Олег Павловскмй. Стихи, ХХI век...

О.ПАВЛОВСКИЙ. XXI ВЕК…               



«...немногие из голосов
я слышу – выпростан из хора...»
________________________________

/В.Кривулин/



…стенать, с ума сходить и таять, 
слагать в оркестре хоровом
стихи средь мартовских проталин
в оконном, каменном, живом,

колючем как сосулек жала,
шершавей шагреневых стен –
в том мире, где не провожала –
бросала! но не насовсем –

не ты, – отрава сладкой боли,
не капли Фариа… и всё ж:
– Доколе, – плакала, – доколе,
ты эту песенку поёшь?


* * *


Стихи ли, проза – все одно! – то лепестки от слез распухли –
полноэкранное кино и грезы коммунальной кухни…
так начинается роман,
так цирк приманивает светом 
и этот зной, и это лето,
и этих фокусов туман!


* * *


Ты вспомнишь все в распадах белой ночи, 
в тот самый час, когда неповторим…
Сергеичу? Ему гусиный кончик
пера... и почерк что-то говорил...

Нам огорченье вроде не по чину, –
какая жизнь? каких-то два крыла…

.   .   .   .   .   .

Молочница уж ноги промочила,
а Аннушка и масло пролила…




НАМ НУЖНА ОДНА ПОБЕДА!
___________________________________________________________



ГРАНИЦА

Ты провести границу не спеши –
она дрожит как пульс на сотом герце,
она как нить на зеркале души,
как трещина на глобусе и сердце.

Мы здесь стоим. Построены стихи.
Кричат грачи, весна слагает гимны.
Ты часовой, поэт, ты заступил
на рубежи земли неповторимой!

Ты вспомнишь все – усталых матерей,
тоску мальчишки по сгоревшей хате,
слезу отца, двустволки егерей,
матроса в окровавленном бушлате,

солдата на простреленной стерне,
чекиста, что поднялся в штыковую…
Пусть ананасы плавают в вине,
но где найдешь ты Родину такую!

Отчизну снов заснеженных полей
и городов, что из руин восстали,
где девушек любили и друзей,
и помнить никогда не перестанем.

Пока скопцы галдят наперебой
в толпе певцов лекарственных облаток…
Умри, поэт – умри как часовой
за Родину, за женщину, за брата…


ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА


Весна вернулась с первых капель
дождя и с пения скворцов…
Нам год засчитывали за пять,
но мы не слушали отцов.

Нам говорили командиры –
не торопитесь, вам еще
войти в застывшие квартиры,
как входят в дом… и горячо
обнять заплаканных девчонок
и поклониться матерям,
вам – нецелованным, влюбленным,
вам – озорным, непокоренным
не только звезды на погонах –
на небе звездочки горят…

Весна рассказывает басни,
а на краю окопа – грач,
и лес кряхтит как старый мастер,
и ветер чёртом как скрипач!
весна рассказывает сказки,
война – как кровь на образах…

когда-то серенькие глазки
веселой карнавальной маски
глядели в серые глаза!
когда-то белые метели
до крыш укутывали клеть...
Мы лишь немного повзрослели
и не успеем постареть…

Мы есть! Из пепла и из стали,
мы – скорбь убитых городов,
мы отомстим за наши дали,
за наших девушек и вдов,
за девятнадцатое лето –
в двадцатом, может, и не жить –
за боль и гнев, за все, за ЭТО, –
за эту смерть, за эту жизнь!

Еще и песня не допета,
но не оставишь на потом
туман, разорванный ракетой
и поле тронутое льдом…
Но мы не в шахматы играем –
нас возвращают доктора
на поле, где весна без края,
душа такая молодая...

Все. Шесть ноль-ноль, теперь пора…       


* * *


ФЕВРАЛЬ, 23-е…


Я вспомнил девочку одну –
мечту и запах.
Ему в «другую сторону»,
а ей – на Запад…
Не лориганом и шанель
шрапнель дышала –
ему винтовка и шинель,
а ей – Варшава…
Ему хлебнуть на Сиваше
водицы горькой,
а ей крахмал и бланманже
бинтов и корпий. 

