В морских просторах, зная все дороги,
Уничтожаем минные поля.
Свободен путь. Звучи, сигнал тревоги,
Дроби волну, форштевень корабля.

1941

*** 

ОСТРОВ "Н"

Словно птица над островами,
Гордо реет багровый флаг,
И могуч укрепленный нами
Прибалтийский архипелаг.

Это грозные цитадели
Неприступных советских вод,
Здесь сегодня бои кипели,
Задыхаясь, строчил пулемет.

Не прорваться к заливам нашим,
Не пробиться на материк,
Грозен залп корабельных башен,
И остер краснофлотский штык.

И глядят на врага сурово
Амбразуры бетонных стен, —
Что ж, пускай попытаются снова
Взять атакою остров "Н".

Натыкаясь во тьме на скалы,
С каждым часом бандиты злей.
Это место кладбищем стало
Протараненных кораблей.

Снова мертвая зыбь диверсий
И воздушных боев пора,
Бьют без промаха, прямо в сердце,
Краснофлотские снайпера.

И когда говорят орудья
И дрожат голоса сирен,
На защиту покоя грудью
Подымается остров "Н".

В клочьях пены, огня и дыма
Тонет трижды отбитый враг.
Славный остров стоит нерушимо,
Гордо реет багровый флаг.

1941

*** 

НИКОЛАЙ ОТРАДА

Николай Карпович Турочкин (Николай Отрада) родился в 1918 году в деревне Николаевка, Воронежской области. Среднюю школу-девятилетку окончил в 1934 году в Сталинграде. С детских лет увлекался поэзией, писал стихи.

Н. Отрада был членом литературного кружка Сталинградского тракторного завода. Первые стихи Коли Отрады были напечатаны в малотиражной газете "Даешь трактор", в газетах "Молодой ленинец" и "Сталинградская правда".

Окончив школу, Н. Отрада поступил в Сталинградский педагогический институт на литературный факультет и одновременно на заочное отделение Литературного института. Осенью 1939 года Н. Отрада стал студентом Литературного института имени Горького в Москве. А в декабре 1939 года ушел добровольцем на финский фронт. Он воевал в 12-м лыжном батальоне.

4 марта 1940 года в жестоком бою на озере взвод оказался окруженным врагами. Финны кричали: "Сдавайтесь!" Отрада ответил: "Москвичи не сдаются!" — и бросился на прорыв, увлекая за собой товарищей. Взвод вырвался из окружения, но тело Отрады осталось на снегу. Арон Копштейн, поэт и друг Н. Отрады, пополз туда, где виднелось тело товарища. Пуля врага настигла Копштейна, когда он уже возвращался обратно.

*** 

МИР

Он такой,
Что не опишешь сразу,
Потому что сразу не поймешь!
Дождь идет…
Мы говорим: ни разу
Не был этим летом сильный дождь.
Стоит только далям озариться —
Вспоминаем
Молодость свою.
Утром
Заиграют шумно птицы…
Говорим: по-новому поют.
Все:
Мои поля,
Долины, чащи,
Солнца небывалые лучи —
Это мир,
Зеленый и журчащий,
Пахнущий цветами и речистый.
Он живет
В листве густых акаций,
В птичьем свисте,
В говоре ручья.
Только нам
Нельзя в нем забываться
Так,
чтоб ничего не различать.

……………………………………………………… 

Чтоб цвела земля во всей красе,
Чтобы жизнь цвела,
Гудела лавой,
Старое сметая на пути.
Ну, а что касается до славы —
Слава не замедлит к нам прийти.

1939

*** 

ПОПУТНО

Я, кажется,
Будто все спутал,
Чувства стреножил со зла.
А ты говоришь:
"Попутно,
Нечаянно как-то зашла".
Минуты проходят в молчаньи,
Нам не о чем говорить.
И будто совсем случайно:
"Поезд уйдет до зари,
Поезд уходит скорый…"
Его не вернуть назад.
Я ждал тебя
И без укора
Хотел тебе все сказать.
Сказать,
Что при этой погоде
Непогодь в сердце,
Дождь.
А ты говоришь:
"Проводишь!
К поезду ты придешь!"
На улицах воздух мутный -
Это идет весна.
Ушла
И с собою попутно
Радость мою унесла.

1938

*** 

ФУТБОЛ

И ты войдешь. И голос твой потонет
В толпе людей, кричащих вразнобой.
Ты сядешь. И как будто на ладони
Большое поле ляжет пред тобой.

И то мгновенье, верь, неуловимо,
Когда замрет восторженный народ, —
Удар в ворота! Мяч стрелой и… мимо.
Мяч пролетит стрелой мимо ворот.
И, на трибунах крик души исторгнув,
Вновь ход игры необычайно строг…

Я сам не раз бывал в таком восторге,
Что у соседа пропадал восторг,
Но на футбол меня влекло другое,
Иные чувства были у меня:
Футбол не миг, не зрелище благое,
Футбол другое мне напоминал.

Он был похож на то, как ходят тени
По стенам изб вечерней тишиной,
На быстрое движение растений,
Сцепление дерев, переплетенье
Ветвей и листьев с беглою луной.

Я находил в нем маленькое сходство
С тем в жизни человеческой, когда
Идет борьба прекрасного с уродством
И мыслящего здраво
                с сумасбродством.
Борьба меня волнует, как всегда.
Она живет настойчиво и грубо
В полете птиц, в журчании ручья,
Определенна,
                как игра на кубок,
Где никогда не может быть ничья.

1939?

*** 

ПОЧТИ ИЗ МОЕГО ДЕТСТВА

Я помню сад,
Круженье листьев рваных
Да пенье птиц, сведенное на нет,
Где детство, словно яблоки шафраны
И никогда не яблоко ранет.

Оно в Калуге было и в Рязани
Таким же непонятным, как в Крыму:
Оно росло в неслыханных дерзаньях,
В ребячестве, не нужном никому;
Оно любило петь и веселиться
И связок не жалеть голосовых…

Припоминаю: крылышки синицы
Мы сравнивали с крыльями совы
И, небо синее с водою рек сверяя,
Глядели долго в темную реку.
И, никогда ни в чем не доверяя,
Мы даже брали листья трав на вкус.

А школьный мир! Когда и что могло бы
Соединять пространные пути,
Где даже мир — не мир, а просто глобус,
Его рукой нельзя не обхватить…

Он яблоком, созревшим на оконце,
Казался нам,
На выпуклых боках —
Где родина — там красный цвет от солнца,
И остальное зелено пока.

Август 1939

*** 

АРОН КОПШТЕЙН 

Арон Иосифович Копштейн родился в 1915 году в Очакове. Отец его учительствовал в начальной школе, потом служил ночным сторожем. В 1920 году он умер от голода. В том же году умерла от сыпного тифа мать. Оставшийся сиротою мальчик был принят в детдом. Живя в детдоме, Арон Копштейн окончил семилетку и поступил на завод учеником калильщика.

Одно из первых стихотворений Копштейна было опубликовано в заводской многотиражке. В 1933 году А. Копштейн выпустил первую книгу стихов "Хотим, стремимся, можем" на украинском языке. С тех пор книги поэта выходили почти ежегодно.

В 1934 году появился сборник "Разговор", в 1936 году — "Улица Щорса", в 1937 году — "Источник", в 1938 году — "Государство солнца" и первый сборник стихов на русском языке "Радостный берег". Копштейн нередко сам переводил свои стихи на русский язык.

Стремление продолжать учебу привело Копштейна в 1939 году в Москву, в Литературный институт. Но в мирные студенческие будни врезалось зловещее слово "война". Арон Копштейн вместе со сверстниками Николаем Отрадой, Сергеем Наровчатовым, Иваном Бауковым, Михаилом Лукониным и другими отправился добровольцем на финский фронт...

Он погиб, спасая раненого друга Николая Отраду, 4 марта 1940 года на Суо-Ярви, Петрозаводского направления. Посмертно в Киеве в 1941 году издали седьмую книгу Копштейна — "Синее море". В 1956 году в Москве был выпущен сборник стихотворений А. Копштейна, переведенных на русский язык.

*** 

Вот июль Уссурийского края
Постучался в палатку дождем,
Дышит почва, густая, сырая,
Та земля, на которой живем.

В каждой пади волнуется влага,
И у сопок скопилась вода,
И деревьям даровано благо,
Чтоб не сохли они никогда.

И не сохнут, они вырастают
В свете утренней, чистой красы.
На рассвете над ними блистают
Охлажденные капли росы.

Мы живем в полотняных палатках
На озерном крутом берегу,
В травянистых умытых распадках,
Оттеснивших на север тайгу,

Где запрятался в дальней лощине
Хлопотливой речонки исток,
Где стоят боевые машины,
Неустанно смотря на восток.

Мы стоим нерушимым оплотом,
Мы на каждой границе живем.
Каждый куст может стать пулеметом,
Огнедышащим грозным гнездом.

Эти влажные наши просторы,
Созреваньем обильный июль
Защитим боевым разговором,
Неожиданным посвистом пуль.

Если я упаду, умирая,
Будь во взгляде последнем моем,
Молодая, живая, сырая,
Та земля, на которой живем.

*** 

ПОЭТЫ

Я не любил до армии гармони,
Ее пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блестки желтых искр.
Теперь мы перемалываем душу,
Мечтаем о театре и кино,
Поем в строю вполголоса "Катюшу"
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее мы видели в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром
(Такой ее мы увидали тут) —
Она была для нас Тверским бульваром,
Зеленою дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую, надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть,
Что я изведал напряженье страсти,
И если я, быть может, до сих пор
Любил стихи, как дети любят сласти, —
Люблю их, как водитель свой мотор.
Он барахлит, с ним не находишь сладу,
Измучаешься, выбьешься из сил,
Он три часа не слушается кряду —
И вдруг забормотал, заговорил,
И ровное его сердцебиенье,
Уверенный, неторопливый шум,
Напомнит мне мое стихотворенье,
Которое еще я напишу.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт любой.
Я стану злым, расчетливым и зорким,
Как на посту (по-штатски — "на часах"),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
"И вечный бой. Покой нам только снится..."
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

1940

*** 

Мы с тобой простились на перроне,
Я уехал в дальние края.
У меня в "смертельном медальоне"
Значится фамилия твоя.
Если что-нибудь со мной случится,
Если смерть в бою разлучит нас,
Телеграмма полетит как птица,
Нет, быстрей во много тысяч раз.
Но не верь ты этому известью,
Не печалься, даром слез не трать.
Мы с тобой не можем быть не вместе,
Нам нельзя раздельно умирать.
Если ты прочтешь, что пулеметчик
Отступить заставил батальон, —
За столбцом скупых газетных строчек
Ты пойми, почувствуй: это он.
Ты узнаешь, что советский летчик
Разбомбил враждебный эшелон, —
За столбцом скупых газетных строчек
Ты пойми, почувствуй: это он.
Пусть я буду вертким и летучим,
Пусть в боях я буду невредим,
Пусть всегда я буду самым лучшим —
Я хотел при жизни быть таким.
Пусть же не проходит между нами
Черный ветер северной реки,
Что несется мертвыми полями,
Шевеля пустые позвонки.
Будешь видеть, как на дне колодца,
Образ мой все чище и новей,
Будешь верить: "Он еще вернется,
Постучится у моих дверей".
И как будто не было разлуки,
Я зайду в твой опустевший дом.
Ты узнаешь. Ты протянешь руки
И поймешь, что врозь мы не умрем.

1940

*** 

ГЕОРГИЙ СУВОРОВ

Имя поэта-фронтовика Георгия Суворова в равной степени известно на берегах Енисея и Невы. Родившийся в марте 1919 года в селе Абаканском, он сложил голову 13 февраля 1944 года под Нарвой.

«Свой добрый век мы прожили, как люди — и для людей». Эти слова навеки врезаны в бетонный обелиск братской могилы воинов, погибших при форсировании реки Нарвы. Слова эти сказаны Георгием Кузьмичем Суворовым. В его полевой сумке обнаружились две тетради стихов, в большинстве своем неопубликованных.

До войны, в Сибири, Георгий учился в Абаканском педучилище. Девятнадцати лет, перейдя на заочное отделение, сам стал преподавать в Иудинской (Бондаревской) школе первой ступени, начал писать стихи и пьесы, познакомился с Иваном Ерошиным, Казимиром Лисовским, а чуть позднее, когда, призванный в армию, служил в Омске — с Сергеем Залыгиным, Петром Дравертом, молодым Марком Юдалевичем, Александром Смердовым. Одним из наставников начинающего поэта стал Леонид Мартынов.

А когда началась война и Суворов оказался на Ленинградском фронте, его привечали Николай Тихонов, Михаил Дудин и другие поэты-ленинградцы. Книжка стихов Георгия Суворова “Слово солдата” была подписана к печати через несколько месяцев после его гибели. Позднее она неоднократно переиздавалась и пополнялась. Были и другие публикации. Стали широко известны заключительные строки стихотворения “Еще на зорях черный дым клубится...”.

В каноническом тексте этого стихотворения – пять четверостиший. Но существует, оказывается, и более полный вариант его. Он был опубликован сначала в книжке “До последнего стука сердца…”, подготовленной юными следопытами из города Кировска Ленинградской области, потом — в книге “Обелиски Георгия Суворова”, составленной петербургским исследователем Маратом Малкиным. Оба издания —  малотиражные.

Суворов Георгий Кузьмич (1919—1944). Погиб во время наступления под Нарвой 13 ноября 1944 года. Похоронен на берегу реки Наровы. Посмертно принят в Союз писателей.

***   

МЕСТЬ

Мы стали молчаливы и суровы.
Но это не поставят нам в вину.
Без слова мы уходим на войну
И умираем на войне без слова.

Всю нашего молчанья глубину,
Всю глубину характера крутого
Поймут как скорбь по жизни светлой, новой,
Как боль за дорогую нам страну.

Поймут как вздох о дорогом рассвете,
Как ненависть при виде вражьих стад…
Поймут — и молчаливость нам простят.

Простят, услышав, как за нас ответят
Орудия, винтовки, сталь и медь,
Сурово выговаривая слово: "Месть!"

1943?

*** 

Еще на зорях черный дым клубится
Над развороченным твоим жильем,
И падает обугленная птица,
Настигнутая бешеным огнем.

Еще ночами белыми нам снятся,
Как вестники потерянной любви,
Живые горы голубых акаций
И в них восторженные соловьи.

Еще война. Но мы упрямо верим,
Что будет день — мы выпьем боль до дна.
Широкий мир нам вновь откроет двери,
С рассветом новым встанет тишина.

И мы с тобою сразу позабудем,
Что очень много испытать пришлось,
Захочется нам сразу жить, как людям,
Усталостью убив крутую злость.

Ты где-нибудь потонешь в вешних зорях
И изойдешься песней вдалеке.
Я затеряюсь в темноперых взгорьях,
В приземистом лохматом сосняке.

