Лишь в ветке тёрна брезжит паутина...

Чуфут-Кале



В семидесятый день за Рамаданом
приходит праздник жертв Курбан-Байрам.
Бахчисарай вернуть бы, зной и гам
туристов, налетевших в гости к ханам.
Сбежать бы от закланий февраля
опять туда – к дворцу под черепицей,
где прошлогодний август золотится,
тропою на Чуфут-Кале пыля.

Там в воздухе синеет кислород,
а на кустах алеет дробь кизила,
там тайнописи медленная сила
меня к пчелиной крепости ведёт.
Отцвёл чертополох, что на ветру
роняет семя у горы пещерной.
И сам я - сивый конь, но споря с серной,
с налёта крепостной откос беру.

Вплотную к небу Тохтамыша дочь
в резном опочивает мавзолее.
Ракушечник, сквозь зелень скал белея,
хранит прозрачность воздуха от порч.
И так просторна, плавна и светла
внизу Бахчисарайская долина,
что не звенит ни стремя, ни стрела,
лишь веет запах кожи от седла,
лишь в ветке тёрна брезжит паутина...






* * *



Свирепая пульсирует отвага,
бурлит, зеленоокая, в исламе.
Каратуман спустился с Карадага,
Карагиреем призванный под знамя.

И стяг зелёный расплескался ярко
над морем, изумрудным после шторма.
Ещё какого, скромница, подарка
захочешь? Жеребцу какого корма?

О чём бы не просила, несмеяна,
получишь всё - не по добру, так силой:
вселенский полумесяц Гирей-хана,
ракушечник с цикадой над могилой...






* * *



М.

Возьми же, мой Цезарь-младенец,
полночный гурзуфский простор!
Я был бы в правах пораженец,
когда б не межзвёздный твой взор.

Блаженно цветут лавровишни,
черёмухи южных земель.
Вдоль Будды, Зевеса и Кришны
струится невидимый хмель -

как общая память о Боге,
как истина в чёрном вине...
Как данность любви и тревоги
в тебе, мой царевич, во мне!