Прогульщица

Прогульщица (совместно с Еленой Левиной)

От старого, обрюзгшего учителя музыки с масляными волосами несло крепким, вонючим, дешевым табаком и тройным одеколоном. На синих и отечных щеках с жирной кожей и поперечными складками виднелась дневная, седая щетина.
Парта у меня была первая, когда Семен Федорович накланялся над ней и глядел на меня сквозь толстые линзы роговых очков, то кусочки белой, рассыпчатой пыльцы-перхоти слетали на мою каштановую школьную униформу.
Он наклонялся близко, к самому подбородку, шевелил пухлыми губами и спрашивал: «Люба, ты слушала дома «Петю и волка»?», — а я с трудом сдерживала тошноту и заливалась краской. Нервно отворачивалась в сторону. Даже если что-то и помнила, то все равно молчала, а Семен Федорович думал, что я не выучила домашнее задание.
Однажды я просто не пошла к нему на урок, ходила по длинным гулким коридорам, пряталась в исписанном полутёмном туалете, сидела в пустой замаранной рекреации на холодном каменном подоконнике и играла сама с собой в фантики. Мы их вынимали из заграничных цветастых японских жевательных резинок. Я сидела и играла сама с собой, когда бойкая и ответственная комсомолка Ирочка Пехтерева из девятого «Б» отловила меня, схватив крючковатой рукой за плечо, так, что остались фиолетовые подтеки на коже.
— Кто ты, из какого класса, — спросила она, по-московски квакая, вызывающе  звонко, как царевна-лягушка. Я молчала. Ирочка почему-то не повела меня в учительскую и не сдала одутловатой одноглазой директрисе с жутким бриллиантовым шариком вместо глаза. Стала водить по свежеумытым кабинетам с запахом хлорки и половых тряпок, и уже во втором сидели мои одноклассники и ужасный, жеваный Семен Федорович взял мою руку в свою потную теплую ладонь  и прогремел:
— Люба, почему ты не ходишь ко мне на уроки?
Страшно смутившись, кусая губы, с трудом выдавливая слова, не смотря ему в лицо, я выпалила:
— Вы мне не нравитесь.
И заметно сникший и побледневший учитель музыки спокойно, как-то даже с нежностью, произнес:
— Что ж, имеешь право, имеешь право, иди, садись на место.
А потом он уселся за пианино и заиграл что-то легкое, мучительное и живое одновременно, а я смотрела в огромное глазастое окно с видом на пустынный холодный двор и иссиня-черную наглую ворону, перепрыгивающую  с ветки на ветку красноокой и тонкостволой  рябины, и мне хотелось плакать, так красиво играл Семен Федорович.

Мишенька
После смерти Бориса Жамнова остался сын, потому что жена Бориса исчезла, оставив внука на свекровь Антонину Сергеевну. Борис всю молодость крутился в сомнительных компаниях, не работал, торговал анашой или чем похлеще. Но я точно не знаю, так как никогда к ним не заглядывал, хотя и здоровался.
Борис в детстве начинал обыденно: царапал гвоздем машины, курил, подворовывал у магазина «Ветеран», шлялся допоздна, и первая его ходка была по глупости. То ли спер у директора школы портсигар, то ли мелочь у кого-то вытряхнул, а родители потерпевшего попались принципиальные.
Когда Жамнов вернулся, то хотел в восемнадцать лет начать жизнь заново, но ничего не получалось, пошли реформы. Тут и простому человеку негде приткнуться, а уж «бывшему» тем более деваться некуда. Борис и взялся за шмаль.
Вечно на лестничной площадке толпились отморозки, раздавались ночные звонки в домофон, дискотеки этажом выше, а самое интересное в том, что Антонина Сергеевна с этим, как могла, боролась. Выходила из дверей монументальная и начинала орать на кодлу, но никто ее не слушал, хотя все жильцы дома считали, что у нее крутой нрав, даже хотели сделать ее ответственной по подъезду. Смешно. Ведь с родным сыном справиться не могла.
Бывало, выйдет во двор, окинет взглядом нариков и плюнет на землю или, еще пуще, милицию на Бориса натравит, за что он мать люто ненавидел. Кричал: «Матыга, иди отсюдава!». Но матюки Антонину Сергеевну только раззадоривали. Брала тряпку и хлестала всех, но ее никто не трогал, потому что Борис ходил в главных, а кто мамашу главного тронет, хоть и крыша у нее едет.
Не любил я почему-то Антонину Сергеевну и симпатизировал Борису. Странно это как-то даже было. Когда же у Бориса появилась Яна – тонкая, нервная особа в черных лосинах со стразами и дутых сиреневых сапогах – я как-то сразу к нему потеплел, а уж когда Яна пузо свое показала, и я понял, что у Борьки будет ребенок, то втайне стал надеяться, что он образумится и остепенится. Ну не может же человек с ребенком торговать анашой и ничего не делать.
Однажды ночью мы услышали три резких хлопка, а наутро Бори не стало, и только маркая бордовая лужа была завалена хрупкими стружками дворником-таджиком. Яна сразу исчезла, и у Антонины Сергеевны на руках оказался шестимесячный внук.
Я сначала смотрел из окна: как Антонина Сергеевна возится с коляской, как тетенькает Мишеньку, как ей помогает такая же красная и простонародная сестра, срочно вызванная из Воронежской области, и думал: «Растет новое поколение уголовников», — потому что до Бори был убитый Валя, а до Вали был зарезанный Амирам, а до Амирама был выброшенный из окна Васген. И все они торговали шмалью. Все двадцать пять лет, что я живу в этом Люблинском дворе они торговали шмалью, или паленой водкой, или самогонкой, и куда-то пропадали потом, что и следов не сыщешь, а вот после Бори остался Мишенька.
Сейчас он, трехлетний, ходит по двору и машет во все стороны пластмассовой лопаткой, рядом сидят теплые и ласковые Антонина Сергеевна и ее сестра, а мне все кажется, что наконец-то круг разомкнулся.