Ты будешь петь теченье жизни полной,
  Закатов тихих голубую медь.
  Передо мною станет, словно полночь,
  Как сон тайги, взъерошенный медведь.

………………………………………………………………………


И лишь проснусь, заждавшиеся сосны
Возьмут и солнце склонят мне на грудь.
И я приму расплавленное солнце
И озарю им свой скалистый путь.

Потом вперед. И где-нибудь заметив
Мелькающее пламя кабарги,
Схвачу ружье... Багровый легкий ветер
Качнет густое облако тайги…

Последний враг. Последний меткий выстрел.
И первый проблеск утра, как стекло.
Мой милый друг, а все-таки как быстро,
Как быстро наше время протекло.

В воспоминаньях мы тужить не будем.
Зачем туманить грустью ясность дней?
Свой добрый век мы прожили, как люди —
И для людей.

1944               
               
*** 

Пришел и рухнул, словно камень,
Без сновидений и без слов,
Пока багряными лучами
Не вспыхнули зубцы лесов,

Покамест новая тревога
Не прогремела надо мной.
Дорога, дымная дорога,
Из боя в бой, из боя в бой…

1944?

*** 

В моем вине лучистый белый лед.
Хвачу в жару — и вмиг жара пройдет.

В моем вине летучий вихрь огня.
Хвачу в мороз — пот прошибет меня.

В моем вине рассветная заря.
Хвачу с устатку — снова молод я.

Так много троп и много так дорог,
Утрат и непредвиденных тревог.

Но что метель и смертное темно
Тому, кто пьет солдатское вино!

1944?

*** 

Мы тоскуем и скорбим,
Слезы льем от боли…
Черный ворон, черный дым,
Выжженное поле…

А за гарью, словно снег,
Ландыши без края…
Рухнул наземь человек —
Приняла родная.

Беспокойная мечта,
Не сдержать живую…
Землю милую уста
Мертвые целуют.

И уходит тишина…
Ветер бьет крылатый.
Белых ландышей волна
Плещет над солдатом.

1944?

*** 

Леса и степи, степи и леса…
Тупая сталь зарылась в снег обочин.
Над нами — туч седые паруса,
За нами — дым в огне убитой ночи.

Мы одолели сталь. Мы тьму прошли.
Наш путь вперед победою отмечен.
Старик, как будто вставший из земли,
Навстречу нам свои расправил плечи.

Мы видели, как поднял руку он,
Благословляя нас на бой кровавый.
Мы дальше шли. И ветер с трех сторон
Нам рокотал о незакатной славе.

1944?

*** 

АРКАДИЙ ГАЙДАР

Аркадий Петрович Гайдар (настоящая фамилия — Голиков) – 9 (22) января 1904, Льгов, Курская губерния — 26 октября 1941, близ села Лепляво, Каневский район, Черкасская область. Советский детский писатель, участник Гражданской и Великой Отечественной войн.

Родился в 1904 году в посёлке сахарозавода под Льговом, ныне Курской области. Отец — Петр Исидорович Голиков (1879—1927), мать — дворянка Наталья Аркадьевна Салькова (1884—1924), дальняя родственница Михаила Юрьевича Лермонтова.

Родители будущего писателя участвовали в революционных выступлениях 1905 года. В 1908 году покинули Льгов. В Первую мировую войну отца забрали на фронт. Аркадий, тогда ещё мальчишка, пытался добраться на войну. Попытка не удалась, его задержали и вернули домой.

Участник Гражданской войны. В 1918 году, в 14 лет был принят в РКП(б) с правом совещательного голоса. В конце декабря 1918 года был зачислен в Красную армию. В 1919 году обучался на курсах подготовки командного состава в Москве.

В конце года получил назначение в действующую армию помощником командира взвода. Участвовал в боях на разных фронтах Гражданской войны, был ранен, контужен. В октябре 1920 года направлен в Москву на курсы командного состава. В феврале 1921 досрочно окончил Высшую стрелковую школу по отделению командиров полков.

В марте 1921 вступил в командование 23-м запасным стрелковым полком 2-й запасной стрелковой бригады Орловского военного округа, затем был назначен командиром батальона на действующем фронте. В начале 1921 года во главе батальона, а затем сводного отряда противостоял двум повстанческим армиям  Антонова в Тамбовской губернии.

В конце июня 1921 года командующий войсками в Тамбовской губернии М. Н. Тухачевский подписал приказ о назначении Аркадия Голикова, которому в то время ещё не исполнилось и 18 лет, командиром 58-го отдельного полка по борьбе с бандитизмом. Полк также действовал в Тамбовской губернии.

С февраля по ноябрь 1922 года находился в Енисейской губернии, возглавляя отряд ЧОНа, подавлявший антисоветское повстанческое движение в Хакасии (в Ачинско-Минусинском районе Енисейской губернии), лидером которого властями считался И. Н. Соловьев. 19 марта комбат Голиков получил назначение на должность начальника Второго боевого участка Ачинско-Минусинского боевого района.

Во время Великой Отечественной войны Гайдар находился в действующей армии в качестве корреспондента «Комсомольской правды». Написал военные очерки «У переправы», «Мост», «У переднего края», «Ракеты и гранаты».

После окружения в сентябре 1941 частей Юго-Западного фронта в районе Умань — Киев Аркадий Петрович Гайдар попал в партизанский отряд, где был пулемётчиком. 26 октября 1941 года Аркадий Гайдар погиб недалеко от села Лепляво Каневского района, прикрывая своих товарищей-партизан.

*** 

«Тимур взволнован, но он крепится.

— Ну вот,  — чуть изменившимся голосом сказал он,  — теперь я и сам остался один. — И, тотчас же выпрямившись, он добавил: — Впрочем, завтра ко мне приедет мама.

— А я? — закричала Женя. — А они? — Она показала на товарищей. — А это? — И она ткнула пальцем на красную звезду.

— Будь спокоен! — отряхиваясь от раздумья, сказала Тимуру Ольга. — Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же.

Тимур поднял голову. Ах, и тут, и тут не мог он ответить иначе, этот…  мальчишка!

Он окинул взглядом товарищей, улыбнулся и сказал:

— Я стою… я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже!»

«Тимур и его команда».

***

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ГАЙДАРЕ.

Когда незадолго до своей гибели Аркадий Петрович приехал на вокзал в Киев (в июле 41-го там разгружали эшелон с ранеными бойцами), множество детей носили им воду, помогали класть солдат на носилки.

— Кто эти дети? — спросил Гайдар встречающих.
— Как кто? Это же тимуровцы!

У Аркадия Петровича слезы навернулись на глаза …

*** 

Про ваш мальчишечий народ
Уже он не напишет.
И во дворе не соберет
Вокруг себя мальчишек…
… Погиб писатель на войне…
А снег летит, летит в окне,
А снег летит.
Все снег да снег.
Протяжный свист метели…
«Чук-Чук и Гек, Чук-Чук и Гек…», —
Колеса вдруг запели.

Агния Барто

*** 

ПИСЬМA ГАЙДАРА...

Доре Матвеевне Голиковой-Гайдар и ее дочери Жене от первого брака, которую Гайдар удочерил.

*** 

17 aпреля 1934 годa

Вчерa я поймaл ежикa. Очень веселый ежик. Выпил он целое блюдечко молокa и слопaл морковку.

Есть ли у вaс в Москве ночью лунa и звезды? Должно быть, нет — одни только фонaри. А здесь у меня есть одно солнце, однa лунa и сто миллионов звезд. Вот сколько много!.. Я и тебе хотел достaть с небa одну звездочку — лез, лез — не долез…

*** 

17 мaя 1934 годa

Открыткa с видом "Артекa"

… Вот вaм нa снимке и Артек… Море здесь тaкое большое, что если хоть три дня его ведром черпaть — все рaвно не вычерпaешь. Вот здесь кaкое море! А горы здесь тaкие высокие, что дaже кошкa через них не перепрыгнет. Вот здесь кaкие горы! До свидaнья…

*** 

Из Гурзуфa

… Вчерa ночью нaд горaми пронесся могучий урaгaн — дaже земля дрожaлa и деревья тaк и клaнялись чуть не до земли. А потом, утром, взошло горячее солнышко, и все зверюшки зaпрыгaли, все птицы зaпели, и дaже в море рыбины зaскaкaли, a петь они не умеют, a то в рот водa нaльется… Сегодня мы видели змею, пили кaкaо и пели песни…

… Это письмо пишу вaм нa другой день после того, кaк спустился я с угрюмых скaл Геленджикa в солнечную долину пионерского лaгеря. Серые тумaны окутывaли нaс почти двое суток.

Стремительные ветры дa дикие орлы кружились нaд нaшими головaми. Мы лезли тaкими опaсными и крутыми тропинкaми меж гор и пропaстей, по кaким мне еще не приходилось лaзить с дaлеких времен грaждaнской войны.

Нa вершине скaлы Гaнзуры я сидел один и плaкaл о потерянной молодости ровно один чaс и 24 минуты. Вероятно, поплaкaл бы и больше, если бы снизу от костров не донесся зaпaх чего-то жaреного, и мне зaхотелось поесть. Поспешно тут спустился я в ущелье, и было сaмое время, потому что все уже успели зaхвaтить себе куски получше, a мне достaлся кaкой-то костлявый обглодок.

После этого зaкутaлся я в свое серое солдaтское одеяло и, подложив под голову тяжелый кaмень, крепко зaснул.

Видел я во сне чудный месяц, который плывет нaд рекой.

Видел Теремок у речки нaд водичкой.

Видел я обезьяну — Черный хвост. И ужaсно кричaлa этa проклятaя обезьянa, когдa уклюнулa ее смелaя птичкa-синичкa.

Вдруг рaздaлся гром, и я проснулся. Перевернулся, a бaрaбaнщик удaрил тревогу в бaрaбaн…

***   

… Возможно, что нaм не придется с вaми встретиться еще долго: дней десять, недели две или дaже дней двaдцaть. Возможно, что вы без меня переедете уже в город...

... Поклонитесь корове Рыжaнке и стaрому коту Пушку Ивaновичу, a тaкже всем бaбочкaм, мурaвьям, жукaм, цветaм, елкaм, синему небу и светлым звездaм —  только проклятым осaм не клaняйтесь. И еще прошу вaс, не остaвьте нa сиротскую долю нaшего Киселянa Котеновичa, потому что сaм я круглый сиротa и знaю, кaк плохо жить в круглом сиротстве…

***   

Ст. Дорохове. Стaрaя Рузa. Дом отдыхa писaтелей

30 ноября 1935 годa

Здрaвствуйте, злые люди! Почему вы мне не пишете? Довольно-тaки стыдновaто. Кто мне не нaпишет сейчaс же, тому будут плохие делa. А кто нaпишет, тому всякие хорошие. Я жив, здоров, очень много рaботaю… Если же вы меня позaбыли и приискивaете себе другого Аркaдия, с бородой и золотым зубом, то тогдa до свидaнья, и я удaляюсь от вaс в Африкaнскую стрaну и буду тaм лaзить по деревьям вместе с обезьянaми. Здесь у нaс живут семь собaк: Шaвкa, Гришкa, Муртик, Грозный, Кузькa, Мaлявкa и Бомбa. И двенaдцaть кошек, a среди них сaмaя глaвнaя — "Мурмурa"…

*** 

Открыткa с видом Симеизa

9 мaртa 1937 годa

… Нa этой горе живет стрaшнaя кошкa. Онa тaскaет из моря рыбу…

*** 

Из Солотчи, Рязaнской облaсти

Лето 1939 годa

Пьем мы утром молоко,
Ходим в поле дaлеко,
Рыб поймaли - три ершa,
Ну, и больше ни шишa,
Потому что ветер дует,
Солнце с тучкaми бaлует,
Волны с пеной в берег бьют,
Рыбы вовсе не клюют…
Впрочем, дело попрaвимо:
Пронесутся тучи мимо,
Кончит ветер бaловaть
И домой умчится спaть…

*** 

Июль 1941 годa

Уезжaя нa фронт, Аркaдий Петрович подaрил Жене книгу и нaписaл нa ней тaкие стихи:

Едет пaпa нa войну
Зa Советскую стрaну.
Женя пaпу поджидaет.
Женя книжку прочитaет,
Все узнaет, все поймет:
Где и кaк живет нaрод,
Сколько есть чудес нa свете,
Кaк и где игрaют дети,
Кaк зaпрыгaл зaяц белый,
Кaк исчез Ивaшкa смелый,
Кaк из лесу, из-зa гор
Ехaл дедушкa Егор…
Женя книжку прочитaет
И о пaпе помечтaет.
Он в дaлекой стороне
Бьет фaшистов нa войне!

Арк. Гaйдaр

*** 

С фронтa из рaзных мест

Июль 1941 годa

… Выехaли со всякими приключениями, ночью были под Москвой. Ночь, кaк сaмa знaешь, былa неспокойнaя. Крепко тебя, золотую мою, целую.

Будь живa, здоровa, береги Женю.

Твой солд… Аркaшкa

*** 

Подъехaл к Хaрькову. Дaльше мой путь будет сложнее, и скоро писем не жди. Сейчaс уже виднеется город. Вспоминaю, кaк дружно и весело подъезжaли мы с тобой к этому городу, когдa ехaли в Крым. Дaлеким-дaлеким кaжется это время.

Крепко тебя, родную, целую. Не унывaй и помни своего военного…

[Гaйдaрa]

*** 

… Я жив, здоров.

Нaши войскa срaжaются хорошо. Бои, кaк ты сaмa читaешь, идут упорные, но нaстроение у войск и у нaродa твердое.

… ЕСЛИ СЕЙЧAС ОТ МЕНЯ НЕ БУДЕТ ДОЛГО ПИСЕМ, ТЫ НЕ БЕСПОКОЙСЯ. Это просто знaчит, что дaлеко идти нa почту. Поцелуй от меня Женюрку, мaму и всех. Со мной покa случилось только одно горе — при одном обстоятельстве пропaлa моя сумкa, которую ты собирaлa для меня тaк зaботливо. Ну дa ничего — получу новую. Пиши мне по прежнему aдресу, — и хотя с опоздaнием, но письмa твои до меня дойдут…

*** 

(Киев, 16 или 17 сентября 1941 годa)

… Пользуюсь случaем, пересылaю письмо сaмолетом. Вчерa вернулся и зaвтрa выезжaю опять нa передовую, и связь со мною будет прервaнa. Положение у нaс сложное. Посмотри нa Киев, нa кaрту, и поймешь сaмa.

У ВAС НA ЦЕНТРAЛЬНОМ УЧAСТКЕ положение покa блaгополучное. Крепко тебя целую. Личных новостей нет. Нa днях вaлялся в окопaх, простудился, вскочилa темперaтурa, но я сожрaл 5 штук тaблеток — головa зaгуделa, и срaзу выздоровел.

… Помни своего [Гaйдaрa], который ушел нa войну…

Будь живa, здоровa.

