Есениния. наброски к поэме

Пролог

У речушки
Удар ладонью по воде, рождает
Дугою выгибающийся мост,
Которым торопливо пробегает
Блик солнца, напугав собой стрекоз.

Они, отпрянув, тут же застывают
На зелени прибрежных камышей,
Фасеточными глазками сверкают,
Для капель недоступные уже.

Им, слюдяным и хищным недотрогам,
Постичь нельзя,
Как манит глубина,
Измученного жаждой и дорогой,
Лет девяти, с довеском, пацана.

Он рыбкой серебристою мелькает,
У омута запретной синевы
И пыль горючую с себя смывает
И сок засохшей на ступнях травы.

Хохочет он!
Ему совсем не жалко
Хрустальных бусин радости живой,
Что подберут красавицы-русалки
На дне песчаной речки, под водой.

А надо будет,
Он, легко и просто,
С ветлы, что наклонилась над рекой,
Сам воспарит,
Ликующей стрекозкой
И улетит…
Далёко-далеко!



Детство

Умывальник брякнет звонко.
Поспешив воды набрать,
Брызнет мне в лицо сестрёнка,
Чтоб дремоту отогнать.

На неё не обижаюсь,
Что с такой бедовой взять?
Полотенцем утираюсь
И на кухню, мышкой, шасть.

За столом шалить негоже:
На скатёрочке льняной
То, что мне всего дороже –
Свежий хлебушек ржаной.

С корочкой блестящей, хрусткой,
С ароматнейшим парком,
Он, почти, как пряник вкусный,
Коль посыплешь сахарком…

Через ткань мамаша цедит
Утренний надой.
Июнь.
Солнце золотое светит.
Мама мне:
- Бери, Сергунь!

Кружка молока парного…
Нет вкуснее ничего!
Голубее голубого
Лето детства моего.



Покос

Покос не любит долгих разговоров!
Спеши, мужик,
Покуда есть роса
И солнце дремлет за высоким бором,
Прищурив золотистые глаза.

Я знаю, люб проснувшейся сторонке,
Крестьянской остающейся в душе,
Стальной переговор литовок звонких
В руках, слегка натруженных уже.

Всласть потрудилось острое железо,
«Кобылок» растревожив и стрекоз,
Раз пахнет соком свежим, что на срезах
Вскипает, щедро окропив покос.

У шалаша дымок смолистый тает,
Ворчит своё в котле кулеш густой
И в котелке помятом дозревает,
Заместо чая, травяной настой.

Короткий отдых.
Сладкая награда.
Лежу в валке, дремлю, а надо мной
Березняка зелёная громада
Качается прохладною волной.



Отрочество

Четырнадцать – златое время,
Когда пристало,
Видит Бог,
Судьбе поставить ногу в стремя
И, с места ровного, в галоп!

Пристало…
Я не спорю я этим,
Но мне приятней и милей
Бродить по розовой, рассветной,
По русской, по моей земле,

Где золотой щепой покрыта
Крыш деревенских высота
И греет душу, как молитва,
Церквушка –
Золотом креста.

Где рябь речная золотится,
Как будто крылышки стрекоз
И золотая кровь струится
Под белой кожею берёз.

Я душу в золоте купаю,
В его сердечной теплоте
И в такт  шагам стихи слагаю,
Их поражаясь красоте.

Волной тяжёлой поле льется
И вызывает в сердце дрожь.
И рожью тёплой пахнет солнце,
Как спелым солнцем пахнет рожь.



Откровение

Прижмусь к берёзе,
Облака считаю,
Плывущие неспешно надо мной.
Грызу травинку гибкую.
Мечтаю.
И наслаждаюсь долгой тишиной.

Пригашен зноем птичий грай весёлый
И мерный плеск речных прохладных вод.
Мне кажется,
Устали даже пчёлы
Водить свой бесконечный хоровод.

Пологий склон зелёного холма
Прогрет до самой глинистой основы,
В себе скрывая голубой туман
И корневища тальника густого.

Молчу в неповторимой тишине.
И не желаю счастия другого,
Раз облако
Спускается ко мне,
Как Ангел, что несёт с собою Слово.



Юность

Русый, неприкаянный,
Радуясь и плача,
Не гожусь я в Каины…
В Авели, тем паче!

Выйду в полдень солнечный,
В поле, за деревней,
Чтобы колокольчиков
В нём нарвать беремя.

Вон, как серебрятся,
С летним ветром вместе.
Может, пригодятся
Для поддужной песни.