– Не забывай меня, не за…

Забудешь разве?
Мы расставались не в слезах,
не на параде.
Нас провожали ковыли
и ветер – в челку,
рубахи ранами цвели – 
значками ЧОНа!

. . . . . . .

Я вижу женщину и зал –
блеск Рио-Риты,
пустой перрон, ночной вокзал,
огни Мадрида.
Она укачивала дочь
в арбатской неге,
а он винтом буравил ночь
в испанском небе…

– Ты помнишь яблони в цвету?
Мы снова вместе.
Не забывай меня, я тут –
в горящем Бресте!
Моя любовь не огонек –
не страшен ветер.
Не орошай слезами щек,
еще не вечер!
Я – горечь сердца, жар огня!
Ты – вдовьи плечи...

Не забывайте про меня,
еще не вечер...



ТЫ ПОМНИШЬ, МАМА…



Ты помнишь, мама, как играли в прятки
с девчонкой в бантиках и с бабушкой живой?
Все впереди, все – сказки и загадки! –
и хитрый кот, и пудинг дрожжевой...

Ты помнишь, мама, как цвели ирисы,
а по ночам в них прятались жуки?
И сухари для старой умной крысы
ты оставляла… и портрет актрисы
на полке в рамочке, и теплые носки

нам бабушка вязала… пел шиповник
и пчелы полосатые как тот
хитрее крысы, важный, как полковник
все о своем мурлыкающий кот...

Был месяц май – и шарики, и фанты –
гремел оркестр, ворчали сизари
на мостовой… и звонкие куранты
из репродуктора на улице Зари…

Я помню все: не выжженные села,
корова Зинка, банки с молоком,
и запах новогодних сизых елок,
и школьный сторож с бронзовым звонком…

.   .   .   .   .   .   .

Когда бы нам в атаку не подняться –
поспать хоть час в холодном блиндаже!

Я вспомнил вдруг – мне завтра девятнадцать,
6-е мая кажется уже…
Уже и ночь укутывает тонкой
и звездной шалью редкие огни...

Ты засвети свечу или иконку,
но только обо мне – не говори!
Тем, кто в живых остались с той бомбежки,
кого любил семнадцатой весной...

.   .   .   .   .   .   .
 
не говори голубоглазой крошке –
той девочке, что с бантиками, той...



ПЕСНЯ ПЕХОТИНЦА



Ты отдохни, мой старенький «максим», –
нас утро не оставит без работы –
рассвет взорвется, легок и красив,
тяжелым стуком злого пулемета.

Ты подожди до первого броска,
до первого молитвенного вздоха –
ощеренная яростью штыка,
истертая ладонями винтовка.

Ты расскажи, товарищ ППШ,
как «фаустник» захлебывался рвотой!
как ты дрожал, отмщением дыша,
и встала в рост усталая пехота…

Ты оглянись на жизнь в последний раз –
на серый дым и первый лист зеленый,
на хриплое как ржавчина «ура»,
от крови порыжевшие знамена...

Седая прядь и взора бирюза,
и горький вкус последнего гостинца –
прозрачная и гордая слеза
слепого молодого пехотинца.



ПАЦАН
_______________________________________


Сияло солнце в парусах,
гулял мальчонка при часах
и фиксой как жемчужиной сверкая,
каштаны падали с небес,
а пацаны кричали – бес
вселился нынче в Костю, будь я фраер!

Он был не холоден, не груб,
любил когда слетали с губ,
как семачки с одесскаго привоза
слова о пламенной любви,
и обходиться норовил
без лишних циримоний с Белой Розой.

Манжеты рвались из клифта,
он никогда не перестал
носить наган как поцик в колыбели –
кипел акации прибой
и пел привоз – ах! боже ж мой –
и как с килиндаря хрусты летели!


Потом настали времена,
когда волшебная страна
рыдала как вдова солдатской кровью –
он никуда не исчезал,
он бил врагов – чуть не сказал, –
но, сами понимаете, с любовью!