Эти товaрищи, которые передaдут тебе письмо, из одной со мной бригaды. Нaпои их чaем или вином. Они тебе обо мне рaсскaжут.

Гaйдaр

Целую Женю.

Привет мaме и всему вaшему тaбору.

*** 

ПИСЬМА А. ГАЙДАРА Р. ФРАЕРМАНУ.

27/1-35 г.

Дорогой Рувим!

Все нa месте. Кончил устрaивaться. У нaс две небольшие комнaты, рядом стaрик со стaрухой. Крылечко, дворик с кустaми мaлины, зaвaленной сугробaми. В пяти минутaх — бaзaр, в трех минутaх — широкое поле, нa столе — керосиновaя лaмпa, a нa душе спокойно.

Очень я хорошо сделaл, что уехaл. Арзaмaс с тех пор, кaк я его остaвил, изменился не очень сильно — поубaвилось церквей, порaзбежaлись монaхи, дa и то чaсть встречaлaсь: тaм нa бaзaре инокиня торгует потихонечку иконaми, смоляным лaдaном, венчaльными свечaми, тряпичными куклaми; тaм, глядишь, престaрелый Пимен тянет зa рогa упирaющуюся козу и слaвословит ее мaтом или кротко поет хвaлу богу и добирaет в кружку до пол-литрa.

Арзaмaс — рaйон крестьянский, нет здесь ни Днепростроев через Тешу, ни Мaгнитогорскa нa месте стaрых кирпичных сaрaев. Зaто много кругом хороших колхозных сел и деревенек.

Веселье здесь двaжды в неделю — бывaют бaзaры — свиней понaвезут нa возaх целыми тушaми. Тaм целые горы березовых веников. Возы с золотым aрзaмaсским луком, овчинa, вaленки, крупa, мукa, овес — в общем, все недорого и всего вдоволь. Девочкaм я купил сaнки и выстроил им во дворе большую снежную крепость с бойницaми. Вчерa тaм был впервые поднят военный флaг. Девчонки героически отрaжaли мои бешеные aтaки, причем я получaл контузии прямо в рот.

Послезaвтрa оклею обоями комнaты, тогдa буду совсем свободен, и можно будет подумывaть о рaботе. Что-то близко вертится, вероятно скоро угaдaю.

Кaк-то поживaете вы?

Зaчем ты едешь нa Кaвкaз? Если это по своей воле, тогдa еще тaк-сяк. Но боюсь, что просто, пользуясь твоим добродушием и мягкостью, тебя втрaвили в поездку против твоего желaния.

Нa перевaле в Тубaн я был в 1919 — дорогa тудa зимой очень нелегкaя, хотя и крaсоты неописуемой. Когдa лошaдьми будешь проезжaть стaницу Ширвaнскую (a ее ты никaк не минуешь), ты увидишь одинокую, острую, кaк меч, скaлу; под этой скaлой, кaк рaз нa том повороте, где твои сaни чуть уж не опрокинутся, у меня в девятнaдцaтом убили лошaдь.

Крепкий привет Вaле и всем моим любимым друзьям. Если выберешь время, то черкни еще до отъездa или с дороги. Обязaтельно нaпиши твой aдрес — я ведь не знaю номерa домa.

*** 

Из Одессы

(Мaй 1938 годa)

Где ты? Кого любишь? Кого ненaвидишь? С кем и зa что борешься? Что ешь и что пьешь?

Я был в Ялте и Бaтуми. Летaл в Кутaис, нa обрaтном пути в Одессу. Нa время стоянки пaроходa опять зaходил в Дом писaтелей в Ялте, никого тaм уже не зaстaл. Я живу сейчaс в домике нa берегу моря. Здесь же меня кормят, усыпляют, умывaют. Я рaботaю! Нужно в поте лицa добывaть трудовую копейку — это рaз.

Во-вторых, нaдо чем-то опрaвдывaть свое существовaние перед богом, людьми, зверями, перед рaзными воробей-птицaми, соловей-птaхaми и тaкже перед рыбой кaрaсь, линь, головель, лещ, плотвa, окунь — a перед глупым ершом и перед злобной щукой опрaвдывaться мне не в чем.

В Одессе я пробуду, вероятно, еще с месяц. К этому времени рaботу думaю зaкончить. И знaешь — конечно, море прекрaсно, — но скучaю уже я по России. Где мой пруд? Где мой луг? "Где вы, цветики мои, цветики степные?" Всех я хороших людей люблю нa всем свете.

Восхищaюсь чужими домикaми, цветущими сaдaми, синим морем, горaми, скaлaми и утесaми.

Но нa вершине Кaзбекa мне делaть нечего — зaлез, посмотрел, aхнул, преклонился, и потянуло опять к себе, в нижегородскую или рязaнскую.

Дорогой Рувa! Когдa вы едете в Солотчу? Кaкие твои и Косты плaны? Тоскую по "Кaнaве", "Промоине", "Стaрице", и дaже по проклятому озеру "Погaному" и то тоскую. Выйду нa берег моря — ловят здесь с берегa рыбу бычок. Нет! Нету мне интересa ловить рыбу бычок. Чудо ли из огромного синего моря вытaщить во сто грaмм и все одну и ту же рыбешку? Горaздо чудесней нa мaленькой, чудесно зaдумчивой "Кaнaве" услышaть гордый вопль: "Рувa, подсaк!" А что тaм еще нa крючке дрягaется — это уже нaверху будет видно…

Нaпиши мне, Рувa, письмо. Хотя бы коротенькое: кaк жизнь, кто где, что, почему и все это почему? Привет Вaле. Если же увидишь Косту, то пожми ему от меня руку.

Из этих теплых крымских стрaн,
Где вовсе снегу нет,
Рувим Исaич Фрaермaн,
Мы шлем тебе привет!
Придет порa, одев трусы
(Кaкaя блaгодaть!),
Ты будешь целые чaсы
Нa речке пропaдaть,
Где в созерцaтельной тиши,
Премудр и одинок,
Сидишь и смотришь, кaк ерши
Тревожaт поплaвок.

……………………………………………………..

Тилим-бом-бом! Тилим-бом-бом!
От ночи до зaри
Об этом пели под окном
Нaм хором снегири!

Сидели мы нa солнышке, вспомнили и обругaли тебя. Зaчем сюдa не едешь? Здесь жaрко, всё в цвету, лежим нa кaмнях, зaгорaем. Рувчик, скоро вскроются реки и стaи вольных рыб воздaдут хвaлу творцу вселенной; ты же, стaрый хищник, вероятно, уже зaмышляешь против сих твaрей зло. Увы! И я зaмышляю тоже!

Рувим! Нa земле войнa. Огонь слепит глaзa, дым лезет в горло, и хлaдный червь точит нa людей зубы.

*** 

1940 г.  июль

Дорогой Рувчик — мне исполнилось 36 лет (5 месяцев). Из чего они складываются?

      1. Рожденье.
      2. Воспитанье.
      3. Воеванье.
      4. Писанье.

Раздели 36 на 4, и жизнь моя будет перед тобой как на ладони, за исключением того темного времени, когда я задолжал тебе 250 рублей денег.

*** 

ВСЕВОЛОД БАГРИЦКИЙ.

Всеволод Эдуардович Багрицкий (1922—1942) — советский литератор, поэт. При жизни его стихи почти не публиковались. Родился в 1922 году. Отец — Эдуард Багрицкий, мать — Лидия Суок.

В 1926 году семья Багрицких переехала в г. Кунцево. Учась в школе, Всеволод работал литературным консультантом «Пионерской правды». В школе же познакомился и подружился с Еленой Боннэр. Родители Севы называли её «наша законная невеста».

С 1940 года учился в Московской Государственной театральной студии и работал в «Литературной газете».

С первых дней войны добивался отправки на фронт, хотя был снят с воинского учета из-за сильной близорукости. В октябре 1941 года он, освобожденный от воинской службы по состоянию здоровья, был эвакуирован в Чистополь. В январе 1942 года после настойчивых просьб получил назначение в газету «Отвага» Второй ударной армии Волховского фронта.

Погиб при выполнении боевого задания 26 февраля 1942 года в деревушке Дубовик Ленинградской области.

*** 

ГОСТЬ

Молодой человек,
Давайте поговорим.
Хочу я слышать голос ваш.
С фразой простой,
С словом простым
Приходите ко мне
На шестой этаж.
Я встречу вас за квадратом стола,
Мы чайник поставим.
Тепло. Уют.
Вы скажете:
«Комната мала…»
И спросите:
«Девушки не придут?»
Сегодня мы будем с вами одни.
Садитесь, товарищ, поговорим.
Какое время! Какие дни!
Нас громят, или мы громим?
Я вас спрошу.
И ответите вы:
«Мы побеждаем,
Мы правы».
Но где ни взглянешь — враги, враги…
Куда ни пойдешь — враги.
Я сам себе говорю — беги!
Скорее беги.
Быстрее беги.
Скажите — я прав?
И ответите вы:
«Товарищ, вы не правы!»
Потом поговорим о стихах
(Они всегда на пути).
Потом вы скажете: «Чепуха!
Прощайте, мне надо идти».

Я снова один,
И снова мир
В комнату входит мою.
Я трогаю пальцами его,
Я песни о нем пою.
Я делаю маленький мазок.
Потом отбегаю назад,
И вижу: мир зажмурил глазок,
Потом открыл глаза.
Потом я его обниму, прижму.
Он круглый, большой, крутой.
И гостю ушедшему моему
Мы вместе махнем рукой.

1938

*** 

Над дальней равниной
(Зимой или летом)
Летел черный ворон
И каркнул над бором.
И в эту минуту
Я вырос в поэта.
И в эту минуту, и в это мгновенье
Взяла меня жизнь в суровые руки.
И мира круженье,
И зябликов пенье
Мне стали понятней
Всякой науки.

1938

*** 

ТЫ ПОМНИШЬ ДАЧУ И КАЧЕЛИ...

Ты помнишь дачу и качели
Меж двух высоких тополей,
Как мы взлетали, и немели,
И, удержавшись еле-еле,
Смеялись.
А потом сидели
В уютной комнате твоей.
Был час, когда река с луною
Заводит стройный разговор.
Когда раздумывать не стоит
И виснут вишни за забор.

Здесь, ни о чем не беспокоясь.
Торжествовала старина.
Сквозь лес мигнет огнями поезд,
Гудок…
И снова тишина.

— На дачку едешь наудачку,—
Друзья смеялись надо мной:
Я был влюблен в одну чудачку
И бредил дачей и луной.
Там пахло бабушкой и мамой,
Жила приличная семья.
И я твердил друзьям упрямо,
Что в этом вижу счастье я.
Не понимая, что влюбился
Не в девушку, а в тишину,
В цветок, который распустился,
Встречая летнюю луну.

Здесь, ни о чем не беспокоясь,
Любили кушать и читать.
А я опаздывал на поезд
И оставался ночевать.
Я был влюблен в печальный рокот
Деревьев, скованных луной,
В шум поезда неподалеку
И в девушку, само собой.

12 ноября 1941

*** 

БЫВАЕТ ТАК, ЧТО В ТИШИНЕ...
       
Бывает так, что в тишине
Пережитое повторится.
Сегодня дальний свист синицы
О детстве вдруг напомнил мне.
И это мама позабыла
С забора трусики убрать…
Зимует Кунцево опять,
И десять лет не проходило.

Пережитое повторится…
И папа в форточку свистит,
Синица помешала бриться,
Синица к форточке летит.
Кляня друг друга, замерзая,
Подобны высохшим кустам,
Птиц недоверчивых пугая,
Три стихотворца входят к нам.

Встречает их отец стихами,
Опасной бритвою водя.
И строчки возникают сами,
И забывают про меня.

1941

*** 

ОДЕССА, ГОРОД МОЙ!

Я помню,
Мы вставали на рассвете:
Холодный ветер
Был солоноват и горек,
Как на ладони,
Ясное лежало море,
Шаландами
Начало дня отметив,
А под большими
Черными камнями,
Под мягкой маслянистою травой
Бычки крутили львиной головой
И шевелили узкими хвостами.
Был пароход приклеен к горизонту,
Сверкало солнце, млея и рябя,
Пустынных берегов был неразборчив контур…
Одесса, город мой! Мы не сдадим тебя!
Пусть рушатся дома, хрипя в огне пожарищ.
Пусть смерть бредет по улицам твоим,
Пусть жжет глаза горячий черный дым.
Пусть пахнет хлеб теплом пороховым,
Одесса, город мой,
Мой спутник и товарищ,
Одесса, город мой,
Тебя мы не сдадим.

1941

*** 

ОЖИДАНИЕ

Мы двое суток лежали в снегу.
Никто не сказал: «Замерз, не могу».
Видели мы — и вскипала кровь —
Немцы сидели у жарких костров.
Но, побеждая, надо уметь
Ждать, негодуя, ждать и терпеть.
По черным деревьям всходил рассвет,
По черным деревьям спускалась мгла.
Но тихо лежи, раз приказа нет,
Минута боя еще не пришла.
Слушали (таял снег в кулаке)
Чужие слова на чужом языке.
Я знаю, что каждый в эти часы
Вспомнил все песни, которые знал,
Вспомнил о сыне, коль дома сын,
Звезды февральские пересчитал.
Ракета всплывает и сумрак рвет.
Теперь не жди, товарищ! Вперед!
Мы окружили их блиндажи,
Мы половину взяли живьем…
А ты, ефрейтор, куда бежишь?!
Пуля догонит сердце твое.
Кончился бой. Теперь отдохнуть,
Ответить на письма… И снова в путь!

1942

*** 

ВСТРЕЧА

Был глух и печален простой рассказ
(Мы в горе многое познаем)
Про смерть, что черной грозой пронеслась
Над тихой деревней ее.
… Немало дорог нам пришлось пройти,
Мы поняли цену войне.
Кто, встретив женщину на пути,
О милой не вспомнит жене?
… Она стояла, к стене прислонясь,
В промерзших худых башмаках.
Большими глазами смотрел на нас
Сын на ее руках.
«Германец хату мою поджег.
С сынишкой загнал в окоп.
Никто на улицу выйти не мог:
Появишься — пуля в лоб.
Пять месяцев солнца не видели мы.
И только ночью ползком,
Из липкой копоти, грязи и тьмы
Мы выбирались тайком.
Пусть знает сын мой, пусть видит сам,
Что этот разбитый дом,
Студеные звезды, луну, леса
Родиной мы
Зовем.
Я верила — вы придете назад.
Я верила, я ждала…»
И медленно навернулась слеза,
По бледной щеке потекла…
Над трупами немцев кружит воронье.
На запад лежит наш путь.
О женщине этой, о сыне ее,
Товарищ мой, не забудь!

1942

*** 

МИРЗА (РЕВАЗ) ГЕЛОВАНИ

"… Боюсь оказаться забытым всеми…" - написал поэт, командир танка Мирза  Геловани в одном из писем к родным. В письмах с фронта он предчувствовал свою гибель и непростую судьбу своих стихов.

