Леденцы. Рассказ о повидавших...

ЛЕДЕНЦЫ ( рассказ о тех, кто повидал печальный край)

 С  утра  Серегу  снова  тошнило.  Он  уже  привык  к  этому  муторному  состоянию  больного  гепатитом,  этим  бичом  ТуркВО,  когда  человек  ходит  желтый,  как  лимон,  и  от  одного  вида  пищи  его  выворачивает  наружу.  Кто-то,  видимо  считавший  себя  весьма  умным  и  прозорливым,  некогда  сказал,  что  это,  мол,  «болезнь  грязных  рук».  Беда  лишь  в  том,  что  когда,  а  главное-  зачастую  где  солдату  мыть  их,  эти  руки?  Оттого  они  у  него  в  том  же  состоянии  мытости,  как  и  алюминиевая  ложка  в  кармане…
 В  данном  же  случае  руки  были  вовсе  ни  при  чем.    Всю  ночь  Серега  мучился,  развороченный,  резаный-перерезаный  живот  болел  всю  ночь,  температурило  и  знобило,  сна  не  было,  было  какое-то  полузабытье,  казенное  тонкое  одеяло  в  плохо  протопленном  коридоре  столетней  давности  одноэтажного  барака  инфекционного  отделения  термезского  госпиталя  не  грело.  Все  же  Серега  был  рад  этому  коридору.  После  того,  как  несколько  дней  назад  он  был  «изгнан  из  рая»  переполненной    палаты  гнойной  хирургии  такого  же  вот  древнего  здания,  пришлось  прожить  несколько  дней  в  холодной  и  вонючей  солдатской  палатке,  набитой  больными  гепатитом  и  тифом. 
 Беда  никогда  не  приходит  одна,  и  начавший  было  приходить  в  себя  изрезанный  организм  был  «добит»  гепатитом,  явно  «подхваченным  уже  в  госпитале.    Место  в  палате  у  печки  в  хирургии  пришлось  покинуть,  а  ведь  как  там  казалось  уютно  и  хорошо.  Целый  день  можно  было  лежать,  просто  лежать,  даже  вот  так,  ничего  не  делая,  в  приятной  легкости  температуры  и  просто  беседовать  с  соседом-  парнем  из  чечни  с  оторванной  по  колено  ногой,  или  слушать,  как  скребут  мыши  под  половицами…  Часто  ли  такое  выпадает  солдату?  Ценим  ли  мы  подобные  моменты  безмятежности  на  гражданке?...
 Серега  не  успел  особо  подружиться  с  кем-либо  из  палатки,  ему  было  плохо,  он  кое-как  ходил,  скорчившись  и  неся  себя,  как  переполненный  бокал,  на  перевязки,  пытался  «вдавить»  в  себя  отвратительной  варево  солдатской  полевой  кухни-  кухня  стояла  тут  же,  среди  палаток,  на  заднем  дворе  инфекционного  отделения,  и  поварюга  помешивал  в  ней  то  «кирзу»,  то  рис,  то  макароны-  все  одинаково  несъедобное  даже  здоровому  человеку,  и  уж  вовсе  немыслимое  в  его,  Сереги  состоянии.
 Но  вчера  на  обходе  врач  узбек  шушукнулся  с  сестрой,  Серега  и  не  прислушиваясь  понял,  что  дело  вовсе  плохо,  и  сестра,  вернувшись  после  обхода,  отвела  его  в  этот  вот  коридор.  Здесь  Серега  тоже  был  не  один,  коридор  был  забит  койками,  однако  все  же  было  не  в  пример  комфортнее.  Единственно,  поговорить    было  вовсе  не  с  кем,  ходить,  кроме  перевязок  и  сортира  сил  было  маловато,  а  сосед,  парень  узбек  с  отмороженными  почками  и  тем  же  гепатитом,  по  русски  почти  не  говорил,  лишь  порой  мычал  от  боли.
 Все  эти  последние  дни  Серега  не  разговаривал  ни  с  кем,  но  сегодня,  несмотря  на  жар  и  тошноту,  он  почувствовал  какую-то  торжественную  особенность  этого  дня.  И  правда-  шел  последний  день  уходящего,  1982  года.  Весь  незамысловатый  персонал  отделения,  кроме  дежурящих,  уже  готовился  к  празднованию,  кто  дома  в  семьях,  кто    в  кампаниях  и  общагах,  и  мысли  их  были  уже  далеко  от  этого  Богом  забытого  госпиталя.  Госпиталь  был  переполнен,  он  был  явно  не  рассчитан  на  такой  наплыв  больных  и  раненых,  которых  стальной  вьюгой  принес  в  эти  края  Афган.  Да  и  сам  Термез,  прежде,  видимо,  уютный  провинциальный  пограничный  городок,  превратился  с  приходом  в  жизнь  страны  Афгана  в  набитый  битком  войсками  прифронтовой  город,  с  патрулями,  грозящими  солдату  «зинданом»  (так  нарекла  в  этих  краях  солдатская  молва  гауптвахту)  на  каждом  шагу.   