Пыхтели “мессеры” от бомб,
гудели стены катакомб,
как шпайлеры центрального шалмана!
Дымился тельник на груди,
а он твердил: ну, погоди!
и шпарил из любимаго нагана!


Сияет солнце в парусах,
лабает старенький Пейсах
на свадьбе, шо давала тетя Роза,
когда молоденький пацан –
живая копия отца –
влюбился в жизнь и в девушку с привоза!

Он никогда не унывал,
водил шаланды за лиман,
и где как сумасшедший ветер фыркал.
Такие были времена –
носил под сердцем ордена
и Костину лихую бескозырку!

___________________________________________________________
(Авторская песня на мотив хорошо известной «Одессы-мамы»…)




РОССИЯ МОЛОДАЯ
___________________________________________________



Ты художник и пахарь, и воин,
ты родитель и доблестный сын,
солнцем, небом, простором напоен –
ты не раб, но и не господин.

Это сладкое слово – Свобода!
Если совесть чиста, как слеза,
верный сын трудового народа –
поклонись дорогим образам.

Поклонись чудотворной иконе,
поймам рек, колокольням, полям...

Посмотри – в золоченой попоне
вороного выводят коня.
Он сродни деревенской лошадке
и буланым степным скакунам...

Вспоминаешь? По лестницам шатким
доводилось взбираться и нам...

И калечило нас, и пуржило
по дворам, и слабела рука,
и картавая стая кружила
над страной простоявшей века.

Но враги разбежались, попрятались,
затаились в поганых углах...
Мы с тобою не связаны клятвой –
это Родина нас позвала.

Нам судьба не покажется скатертью –
Хлебом, кровью – делились не раз.
Это – мы. Это русские матери,
это русские дети у нас.


* * *


Не плач, любимая! Не бойся!
И не кручинься старый друг.
Кольчуг блистающие кольца,
не опускающихся рук
кольцо...
нам не дадут изменой
порочить верные сердца
детей непокоренных пленом,
потомков Славного Отца.

В нас – гордость матерей и вера,
напутствие в последний бой.
Придем – и будет враг повергнут.
Мы возвращаемся домой!

Наш путь тернист и не безгрешен,
но не померкнет идеал
Вождя, что крыс не перевешал,
но и слегка не дострелял...

Не ваши девушки «катюшу»,
обнявшись, пели под огнем...
Вы – просто вылезли наружу,
всего боящиеся днем.

Вы! Тараканы, паразиты,
отъявленные палачи
не народившихся, убитых
во чреве матери... врачи

убогих душ, ручонок алчных,
и склеротических мозгов
придурков, чавкающих смачно
наследьем десяти веков.

Тому, кто рвал у нищих крохи,
кто вдов в отчаянье поверг –
скажу и при последнем вздохе:
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Беснуйся вор, трясись от страха!
Нас, презирающих покой,
в Златой Октябрь вели на плаху.
Мы возвращаемся домой!



* * *


Не быть России под врагом,
не быть растоптанной и пьяной, –
под north atlantic сапогом,
под перемирием коварным.

Пока не выкован топор
и не заточен меч на камне,
не закален в слезах... Позор
да не коснется нашей длани!

Еще спесив тупой ковбой
безродных скотников потомок.
Он приготовлен на убой,
и тысячи ему подобных.

Он бит повсюду и не раз –
в Корее бит и во Вьетнаме,
но только русское «ура»
поставит мат продажной даме.

Покуда веселится кат
и не подозревает вроде,
что над планетой бьет в набат
весны грядущей половодье.

Взовьется тонкая коса –
и ты не спрячешься, пархатый,
за белорусские леса,
и за украинские хаты.

«Аз есмь. И Я воздам». За все
мы покараем извращенцев,
за опустенье наших сел,
за не родившихся младенцев.

За вдов, за нищих и сирот,
за рук протянутые горсти...
Пусть слово обжигает рот,
а не бесстыдное обжорство.



Максиму Калашникову


"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…"
И красотой, и разворотом плеч!
Нам жгли едва расправленные крылья,
мы – выковали наш имперский меч.

