A человеку даётся, по вере...

* * *



Cвоё осеннее жилище
украшу розовым цветком,
на подоконник полунищий
поставлю склянку с ободком.
У послеавгустовских флоксов –
спокойноокая краса.
Душа, устав от парадоксов,
глядит в седые небеса.

И предвечерняя усталость
ещё не гибельна, пока
на подоконнике осталось
живое облако цветка.
Темнеет. Но не одиноко
в закатной хмари нам вдвоём.
Седое небо – дым упрёка.
Но из глубинного далёка
чуть розовеет окоём…






* * *


Не угасай, моя певчая странность!
Муторно было бы жить без тебя.
В жилах Бату – властолюбия данность,
мне же – мой свет, полыханье репья.
Мне – моя ересь, из полночи зовы,
шорохи веток на все голоса,
сёстры монашьи – еловые совы,
с чёрно-зелёною кровью леса…

Тени деревьев, бездетные звери
связаны тёмной порукой конца,
а человеку даётся, по вере,
вещая потусторонность лица.
Ты ведь и стеблю примятому рада,
певчая мудрость, распевная дурь…
Не угасай же, не минет награда –
глины ломоть да в полмира лазурь…







* * *




Мелких куплю хризантем на продрогшем базаре,
белых и жёлтых возьму за доступную цену.
Глуше, темнее ноябрь. И в багряной гитаре
смолк листопад, не простивший туману измену.
Вот уж и снег приходил. На асфальт до рассвета
сыпал колючею манной, сухою крупою.
Отроду в долг не беру, не приму и совета,
как зимовать-куковать да смиряться - с собою,
с исчезновением птиц на ограбленных ветках,
с мутью во взоре торговцев, хороших и разных…

Коль и оставлю я что-то в коротких заметках –
долгие льды и снега перегонов опасных
меж А и Б разбиенной на части отчизны,
меж крепостями железолюбивой державы…
Жменю цветов сам себе принесу – не для тризны
за упокой, но для страсти – живой, моложавой –
стебель полынный размять и вдохнуть среди стужи…
Выгнулась мёрзлая тьма от Яги до Солохи. –
Вот и затеплю цветка золотник. И к тому же –
крепнет созвучье речей о несдавшемся муже
с речью об отроке, спасшемся в чертополохе…