До лета 1963 года ничего не было известно о судьбе Мирзы. Он погиб в июле 1944 года при форсировании реки Западная Двина и был захоронен в лесу у дороги, близ села Нижнее Кривино.

В 1952 году его останки перенесли в братскую могилу на кладбище близ села Санники Бешенковичского района Витебской области в Белоруссии. Но его родные не знали об этом, и в сердце матери теплилась надежда на то, что сын жив. Только письмо от пионеров из села Ржавки, которое находится близ Санников, помогло найти могилу.

Все его стихи времен войны — 37 стихотворений, написанных в перерывах между боями, под грохот орудий и свист пуль, в блиндажах и окопах — проникнуты острой душевной болью и величайшей верой в победу.

Родился Мирза Гедеонович Геловани 2 марта 1917 года в селе Накалакари Тианетского района, в Грузии. В 1936 году большая семья Геловани переехала в Тбилиси, Мирза стал работать корректором в издательстве "Сабчота Мцерали", а затем в газете "Сабчота Абхазети",  слушал лекции в Государственном университете Тбилиси.

Его стихи и баллады постоянно печатались в молодежных журналах. М. Геловани прочили большое будущее. Его талант был отмечен патриархом грузинской поэзии Галактионом Табидзе.

Мирза Геловани стал членом Союза писателей еще до ухода на войну. Его призвали в армию в конце октября 1939 года. Больше свою любимую Грузию он так и не увидел. Всю войну до самой своей гибели Мирза провел в боевой машине, в танке.

***

ПЛАЧ КОНЯ

Однажды в штаб направили его.
К рассвету возвратиться приказали.
Он вывел аргамака своего,
Высокого, с печальными глазами;
Вскочил в седло и тронул удила,
И серый конь помчался, как стрела.

Сужался путь, опасности тая,
А справа от дороги, под обрывом,
Ущелье извивалось как змея,
И всадник, наклоняясь к мягкой гриве,
Шептал коню: "Шальной, не подведи…"

Ночная тьма сгущалась впереди.
Глаза обоим застилала мгла;
И так стряслось, что конь ли оступился,
Иль веткой кедра выбит из седла —
В глухую пропасть всадник покатился,
И одинокий человечий крик
В сердца ночных, угрюмых гор проник.

И стихло все… Дыханье затаив,
Деревья вниз испуганно смотрели,
Туда, где глубиной чернел обрыв, —
Но ничего увидеть не сумели.
А конь дорогу вниз искал, упрям,
Скользил копытом звонким по камням.

Уже его хозяин не стонал —
Лежал в крови с погасшими глазами.
Конь подошел, над телом постоял,
Потрогал руку теплыми губами.
Но ничего хозяин не сказал,
Не взял поводья, сахару не дал.

Он всякий день, как жизнь, берег коня,
Кормил его душистою травою
И по утрам, уздечкою звеня,
Водил его за рощу к водопою.
И две слезы, соленые чуть-чуть,
Упали вдруг хозяину на грудь.

С тех пор легенда ходит по земле
О всаднике и верном аргамаке,
О юности, промчавшейся в седле,
И в горных селах в синеватом мраке
Поют поэты, струнами звеня,
О дружбе человека и коня.

1940

*** 

ПРОСТИТЕ

Меня умчала тряская теплушка,
А вы вдали остались на заре…
Но помню я печальную улыбку
И волосы, что листья в сентябре.

Я обещал, что возвращусь,
Что с фронта
Меня вернет к вам
Глаз печальных власть,
Но эти дни осенние,
                как воры,
Ту клятву собираются украсть.

И если сердце встретит пулю вражью
И упаду вперед я, как бежал,
Уж вы меня простите,
                да, простите,
Что не пришел и слова не сдержал.

1942

*** 

ТЫ

Ты помнишь,
       мины рвались то и дело
И вся земля вокруг была черна?
Ты помнишь, пуля мимо пролетела,
Но сердце друга встретила она?
Лежал он у ограды церкви бывшей
В шинели непомерной ширины,
Еще не знавший счастья,
                не любивший,
Неделю не доживший до весны.
Взрывной волною сплющен был и погнут
Его видавший виды автомат...
И ты сказал, что главное —
                не дрогнуть
От скорби, испытаний и утрат.
Идем с боями…
         Медленные метры!
В глазах убитых — злых пожарищ медь…
Ничто и нас не оградит от смерти,
Коль не сумеем смерть мы одолеть.

1942

*** 

ОТ МТАЦМИНДЫ ДО СМОЛЕНСКА

От Мтацминды до Смоленска путь далек:
Были горы, были степи и болота.
Помнишь ночь?
На минном поле ты залег
Под огнем неумолимых пулеметов.
Помнишь Днепр,
Холодный, мутный, как рассвет?
Осень листьями дороги устилала…
Был я ранен, а остался только след —
Небо Родины, как лекарь, исцеляло.
… Я твой дом своим письмом не огорчил:
Написал, что в битвах всякое бывает,
Что охотник из Пшави не отступил,
Сердце друга на войне не умирает.
Сердце, нет,
         не умирает, как боец,
Все мне кажется теперь в огне похода,
Что отныне я
         владелец двух сердец,
Что к своим годам
                твои прибавил годы.

1943

*** 

КЛЯТВА

Картли, милая! В смятенном
Мире, грозном и бессонном,
Алым знаменем священным
И девятиглазым солнцем
Я клянусь. И этим статным
Древом, на костях стоящим.
И спасительным остатком
Спирта в котелке бренчащем.
Я клянусь землей, где гряды
Гор над облачной грядою,
Ржавым сердцем Шавнабады,
Этой строчкой молодою
Я клянусь. Не быть мне сваном,
Никогда не петь мне "Лиле",
Если силой иль обманом
Враг хотя бы горстку пыли
На земле моей присвоит.
За нее вступая в сечу,
Я клянусь, как древний воин,
Встречу смерть — улыбкой встречу.
Пасть — так пасть не на колени
И подняться на закате, —
Как не первый, не последний
Тост за Родину, за Картли!

***

ФАТЫХ КАРИМ

Фатых Карим (Фатых Валеевич Каримов) родился в 1909 году в деревне Лет  Бишбуликского района, Башкирской АССР. Начальное образование получил в родной деревне, в 1925 году поступил на подготовительные курсы при педагогическом техникуме в г. Белебее. С 1926 по 1929 год учился в землеустроительном техникуме в Казани.

Первые стихи и рассказы Фатых Карим пишет в 1926-1927 годах, печатается на страницах республиканских газет. По окончании техникума сотрудничает в редакциях газет и журналов: "Молодой ленинец", "Крестьянская газета", "Атака", "Освобожденная женщина". В 1931-1933 годах Фатых Карим, находясь на действительной службе в рядах Красной Армии, активно участвует в работе газеты "Комсомолец".

По возвращении из армии становится ответственным секретарем редакции юношеско-детской литературы Татгосиздата. Первый сборник стихов Фатыха Карима — "Песня начинается" (на татарском языке) — вышел в 1931 году. Большой популярностью пользовались его поэмы: "Седьмая новь", "Пятьдесят джигитов", "Свет молнии", "Аникин" и др.

В 1941 году он ушел на фронт рядовым солдатом-сапером. Впоследствии стал офицером. В годы войны выходят в свет два сборника его стихов — "Любовь и ненависть" (1943), "Мелодия и сила" (1944). Наряду со стихами Фатых Карим создал в военные годы повести "Записки разведчика" (1942), "В весеннюю ночь" (1941) и пьесу "Шакир Шигаев" (1944), написал ряд произведений для детей.
Фатых Карим пал смертью храбрых незадолго до победы — в феврале 1945-го —  на подступах к Кенигсбергу.

*** 

ЖЕЛАНИЕ

В любви к прекрасному со мной
Не знаю, кто сравним.
В стремленье к радости земной
Я был непобедим.

Я был земле своей родным,
Лесам и водам — брат…
Теперь желанием одним
В бою мой ум объят.

Врага сжигающим, святым
Огнем я стать бы рад,
Как песня — смелым и простым,
Не знающим преград!

1942

*** 

ДИКИЕ ГУСИ

Голубыми небесными тропами
Из-за моря, где жили зимой,
Снова гуси летят над окопами,
По весне возвращаясь домой.

Здесь озера у нас в изобилии.
Сколько заводей в чаще лесной!
И на них распускаются лилии,
Удивляя своей белизной.

Над лугами и чащею мглистою
Пролетая в весенние дни,
Мне в подарок стрелу шелковистую,
Дикий гусь, на лету урони.

Я возьму твое перышко серое,
В блеск весенней зари окуну,
Песню звонкую с пламенной верою
Напишу про родную страну.

Не впервые на поле сражения,
В грозной схватке, в кровавом бою,
Мой народ, словно солнце весеннее,
Согреваешь ты душу мою.

Пусть погибну, но песни останутся —
В них любовь и надежда моя.
… Снова дикие гуси потянутся
Вереницей в родные края.

1942

*** 

ЗА ОТЧИЗНУ

Пишу письмо перед началом боя.
Заговорят орудия сейчас.
И может быть, на солнце золотое
Сегодня я гляжу в последний раз.

Но я пойду, уверенный в победе,
Расстреливать без промаха врага.
Коль сам погибну — живы будут дети,
Моя отчизна будет жить века.

Бессмертен мир, и, пестротой сверкая,
Среди лугов останутся цветы.
Надолго сохранит земля родная
И песнь мою, и ног моих следы.

Мне умереть не страшно. Я спокоен,
Идя в огонь под стягом боевым.
За славную отчизну павший воин
Рождает песню подвигом своим.

1942

*** 

МОЯ СЕРАЯ ШИНЕЛЬ

Я шинелью во сне укрываюсь —
Так тепла, и мягка, и плотна.
А когда на врага я бросаюсь,
Превращается в крылья она.

Пусть войною ее опалило,
В ней прошел я сквозь море огня:
Мне отчизна шинель подарила,
Окрылила, как сына, меня.

1943

*** 

ЛУНА УСЛЫХАЛА

Я поздней ночью шел в разведку,
Как тишина по тишине,
И, через холм переползая,
Сказал с досадою луне:

— Зачем ты светишь так, луна?
Тут не гулянье, а война. —

Луна, наверно, услыхала
Тот шепот мой издалека,
А то иначе отчего бы
Она ушла за облака?

1944

*** 

ДЖЕК АЛТАУЗЕН

Джек Алтаузен (настоящее имя Яков Моисеевич) — (1907—1942) — советский поэт. Член Союза писателей СССР с 1934. Родился 14 декабря 1907 года на одном из Ленских приисков (Федосьевский прииск, ныне Бодайбинского района Иркутской области) в семье старателя.

В одиннадцать лет по стечению обстоятельств попал в Китай. Жил в Харбине, Шанхае, работал мальчиком в гостиницах, продавал газеты, служил в качестве боя на пароходе, курсировавшем между Шанхаем и Гонконгом. Вместо прежнего имени Алтаузену было присвоено и записано в документ имя Джек.

Вскоре из Харбина Яков добрался до Читы, где встретился с Иосифом Уткиным, который помог ему добраться до Иркутска и принял участие в дальнейшей судьбе Алтаузена. В Иркутске он некоторое время работал на кожевенном заводе, на лесосплаве и одновременно восполнял пробелы в учении.

В конце 1922 года Алтаузен вступил в комсомол. В 1923 году было создано ИЛХО — Иркутское литературно-художественное объединение, в которое вошли Иосиф Уткин, Валерий Друзин, Джек Алтаузен, Иван Молчанов.

В 1923 году по комсомольской путевке приехал на учебу в Москву, занимался в Литературно-художественном институте, где на него обратил внимание Валерий Брюсов. После закрытия института доучивался в МГУ.

В конце 1920-х годов Алтаузeн работал в редакции газеты «Комсомольская правда» в должности секретаря литературного отдела, которым тогда заведовал Иосиф Уткин. В ряду активных сотрудников газеты в то же время был В. В. Маяковский, с которым, по поручению редакции, Алтаузен поддерживал постоянную связь. Также в редакции бывал и Эдуард Багрицкий.

Когда в 1939 году началась Советско-финская война, Джек Алтаузен одним из первых подал заявление в Наркомат обороны. Он писал, что готов немедленно выехать для работы в печати действующей армии или в войсках как политрук. Разрешение он получил лишь в марте 1940 года и прибыл на Карельский перешеек, когда война уже заканчивалась.

С началом Великой Отечественной войны Алтаузен стал военным корреспондентом газеты «Боевая красноармейская» 12-й армии Юго-Западного фронта, затем в газете «Звезда Советов» 6-й армии.

К годовщине Октябрьской революции он — первым из поэтов Великой Отечественной — был награжден орденом Красного Знамени. Военный совет армии специально заседал с необычной повесткой — заслушивались стихи и обсуждалась работа армейского поэта.

Погиб 25 мая 1942 года под Харьковом, участвуя в неудавшемся наступлении в районе Изюм—Барвенково—Лозовая.

Почти 61 год после гибели Алтаузена сведения о месте его захоронения хранились в так называемом паспорте братской могилы в районном военкомате в числе 16 из 23 известных имен воинов, погибших или умерших от ран в 1942 году или в августе-сентябре 1943 года и похороненных в братской могиле села Надеждовка Лозовского района Харьковской области.

*** 

РОДИНА СМОТРЕЛА НА МЕНЯ

Я в дом вошел, темнело за окном,
Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, —
Дом был оставлен, пусто было в нем,
Но все о тех, кто жил здесь, говорило.

Валялся разный мусор на полу,
Мурлыкал кот на вспоротой подушке,
И разноцветной грудою в углу
Лежали мирно детские игрушки.

Там был верблюд, и выкрашенный слон,
И два утенка с длинными носами,
И дед-мороз — весь запылился он,
И кукла с чуть раскрытыми глазами.

И даже пушка с пробкою в стволе,
Свисток, что воздух оглашает звонко,
А рядом, в белой рамке, на столе,
Стояла фотография ребенка…

Ребенок был с кудряшками, как лен,
Из белой рамки, здесь, со мною рядом,
В мое лицо смотрел пытливо он
Своим спокойным, ясным синим взглядом…

Стоял я долго, каску наклоня,
А за окном скрипели ставни тонко.
И Родина смотрела на меня
Глазами белокурого ребенка.

Зажав сурово автомат в руке,
Упрямым шагом вышел я из дома
Туда, где мост взрывали на реке
И где снаряды ухали знакомо.

Я шел в атаку, твердо шел туда,
Где непрерывно выстрелы звучали,
Чтоб на земле фашисты никогда
С игрушками детей не разлучали.

1941

*** 

ПИСЬМО ОТ ЖЕНЫ

Там, где яворы мирно дремали,
Тишиной и прохладой полны,
В незнакомом селе, на привале,
Получил я письмо от жены.