Наш дом земля и жесткий борт палатки,
"ваш дом" – свинья с прорехой на спине…
Запомните! Блудливые осадки,
"элита" в развороченной стране –

нам сталь и гнев, вам воровство и пьянка,
мы – Истина и Вера до конца.
А "вы" – го...но под гусеницей танка
(российского – заметьте! – образца).

И мы придем, как свет, как дождь весенний
Святой водой Святую Русь омыть!
Мы н и ч е г о не предали забвенью,
и никогда не перестанем жить.

Мы выжили без ханжества и взяток,
и начинаем с белого листа.
Мы спасены, имперские солдаты,
сияньем Православного Креста.

Нам говорить – "вам" трепетать и слушать.
Мы есть! Мы гневом праведным горим!
Заткните рты и залепите уши,
мы с Родиной любимой говорим!

Вставай с колен Россия, мать родная,
утри слезу, благослови детей…

Врагов мечом и пламенем карая,
на крыльях серебристых крепостей –
от южных гор до северных торосов,
от Бреста до Камчатки и назад…

ТЫ – белая ладья, а мы – матросы –
крутые скулы, серые глаза!

"Вы" – ржа и тлен, мы – молодость и сила!
Забьем в Европу смрадное окно!

Мы – Твой Наказ, и все о чем просила –
Твой Сталинград, Твое Бородино.


* * *


Мы передушим воронье
и присных в перьях изваляем..
Блудниц и блудников  –  огнем!
Каким? Я здесь не уточняю...

Мы перекроем глотки тем,
кто кровь сосал, как клоп смердящий
из наших душ, из наших тел...
И снова станет настоящей

любовь и жизнь, мечта и честь!
Нам надоели эти рожи.
Мы  –  русские! И даждь нам днесь,
Господь, судить и подытожить

минувший век своей рукой –
мозолистой, а не холеной!
И старцам даровать покой,
и радость юношам влюбленным.

Вернуть надежду матерям
и мужество отцам усталым,
и лОдьи белые морям...
Мы здесь, недолго ждать осталось.



ТЫ ПОЗОВИ, И Я ВЕРНУСЬ…
__________________________________________________________



Ты позови, и я вернусь,
приду к тебе опять,
моя возлюбленная... пусть
не довелось обнять

тебя... за столько дней тоски,
за холод долгих зим,
и серебрит мои виски
не инеем одним.

Доселе пью твою печаль  –
горючее вино.
Ты мой приют, ты мой причал,
единственная, но

поговорим с тобой на ты,
останемся вдвоем...
горят червонные листы
в святилище твоем!

Твои друзья  – октябрь и я,
размытые следы,
и поднебесный макияж,
и зеркало воды...

Ты позови, и я вернусь,
и станем как одно  –
златой октябрь, Златая Русь,
и в золоте окно...


* * *


Не Божий раб – но раб своих страстей
я сеятель средь плевел и отравы,
я червь земной с повадками удава...
Избави меня, Боже, от кровей!

Я вечный раб изменщицы Судьбы,
мне злата блеск, как нищая обитель –
чертог для избалованных рабынь
тех, что любил,
кого возненавидел...

Воистину есть горе от ума
и слабости пленительная сила...
Я умер бы, но Вековая тьма
до сей поры меня не поглотила.

Избави меня, Боже, от кровей!
Созижди дух во мне и сердце свято!
Рожденье дня. Псалом пятидесятый.
Аз недостоин милости Твоей.


* * *


Я не достоин милости Твоей,
Пречистая Небесная Царице,
последний из последних мытарей...
и все же научи меня молиться!

Горячий воск не обожжет руки,
да не остудит душу белый ладан...
Твои шаги, Пречистая, легки
над куполами северного града.

И я молюсь, и в грудь себе бия,
я слышу, как дожди заморосили,
как дышит обнаженная земля –
больная православная Россия.

Не долюбил, не ведал, не просил
– Не попусти, Господь, недоброй воли!
Достойно ли, Заступнице? Прости...
«Достойно есть... воистину»... - глаголю.
 

