Истинней то, что летуче-воздушно...

*  *  *


В мае гремело, и пахли нарциссы
вслед за грозою и пряно, и резко.
Ветер с тетрадей сдувал биссектрисы,
влажный сквозняк развевал занавески.
Май взбеленялся и веял страстями,
будто бы стеблями – прямо из сада...
что-то цвело в этот месяц над нами,
что называть и грешно, и не надо.
Я и теперь, убоясь суесловья,
неабсолютным, неподлинным звуком
 
не назову наши взоры любовью,
солнце, и дождь, и фрамуги со стуком...
Не назову твоё давнее имя –
истинней то, что летуче-воздушно.
Ливни стихали, а небо за ними
радужно было и великодушно.
Парты-галеры, зрачок директрисы.
Наши крамольно сплетённые руки...
Белые, в зелени мокрой, нарциссы.
Свежесть грозы над соломой науки.




* * *


 Кохання – в кухне ль, в поезде, в лесу –
 оно и есть, пусть хоть в степи, кохання.
 Я крест свой недомыслия несу,
 и ты свой куль. И всяк в своем обмане
 влачит по кочкам и ухабам дни.
 Жизнь под откос идёт, дичает поле.
 Но дни кохання... Видит Бог, они
 даруют высший смысл земной юдоли.

 Не беспокой, мой друг, Петрарки сон. –
 Я знал и Беатриче, и Лауру.
 Как солнце всходит, так пиит влюблен
 и сердцем умным ловит пулю-дуру
 летучую – себе ли на беду,
 педанту ли на страх иль курам на смех...
 Я сам с раскладом давним не в ладу,
 где стих мой молодой клянётся наспех

 кому-то в чём-то. Вовсе не спешу
 я возвращаться в п.г.т. Рыжово,
 чужих оград приветствовать паршу,
 чужой черешней любоваться снова...
 Не окликай и ты меня, разлёт
 лихих бровей, и вы, ресниц фантомы!
 Мальчишества стрекозий самолет
 уткнулся лбом в траву аэродрома...

 Отнюдь мне электричка – не сестра,
 не брат – поселок типа городского.
 И юность та мне не мила – остра,
 занозиста любви её полова.
 А всё ж кохання – в тамбуре, в саду –
 на свой напев, на свой живой обычай
 я с мёртвых языков переведу,
 со слов невнятных в путаном году,
 с очей-черешен поселковой Биче.