Тройки нету? Плохо.
Горевать не стану!
Пусть на скомороха
Зазвенят кафтане.

Ветер вьётся следом.
Он мне путь укажет,
А, замест медведя,
Куст осины спляшет.


Прощание с селом

Ромашковое лето вышивает
Поляну, как рубашку жениху.
Цветок к цветку умело подбирает,
Как в песне – к строчке новую строку.

Узор раздолен,
Вековечен,
Волен
И в нём слились, на радость - не на страх:
И звон пасхальный белых колоколен,
И шелест трав на заливных лугах.

И незатейливый тальянки голос
И гром копыт от княжеских застав,
И выгнувшийся тёплой спинкой колос
И пенье птиц среди лесных дубрав.

И родника прозрачнейшее пенье
И сорванный украдкой поцелуй,
И осени озябшей дуновенье
И ямщика лихое: «Не балуй»!

Всё,
Всё, что сердцу сладостно и мило,
Что невозможно кривде побороть.
Всё то,
Что есть,
Всё то,
Что с нами было,
И то, что будет.
Дай того, Господь!



Чаепитие

Из чашки тонкой чай тянул я сладкий,
Робея и потея докрасна.
Мне подмигнула девочка украдкой,
Анастасия,  младшая княжна.

И, словно в Констатиново девчонка,
Гоняющая прутиком гусей,
Как колокльчик, прозвенела звонко:
- Папа, пусть почитает нам Сергей...

Я выпевал из "Радоницы" строки,
Не помня что,
Не сознавая как,
От политеса чинного далёкий,
Наивный, как Иванушка-дурак.

И позже тяготился этой встречей,
Как в кокон, душу обернув в кумач.
Ругался грязно, чтобы стало легче
И врал про них такое, плачь не плачь!

Мне душу кислотою выел стыд
За то, что отрекался я прилюдно
От тех, кто был предательски убит
И вынес всё, как не было бы трудно.

Безгрешная и милая семья,
Что называлась по рожденью царской,
Давно в Высотах Горних,
Ну я
Блуждаю до сих пор в Москве кабацкой

Я пью вино и спирта жгучий яд,
Пытаясь вусмерть, вдрыбадан напиться,
Чтоб хоть в бреду княжны увидеть взгляд.
Но лучшее, увы, не повторится.



Осень

Поздняя осень.
Дождливая осень.
Октябрьская осень.
Стаи гусиной растаял прерывистый след.
Неба, почти акварельная, легкая просинь
Обрамлена в золотых перелесков багет.

И, от предчуствия близкого холода грустный,
Затрепетав, как речной пустотелый тростник,
Мелкий осинник, от первого инея русый,
Точно Есенин, шальной головою поник.

Он, не дослушав свистящего ветра упреков.
Гнавшего сизые тучи овечьим гуртом.
Листья ронял, точно чистые звонкие строки,
Яростно,
Шало,
Ничуть не жалея о том...


С каждой минутой
Редея все больше и больше.
Чуб непокорный рукою хмельной теребя.
Ну, пожалей себя,
Пьяный,
Несчастный Сережа!
Как же Россия твоя
Будет жить
Без тебя?




Рязань

Небо смотрит синими глазами,
Как певец березовой страны,
Что рожден в сияющей Рязани,
Посреди российской тишины.

Обещавший любящим так много,
Не убогий нищий и не тать,
Он воспел ее волшебным слогом,
Заставляя сердце трепетать.

Златовласый, как дитя наивный,
Что стихи, как песни выпевал,
Он паркет надушенных гостиных
Валенками дерзко попирал.

И в столице полумира древней,
Что глядит надменно, как эстет,
Он кричал:
- Но я-то из деревни!
Я - ее единственный поэт!


И потом, в разгуле революций,
В самогоном пахнущем дыму,
Лозунг о всеобщем братстве куцый
Не пришелся по сердцу ему.

Проще брать, конечно же, нахрапом,
Не желая слушать мужика.
Паровоз коммуны черной лапой
В сторону отбросил стригунка.

.Вряд ли он рассчитывал на милость,
Многое познавший человек.
И судьба поэта покатилась,
Как глаза собачьи, в мокрый снег.



Вдохновение

Вот где-б бумага пригодилась:
Рисуя мелкий бисер строк,
В манжету белую вонзилось,
Искляксав, вечное перо.

А ведь летело, чуть касаясь
Его крахмальной чистоты,
Как поднятый борзыми заяц,
Воспетый барственным Толстым!