* * *


Настанет день и ищущий во мгле
вдруг озарится верностью и верой,
растает ночь и жилкой на челе
забьется дня сияющая сфера.

Настанет день и верные падут
в объятья музыки, в чертоги дивной сцены
под звуки гимнов, шелесты падуг,
восторг от долгожданной перемены!

Настанет день стремительных минут,
доселе укрываемых веками,
настанет день
и слезы расцветут
любовью,
красотой
и облаками.



КРЕЩЕНИЕ



…паутина следов разбрелась подоконными, зимними,
и сиреневый панцирь из жести и снега, и льда за стеклом
разрисован как окна морозом узорами синими
голубиного вальса кружения в танце таком,

что метель конфетти оседает снежинками хрупкими,
и мотив как невеста обернут фаты серебром,
только лед, отливая порожних перловиц скорлупками,
запорошен как сон за холодным, крещенским... притом

не такой и мороз чтобы нам предаваться отчаянью!
опускается солнце за занавес стен и огней суету –
посмотри: этим ранним, морозным смущенно сличаем мы
голубиный озноб и уютную нашу чету...

покачаться на жордочке!
и заскользить как фигур–
истый образ! и бодрого
вальса мотив и бравур

поскорей доиграл бы!
не бубен, так розовый диск,
шаг и влево, и вправо,
и возликовал парадиз...

значит завтра крещение? – звон колоколен небесных?
и прохладного ладана сладкая одурь и мгла...
мы вернемся сюда, как сбежавшая в праздник невеста,
в хоровод паутины узоров, и льда, и стекла.


* * *


Под куполом небесной сферы,
над белым заревом воды
твоя душа искала Веры,
а голод – требовал еды.

Твоя земля – как сад под снегом,
в хрустальном панцире вода.
В твоих глазах осколки неба,
а в небе плавает звезда –

росток любви, исток Завета,
глоток надежды и мечты…
Твоя мечта – горенье света
под чорным небом пустоты!




КЛЯНУСЬ НЕ КОЛЬЦОМ ОБРУЧАЛЬНЫМ!
_________________________________________________________



Клянусь не кольцом обручальным,
не жарким пожаром волос.
Клянусь проливными ночами –
отчаяньем ливней и слез.

Клянусь упоением ливня,
пропащей июльской грозой,
кроящей осмысленность линий
в немыслимый цвет и фасон.

От этой тоски говорящей,
как голос дрожащий в ночи –
услышишь, увидишь, обрящешь
горячее пламя свечи,

изломы усталого тела,
изгиб обжигающих губ,
чтоб жизнь и играла, и пела
во чреве сияющих труб!

Чтоб ей разгореться во чреве,
свечой догореть до конца!
до чистого выдоха двери,
до тихого вздоха Творца.



ТРИ ДЕРВИША



Один, угрюм и как вершина бел, 
(чадил чалим, арык тихонько плакал), 
промолвил: – Я приблизиться хотел
к чертогам гор, к святилищу Аллаха...
я износил сандалии в летах –
мой посох стерт, мои иссохли руки –
я видел как смеялась нищета,
и роскошь, умиравшую от скуки. 
 
Другой, едва ступив через порог,
сказал:  – Доколе сердце не устало,
мои друзья – степной чертополох 
и неба голубое покрывало.
Я нищ как ветер и как камень гол,
я книга с пожелтевшими листками, –
хвала Аллаху – не был батраком,
но и меня рабыни не ласкали.

А третий дервиш весел был и пьян,
(кальян курился кольцами седыми).
– Я вспоминаю жемчуг и сафьян,
и детский смех, и женщин молодыми…
Была весна, в долине цвел кизил,
а солнце как безумное светило!
 
Была весна. Я девушку любил.
Она  меня еще не позабыла...



