То рифму, моложавую сквозь проседь...

*  *  *



Медово-горький запах чернобривцев,
горячий цвет – навылет, напролом –
пронзает прозаических спесивцев
в те дни, когда уже стрекозий дом
стал дымом, и когда ревнитель правил,
Эзопа протеже, Иван Крылов
в стрекозьи пляски жала строк направил,
а муравью пяток похвальных слов, –

по существу, по трудовым заслугам, –
в хрестоматийной басне посвятил.
Осенне-терпкий запах ходит кругом
вокруг махровых бархатцев-светил.
Какие песни лепет дней приносит,
каких стрекоз выцеливает влёт! –
То рифму, моложавую сквозь проседь,
то в чернобривцах – пряность поздних сот...




*  *  *


Зеленоглазо-сторожкие звери
зыркнут сквозь плетиво мокрых ветвей.
Летней невесты оплачет потерю
ливень-ноябрь из-под синих бровей.
Самой последней отрадою лисам
в логово юркнет комочек тепла.
Ты же, рождённый под небом безлицым,
жив на "авось", на "была, не была".
Снова под дверью подмётные письма
мокнут - обманные бланки-счета...

Вдоль окаянности-сюрреализма
осень шансон подвывает с листа.
Здешней промозглой порой воробьиной,
дрянь-карандашик зажав в кулаке,
первым и канет мечтатель мякинный
в мокрую яму в посадке-леске.
Ворон, свинцового времени кореш, -
с глоткой, лужённою не по уму, -
каркнет картаво: "Я, Батя, не сторож
сыну-любимцу, прикинь, Твоему!"