И прочел я, волненьем объятый,
Дорогие для сердца слова.
На конверте был адрес обратный
И отчетливый штемпель "Москва".

А потом незаметно я снова
Все письмо перечел в тишине,
Отзывалось в нем каждое слово
Самой нежной любовью ко мне.

Я читал, и росла моя сила,
Мне казалось, что вместе с женой
Тем же голосом мне говорила
Вся страна: "Будь здоров, мой родной!"

Обо всем мне жена написала
И в конце, вместо слов о любви,
Вместо "крепко целую", стояло:
"Ты смотри, мой хороший, живи!

Ну, а если от пули постылой…"
Тут шли точки неровной строкой,
И стояло: "Запомни, мой милый,
Есть бессмертие в смерти такой".

Буду жить, буду драться с врагами,
Кровь недаром во мне зажжена.
Наше счастье топтать сапогами
Мы с тобой не позволим, жена.

Над бойцами плыл дым от цигарок,
За деревней гремел еще бой,
И лежал у меня, как подарок,
На ладони конверт голубой.

Я глядел, а улыбка сияла,
И глаза были счастьем полны:
Это Родина мне написала
Чистым почерком верной жены.

*** 

Я ПИШУ, ДОРОГАЯ, ТЕБЕ

Повезло нам сегодня с ночлегом —
Печка топится, лампа горит.
И подсолнух, засыпанный снегом,
Вдалеке на пригорке стоит.

Чай дымится, душистый и сладкий.
Отогрелись мы в теплой избе.
На листочке из синей тетрадки
Я пишу, дорогая, тебе.

Знаю я, ты прочтешь строки эти,
Улыбнешься и скажешь опять:
— Самый родненький мой ты на свете,
Только писем не любишь писать.

А потом возле детской кроватки,
Возле нашего сына вздохнешь,
И листочек из синей тетрадки
К пухлым губкам его поднесешь.

Скажешь: — Сын, это папа нам пишет,
Хоть и редко, но письма нам шлет… —
Постоишь, поглядишь, как он дышит,
И слезинка невольно блеснет.

И промолвишь ты, счастьем согрета:
— До чего на отца он похож!
Те же волосы русого цвета,
Так же ласков и так же пригож. —

Я пишу, а вокруг, дорогая,
Спят бойцы на шинелях своих.
Печка топится. Лампа, мигая,
Свет спокойный бросает на них.

Снова голос твой тихий я слышу,
Он навеки мне в сердце проник:
— Как же, милый, на холод ты вышел
И забыл застегнуть воротник? —

В светлой дружбе мы жили с тобою,
Как цветы полевые, росли,
И над нашей чудесной судьбою
Вдруг фашисты топор занесли.

Ничего! Мы обрубим им руки.
Ничего! Стисни зубы сильней. —
Каждый миг нашей горькой разлуки
Враг оплатит нам кровью своей.

Если б только увидеть могла ты,
Как ползу я с гранатой в дыму.
Грозный счет мой открыт для расплаты,
Платят кровью враги по нему.

Не один я такой в нашей роте.
Каждый счет свой открыл именной…
И берем мы втройне при расчете —
За семью, за разлуку с женой.

За страну, за сады, что шумели,
Кровью платят за все нам сполна.
Правда, волосы чуть поседели, —
Что ж поделать, на то и война!

Дорогая, горжусь я тобою.
Только вспомню — и сердцу тепло.
К нам в окопы вчера после боя
Много разных подарков пришло.

Пулеметчики варежки взяли…
И узнал я, мой друг, не таи, —
Их у детской кроватки вязали
Руки Родины, руки твои.

Зимний ветер в трубе завывает.
Спят бойцы — просыпаться им срок.
Печка топится, лампа мигает,
И дописан последний листок.

Я окреп для борьбы и для жизни,
И сплелись воедино во мне
Чувство Родины, верность Отчизне
С нежным чувством к любимой жене.

1942

*** 

ПАРТБИЛЕТ

Под ясенем, где светлый луч бежал,
Боец, сраженный пулей в полдень ясный,
Сверкая каской, в полный рост лежал
Лицом на запад, мертвый, но прекрасный.

Как твердо стиснут был его кулак!
Рука его была так крепко сжата,
Что не могли ее разжать никак
Два белобрысых зверя, два солдата.

Они склонились в ярости над ним, —
Скоты таких упорных не любили, —
Кололи грудь ему штыком стальным
И кованым прикладом долго били…

Но все равно, сквозь злобный блеск штыка,
Как верный символ нашего ответа,
Тянулась к солнцу сжатая рука
С простреленным листочком партбилета.

9 мая 1942

*** 

ВСЯ ОТЧИЗНА МЕНЯ ПРОВОЖАЛА

На войну уходил я из дома,
Плыл над городом день голубой.
Переулком, где все нам знакомо,
Шли мы рядом, родная, с тобой.

На прощанье ты твердо сказала: 
— Надо край наш любимый спасти, —
И сама помогла до вокзала
Вещевой мой мешок донести.

Помню я, на углу возле сквера
Чья-то девочка к нам подошла,
Улыбнулась: — Зовут меня Вера, —
И на память кисет поднесла.

А потом поглядела построже,
Детский взгляд мне ее не забыть: 
— Я хотела бы, дяденька, тоже
До вокзала тебя проводить!

И пошли вы, меня провожая,
Обе полные думой одной, —
Ты и девочка эта чужая,
Что навеки мне стала родной.

Помню лица, мелькнувшие мимо,
Голубей на киосках цветных,
Чей-то возглас: — Соколик, родимый,
Там, на фронте, постой за своих! —

И старушка, что даже не знала
Чей я, кто я и как меня звать,
Вместе с вами пошла до вокзала,
Словно сына, меня провожать.

И когда на ступеньках вагона
Мы безмолвно с тобой обнялись,
Посмотрела она умиленно
И сказала: — Сынок, оглянись! —

Оглянулся я молча — и замер:
На перроне, средь ясного дня,
Сотни женщин махали платками,
На войну провожая меня.

И успел я прочесть в каждом взоре:
—  «Милый, будь беспощаден в борьбе,
Пусть великое русское горе
Гневом сердце наполнит тебе…» —

И потом, вспоминая об этом,
Через лес, оглашенный пальбой,
Озаренный январским рассветом,
С автоматом я ринулся в бой,

Я фашистской не кланялся пуле,
Не робел, не терялся в дыму,
В грозном грохоте, в огненном гуле
Нес я гибель врагу своему,

И рука у меня не дрожала,
Потому что в тот день голубой
Вся Отчизна меня провожала,
Весь народ провожал меня в бой.

1942

*** 

ЮРИЙ МАНДЕЛЬШТАМ

Юрий Владимирович Мандельштам родился 25 сентября 1908 года в Москве. В 1920 году вместе с семьей (отцом, матерью и сестрой Татьяной) уехал из России. После короткого пребывания в Турции семья поселилась в Париже.

В 1925 году Мандельштам окончил русскую гимназию, в 1929 — филологический факультет Сорбонны. В том же году, с публикацией стихотворений в первом «Сборнике стихов» Союза Молодых Поэтов и Писателей, получил признание как поэт. Активно участвовал в литературной жизни, посещал собрания в «Зеленой Лампе», в «Перекрестке», в обществе «Круг».

Выступал как критик, много писал о поэтах и прозаиках русской эмиграции — по-русски и по-французски; в 1938 вышел сборник его статей «Искатели». В сентябре 1935 года принял православие, через полтора месяца обвенчался с Людмилой Стравинской, дочерью композитора (брак продлился недолго — в 1938 году Людмила умерла от туберкулеза). В 1939 году после смерти Ходасевича вел критический отдел в газете «Возрождение».

Вечером 10 марта 1942 года, после наступления комендантского часа, пришедшие с проверкой полицейские не обнаружили Мандельштама в квартире — он спустился к приятелю, поэту Игорю Воинову, жившему этажом ниже. На утро следующего дня добровольно явившегося в комендатуру Мандельштама арестовали.

Он был отправлен в концлагерь Дранси, затем в лагерь около Орлеана, оттуда снова в Дранси и в конце июля 1943 года — в Польшу. Согласно справке Красного Креста, Юрий Мандельштам умер 18 октября 1943 года в концлагере местечка Яворжне.

При жизни поэта вышло три сборника его стихотворений — «Остров» (1930), «Верность» (1932), «Третий час» (1935). Четвертый сборник «Годы», над которым он работал в 1937-1941 гг., вышел посмертно (Париж, «Рифма», 1950) с многочисленными нарушениями авторского замысла.

***

Бессонными ночами говорили
Не по душам, а о душе живой.
А вот — забылось, поросло травой,
Покрылось облаками вязкой пыли.

Во власти жизни, темной и простой,
Ни голоса, ни даже отголоска,
Когда-то называлось — друг и тезка —
То, что теперь зовется пустотой.

***

О чем ты плачешь, сердце? Гибнет слава,
Любовь уходит, исчезает вдруг…
На этот миг ты не имеешь права,
На этот вздох, на этот чистый звук.

И разве ты не знаешь — год от году
Нам суждено все более черстветь,
Забыть навек надежду и свободу,
Не ждать, не радоваться, не жалеть.

А если ты не хочешь… Что же, можно!
Но только знай тогда, что все вокруг
Враждебно станет, призрачно и ложно,
И каждый час — источник новых мук.

И лишь мечта — о чем ты плачешь, скрипка? —
И лишь тоска, которой меры нет,
Уводит нас за грани жизни зыбкой
Туда, где радость, тишина и свет.

***

Не за шеломом русская земля…
Не на чужом, татарском, вьюжном поле…
Российские разорены поля!
О русской недруг думает неволе!

О, может быть, впервые все равно,
Какая власть сейчас Россией правит:
Народ, и власть, и войско заодно.
Русь вечную изгнанник скорбный славит.

Не безразличен ли враждебный стяг —
Со свастикою, что с орлом имперским,
Но лишь бы снова разъяренный враг
Был посрамлен своим стремленьем дерзким.

О, лишь бы снова! А потом — как знать?
Безрадостно суровое скитанье…
Но и в печали можно прославлять
Родной страны победное сиянье.

***

Зачем нужна эта легкость без края
В мире бесчувственном и тяжелом,
И этот отблеск забытого рая,
Когда мне больше не быть веселым?

Зачем нужна эта мерность и точность,
Когда за нею — не счастье свиданья,
А навсегда — неверность, непрочность,
Молчанье, незнанье, расставанье?

Зачем эта грусть, и прелесть, и нежность,
Раз нет у них судьбы и значенья,
А только — жажда и неизбежность,
Бессмысленность, пустота, мученье?

И все же сердце живет невозможным,
Поет, исходит в сладкой истоме, —
Пока не очнешься с дыханьем тревожным,
Как нищий в своем углу на соломе.

*** 

Сосед случайный, я уйду
Из горизонта твоего.
Верь, в наступающем году
Не обойдут нас никого.
Придет и наш конец страданий.
В каком раю или аду? —
О том не думаю заране.

Я думаю о том, сосед,
Что не вернуть нам этих лет,
И каждый год идет бесследно,
И не узнаем никогда,
Как много в жизни нашей бедной
Было сердечного труда
И кладов мысли заповедной
Под маской холода и льда.

И думаю о том, сосед,
Что эти строки холодны,
Как зов неузнанного брата:
На языке чужой страны
Чужая горесть и утрата.
Но тянет нас по временам
Дать волю сердцу — выход снам.

Зимой в бараке АТП
Случайно встреченный в толпе
Товарищ лагерной недоли! —
Есть на земле и рай и ад, —
Об этом годы говорят,
В тоске прожитые и боли,
И слово «друг», и слово «брат»,
И нас враги не побороли.

Так пусть же хоть из этих слов
К тебе прорвется дальний зов
На память дружбы безымянной, —
Как в ночь полярных холодов
Доходит с южных берегов
Привет по радио нежданный.

***

Когда я буду умирать,
Тебе — последний вздох и слово.
Пока я жив — молчи, не трать
Сокровищ сердца для чужого!

Не надо их добра и зла.
Ни ласки их, ни беззаконий.
Я больше не хочу тепла,
Что ты хранишь в своей ладони.

Ни горьких слов, ни нежных слов
Я говорить чужим не буду.
И тот не знает про любовь,
Кто расточал ее повсюду.

И ненависть тому чужда,
Кто пил ее из каждой лужи,
Как конь, сорвавший удила,
Или невольник неуклюжий.

Но если я приду домой,
Как зверь, ушедший от погони,
Без слов — в молчаньи — головой
Я припаду к твоей ладони.

И если есть бесслезный плач,
Ты все поймешь в минуту встречи,
Смотря на согнутые плечи,
Где знак поставил мне палач.

*** 

ХУСЕН АНДРУХАЕВ

Андрухаев, Хусен Борежевич (2 марта 1920 — 8 ноября 1941) — адыгейский советский поэт, Герой Советского Союза посмертно. Политрук роты 733-го стрелкового полка 136-й стрелковой дивизии 18-й армии Южного фронта, младший политрук

Хусен Борежевич Андрухаев родился 2 марта 1920 года в ауле Хакуринохабль, ныне Шовгеновский район Республика Адыгея, в крестьянской семье.

В 1935 году поступил в Адыгейский педагогический техникум. В этом же году принял участие в совещании молодых писателей в Ростове-на-Дону. В 1939 году Андрухаев окончил педагогический техникум, затем работал в редакции местной газеты. С июня 1939 года работал корреспондентом областной газеты «Социалистическая Адыгея». Журналист. Поэт.

В Красной Армии с января 1940 года. Поступил в Сталинградское военно-политическое училище, в 1941 году окончил полный курс и получил звание — младший политрук, затем был назначен политруком роты 733-го стрелкового полка 136-й стрелковой дивизии 18-й армии.

8 ноября 1941 года в ожесточённом оборонительном бою на окраине села Дьяково Антрацитовского района Ворошиловградской области немцы, получив подкрепление в танках и живой силе, ведя ожесточённый артиллерийский и миномётный огонь, стремились как можно быстрее продвинуться к майкопской и грозненской нефти и кубанской пшенице.

Надо было остановить их и задержать, пока подойдут резервы. И наши воины дрались, не щадя своей жизни. В этом бою погиб командир роты. Случилась обычная в таких случаях растерянность бойцов.

И тут раздался громкий голос: — Слушай мою команду! — поднявшись во весь рост, младший политрук Х. Андрухаев первым устремился в атаку. За ним пошли уцелевшие бойцы роты. Но противник, во много раз превосходивший атакующих, окружал храбрецов, стремясь прежде всего взять в плен командира Андрухаева. Он остался прикрывать вынужденный отход подразделения.

Окружив его, немцы несколько раз кричали ему: «Сдавайся, рус!». Когда закончились патроны, он в ответ крикнул «Русские не сдаются!» — и подорвал себя и окруживших его вражеских солдат связкой противотанковых гранат. После боя немцы посмотрели его документы и удивились, так как они не ожидали, что такие слова перед смертью скажет горец-адыг.