Я РАССМАТРИВАЛ СМЕРТЬ...   (из цикла «Мотылек»)
___________________________________________________________


я рассматривал смерть, я просил приподнять покрывало –
или нам нараспашку, навзрыд – и молчать не дано?
если больно смотреть в уходящие окна вокзалов,
если палец не колет волшебное веретено…

пролететь, простучать, прогреметь как колеса на стыках!
как бенгальские искры по узкой дамасской тропе,
где кладбищенский сад молодыми стволами утыкан
и березовой поросли спичками как канапе,

и сердечная боль, и песчаная соль – это первая встреча,
это плен мастерских, это галочий крик над бумажной листвой –
и рублем подарит, и огнем поманит, и бранит, и калечит –
клавикорды стучат и обрыв на печать… тишина, мастерство...





РЕЦЕНЗИИ В СТИХАХ
_________________________________________________________




"Прощай, Ассоль. Прости. Себя не мучай.
Я знаю, счастье смоет все следы.
Забудь меня...
...тяжёлый скрип уключин
и небосвод из розовой слюды."
______________________________

Лора Нукрат


ЛОРЕ НУКРАТ 


Прости, любовь! В моих глазах – Везувий,
в моих руках – не прялки колесо…
В мечтах, в слезах, в проклятьях увезу я
до одури любимое лицо
моей страны...
не женщины, не дома –
земли моей, не горсточки песка…

Средь пыльных книг больному глаукомой,
средь старых карт – тебя не отыскать...
В твоих садах серебряные тропы,
но мнится в золоченых теремах:

...чуть слышно засмеется Пенелопа,
и тетиву развяжет Телемах...



Ларисе Вахрушевой


Высоко в небесах, по над крыльями крыш, над садами
пара белых как снег, и как факелы ярких птенцов!
Это было вчера, но мы все-таки не опоздали,
мы теряли друзей, но свое сохранили лицо.

Серебро седины – это горькая соль парусины,
мы летим над волной, над сетями и скопищем шпрот –
мы однажды с тобой родились в самом сердце России –
сыновья часовых у распахнутых ветром ворот.

Что нам ветер и снег! Это нами клялись наши деды –
нашей страстью и верой, и не было клятвы верней.
Нас земля обняла, и ласкали знамена Победы,
мы кормили из рук голубых городских сизарей.

Мы сойдем с корабля, нас узнают по бронзовым лицам –
значит, соты полны и цветы полыхают в саду –
мы вернемся как осень, мы словно весна повторимся,
как слеза в сорок пятом – в две тысячи сотом году!



Рецензия осенней листве


Костры осенние горят
и клёны пламенеют ярко,
а на подмостках октября –
аллеях выжженного парка,

в плену сгоревшего дотла,
недавно звавшегося летом,
гарцующего как улан
по набережным и проспектам –
узор кленового венка,
сезон Бартольди и Россини...
И свет воды как блеск клинка
реки под небом негасимым!


Галине Вороненко. Вечер не Манхэттене.


Как музыкант наигрывавший блюз
негромко, за шуршащею портьерой
я замер, я внимаю и боюсь,
как Нотр-Дам стыдится за химеры –

не те, что кровлю сторожат в ночи,
но те, что кровью по душе... и все же
как каверзны у Времени ключи!
как медленны шаги, и осторожен

мир ожиданья – вечный арьергард!
мир упованья, как преддверье плена –
моей богини бронзовый загар
и мраморная влага манекена,

и холодок, переходящий в сплин,
и молоток аукционных фантов!
и блюз вонзает косточки маслин
в тупые черепа негоциантов.


Михаилу Розенштерну.


Когда Мельпомена едва прикоснулась падуг,
рыдал парадиз, и стенали, и плакали ложи,
писали заклятье в стихах на шагреневой коже
Трагедия века и века больничный недуг.

Гекзаметра грани, пеона пленительный ритм,
хорея хорал и провал оркестрового ямба
шептали: надейся, поверь под капель фортепьяно –
навзрыд, наудачу, на слово поверь, на пари...

Поверьте себе в этой самой нелепой судьбе –
войне балаганов, миров, колпачку Коломбины –
вы счастья хотели, любили и были любимы,
и музы слетались как пчелы на званый обед.