 Термезская  зима  как  русская  осень,  чувствуется  сырая  близость  Аму-Дарьи,  мрачно  и  зябко,  часто  дует  многодневный  унылый  ветер-  «Афганец»,  и  в  душе  у  людей  ощущение  какой-то  мышеловки,  какой-то  безысходности,  что  ли,  чувство,  что  вот  вырвался  ты  из  края  земли-  Афганистана,  и  опять  оказался  на  каком-то  унылом  краю  земли.    С  этой  неустроенностью  быта,  с  этой  трудностью  отсюда  уехать,  билетов  ведь  хронически  нет  ни  на  поезда,  ни  на  самолеты,  с  этим  постоянным  ощущением  присутствия  войск  и  приснопамятного  полигона,  с  этим  реальным  ощущением  присутствия  «речки»  и  возможностью  в  любой  миг  оказаться  «за  ней»…
 И  все  же  не  только  приближение  Нового  года  вносило  какою-то  необычное  ощущение  торжественности  в  Серегину  душу.  Что-то  еще  более  важное  должно  было  вот-вот  случиться.  В  душе  уже  несколько  дней  царило  успокоение,  какая-то  отрешенность.  Много  дней  Серега  не  мог  заставить  себя  написать  письма.  И  родные,  и  друзья,  и  уже  подзабывшая  его  и  исчезающая  знакомая  девчонка,  они  все  давно  уже  были  где-то  там,  за  гранью    той  иной  жизни,  к  которой  есть  ли  возврат?    Теперь  же  и  сами  они  казались  ему  кем-то  из  вовсе  уж  иного,  потустороннего  мира,  и  интерес  к  этому  миру  стремительно  угасал,  как  болезнь  угасила  аппетит. 
 День  был  длинным,  необычно  длинным,  хотя  ничего  особого  не  происходило.  Сестра  принесла  капельницу,  но  сама  мысль  о  царапании  иглы  по  исколотым  венам  была  столь  невыносима,  что  Серега  уперся,  и  милосердная  сестричка  пожалела  его  и  унесла  капельницу.  Затем  он  попытался  съесть  что-то  из  этого  госпитального  варева  (  о,  где  вы,  «афганский»  паштет,  тушенка  и  сгущенка!-  в  Афганистане  правда  солдат  кормили  неплохо,  но  в  этот  день  вовсе  уже  не  думалось  даже  о  настоящей  еде),  съесть  ничего  не  смог,  отхлебнул  противно-сладковатой  воды  из  трехлитровой  банки,  и  встал.
 Это  был  просто  подсознательный  последний  рывок  к  движению,  как  выражению  жизни.  Мысль  запаздывала.  «Надо…  Надо…»-  а  что  надо?  Желание  чего-то  пробудилось  раньше,  чем  понимание  действия.  Серега  встал  и  пошел  под  хирургический  корпус.  Он  просто  уже  не  мог  быть  в  этом  инфекционном,  казалось,  что    сам  вид  его  обитателей  разъедает  его  изнутри.
  Здесь  Серега    встретил  у  крыльца  хирургии  знакомого  по  палате  парня,  попросил  закурить.  Парень  был  «самострел»,  но  "самострел"  невольный,  и  эта  невольность  была  настолько  очевидна,  что  заподозрить  парня  в  умышленном  увечьи  было  невозможно.  По  боевой  тревоге,  ночью,  спросонок,  он,  схватив  автомат,  случайно  сам  послал  себе  в  живот  пулю.  Сейчас,  как  и  Серега,  он  мучился  страшными  болями  в  животе,  но  заражение  гепатитом  его  миновало,  и  парень  теперь  рассчитывал  на  комиссию  и  возвращение  домой.   
 Посидели,  покурили.  Солдаты    постоянно  «стреляют»  курево  друг  у  друга,    даже  слова  из  песни-  «друг,  оставь  покурить-  а  в  ответ  тишина…»  приобретают  иной,  юмористический  смысл. 
 «Знаешь  ведь,  как  ТуркВО  расшифровывается?-  Только  Умершим  Разрешено  Командованием  Вернуться  Обратно.  А  я  вот  эту  поговорку  обману.  Комиссуют,  поеду  домой,  долечусь,  и  по  девчонкам…»-  мечтательно  говорил,  затягиваясь  сигаретой  парень,  а  Серега  вдруг  поймал  себя  на  мысли,  что  сейчас  отчего-то  совсем  не  завидует  ему.  Его  уже  интересовало  иное.  Воздух  был  чист  и  прозрачен,  и  хмурое  термезское  небо  ему  показалось  таким  необъятно  большим… 
 Как-то  безрадостно  поздравили  друг  друга  с  наступающим  Новым  Годом,  как-то  неуверенно  пожелали  встретиться  завтра,  и  Серега  вдоль  забора,  обгаженного    дерьмом  (под  него  постоянно  ходили  солдаты-  палаток  было  много,  а  сортиров  мало,  да  и  ходить    далеко)  поплелся  в  свой  инфекционный  корпус. 