Перед войной немецкая пропаганда убеждала немцев, что Кавказ они возьмут без единого выстрела, так как арийское население будет на их стороне. Об этих последних минутах Х. Андрухаева поведал один из немцев, плененных позже, и ещё тогда информация попала в газету. Фраза «Русские не сдаются!» понравилась Сталину и он позже не один раз её использовал.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1942 года младшему политруку Хусену Борежевичу Андрухаеву посмертно было присвоено звание Герой Советского Союза. Похоронен в братской могиле в селе Дьяково Луганская область, Украина.

*** 

С шумом ударяясь в берег,
Корни вязов подмывая,
С гор крутых сбегает
Терек, волны на пути рождая…

Тут и я рожден в ауле…
Как же горы не любить мне,
Что стоят на карауле
Незапамятных событий?!

*** 

Я для врагов всегда найду
Слова, разящие, как пули,
А для друзей я славлю труд,
Чтоб словом добрым помянули.

И я пою, чтоб никогда
Не ведали друзья печали,
И эту песню в честь труда,
Как хлеб, они благословляли!

*** 

К МАЯКОВСКОМУ

В комнате
только мы вдвоем…
Маяковский!
Я вижу, что тобою
    Замечен…
Я смотрю на тебя, —
   и сердце мое
Распахнулось
тебе
навстречу.
Я не знаю,
   как ты,
   спокойной лазури…
Если пожар в саду,
то горят цветы…
Ты,
как Нетте, пронес
   свою жизнь через бури.
Я
   хочу быть таким же,
как он и как ты!
Маяковский!
Руку!
   Говорю без лести:
Вот на дружбу тебе
адыгейца рука!
Ныне
со стихом твоим вместе
В бой выходит
и моя
   молодая строка!

***

ВСЕВОЛОД ЛОБОДА

Всеволод Николаевич Лобода родился в 1915 году в Киеве. Его отец  — преподаватель русского языка и литературы, мать окончила консерваторию и была оперной певицей.

Любовь к литературе проявилась у Всеволода еще в детстве. Десяти лет он писал стихи, сочинял рассказы. В 1930 году Лобода закончил среднюю школу, переехал в Москву и вскоре поступил учиться в ФЗУ Щелковского учебно-химического комбината. В это же время Лобода начал печататься.

В 1932-1934 годах В. Лобода на Мытищинском вагоностроительном заводе редактировал газету-многотиражку "Кузница". С сентября 1934 года работал в журнале "Высшая техническая школа".

В 1935 году Лобода поступил в Литературный институт имени Горького. В последующие годы сотрудничал в журналах "Литературная учеба" и "Костер", выступал со статьями, писал стихи.

В первые месяцы войны В. Лобода работал на радио, а потом ушел на фронт. Был пулеметчиком, артиллеристом, воевал под Ленинградом и Старой Руссой, под Великими Луками и в Прибалтике. Одно время работал в дивизионной газете. В годы войны не переставал писать стихи, которые печатались в дивизионной многотиражке или хранились в записных книжках друзей.

Всеволод Лобода погиб 18 октября 1944 года в Латвии, неподалеку от города Добеле.

*** 

ДОЛГ

Невесел в дыме канонады
сугубо штатский человек.
Дрожи.
Повелевает век
запомнить —
         
          как звенят снаряды,
          как завывает самолет,
          огнем одаривая землю,
          как пьют удушливое зелье,
          как рвутся в панике вперед.

Век не под стать страстям квартирным
и пенью птичьему.
                А ты
писал стихи,
вдыхал цветы
под небом розовым и мирным.

Теперь положено черстветь
рукам,
          сжимающим винтовку,
и смерть берет на изготовку,
хотя ты прожил только треть.

Ну что ж, погодки молодые,
посуровеем —
              и не жаль:
ведь нам видения седые,
как полю град на урожай.

Заголосят витые трубы,
и ты —
      во мраке и в крови, —
забыв о нервах,
стиснув зубы,
как ветер,
           тучу изорви.

Не под луной прогулка —
                встретить
на расстоянье локтя бой.
Еще не мы,
               но наши дети
задышат радостью одной.

Чтоб им легко в беседы птичьи
вникалось,
       ты
         имей в виду
гадюку, жившую в саду,
змеиной жизни двуязычье,
под зданье дней твоих подкоп,
любовь, несущую проказу.
Пристрастным пришлых меряй глазом
на стыках дел, ночей и троп.

Коль не зияют сзади бреши,
растает скоро бранный дым.
Умрешь
    иль выйдешь постаревшим,
но сильным,
         светлым
              и большим.

Умрешь иль нет —
            тебе по праву
поэта первая строка,
непререкаемая слава,
сплошное солнце на века.

Конец 30-х годов

*** 

ТОВАРИЩ КАПИТАН
               
Памяти капитана Д. П. Суменкова

Внезапна скорбь, и сердцем я не верю,
Что опустел бревенчатый блиндаж,
Что вас уже не встретишь перед дверью,
Не улыбнешься,
Чести не отдашь…
Легко ль беде поверить, злой и скорой?
Ужели оборвал ваш путь снаряд?
Еще постель примята, на которой
Вы отдыхали час тому назад…
Когда бойцов на битву поднимали,
Сквозь дым вели вперед, на вражий стан,
Бойцам казалось — выкован из стали
Неуязвимый храбрый капитан.
Лишь тот надолго памяти достоин,
Кто прожил век, лишений не страшась,
Кто шел вперед,
Как труженик и воин,
И грудью встретил свой последний час.
Он был таким — спокоен и неистов,
В беседе — друг,
В сраженьях — ветеран.
Он жил и умер стойким коммунистом,
Мой командир, товарищ капитан.

1943 

*** 

НАЧАЛО

Лес раскололся тяжело,
Седой и хмурый.
Под каждым деревом жерло
Дышало бурей…

Стволам и людям горячо,
Но мы в азарте.
Кричим наводчикам:
"Еще,
Еще ударьте!.."
Дрожит оглохшая земля.
Какая сила
Ручьи, и рощи, и поля
Перемесила!

И вот к победе прямиком
За ротой рота
То по-пластунски,
            то бегом
Пошла пехота.

13 сентября 1944

*** 

ПАВЛОВСКАЯ, 10

Не в силах радость вымерить и взвесить,
Как будто город вызволен уже,
Я в адрес:
        "Киев, Павловская, десять" —
Строчу посланье в тесном блиндаже.
Письмо увидит ночи штормовые,
Когда к Подолу катятся грома,
Когда еще отряды штурмовые
Прочесывают скверы и дома…
По мостовым, шуршащим листопадом,
Придет освобожденье. Скоро. Верь…
Впервые за два года не прикладом,
Без окрика,
         негромко стукнут в дверь.
Мой хворый дед поднимется с кровати.
Войдет веселый первый почтальон.
От рядового с берега Ловати
Привет вручит заждавшемуся он.
Старик откроет окна.
                В шумном мире
Осенний день, похожий на весну.
И солнце поселится в той квартире,
Где я родился в прошлую войну.

1944

*** 

Не плачь, Днипро, тебя мы не забыли
И, отступая, видели во сне
Хмельницкого на вздыбленном коне —
Он звал к победе, встав из древней были.
И вот сбылось неслыханное счастье.
Встречай нас, Киев!
                Шляхом боевым
К Днепру пришли разгневанные части,
Чтоб окреститься именем твоим.

1944

*** 

АЛЕКСАНДР АРТЕМОВ

Александр Александрович Артемов родился в 1912 году. Начал писать стихи с пятнадцати лет. Вначале читал их на вечерах и комсомольских собраниях, потом стал печатать в дальневосточных изданиях, а вскоре в московских и ленинградских журналах. В 1939 году выпустил сборник "Тихий океан"; в 1940 году — "Победители".

Творчество Александра Артемова неотделимо от Дальнего Востока. Поэт вдоль и поперек исколесил Приморье, часто встречался с воинами, охранявшими дальневосточные границы. Эти поездки, встречи дали богатый материал для стихов, посвященных Приморью и пограничникам — участникам боев с японскими самураями.

Александр Артемов увлекался историей, изучал прошлое Севера и Дальнего Востока, писал о бьлых походах, об исследователях и землепроходцах. Он написал также цикл стихотворений о героях гражданской войны.

В 1940 году Александр Артемов поступил в Литературный институт имени Горького. Но учеба продолжалась недолго. В 1941 году поэт ушел добровольцем на фронт и погиб в боях за Родину.

*** 

ХАСАН

На ветру осыпаются листья лещины
И, как яркие птицы, несутся в простор.
Покрываются бронзой сухие лощины
И горбатые древние выступы гор.

Над кривым дубняком, на крутом перевале,
Опереньем сверкая, взлетает фазан.
В окаймленье вершин, как в гранитном бокале,
Беспокойное озеро — светлый Хасан —

Расшумелось у сопок, шатая утесы,
Поднимая у берега пенный прибой.
И волна, рассыпая тяжелые слезы,
Бьется глухо о камни седой головой.

Так о сыне убитом, единственном сыне,
Плачет старая мать, будто волны у скал,
И в глазах ее выцветших долгая стынет
Напоенная скорбью великой тоска.

Молчаливые горы стоят над Хасаном,
Как тяжелые створы гранитных дверей,
И повиты вершины белесым туманом,
И разбиты утесы огнем батарей.

И на склонах исхлестанной пулями сопки,
На камнях обомшелых, в покое немом,
Под косыми камнями ржавеют осколки
Отвизжавших снарядов с японским клеймом.

Угасает закат, ночь идет на заставы.
Грозовое молчанье тревогу таит.
Нерушимой вовек, будто памятник славы,
Высота Заозерная гордо стоит.

*** 

ПОЭТ

Умри, мой стих,
         умри, как рядовой...

                В. Маяковский

"Буржуйка" чадила опять нестерпимо,
Нисколько не грея, шипя и треща.
И копоть слоями лилового грима
Ложилась на лицах, бумагах, вещах.
В одиннадцать ночи принес телеграммы
С Восточного фронта рассыльный ему.
И сел он за стол,
Молчаливый,
Упрямый,
Почти задыхаясь в нависшем дыму.
И вот уже, ритма ловя нарастанье,
Приходит строка,
Беспокойна,
Строга,
И первые строфы прямым попаданьем
Ложатся в далеких окопах врага.
А следом в развернутое наступленье,
Для сабельных рубок,
Для конных погонь,
Рисунки резервным идут подкрепленьем,
Открыв по противнику беглый огонь,
Весомые, злые…
Поднялся, сутулясь,
Ладонями стиснул пылающий лоб.
— Довольно!.. —
На стыке заснеженных улиц
Горел, подожженный рассветом, сугроб.
И легкие,
Будто бумажные клочья,
И яркие, будто агитплакат,
К востоку от вдаль уползающей ночи
Летели раскрашенные облака.
Москва просыпалась обычно и просто.
А в мутных витринах,
Грозны и крепки,
Вставали дежурными "Окнами РОСТА"
Стихов,
Рядовых и бессмертных,
Полки.

***   

КОРАБЛИ УХОДЯТ В МОРЕ

Едва приподнимутся флаги
Над ровною гладью залива
И дрогнут в зеленых глубинах
Прожорливых рыб плавники, —
Над берегом белые чайки
Взвиваются стаей крикливой,
И, кончив последнюю вахту,
Мерцают вдали маяки.
Синеет высокое небо,
И солнце встает над водою.
Гонимые ветром проворным
Туманы спускаются с круч.
Над городом в утреннем дыме
Пылает огромной звездою
В широких зеркальных витринах
Рассветный приветливый луч.
Мы снова на вахту выходим,
Плывем в голубое безбрежье,
В спокойное яркое утро,
В рассвет, что на море упал.
Мы видим, как по носу прямо
Дельфин заблудившийся режет
Спинным плавником заостренным
Ленивый шлифованный вал.
Мы в море уходим надолго,
И путь наш красив и завиден,
И мы ни о чем не жалеем,
И мы не грустим ни о ком.
И с нами прощается город,
Который мы снова увидим,
И машет нам берег весенний
Черемухи белым платком.
Свежеет погода, и ветер
В антенне назойливо свищет,
Туман наползает, и воет
У рифов тревожный ревун,
И чайки у берега кружат,
Садясь на пробитое днище
Кунгаса, что выброшен морем
На скалы в последний тайфун.
Но пусть поднимаются волны,
На палубу брызги роняя,
И ветер от края до края
Туман расстилает седой —
Мы к вахтам тяжелым привыкли,
Мы ночью и днем охраняем
И нашу весеннюю землю,
И наши сады над водой,
И город, поднявший высоко
Багряные трубы заводов,
И узкие тихие бухты
С хребтами по трем сторонам,
И зелень полей урожайных,
И наши просторные воды,
И все, что зовется Отчизной,
Что близко и дорого нам.

***   

СТИХИ О РАЗВЕДЧИКЕ

Июль. За Уралом пора сенокоса
Уже отзвенела давно.
В полях яровых наливается просо,
Пшеничное крепнет зерно.

Кузнечик в гречихе трещит неумолчно,
Высоко взлетают стрижи.
А здесь, на Посьете, в тумане молочном
Холодная полночь лежит.

И тянутся белые дымные косы
По ветру на скаты высот.
Горбатая сопка, гранитная осыпь,
В окопе, под осыпью, — взвод.

Поодаль немного болотные кочки,
В густом тростнике берега.
На сопке вверху пулеметные точки,
Бетонные гнезда врага.

Прошел уже час, как уполз осторожно
Разведчик на сопку, и вот
Его ожидает в окопе тревожно
Дозорный недремлющий взвод.

Безмолвны горы обнаженные скаты,
Все тихо пока, все молчит.
Но вдруг загремели ручные гранаты
На сопке в туманной ночи.

Еще и еще, за разрывом разрывы,
Протявкал и смолк пулемет.
Вот кто-то по осыпи рядом с обрывом
Нетвердой походкой идет.

Упал. Тяжелы, видно, горные тропы,
Лежит он в крови и пыли.
Уже санитары бегут из окопа,
Бойца поднимают с земли.

«Скажите комвзвода — врага пораженье
В бою неминуемо ждет.
Готов для атаки проход в загражденьи,
Гранатой разбит пулемет…»

Всё тихо, так тихо здесь в сумраке
мглистом,
Что слышно биенье сердец.
На кровью залитой земле каменистой
Забылся и бредит боец.

И видится парню знакомое небо,
Просторы поёмных лугов,
Шумящие полосы проса и хлеба
И серые шлемы стогов.

Под ветром сухие проселки пылятся,
Бегут ручейки под бугром,
И машет ветряк, и не может подняться,
Как птица с подбитым крылом...

Очнулся, глаза приоткрыл и устало,
Чуть слышно промолвил: «Друзья,
В Тамбовском районе, в колхозе осталась
Моя небольшая семья.

