катишься под уклон...

   катишься под уклон, сам не зная куда… о Боже, какие великие муки! в груди жар и зной, тянет под ложечкой, в голове молотки; и смотришь — не понимаешь: потерян на местности, хотя карта в руках, и совсем расстроился вестибуляр, переставший отвечать на вопросы — Господи, что это за мир? бросить всё и уехать — уехать? — где тот поезд, что увезёт меня к другим мирам сознания: оно устало в своём кружащемся до одурения мире, в который его включили, как в розетку…
   а всё забыв, рассматриваешь грани горной грусти хрусталя, вертишь его в руках — и тебя несёт, несёт, совсем без ветра: воздух застыл… и помнишь ли ты ещё, что такое время? — вагон совсем пуст, но тебе в нём уютно и небеспокойно; зажгли свет — вечер ли, или пролетаешь, гремя по рельсам суставами состава, сквозь туннель… веришь ли — впрочем, ты уже не можешь верить, но — веришь ли ты ещё, что можно вытягивать из воздуха нити света и плести корзины для добра: ведь ты знал это в детстве. а оно отгромыхало через тебя, подарив тебе что-то, но ты и не знал, и не понял, и забыл; вот так и ты громыхаешь сейчас где-то далеко за городом, может быть, уже там, среди звёзд…
   где-то там, в твоей глубине, которая для тебя ничто, но без которой ты сольёшься с землёй, ещё сохранился вкус хлеба; ведь его только что вынули из печи, да так он и застыл в твоих глазах — на духовитом от всегдашних крошек столе, а за ним сразу — окно, которое значило тогда для тебя больше… его приятный терпкий и кислый вкус завял у тебя на губах. снискав твоё доверие, на коленях у тебя ластится кошка, лижет руки горячей шершавостью признательности, а ты смотришь и смотришь напряжённо в окно широкими — они зажили собственной жизнью — глазами; это не тоскливость, не страх, не ожидание и не усилие понять: ты уже знаешь, что будешь громыхать в темноте в освещённом вагоне…
   пруд, старый и оранжевый, выскакивает из сознания и, как мячик, подкатывается сквозь полумрак к стене; откуда-то выпрыгнула кошка пёстро-серого неуловимого цвета, дохнув на тебя изысканной пушистостью; ворвался плач ребёнка: его ты не услышал — это было бы слишком грубо, — а просто узнал и почувствовал; твои деревья… Боже мой! Какой дровосек увидел этот ужас, срубив… плотник и кузнец… обрастает сединой трава, стареет лес — не страшно и не тоскливо, и не силишься понять: это великая тяга всемирного демона. всемирный демон. о младенческое блаженное!.. но тебе уже ничего не надо, ни расти, ни содержаться, ни чувствовать, ни понимать, лишь беспрерывность тягучая существования не зная куда. плотник и кузнец. вот почему ты здесь.