И, тут же, мысль обрывая,
Как бег по насту русака,
Возникла личность, -и какая!-
Не узнанная мной пока.

Она усами шевелила,
Качала пьяной головой
И мой автограф попросила,
Сбив поэтический настрой...

Я улыбнулся...
Боже-ж мой,
Хотя сквозила мысль иная,
Раз я свой "Паркер" золотой
Вонзил в столешницу, ломая,

И, матерком беззвучно брызнув,
Стараясь глаз не поднимать...
Исчезла личность с пошлым визгом,
Грозясь милицию позвать.

Людей хороших - кот наплакал!
А с трезвых глаз, вообще их нет.
Набить бы морду Пастернаку!
Какой ни есть, а он –
Поэт.



Учителю

Мой старший брат,
Учитель мой и друг,
Знаток красот словесности российской,
Ты ввел меня в закрытый многим круг,
Понятным став особенно
И близким.

Ты пел стихами.
Ты стихами жил,
Дышал стихами,
Ворожил стихами
И в хороводе образов кружил,
Прихлопывая оземь каблуками.

Ты по-крестьянски мудр был и хитёр,
Ведь Город-Каин
Лжив от основанья.
Ты раздувал певучих строф костёр,
Делясь теплом с поэтами-друзьями.

Ты посчитал,
Что выше Правды нет,
Чем та, что Русью искони зовётся
И свято верил, как её поэт,
Что над страной мечты восходит солнце.

Ты повторял,
Что Слово гасит злость,
Накопленную в годы лихолетья?
Оно, наставник мой, отозвалось
В подвалах ГПУ,
Не прячась в нети…

Я столько, Николай, наворотил!
И пил
И морды бил,
И ошибался…
Но Русь Святую в глубине любил,
Хоть к бороде Господней примерялся.

Дурак?
А я не спорю, не ропщу.
Но, такова крестьянская натура,
Что до сих пор, я среди всех ищу
Твой взгляд, с лукавым любящим прищуром.

Хранитель слов,
Вещун,
Наследник тех,
Кто горы и полки сдвигали словом,
Прости мне долгого молчанья грех!
И в гости будь.
До гроба твой, Серёга.



1921

Век обманчив,
Кровав и суров.
Чтобы вновь, в лоскуты не упиться,
Я из хрупких бумажных листов
Стены выстроил –
Отгородиться.

И остаться,
Где спит тишина,
Как молодка, устав на покосе,
Где колышется озеро льна
И берёз расплетаются косы.

Где струится настой синевы,
А на поймах крестьянской Рязани
Запах свежего сока травы,
Что вскипает на срезе слезам.

Где, как души, открыто село…
Треск винтовочный!
Бес тя накликал!
Вдохновенье просёлком ушло,
В лапоточках из белого лыка.





Товарищам из органов

Я молчу, дорогие товарищи!
Не ищите в карманах мандат.
Соловьи не поют на пожарище –
Опалив своё горло,
Молчат.

Не томитесь у стойки, курчавые,
Чёрной кожей тужурок скрипя.
Я простился с разгульною славою,
Новый путь в неизвестность тропя.

Ждёте, выплесну горечь, как душу я
Своим выжженным языком?
Хрен!
Я лучше на пару с Хлопушею
К Пугачеву уйду босиком!

Я не дам протокольного повода,
С этой дымной эстрады трубя.
Раз молчание – чистое золото,
Богатейте,
Лопатой гребя.



Маме

Весь мир поёт,
Ликует и звенит
В день Радоницы, светлой и всесильной.
А на ладошке у меня сидит
Коровка божья, приподняв надкрылья.

Я ей шепчу:
- Лети скорей на Небо,
Что недоступно нынче для людей
И испроси у Господа не хлеба,
Но лишь здоровья матушке моей.

Чтобы она жила и улыбалась,
Любовь ко мне
И мир в семье храня.
Коровка улетела... Вот же радость!
Бегу домой, где мама ждёт меня.

,,,Хоть ты давно,
Родная, поседела
За столько не совсем счастливых лет,
Коровка божья, видно, долетела.
Пишу письмо:
"Привет тебе, привет!"



Изадора

Ты пятками босыми не касалась
Промёрзшей сцены в ленинской Москве.
Ты, словно пламя, к потолкук взвивалась
И я тебя не видел красивей!

А позже, в мои кудри запустила
Свою ладонь, считая золотым...
Придумала любовь или любила,
Но послевкусие горчит, как дым...