Так матери вы не пишите, пожалуй,
Я сам напишу ей… потом!..
А брату родному… На возрасте малый...
Пусть едет сюда…»

И с трудом
Разведчик на локте поднялся. Но скоро
Упал и забылся опять.
Сползал, осыпая росинки на горы,
Туман в приозерную падь.

Взлетало широкое пламя рассвета
Над гладью воды голубой.
За землю Тамбова, Ташкента, Посьета
Шли дети республики в бой.

1939

*** 

НАСТУПЛЕНИЕ

Пугливо метнулись вороны
Над врытыми в снег валунами,
Вся в оспинах черных воронок
Поляна легла перед нами.

Немного правей, у болота,
Где бой завязался, наверно,
Как дятлы, стучат пулеметы,
Упорно и чуточку нервно.

Мы прыгаем с кочки на кочку,
Ложимся за ротою рота,
И ухает глухо, как в бочку,
За спинами бас миномета.

«Вперед!..» Поднимаемся молча,
Повзводно, готовые к бою.
Над нами тягуче, по-волчьи,
Снаряды бризантные воют.

Невидные лыжные тропы
К поляне ведут, а за нею
От едкого дыма темнеют
В пологих сугробах окопы.

До них недалёко. Мы снова
Встаем, ожидая приказа.
Короткое резкое слово
По ротам проносится сразу.

«В атаку!..» Четыреста глоток
«Ура!» понесли, подхватили
На скованных льдами болотах,
В наносах серебряной пыли.

Когда же надолго устали
Гранаты греметь,
Над штыками
Деревья, как пленные, встали
С простертыми к тучам руками.

Март 1940 Москва

*** 

ЗНАМЯ

Уже остывает нагретый разрывами камень.
Уже затихает гремящий с утра ураган.
Последний бросок. Из последних окопов
штыками
Бойцы выбивают и гонят с вершины врага.

Как мертвые змеи, опутали сопку траншеи,
Бетонные гнезда пологий усыпали скат,
И, вытянув к небу холодные длинные шеи,
Разбитые пушки угрюмо глядят на закат.

И встал командир на земле, отвоеванной
нами,
Изрытой снарядами и опаленной огнем,
И крикнул ребятам: «Товарищи, нужно бы
знамя!..»

Поднялся, шатаясь, с земли пулеметчик.
На нем
Висели клочки гимнастерки, пропитанной
потом,
Обрызганной кровью. Он вынул спокойно
платок,
Прижал его к ране, прожженной свинцом
пулемета,
И вспыхнул на сопке невиданно яркий
цветок.

Мы крепко к штыку привязали багровое
знамя,
Оно заиграло, забилось на сильном ветру.
Обвел пулеметчик друзей голубыми
глазами
И тихо промолвил: «Я, может быть, нынче
умру,

Но буду гордиться, уже ослабевший,
усталый,
До вздоха последнего тем, что в бою
не сробел,
Что кровь моя знаменем нашего мужества
стала,
Что умереть за Отчизну достойно сумел…»

Над темной землей и над каменной цепью
дозорной,
Над хилым кустарником, скошенным градом
свинца,
Горело звездой между скал высоты
Заозерной
Священное знамя, залитое кровью бойца.

1939

Владивосток

***

ЛЕОНИД ШЕРШЕР

Леонид Рафаилович Шершер родился в 1916 году в Одессе. Еще школьником Леонид начал писать стихи. Некоторые из них читал по радио и печатал в "Пионерской правде". С 1935 по 1940 год учился на филологическом факультете Института философии, литературы и истории (ИФЛИ, Москва).

В 1940 году Шершер был призван в армию. Служил вначале в артиллерийском полку, потом в театре Красной Армии. С августа 1941 года Леонид Шершер — сотрудник газеты авиации дальнего действия "За правое дело".

Работая в газете, Шершер одновременно участвовал в боевых вылетах в качестве стрелка-радиста. Чаще всего летал в составе экипажа дважды Героя Советского Союза А. Молодчего, который в начальный период Великой Отечественной войны совершал первые дальние рейды в тылы противника, бомбил военные объекты Кенигсберга, Данцига и др.

Возвращаясь после полетов на базу, Шершер писал очерки, стихи, рассказы. Его корреспонденции публиковались в "Известиях" и "Комсомольской правде", рассказы — в журнале "Новый мир". Почти в каждом номере газеты "За правое дело" появлялись его стихотворения, песни, подписи под карикатурами. Выполняя боевое задание командования, Леонид Шершер погиб 30 августа 1942 года в полете.

*** 

Видишь, брызги на окне,
Это очи светятся.
Гулко бродят в тишине
Звездные Медведицы.

Я не знаю, сколько их,
В этой звездной бездне я
Лишь мечтаю про твои
Теплые созвездья.

И возможно, как-нибудь
Синелунным вечером
Я по ним узнаю путь,
Чтоб дойти до встречи нам.

7 октября 1935 Москва

*** 

ТЫ

(Из весенних стихов об осени)

Широколистые клены с ветвей осыпают лето,
Первой хрупкостью льдинок утро встречает пруд,
Над миром, маем умытым, над миром, июнем согретым,
Августовские созвездья в ручьях, не дрожа, встают.

Осень. В такое время хочется выйти к двери
И первому встречному ветру вылиться через край.
Но он, не поняв, уходит, а может быть, не поверив
И не сказав, расставаясь, ласкового "прощай".

За эту весну и лето мы старше и выше стали,
Но мы пронесли над солнцем солнечную мечту.
В глазах твоих серых весны ни разу не отцветали,
И лето в твоих улыбках и в первом еще цвету.

Мы снова с тобою вместе, мы снова с тобою рядом.
Долго или недолго не виделись мы с тобой,
Ведь, кроме тебя, дорогая, мне очень немного надо:
Работы, стихов и неба, не вянущего зимой.

*** 

СНЫ

Я не знаю, надо иль не надо
Сны свои рассказывать в стихах.
Только возле города Гренады
Я сегодня ночевал в горах.
Я видал, как проходили грозы,
Слышал, топали издалека,
Проплывали верхом бомбовозы,
Низом проплывали облака.
После снов тяжелых, после боя,
После гулких вздохов батарей
Небо над Испанией такое,
Как весной над Родиной моей.
Я хожу по улицам суровый,
Сплю под дребезжанье гроз.
В комнате моей шестиметровой
Запах пороха мадридского и роз
Из садов распахнутых Гренады,
Не увядших на крутых ветрах…
Я не знаю, надо иль не надо
Сны свои рассказывать в стихах…
Если звездными ночами снится,
Как расходятся во тьму пути,
Значит, сердцу дома не сидится,
Значит, сердцу хочется уйти.
Но оно не скажет мне ни слова,
Я пойму его по стуку сам —
К опаленным подступам Кордовы,
К астурийским рослым горнякам
Рвется сердце. Сквозь дожди и ветры
Путь его протянется, как нить…
На пространстве в шесть квадратных
метров
Разве можно сердце уместить?
Пусть выходит сердце, как победа,
Как луна к раскрытому окну,
К черноглазым девушкам Овьедо,
Отстоявшим пулями весну.
И они, уверенны и ловки,
Проходя сквозь орудийный дым,
Зарядят тяжелые винтовки
Сердцем сокрушающим моим.

*** 

ДЕВУШКА ПЛАЧЕТ

Девушка плачет, плачет сухими глазами,
Непрошеный ветер играет ее волосами.
И ветка не к часу шутливо касается шеи
Мохнатой, недоброй, колючею лапой своею.

Девушка плачет и держит конверт голубой,
Надписанный чьей-то чужой, незнакомой рукой...
И ветер все шутит, играет ее волосами,
И девушка плачет, плачет сухими глазами.

1940

*** 

В ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Да будет веселым день нашей победы!
Мы снова сойдемся в круг —
Друг налево и друг направо,
И прямо напротив — друг.

Когда этот час неизбежный настанет,
Я встану, подняв стакан:
"Не все здесь с нами. Одни убиты,
Лечат других от ран.

Но я от имени всех живущих
И тех, кто погиб в бою,
В слове, простом и взволнованном слове,
Прославлю страну мою.

Что я скажу, как сумею найти я
Лучшие в мире слова!
Я даже не крикну, а тихо скажу вам:
"Да здравствует наша Москва!"

Мы в окна посмотрим — увидим: снова
Звезды горят на Кремле,
Весна начинается, пахнет весною
По всей молодой земле.

Вот они, школы, где мы учились,
Сквер, куда шли гулять,
Вокзалы, с которых мы провожали,
Зовут нас теперь встречать!

А если мне суждено в сраженье
Погибнуть до этого дня —
Ты тогда поднимись со стаканом
И это скажи за меня.

Сделайте все, что я не успею
Сделать в моей стране.
А любимую пусть никто не целует,
Пусть помнит она обо мне!

1941

*** 

БОРИС КОТОВ

Борис Александрович Котов (25 апреля 1909 года — 29 сентября 1943 года) — советский поэт, Герой Советского Союза, сержант.

Борис Александрович Котов родился в селе Пахотный Угол Пахотно-Угловской волости Тамбовского уезда Тамбовской губернии в учительской семье. В 1912 году семья переехала в город Усмань, где впоследствии он закончил среднюю школу.

Работал секретарём сельсовета, участвовал в ликвидации безграмотности на селе. С 1929 года начал публиковать стихи в периодических изданиях «Новая деревня», «Журнал крестьянской молодежи», «Комбайн».

В 1931 году переехал в Горловку Донецкой области, где работал счетоводом на шахте. Его стихи печатались в газетах и литературных альманахах. Накануне войны он готовил к изданию сборник своих стихов.

В апреле 1942 года, несмотря на то, что он по состоянию здоровья был невоеннообязанным, Борис Котов добился призыва в Красную Армию и с сентября 1942 года находился на фронтах Великой Отечественной войны. Служил в 737-м стрелковом полку 206-й стрелковой дивизии (47-я армия, Воронежский фронт).

26 августа 1943 года командир миномёта 1-й миномётной роты сержант Котов в бою под Ново-Построинка уничтожил точным огнём две пулемётные точки противника, что позволило советским пехотинцам продвинуться вперёд. А 28 августа под селом Перелески уничтожил до 15 солдат противника. За этот эпизод был награждён медалью «За отвагу» (25 сентября 1943).

27 сентября 1943 года Борис Котов в составе штурмовой группы переправился через Днепр. Огнём своего миномёта обеспечивал переправу войск через реку. 29 сентября при отражении контратаки противника вывел миномёт на открытую позицию и вёл огонь, пока не закончились мины. После чего с винтовкой и гранатами бросился в бой. Вместе с остальными бойцами в рукопашном бою, гранатами и винтовкой уничтожал солдат противника. В бою был убит осколком мины.

Звание Героя Советского Союза Борису Котову было присвоено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 года.

В 1953 году в Донецке был издан первый сборник его стихов и фронтовых писем.

*** 

НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ

Когда засыпают грачи, успокоясь,
И воздух от сумерек влажен и чист,
С проверенной скоростью угольный поезд
Выводит донецкий седой машинист.

В раскрытую степь, в голубые просторы,
По переплетам упрямых мостов
И мимо зеленых огней семафоров
Протянется уголь донецких пластов.

Трамвай, простучав по мосту с опозданьем,
Сквозь парк разноцветной ракетой плывет,
И низко над крышею шахтного зданья
Знакомою трассой спешит самолет.

Мы вместе выходим, два брата, два друга,
Мы встретим в забое весеннюю ночь,
Чтоб рухнул веками спрессованный уголь,
Который не в силах людей превозмочь.

Чтоб глухо гудела под натиском лава,
Металась зажатая в лавах жара,
И добрая наша шахтерская слава,
Пройдя по ходкам, поднялась "на-гора",

Где ночь беспокойна от гула моторов,
Где лязг вагонеток и песни побед…
И вот по туманным заречным просторам
Идет торопливый весенний рассвет.

1937

Горловка

*** 

УТРО

Еще в полутьме тихо дождик стучит…
Но, словно взрываясь, ложатся лучи
На крыши, на зелень садов.
И утро, в пути зажигая листву,
Уходит на север, на Курск, на Москву,
До мурманских дремлющих льдов.

И где-то за речкой, где зябликов свист,
Где, выключив фары, поет тракторист,
Закрывшись рукой от луча,
Сбегает по склону зеленая рожь.
И ты на прополку с бригадой идешь,
С ватагой ровесниц-девчат.

За гумнами луг от реки голубой
Исхожен, изъезжен и мной и тобой,
Он свеж и до боли знаком…
Он в памяти — зеленью солнечных дней,
Порой сенокосной и храпом коней,
Ночным беспокойным костром…

В зеленой косынке, веселой, босой,
Ты ходишь по-прежнему майской росой?
С кем вечером выйдешь, по-детски кружась,
Кто ходит тебя до крыльца провожать,
Счастливец какой из ребят?

Наверно, он лучший в селе агроном,
Наверное, запросто входит в твой дом,
Смеется и шутит легко!

… Мы выросли вместе, расстались, дружа,
И мне в это утро тревожно и жаль,
Что ты от меня далеко…

1940

Горловка

*** 

Теперь иные звуки…
Но, коль нагрянет враг,
Возьму винтовку в руки
И выровняю шаг!

*** 

В полночь холодно, в полдень жарко.
Ветер хочет всю пыль смести.
Остается рабочий Харьков
Вехой, пройденной на пути.

Войны слева и войны справа.
В центре — смертная карусель.
И задумчивая Полтава
Перед нами лежит, как цель.

Плач старухи и крик девчурки
На развалинах изб стоит,
Я завидую нынче Шурке,
Что в Донбассе ведет бои.

28 августа 1943

*** 

Ну, что, поэт?
Бери гранаты,
Тяни латунное кольцо!
По фронту хлещут автоматы,
Песок и снег летят в лицо.
Умри, но стой!
Назад ни шагу!
Ты эту землю не отдашь...
Здесь ценят стойкость и отвагу,
Здесь штык нужней, чем карандаш...

1943

*** 

СЕМЁН ГУДЗЕНКО

Семён Петрович Гудзенко (5 марта 1922, Киев — 12 февраля 1953, Москва) — советский поэт-фронтовик. В 1939 г. поступил в ИФЛИ и переехал в Москву.

В 1941 г. добровольцем ушёл на фронт, в 1942 был тяжело ранен. После ранения был фронтовым корреспондентом. Первую книгу стихов выпустил в 1944 г. После окончания Великой Отечественной войны работал корреспондентом в военной газете.

Настоящее имя Гудзенко — Сарио, итальянское имя ему дала мать. Когда его в 43-м дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», поэт писал матери: «… не пугайся, если встретишь стихи за подписью „Семён Гудзенко“, — это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»

Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его. По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта — это "новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем".

У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не могущий писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно войдут в золотой фонд советской поэзии.