Евгений

Странный человек Евгений Расин. Шустрый и едкий, как капля ацетона, стремительный и уживчивый. Кажется, ему на ногу наступят, а он извинится и радостно руку пожмет.
С первого курса юрфака мечтал он уехать в Америку, и когда прилетели студентки из Бостона, стал за ними ухаживать. Открывал двери, водил по питерским красотам, завязывал шнурочки на ботинках и ручки целовал, читал вслух по-русски Бродского, потому что английского почти не знал, хотя ходил на специальные курсы. Стажерки были самые настоящие американки – дородные и необъятные, как мишки гамми, спелые и сочные барышни, за которыми на родине никто не ухаживал, а тут русский удалец, но что-то у них там не сложилось.
Если бы он одну выбрал и на ней все внимание сосредоточил, то может быть и получилось, но Женя предпочел странную политику, то к Кимберли подъедет, то Шерил проводит, то с Самантой в Макдональдс пойдет. Насколько наши иностранки были обыденные, но даже им такая тактика виделась порочной, и уехали они после полугодичного романа на четверых в свое захолустье, а Евгений остался ни с чем, но унынию не предавался.
Бывало, мы сидим с ним в рюмочной, пьем коньяк, он тогда на родительской шее болтался, а я уже в Администрации работала, и рассказывал о своих мечтах, делился предположениями, мог часа четыре про жизнь рассказывать, а я губы красила, ресницы тушью подводила, картинки свои художественные показывала.
А он:
— За сколько можно продать живопись?
Я ему:
— В Суриковку хочу, на второе высшее, какой из меня юрист.
— Бесперспективное дело, неденежное, ненадежное, — и давай о машинах, о моторах, о ценах на передовые модели и недвижимость Москвы и Санкт-Петербурга.
Автомобиль он скоро приобрел, удалось удачно жениться, и тесть купил ему «Мерседес» представительского класса, но с женой что-то не сложилось, хотя машина осталась, и квартира откуда-то взялась на Лиговской, и еще сын у него появился, мальчик чернявенький и гиперактивный.
А потом наши пути разошлись, я поступила в Суриковку, но от знакомых узнала, что Женя тоже в Москву перебрался и открыл фирму по торговле белорусскими продуктами. Очень быстро пошел в гору, взял кредит в банке и строит дом на Истре. Думала, с ним не встречусь уже, но пересеклись с Женей на Никитской. Шли с мужем из консерватории, он у меня музыкант. Холодно было, мы прижались с Андреем друг к другу, и он грел мои руки в своих ладонях.
Тут перед нами затормозила машина, выходит Расин весь в Бриони, костюм, как нательная татуировка, волосы зачесаны назад, блестят, вокруг облако липкого, но дорогого парфюма. Машину не рассмотрела, но такая известная марка, жаль, что я в них ничего не понимаю. Женя стал целоваться, и я по старой памяти повисла на нем. Потом отлипла, на Андрея оборачиваюсь и говорю:
 — Это мой муж, Андрей.
Осмотрел Женя нас обоих снизу вверх, пригласил покататься по ночной Москве, хотел, наверное, многое рассказать, но мы пошли с Андрюшей в метро, и муж купил мне при выходе у широкобедрой армянки огромную красную розу величиной с новогоднюю елочную звезду.