Но для птиц и людей есть покровы...

Первоснежье



Синиц налетела стая,
а следом снежный заряд,
обрывки листвы листая,
спешит отпеть листопад.
Не все у меня, знать, дома:
мне мил этих птиц атас -
их лётных нырков изломы,
и бисер лукавых глаз.

В порханье пернатых гномов,
в примете предзимья - знак
хандры корней полиномов
во взорах ничьих собак.
Певец нерифмованных лекций
и лабораторных работ,
я мыслю, что Секст Проперций
на Патмос не позовёт,

но те полсловца, что Клюев
припас в лубяном туеске,
протенькают в тонком клюве,
блеснут в заводном глазке,
когда соучастник стужи,
небритый гиперборей,
хрустя целлофаном лужи,
защёлкнет, на никель, туже
ошейник ручных зверей.





Северный ветер



Я почти с умилением, что ни октябрь, замечаю,
как точны и надёжны часы-перезвоны синиц.
Так добротны все дыры заварочной ложки для чая –
мельхиоровой штучки-ракушки для знающих лиц,
для натур домовитых, художников с даром уюта,
для Романовны, - детской отрады моей, - например…
Залютует мороз, зачадит тридесятая смута,
но для птиц и людей есть покровы завещанных вер.

И как только в конце октября север выдохнет стужу
на усыпанный ярко-паническим золотом клён,
полетят, засвистят они, - бодрою дурью наружу, -
северянки-синицы с ледовых онежских сторон,
с беломорских краёв, с соловецкого дикого камня,
с серединной, вовек не знававшей серёдки, Руси.
Как нужна в холода теплокровного дома рука мне!
Повинюсь я, взыскуя тепла, пред Отцом в небеси. -

В старом вопле «Отдай нам Варавву!» холопского люда,
в новом времени косноязычья державных ворюг –
повинюсь, ибо видел и жил, повинюсь... И не буду
возвращаться во сне на возлюбленный некогда юг.
Ты всё крутишь динамо, казённая курва-машина!
Не судьба, и на выдохе жизни, забыть о тебе.
На морозе горда красно-снежною гроздью рябина,
как гордится значком ворошиловец – Моцарт в стрельбе...