*** 

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

… Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, — 
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

1945

*** 

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
           можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
                и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
                идет охота.
Будь проклят
               сорок первый год,
Ты, вмерзшая в снега пехота…
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
           и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
         не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
                А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
              я кровь чужую.

1942

*** 

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Ты знаешь,
          есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
             однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
     и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
             и подал соседу.
Ты знаешь,
      есть заповедь на войне:
дождаться разведку
            и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
                Придут ли назад?..» —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошел он.
      Сержанту подал автомат.
«Сережа убит…
       В голову…
            Сразу…»
И если ты
      на фронте дружил,
поймешь эту правду:
            я ждал, что войдет он,
такой,
   как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулеметною лентой обмотан.

Я ждал его утром.
         Шумела пурга.
Он должен прийти.
            Я сварил концентраты.

Но где-то
      в глубоких
             смоленских снегах
замерзшее тело
      армейского брата.
Ты знаешь,
      есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть… 
            Говорили по кругу —
и все об одном,
         ничего о себе.
Только о мести,
               о мести
                за друга.

1942

*** 

ТОВАРИЩИ

     Бойцы из отряда Баженова прошли
     по тылам 120 км, неся раненого.

Можно вспомнить сейчас,
                отдышавшись и успокоясь.
Не орут на дорогах немецкие патрули.
По лесам непролазным
                и в озерах студеных по пояс
мы товарища раненого несли.
Он был ранен в бою,
                на изрытом снарядами тракте…
Мы несли его ночью,
                дневали в лесу.
Он лежал на траве,
                не просил: «Пристрелите.
                Оставьте».
Он был твердо уверен —
                друзья донесут.
Стиснув зубы до боли,
                бинтовали кровавые раны.
Как забыть этот путь!
                Он был так безысходно далек.
Голодали упрямо,
            но каждый в глубоких карманах
для него
                почерневший сахар берег.
Мы по рекам прошли,
                по нехоженым топким болотам.
Мы пробились к своим
                и спасли драгоценную жизнь.
Это в битвах рожденный,
                пропитанный кровью и
                пОтом,
самый истинный,
            самый русский
                гуманизм.

1942

*** 

БАЛЛАДА О ДРУЖБЕ

Так
  в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
             дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
    раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.

… Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
          в снегах простыл, —
среди запутанных лыжней
мою
       всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал —
        от стужи он продрог
или
           от пота он промок.
Мы нашу дружбу
         берегли,
как пехотинцы берегут
метр
  окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
      и в нашем дележе
сна
        и консервов на двоих
вопрос:
              кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
                Ведь на войне
я в первый раз
                побрил усы.
И, видно,
       жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
                чем мне.
Час
    дал на сборы капитан.
Не малый срок,
              не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
    что дружбу зря берег.
Мне дьявольски хотелось жить, —
пусть даже врозь,
            пусть не дружить.
Ну хорошо,
               пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
      с кем-нибудь в пути
и хлеб,
    и дружбу
          на двоих.
И я шагнул через порог…

Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
            к рассвету.
В землянке
      рассказали мне,
что по моей лыжне ушел он.
Так это он
           всю ночь
                в огне
глушил их исступленно толом!
Так это он
            из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
       из всех наград
избрал одну —
            любовь солдата!
Он не вернулся.
                Мне в живых
считаться,
       числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
          с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
      окровавленной земли,
когда его в боях берут.

1942-1943

*** 

На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка,
                в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.

Ты не плачь о нем,
            девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
… Одного человека не спас военврач —
он лежит на снегу белизны
                госпитальной.

1945, Венгрия

*** 

ОТДЫХ

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
                в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
            обожженных звезд.

… Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь все:
       и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
                и тыла,
ревущая,
          как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Апрель 1942

*** 

НАДПИСЬ НА КАМНЕ

У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Ни крестов, ни цветов,
не полощутся флаги.
Серебрится кусок
алюминьевой фляги,
и подсумок пустой,
и осколок гранаты —
неразлучны они
даже с мертвым солдатом.

Ты подумай о нем,
молодом и веселом.
В сорок первом
окончил он
среднюю школу.

У него на груди
под рубахой хранится
фотокарточка той,
что жила за Царицей.

… У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Он живым завещал
город выстроить снова
здесь, где он защищал
наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит
прямоту человека,
а стекло — чистоту
сына
     трудного века.

23 июля 1943, Сталинград

*** 

Мы не от старости умрем, —
от старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!

В нем горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принес сюда солдат,
вернувшийся с войны.

Он видел столько городов!
Старинных городов!
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?..
Четвертый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.

А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…

1946

*** 

Роберт Рождественский

РЕКВИЕМ (ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ...)

     Памяти наших отцов и старших
     братьев, памяти вечно молодых
     солдат и офицеров Советской
     Армии, павших на фронтах
     Великой Отечественной войны.

           1

Вечная
     слава
          героям!
Вечная слава!
Вечная слава!
Вечная
     слава
          героям!
Слава героям!
Слава!!

… Но зачем она им,
          эта слава, —
мертвым?
Для чего она им,
          эта слава, —
павшим?
Все живое —
спасшим.
Себя —
не спасшим.
Для чего она им,
          эта слава, —
мертвым?..
Если молнии
     в тучах заплещутся жарко,
и огромное небо
от грома
оглохнет,
если крикнут
          все люди
               земного шара, —
ни один из погибших
даже не вздрогнет.
Знаю:
солнце
     в пустые глазницы
               не брызнет!
Знаю:
песня
     тяжелых могил
               не откроет!
Но от имени
          сердца,
от имени
     жизни,
повторяю!
Вечная
Слава
Героям!..
И бессмертные гимны,
прощальные гимны
над бессонной планетой
                плывут
                величаво…
Пусть
    не все герои, —
те,
кто погибли, —
павшим
вечная слава!
Вечная
     слава!!

Вспомним всех поименно,
горем
     вспомним
          своим…
Это нужно —
не мертвым!
Это надо —
живым!
Вспомним
     гордо и прямо
погибших в борьбе…

Есть
   великое право:
забывать
о себе!
Есть
   высокое право:
пожелать
и посметь!..

Стала
вечною славой
мгновенная
смерть!

       2

Разве погибнуть
     ты нам завещала,
Родина?
Жизнь
     обещала,
любовь
     обещала,
Родина.

Разве для смерти
          рождаются дети,
Родина?
Разве хотела ты
              нашей
                смерти,
Родина?

Пламя
    ударило в небо! —
ты помнишь,
Родина?
Тихо сказала:
     «Вставайте
          на помощь...» — 
Родина.
Славы
    никто у тебя не выпрашивал,
Родина.
Просто был выбор у каждого:
я
или
   Родина.

Самое лучшее
          и дорогое —
Родина.
Горе твое —
это наше
       горе,
Родина.

Правда твоя —
это наша
     правда,
Родина.
Слава твоя —
это наша
     слава,
Родина!

       3

Плескалось
       багровое знамя,
горели
     багровые звезды,
слепая пурга
накрывала
багровый от крови
              закат,
и слышалась
       поступь
            дивизий,
великая поступь
            дивизий,
железная поступь
              дивизий,
точная
поступь
      солдат!
Навстречу раскатам
           ревущего грома
мы в бой поднимались
светло и сурово.
На наших знаменах
              начертано
                слово:
Победа!
Победа!!
Во имя Отчизны —
              победа!
Во имя живущих —
              победа!
Во имя грядущих —
              победа!
Войну
мы должны сокрушить.
И не было гордости
                выше,
и не было доблести
                выше —
ведь кроме
желания выжить
есть еще
мужество
жить!
Навстречу раскатам
          ревущего грома
мы в бой поднимались
светло и сурово.
На наших знаменах
       начертано слово
Победа!
Победа!!

       4

Черный камень,
черный камень,
что ж молчишь ты,
черный камень?

Разве ты
      хотел такого?
Разве ты
    мечтал когда-то
стать надгробьем
для могилы
Неизвестного
         солдата?
Черный камень.
Что ж молчишь ты,
черный камень?..

Мы в горах
         тебя
            искали.
Скалы
    тяжкие
         дробили.
Поезда в ночах
трубили.
Мастера в ночах
не спали,
чтобы
   умными руками
чтобы
   собственною
           кровью
превратить
обычный камень
в молчаливое
надгробье…

Разве камни
     виноваты
в том,
   что где-то
        под землею
слишком долго
спят солдаты?
Безымянные
солдаты.
Неизвестные
Солдаты…

А над ними
     травы сохнут,
А над ними
    звезды меркнут.
А над ними
       кружит
            беркут
и качается
подсолнух.
И стоят над ними
сосны.
И пора приходит
            снегу.
И оранжевое солнце
разливается
по небу.
Время
   движется над ними…

Но когда-то,
но когда-то
кто-то в мире
         помнил
               имя
Неизвестного
солдата!
Ведь еще
      до самой смерти
он имел друзей
             немало.
Ведь еще
      живет на свете
очень старенькая
мама.
А еще была
        невеста.
Где она теперь —
невеста?..
Умирал солдат —
известным.
Умер —
Неизвестным.

       5

Ой, зачем ты,
        солнце красное,
все уходишь —
не прощаешься?
Ой, зачем
     с войны безрадостной,
сын,
не возвращаешься?
Из беды
      тебя я выручу,
прилечу
      орлицей быстрою…
Отзовись,
моя кровиночка!
Маленький.
Единственный…

Белый свет
        не мил.
Изболелась я.
Возвратись,
      моя надежда!
Зернышко мое,
Зорюшка моя.
Горюшко мое, —
где ж ты?
Не могу найти дороженьки,
чтоб заплакать
      над могилою…
Не хочу я
ничегошеньки —
только сына
          милого.
За лесами моя ластынька!
За горами —
      за громадами…
Если выплаканы
глазыньки —
сердцем
      плачут матери.
Белый свет
        не мил.
Изболелась я.
Возвратись,
      моя надежда!
Зернышко мое,
Зорюшка моя.
Горюшко мое, —
где ж ты?

       6

Когда ты, грядущее?
               Скоро ли?
В ответ на какую
боль?..

Ты видишь:
самые гордые
вышли на встречу
            с тобой.
Грозишь
      частоколами надолб.
Пугаешь
      угластыми кручами…
Но мы
    поднимем себя
по канатам,
из собственных нервов
скрученных!
Вырастем.
Стерпим любые смешки.
И станем
     больше
богов!..
И будут дети
          лепить снежки
из кучевых
облаков.

       7

Это песня
       о солнечном свете,
это песня
       о солнце в груди.
Это песня о юной планете,
у которой
все впереди!
Именем солнца,
       именем Родины
клятву даем.
Именем жизни
         клянемся
              павшим героям:
то, что отцы не допели, —
мы
  допоем!
То, что отцы не построили, —
мы
  построим!

Устремленные к солнцу побеги,
вам
  до синих высот вырастать.
Мы —
рожденные песней победы —
начинаем
жить и мечтать!
Именем солнца,
       именем Родины
клятву даем.
Именем жизни
        клянемся
              павшим героям:
то, что отцы не допели, —
мы
допоем!
То, что отцы не построили, —
мы
построим!

Торопитесь,
       веселые весны!
Мы погибшим на смену
пришли.
Не гордитесь,
       далекие звезды, —
ожидайте
гостей
с Земли!
Именем солнца,
       именем Родины
клятву даем.
Именем жизни
         клянемся
               павшим героям:
то, что отцы не допели, —
мы
  допоем!
То, что отцы не построили, —
мы
  построим!

       8

Слушайте!
Это мы
     говорим.
Мертвые.
Мы.
Слушайте!
Это мы
     говорим.
Оттуда.
Из тьмы.
Слушайте!
     Распахните глаза.
Слушайте до конца.
Это мы
     говорим,
мертвые.
Стучимся
     в ваши
          сердца…

Не пугайтесь!
Однажды
     мы вас потревожим во сне.
Над полями
      свои голоса пронесем в тишине.
Мы забыли,
     как пахнут цветы.
Как шумят тополя.
Мы и землю
         забыли.
Какой она стала,
              земля?
Как там птицы?
       Поют на земле
без нас?
Как черешни?
        Цветут на земле
без нас?
Как светлеет
          река?
И летят облака
над нами.
Без нас.

Мы забыли траву.
        Мы забыли деревья давно.
Нам
  шагать по земле
               не дано.
Никогда не дано!
Никого не разбудит
               оркестра
                печальная
                медь…
Только самое страшное, —
даже страшнее,
          чем смерть:
знать,
что птицы
        поют на земле
без нас!
Что черешни
          цветут на земле
без нас!
Что светлеет
          река.
И летят облака
над нами.
Без нас.

Продолжается жизнь.
И опять
     начинается день.
Продолжается жизнь.
Приближается
          время дождей.
Нарастающий ветер
               колышет
                большие хлеба.
Это —
     ваша судьба.
Это —
     общая наша
               судьба…
Так же птицы
          поют на земле
без нас.
И черешни
        цветут на земле
без нас.
И светлеет
          река.
И летят облака
над нами.
Без нас…

       9

Я
не смогу.
Я
не умру…

Если
умру —
стану
   травой.
Стану
    листвой.
Дымом костра.
Вешней землей.
Ранней звездой.

Стану волной,
пенной
   волной!
Сердце
      свое
вдаль
унесу.
Стану
   росой,
первой грозой,
смехом
     детей,
эхом
   в лесу…
Будут в степях
травы
шуметь.
Будет стучать
в берег
волна…

Только б
      допеть!
Только б
      успеть!
Только б
      испить
чашу
до дна!
Только б
      в ночи
пела
труба!

Только б
      в полях
зрели
хлеба!..
Дай мне
ясной жизни,
         судьба!
Дай мне
гордой смерти,
            судьба!

       10

Помните!
Через века,
       через года, —
помните!
О тех,
кто уже не придет
              никогда, —
помните!

Не плачьте!
В горле
     сдержите стоны,
горькие стоны.
Памяти
     павших
          будьте
               достойны!
Вечно
достойны!

Хлебом и песней,
Мечтой и стихами,
жизнью
        просторной,
каждой секундой,
каждым дыханьем
будьте
достойны!

Люди!
Покуда сердца
          стучатся, —
помните!
Какою
ценой
завоевано счастье, —
пожалуйста,
     помните!

Песню свою
     отправляя в полет, —
помните!
О тех,
кто уже никогда
          не споет, —
помните!

Детям своим
          расскажите о них,
чтоб
запомнили!
Детям
    детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!
Во все времена
       бессмертной
               Земли
помните!
К мерцающим звездам
          ведя корабли, —
о погибших
помните!

Встречайте
          трепетную весну,
люди Земли.
Убейте
     войну,
прокляните
войну,
люди Земли!

Мечту пронесите
          через года
и жизнью
наполните!..
Но о тех,
кто уже не придет
               никогда, —
заклинаю, —
помните!

1962 г.

*** 

Иллюстрация из Интернета