 Он  еще  сходил  на  перевязку.  Рана  не  заживала,  гноилась  все  больше,  но  его  это  уже  как-то  не  отчаивало.  Торжественное  успокоение    заполняло  душу.  Он  пришел  в  коридор  и  лег  на  койку.    Вечерело.  Серега  укрылся  с  головой,  пытаясь  угреться,  не  смотря  на  бьющий  его  озноб,  и  уснул.  И  увидел  яркие  цветные  сны.  Снов  было  два.  В  первом  он  с  другом  детства  запускал  в  чистое  летнее  небо  кордовую  модель  самолета.  Сон  был  до  того  яркий,  что  Серега  даже  ощутил  во  сне  непередаваемый  аромат  эфира  и  керосина.  Было  здорово,  солнечно    и  интересно.  Друг  сейчас  успешно  «отмазался»  с  помощью  «родаков»,  убедительно  «косит»  от  армии,    хотя  и  здоров,  как  бык,  но  хотя  сознание  этой  несправедливости    отчего-то  присутствовало  даже  в  таком,  «детском»  сне,    никакой  обиды  не  было. 
 А  во  второй  сон  пришла  девчонка-одноклассница,  они  вдруг  оказались  одни  в  пустом  и  гулком  подъезде  дома,  сквозь  пыльное  окно  струились  потоки  света,  в  этих  лучах  Серега  увидел    гибкое,  изящное,  как  бы  нагое,  упругое  девичье  тело  под  облегающей  школьной  формой,  и  так  захотел  дотронуться  до  ее…  Он  уже  потянулся  к  ней,  даже  почувствовал,  как  рука  скользнула  под  платье…  Девчонка    нежно  посмотрела  на  него  и  спросила  -«Ты  с  полевой  почты?»
 Кто-то  тряс  его  за  плечо.    В  полумраке  коридора  над  ним  стояла  незнакомая  медсестра  с  каким-то  пакетиком  в  руке,  а  за  ее  спиной  стоял  нерусский  солдат  с  мешком,  полным  таких  пакетиков.  «Ты  с  полевой  почты?»-  торопливо  и  сурово  спросила  сестра,  нерешительно  держа  в  руке  пакет  с  леденцами.  Еще  не  расставшись  до  конца  с  таким  желанным,    блаженным  сном,  Серега,  ничего  не  поняв,    буркнул  нечто  невразумительное,  отдаленно  напоминавшее  «а  пошли  вы…»,  сестричка  отдернула  пакетик,  и  они  с  солдатом  поспешили  дальше.  Очевидно,  его  сочли  солдатом  не  с  полевой  почты,  а    солдатам  не  с  полевой  почты  (то  есть  несшим  службу  в  "союзе",  по  "эту  сторону  речки")  подобный  изыск  гастрономии  не  полагался  по  статусу. 
 Только  теперь  Серега  очнулся  и  привстал  на  кровати.  В  недалеком  проеме  открытой  двери  офицерской  палаты  бубнил  принесенный  кем-то  телевизор.  Впервые  на  экране  шел  яркий,  как  брызги  шампанского,  веселый,  беспечный,вовсе  из  другого  мира,  из  другой  жизни,  фильм  «Чародеи»,  из  палаты  доносились  радостные  возгласы-  офицеры,  разумеется,  пили,  невзирая  на  болезнь.  На  соседней  койке  солдат-узбек  с  лицом  осчастливленного  разрывал  пакет  с  леденцами.  Серега  опустил  голову  на  кровать  и  забылся.
 А  потом  он  увидел  маму.  Она  наклонилась,  как  это  бывало,  когда  Сережа  был  маленьким,    к  его  кровати,    погладила    по  голове  и  сказала  «с  Новым  Годом,  сынок».  Стало  тепло  и  хорошо,  как  в  детстве,  волна  счастья,  большая  и  спокойная,  как  небо,    накрыла  его  всего  и  все  кончилось...
 Светало.  С  хоздвора,  поеживаясь  от    утреннего  холода,  нерусский  солдат-санитар  на  тарахтящей  трехколесной  тачке  катил  к  госпитальному  моргу  цинковый  гроб.  Другой  солдат,  только  что  выскочивший  во  двор  «до  ветру»,  запахнувшись  в  коричневый  госпитальный  халат,  курил  и  с  интересом  поглядывал  на  гроб.  «Куда  это?»-  спросил  он  безо  всякого  сожаления  в  голосе.  Санитар    не  ответил,  только  неопределенно  махнул  рукой  в  сторону  морга.  «А…»-  равнодушно  сказал  курящий  и  бросил  бычок  на  землю.
 В  праздничный  город    натужно  входило  утро.  Ночные  патрули  привычно  сменялись  дневными.    Шел  первый  день  нового,  1983  года.  Во  дворе  хрущевки  узбекские  дети  разрывали  пакетики  с  леденцами...


 Примечание  автора-  рассказ  написан  преимущественно  на  личном  материале. 

адрес: http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=466766
рубрика: Лирика
дата поступления 18.12.2013
автор: Сокольник