А где-то над Сеной уже облетают листки,
каштаны трещат в угольках угорелого лета...
Пишите стихи на стекле, на крахмале манжеты,
ломая сюжеты... поэты, пишите стихи.


Александру Кущнеру                .


"Бывает весело, а сердцу все грустней..."
______________________________________________
А.Кушнер



Во мгле грядущее, а память не грустит –
весь жар любви в запаянном сосуде...
Быть может сердцу горько, что пиит
злословию бездельника подсуден?
Быть может боль – совсем уже не боль,
быть может радость – грош неразделимый?
(Стучатся в дверь, и строится конвой,
гремя доспехами и проклиная климат.)

Быть может, нет на свете уголка,
где голуби ворчат под старой крышей,
где миг дрожит как жилки на руках
и час застыл, и маятник не дышит?

.   .   .   .   .   .   .   .

Мы для того приходим в этот мир,
чтоб отцвести цветком неповторимым –
скользить как лезвие, взрывая снежный жир,
и замирая как в пассаже мима.
Придет весна в распахнутом пальто,
девчонкой с удивленными глазами,
придет сонетом, сказкою о том,
что нам с тобой вчера недосказали.
Придет как пыль нехоженых дорог,
как стук копыт на стук сердец похожий –
и настежь дверь, и заскрипит порог,
и старый боливар на вешалке в прихожей...


Дине Немировской


Стихи прольются первой строчкой
за хороводами коляд...
Ты ждал ее – шальную дочку
задиристого февраля.
Опять морозы подкосили
и пешеходов, и гудки
у сорванных автомобильных
клаксонов ежели ни зги
и в двух шагах…
терпи и кашляй,
и капли Фариа храни –
аббата вафельной как башня,
кроваво-красной как гранит –
она хранила отпечатки
следов и пальцев, стонов, слез –
твоя подруга по несчастью,
твой друг и сторож…
и мороз,
казалось, с памятью обвенчан
и с пелериною фаты
метели… но упрямый венчик
ласкает, как его? – персты!

Перчатки сброшены и ноздри
коней ласкаем, и рысцой
на расписных и двухполозных –
перчатки брошены на козлы!
Давно ли утирали слезы
перчаткой брошенной в лицо?
И как мечту хранили память
и берегли свою тоску –
так ствол тоскует по ветвям и
холод дула по виску,

так память шепчет: – Это вряд ли…
А разум тешится, нахал:
– Тебя забыла голубятня, –
скворечник? – и не вспоминал…
Ты память сохрани, как песню
и клич победный, как вигвам
свой бережет индеец – месть как,
чтоб отомстить ее врагам!

Любили девушек, и возле
ворот и окон... и шагам
не знали счет – и шапки оземь,
и взгляду взгляд, и по рукам…

Мы только улицы мостили
и примеряли сапоги –
мы и о мести позабыли,
но тяжелы ее шаги.

И уходили командоры
на риск, на страх, на корабли...
Ах! боже мой, – какие взоры
дарили женщины Земли!

Стихи прольются с первой строчки
за брудершафтами на «ты»,
когда мы расставляем точки
и избегаем запятых,
когда забылись интермеццо
и бубны святочных коляд,
и бьют горячечные герцы
в холодном сердце февраля.


* * *


Павлу Логинову. Осень в Париже


И грибы не растут, и парады не блещут –
что ей медь ликованья и зависти жесть?
Это осень Любви и вязанье из шерсти
домотканой и грубой, и серой... и есть

на земле уголок, где Шопен не закончил
свой последний пассаж, где еще не Вчера,
где пуанты носок как острота отточен,
где снежок конфетти и побед мишура,

где как бал на проспектах царит беспорядок
и юнцы позабыли манеры пажей –
и ни золушек, ни сумасшедших нарядов
и приколота к двери открытка Леже...


Вере Никольской


Мой милый, как листки календаря
и холода, и поздние метели,
как летаргия мартовской недели,
мon cher amie, в преддверие апреля
по-прежнему заснежены поля…

А помните пикник на островах,
японский шелк и платьев круговерти?
Цвет сакуры и лепестки в конверте –
мой милый друг, так хочется, поверьте,
все позабыть, как в этих светлых снах…

Мне говорит вишневки чернота
и терпкость косточек на донышке бокала –
мы ждем, и в ожидании финала,
в нем музыка негромко прозвучала,
и тонкий звон, и клавиш суета.