Ты остывала, Изадора, быстро,
Оставшись малым угольком во мне,
Хоть девочки твои, как будто искры
Свободно разлетались по стране.

И я летиел, тобой одной влекомый:
Европа,
Океан,
Юнайтед Стейтс.
Так далеко от мамы и от дома,
Что километров и не перечесть!

Ты от меня отвыкла постепенно,
Изведав много городов и стран,
Бунтарка необузданная сцены,
С такой смешной фамилией Дункан.

Судьба моя,
Как клён в сугробе тонет.
Ты всё решила, милая, сама.
У твоего огня согреть ладони
Я не могу.
А в Питере - зима.



 Эмигранты

А я вышел в расшитой рубашке,
В красной... Чисто купальский костёр.
Со стихами, как Русь нараспашку!
Ощущаёте огромный простор.

Той страны, что вы продали, гады!
Что сберечь не сумели, глупцы!
Пусть вам вьются в сердца снегопады
И валдайские бубенцы

И Московское златоглавье,
И дождей над Невой сквозняки
И сибирское разнотравье
И рязанские березняки...

Всю Расею - от края до края!_
Я вместить постарался в слова.
От чечетки лихой умирая,
И кружилась моя голова...

Я сломал каблуки, не иначе.
Вот как могут плясать на Руси!
Что?
Я всё прочитал...
Вы не плачьте...
И не хлопайте,
 Бог вас спаси.



Собратьям по перу

Сколь стихов рассеяно и брошено!
Даже с трезвых глаз не сосчитать.
Собирайте.
Господа хар-р-рошие!
Нынче время камни собирать.

Полумрак рукой дрожащей трогаю.
Пустота…
Лафитник пригублю.
Изадору, дуру босоногую,
До сих пор ревную и люблю!

Став из золотого просто пегим,
Растеряв крестьянственность свою,
Я, задрав штаны.
Недолго бегал…
Лучше покурю,
Да постою.

Жалко, снова в детство не вернуться,
Не упасть в духмяную траву,
Чтоб с небес небьющегося блюдца
Пить святой России синеву…

Гармонист!
По кнопкам жарче брызни!
Что мои опавшие года?!.
Я отравлен городскою жизнью,
Как палёной водкой,
Навсегда.

Ну, а если вдруг строфу искомкаю
Или строчкой сладкой изъюлюсь,
То тоскою, как петлёй пеньковою
Тут же,
Как Иуда, удавлюсь!



Тальянка

Когда накатится волною дней московских грусть,
Стихи отброшу новые,
Потребую тальянку,
По кнопкам перламутровым привычно пробегусь
И разверну цветастые меха, как на гулянке.

И-и-иэхх!!!
Разлука-матушка,
Родная сторона!
Рыдай-ка ты без устали и смейся до упаду!
Мне мало в полной четверти зеленого вина,
Плесни, хозяйка щедрая,
В стакан гранёный яду...

Да не жалей!
Ведь сыпала горох свинцовый пуль,
Когда амбары дочиста комбеды выгребали,
Не то сбегу по свею я, как ты не карауль,
В молитвою живущие,
В росе жемчужной дали.

Всё!
Хватит!
Я загнал себя, как в яблоках коней
И трезв, как будто наново на белый свет явился.
Гармоника рязанская,
Душа земли моей,
Зачем ты так фальшивишь?
Знать,
Играть я
Разучился?!.




Раскаяние

От меня отвернулся, как видимо, Бог!
Нет, скорее, прощенья Его я не стою…
Бес, с фамилией Блюмкин,
В подвал приволок
Двух заложников,
Мужа с женою.

Их при мне заставляли у «стенки» раздеться,
У разбитого пулями  в щепки, щита.
И я видел,
Как бьётся испуганно сердце
У неё, что прекрасна была, как мечта…

Молодая дворянка, почти что без сил,
В мужа точно врастала,
Надеясь на чудо…
Он глаза ей ладонью надежно прикрыл,
В нашу сторону сплюнув:
- Стреляйте, Иуды!

Залп!
Наганы дырявили плоть в решето,
Что в отверстиях рваных вином закипела.
Их при мне убивали.
Всего лишь за то,
Что ни разу я в жизни не видел расстрела…

Я свой грех, много позже, сполна осознал.
На душе он лежит неподъёмный и ёмкий.
Ну и что из того,
Что я сам не стрелял?
Попросил…
Получай же, на блюдце с каёмкой!

