Изюмов и Лившиц. Поэма дольником

1.

Город пропах твоими духами,
  осенние ночи странно тихи.
Город махал большими руками,
  город плевал в урны стихи.

Эхом, летящим из подворотен,
  сказывал что-то, да всё о тебе.
Улица Росси, как Паваротти
  пела, распугивая голубей.

Как же пах город чем-то знакомым!
  Запах гонял сурьмоглазый амур.
Ночь тяжела, ночь невесома…
  Ангел-хранитель, опять перекур?

Трёхвековые камни Коломны –
  мхом изумрудным охваченный руст.
Осень овила влагой колонны,
  брызгая жёлтой слюной из уст.

Вон Соломон, на гранит навалившись,
  молча уставился в Крюков канал.
Вышли за водкой Изюмов и Лившиц.
  Режу корейку. Месяц пропал.

Окна влипают в тёмный колодец,
  мну на фаянсе остатки трески.
Глухо топочет дождь-иноходец,
  мелко постукивая в виски.

Большая часть пути за плечами,
  Данте прочитан несколько раз.
Список триер изучен ночами,
  эпос любой – просто скучный рассказ.

Лифшиц вернулся, Изюмов где-то,
  в тёмном пространстве парадной, орёт:
«Звёздная россыпь – число винегрета,
  или мышей летучих помёт?»

Я разливаю тёплую водку,
  Лифшиц в плетёной качалке заснул.
Третий, с до хрипа истасканной глоткой,
  сел супротив на старенький стул.

2.

«Вечерний алкоголь мне разъедает
  череп и рёбра,
хочется выплюнуть со слюнями
  это пыльное лето,
в subway спускаются и поднимаются
  души да ёбла,
собственно, для идеи прогресса
  свойственно это.

Лифшиц, послушай,
  ты должен понять законы сцеплений:
падаль – это конец геометрий, параметров
  и всяких пропорций,
всего лишь обвал разводящих
  нас по площадкам ступеней,
финишный пункт назначения
  для навигаций и лоций.

Но иногда мне кажется –
  это следы звездопада.
Бывает, проснёшься от того,
  что в сердце что-то иное.
Лифшиц, послушай,
  если прошлое – это падаль,
То будущее, видимо,
  просто пласты перегноя.

Иногда хочется открыть окно
  и выпасть на ветер,
закрыться в ванной, то есть всяко,
  оказаться в туннеле.
Или же просто сеть на любой
  транспорт на Невском проспекте,
там, где Акакий срывает
  с ночных пешеходов шинели.

Бывает, задумаешь,
  выпив спирта из дедовской фляги,
и, посмотрев пару фото
   на голубом мониторе,
не убирая в ящик
  исписанные бумаги,
через минное поле
  выйти в сторону Мёртвого моря.

Лифшиц, послушай,
  говорят, что истина серединна,
что в крайностях нет ничего,
  кроме дури и риска…
А тебе было ли когда-нибудь
  страшно и стыдно –
ты возвратился домой,
  а на столе записка…

И не надо больше
  кормить кота и гулять с собакой,
в шкафу нет вещей,
  сняты в спальне с гардин занавески.
Кто-то стучится в окна, 
  ты выглядываешь с опаской,
но это лишь ветви осин,
   да призрак знакомый с Заневской…»

3.

Лифшиц молчит, смотря сны о Стрельне,
  в которых сосуды с глухим звуком рвутся.
Изюмов твердит, что прошлого тени,
  в полдень исчезнув, уже не вернутся.

Я наливаю очередную
  порцию крепкого алкоголя,
я – незаметен, но я не ревную
  к предметам себя, это чувство другое.

Оно больше смахивает на досаду,
  на сожаление лёгкое, впрочем,
я бы и сам произнёс тираду,
  став говорлив. Однако, молча

сижу у окошка, к нему спиною,
  в пространстве и времени не проявляясь,
уютно повисла над головою
  жёлтая лампочка, как солнца завязь.

А Лившицу снится галька Залива
  на сером песке, под северным небом.
И волны, на гальку припали сонливо,
  сделав свои Н 2 О оберегом.

4.

Волны замедленно,
  даже, можно сказать, по-воловьи,
набегая от горизонта
  на ветреный берег,
ластятся к туфлям, к кедам,
  к известковому изголовью,
на котором расположились
  бутылка «Столичной» и жерех.

Татьяна, а, может быть, это уже
  Оленина Анна,
смотрит на гальку,
  слегка к валуну наклонившись.
Воздух небом гремит,
  так гренадёр лупит по барабану.
«А ты мог бы жениться
  на мне когда-нибудь, Лившиц?»

Лифшиц смотрит за горизонт,
  затягиваясь Беломором.
Если б он тогда знал,
  что это так ясно приснится,
то он бы ответил умом,
  языком, сердцем, т. е. хором,
так, как отвечают
   бездне воздушной синие птицы.

Но сейчас где-то,
  на периферии зрения, слуха
мелькает Изюмов,
  не к месту разговорившись.
Лифшиц встаёт и вступает
  на воды Залива, как сухо!
На берегу кипятится Изюмов:
  «Послушай, Лившиц!

Когда ты уходишь,
  то оставляешь всё перед порогом,
хлопает дверь за спиною
  глухо, мгновенно, без скрипа.
Ты вдруг понимаешь,
  глядя в три лика единого Бога
то, что пространство, предметы в нём,
  время, всё это – липа.

И «мене мене», и «текел», и «фарес»
  исписаны стены,
с пира уносят уставший твой,
  ставший недвижимым корпус,
Зрачки замирают,
  глаза стекленеют мгновенно.
Вот и твой катафалк –
   стандартный маршрутный автобус…»

5.

Лившиц молчит, Изюмов толкает
  плетёное кресло. Всхлип половицы.
Лившиц качнулся на волнах токая,
  и перестал под лампой светится.

Тут всё понятно. Изюмов на стуле,
  облокотившись на стол, захныкал,
взвизгнул, как зверь от ужалившей пули,
  вздрогнул, как оглушённый от крика.

Я выхожу из прокуренной кухни,
  дальше сюжет мне не интересен.
Свет выключается кем-то. Тухнет
  пыльный плафон, нет в радио песен…

6.

Город под осенью пал, как под ношей,
  запах духов унося на Залив.
Маревом алым, жёлтой порошей
  осень разрезала всё на слои.

Кто есть любовь – говорится в Завете,
  так что готовьте мехи для вин!
Ветры, осин листья в кудри завейте,
  в косы сплетите ветви рябин!

Вот за спиною осталась Коломна,
  там, где на кухне увиден сюжет.
Звёздная ночь – мира корона,
  та, под которой черепа нет.

Я захожу в пустую аллею,
   запах знакомый – чужие духи.
Город играет, дитя Асмодея!
  Город плюёт в урны стихи!