Я Иуда…
Клейма раскалённого жуть
В сердце въелось,
Облив кровяною волною.
Я бы много отдал, чтоб, как в фильме, вернуть,
Прокрутить
И забыть сотворённое мною.

Из Страны негодяев стремлюсь я уйти,
Не в Инонию пусть,
Но в Россию иную!
Жалко, только неторные эти пути
И не каждый найдёт их…
Ищу я!
Взыскую!

Только совесть твердит, как глухая тоска,
От которой я в пьяном угаре скрывался:
- Ищешь путь?
А, какого ж рожна ты в ЧеКа
Спирт лакал и с убийцами в коже братался?

Потому погружаюсь в горячечный бред,
Где никто не подскажет,
Никто не поможет.
Крестьянин?
Большевик?
Или, всё же, поэт?
Кто я, кто!..
Бог молчит.
Убиенные тоже.

Матерь Божья, я грешен!
Я был подлецом…
Но, когда отрекусь от красивой неправды,
Мне закрой своей тёплой ладонью лицо
За секунду
До громкой расстрельной команды.



Кони Айленд

Не пропащ заморский город,
Падкий на деньгу и лесть!
Мне сказала Изадора,
Что здесь Кони-Айленд есть.

Еду!
Брошу чаевые!
Побыстрей, душа моя!
Кони бродят там живые
Среди редкого жнивья.

Лишь погладить их по гривам
И вдохнуть ноздрей тепло!
И почувствовать счастливым
Мне, всему уже назло...

Кони бродят там свободно
И вминают в травы грусть.
Я пиджак отброшу модный
И, как в детстве, засмеюсь.

Что?
Да мне милей сугробы,
Наметённые зимой...
Я на эти небоскрёбы
Насмотрелся, Боже мой!


Вот ведь невидаль какая.
В чужедальней стороне!
Я спешу на Кони-Айленд.
Может,
Встречу там коней.




«Разлука»

Не любила мама Изадору,
Всё её пытаясь оценить:
- Толстопятенька кака, а норов,_
Ни блинов испечь, ни щей сварить!

Всё ногами шлёпать бы босыми,
Да вино стаканами хлебать...
А уж имя... Бог мой, что за имя?
Им бы вздорную козу назвать.

Я ж, любя, ей не посмел ответить,
Что, пройдя с полатей до дверей,
Наособицу взрослеют дети,
От своих разумных матерей,

Чтоб, не в силах сердце ретивое
Завзнуздать, что чинно шло оно,
Ищут, словно парус, непокоя,
С веком окаянным заодно...

Как судьба тасует карты ловко,
Раз легли в расклад к её ногам
Рыжая шотландская чертовка
И российский русый хулиган!

Кто о нашей встрече не с удачил,
Обсуждая громкий мезальянс!
Только миг любви, он больше значит
Жизни, сбережённой про запас.

Наплевать на явную несхожесть
Двух характеров з- огня и льда!
Мы записывали кровью повесть,
Где любовь читалась, как беда...


В Рай ли, в ад мостили мы ступени,
Разберёт один Господь благой.
Засыпал я у неё в коленях
Сильно поредевшей головой.

А потом, нисколько не жалея,
От обид надуманных дрожа,
По живому рвал, чтобы скорее
Заживала глупая душа...

Не было вопроса: сметь-не-сметь.
Как петлёй, стянув земную муку,
На два голоса смогли мы спеть
Долгую рязанскую "Разлуку"!



Льву Троцкому

Товарищ Троцкий!
Господин Бронштейн.
Мы с Вами врозь в подлунном мире жили,
Одним лаптём не похлебали штей
И на двоих кусок не разделили.

Хоть принимал Октябрь я всей душой
И верил в силу ленинского слова,
Мне так сейчас,
Нарком,
Нехорошо,
Как будто предал я кого родного!

Метались Вы, подобно сатане,
В распыл пуская города и хаты -
Я ж, всё грустил и плакал по стране,
Той, что стихами воспевал когда-то.

Вы погружали мир в кровавый ад
Труда не ведающей, смуглой дланью,
Мне чудилось, что пролетариат
Не вяжется с берёзовой Рязанью

И дым пожаров, как и дым от труб,
Совсем не красит небо голубое.
Считаете,
Я контра или туп?
Считайте!
Остаюсь самим собою.

Хотите Вы железною рукой
Загнать народ в придуманное счастье?
Не с Вами я,
Пока мой стих живой
Декретам неподвластен Вашей власти.

Вы хмуритесь?
Вам этот разговор
Вдруг показался попросту ненужным?
Придите лучше,
Наркомвоенмор,
Да хлопнем с Вами, по рюмашке дружно!

Я словом лично Вам не нагрубил,
По маковку уйдя в стихи и песни.
А, если женщину у Вас отбил,
То, как мужик,
Я, видно, интересней!



Галине Б.

Над чувствами никто не властен!
Но честный Вам даю совет:
Я, как чахоточный опасен,
Ведь от стихов спасенья нет…

Они препон себе не знают,
Живя отдельно от меня
И людям в душу проникают,
Как Коха палочки, губя.

И, если хлынут черной кровью
Они из судорожного рта,
То можно ль их назвать любовью?
Нелепость это…
Суета.

Я не желаю Вам, Галина
Хворобы тягостной такой,
Как моя жизнь,
Увы, недлинной,
Забывшей трезвость и покой.

Издалека любуюсь Вами,
Хоть это, право, нелегко,
Я снова кашляю стихами.
Не подходите!
Не под – хо…




Время

Лишь крыши да крыши...
Как все надоело!
Из смерти и нумера выхода нет...
И утро рассветом еще не краснело-
В печенках сидит этот въедливый цвет!

Луна за окном подмигнула устало:
“Не дрейфь, мол, Сергей,
Нам еще жить и жить!”
А водка уже не пьянит, как бывало.
Хоть хочется в ней пустоту утопить.


Уходит раздольная русская песня.
Горчит спорыньею помеченный хлеб.
И выцвело небо
И стало белесым,
Как взгляд старика, что от горя ослеп.

Чудес, как марксизм заявил, не бывает!
И юность не ступит на ветхий порог.
И время не лечит,
Оно убивает
Вернее, чем нож, что вошел под ребро.



“Англетер”

Есенину не повезло,
Хоть был боец: во время пьянок
Село ходило на село
Стеною, только без подлянок.

Где, коль упал, то снова встань!
Да улыбайся веселее.
А здесь- удавка на гортань
И со спины...
Куда подлее!

Трещали скулы, стулья, двери.
По грязным правилам игры
Клубилась схватка в “Англетере”-
Один супротив четверых.

Не вышло насмерть упоить -
Рязань родимая упряма...
И потому пришли убить,
Как в письмах предрекала мама.

Он ухал, точно топором,
По смуглым и прыщавым рожам:
- Вы думали, с одним пером
Управиться Есенин сможет?

Удар!
И свора поперхнулась.
Удар!
Заплатите сполна
За кровь. которой захлебнулась
Моя крестьянская страна!

Дымился пот на черепах
Убийц, что лишь в толпе бодрее,
Что каблуками били в пах,
Что на паркет свалить скорее.

-Ах, он еще добавки просит!-
Сексот сдержать себя не смог-
Удар наганом в переносье
И брызнул из пролома мозг...

Тогда, сдавив петлею шею,
Его подняли вчетвером
И к раскаленной батарее
Прижали, издеваясь, лбом.

Поэт, и по смерти красивый,
Весь в мелких крошках от белил,
Висел -  распятый, как Россия,
Которую он так любил!

В зрачках, как в стынущих оконцах,
Не смерти отразилась тень,
А березняк, прогретый солнцем
И мелкой речки голубень.

И он, легко раскинув руки,
Их видел. вместо потолка...
И больше не было разлуки
С босой красавицей Дункан.

...А в барской роскоши московской,
К которой он давно привык,
Прочел депешу Лейба Троцкий
И припечатал:
- Сдох мужик!




Душа

Еще живет на свете красота!
И, коль восходит над планетой солнце,
Всегда открыт березовый портал
В край сказок, что Россиею зовется.


Где, как поэта юного глаза-
Сереженьки,
Сергея,
Серегуни,
Синеют над Рязанью небеса
В расцвеченном ромашками июне.

Недаром там и по сей день живет,
Кому-то близкий, а кому далекий.
Звонкоголосый сельский хоровод,
Певучий, точно “Радуницы” строки.

И я признаюсь честно вам, друзья,
Пусть стихотворца путь, как вздох короткий,
Не из “Шинели” скорбной вышел я,
А из есенинской косоворотки.

Но не стремлюсь поэту подражать,
Ведь на земле, прекрасной и былинной,
Единожды
Рожала сына мать
С неповторимым горлом соловьиным!