И пусть кимвалы славят юный век,
и пыль дорог не пеплом оседает –
мир хижинам твоим, о! человек
взыскующий к истоком чистых рек,
и в путь пустившийся, сомнения не зная…

А в Токио уже пришла весна,
как девочка на крошечных котурнах –
от вздоха первого до погребальной урны,
от бело-розовых до торжества пурпурных –
ах! Боже мой, – в мечтаниях и снах…

Мой милый, мне всего не рассказать,
прекрасных слов немало в этом мире!

Вот мой секрет – в стареющей квартире
нам посвятить себя звучащей Лире,
и каждый день строкою начинать.



Рецензия на N-N-N (Надежде Яговой)


Мы идем на Восток как в тяжелом, как сон, сорок первом,
забывая про горечь не нами добытых побед,
нет ни слов и не слез, раскаленные струны как нервы
в этом театре абсурда тишина... да и зрителей нет.

Мы вернемся сюда, мы вглядимся в руины и лица,
если счастье – игра, и к семерке, как водится, – туз,
и рулетка скрипит, и крупье в зеркалах раздвоится
в фимиаме регалий и грохоте бронзовых луз…

Карнавальное зарево
кружит тебя и меня,
ты проклятая пария,
или подружка менял?

Ты подбитая птица
и я лишь подобье крыла –
коридорами Ритца
костлявая нас повела…

Только терний и крест наш девиз и удел, и награда –
только смелому смерть! только слабым похлебка и бред –
мы вернулись туда, где без нас грохотали парады
и стонала земля в колеях золоченых карет.

А часы на кремлевской, на Спасской, над серой брусчаткой –
зорю бьют и святые воспрянут, и факел зажжен,
если поступь тверда значит шаг на века отпечатан,
как строка в мартирологе, в памяти братьев и жен.



Н смерть К* (рецензия на стихи Н.Яговой)


Разве это беда? каждый год феврали умирают!
Если свечи не гаснут, не меркнут молитвы – живем!
И заснеженный март, как овец облака собирает
и навзрыд, и на город коротким как окрик дождем!

Если жизнь не игра – для чего так спешим на экран мы?
За стеклом и в сети мы, забывшие свет светляки.
Это кардиоцех, это камфара кардиограммы
и биение пульса, и выдох, и трепет руки.




УЛИСС
__________________________________________________________



На зов кимвал и клич причала,
под сень упругого крыла
я уходил,
а ты – молчала,
я не вернулся –
Ты ждала.
Я был! я растворился в сини
вдали... и в зелени волны.
Не ты рыдала Ефросиньей,
своей не ведая вины.

. . . . . . .

С ума сходили карусели
и хороводил парадиз.
Мы на чужбине «обрусели»
под визг ламбады и каприз...
и вальса такт, и танго страсти,
бокалов пену, звон монет…
и шелест карт червонной масти,
но выпал – пиковый валет.
Не дама треф – король румяный
чрез дым сигары, резь в глазах...
Но, он пришел, как ментор пьяный
в плаще бубнового туза!

Как выстрел в полумраке тира,
как над ареной гаснет свет:
четверки вышли, – у банкира
семерка в левом в рукаве.
И скрипок крик, как скрип причала –
бокалы, музыка, лакей…
и всплеск аплодисментов зала
последнему из королей!
Конец игры – остыли стулья,
погасли свечи Hilton Beach.
Лас-Вегас пал. И стены курий…
О! этих скрипок паралич...

.    .    .    .    .    .    .

Спеши, Улисс. Проснись, Итака –
любовь не девушка с веслом.
Ночную тьму как тропик Рака
разрежет белое крыло.

Не шепот волн, не всхлип подковы –
крыльца тяжелый пьедестал...
Над отчим кровом туз бубновый –
Созвездье Южного Креста...



СЕРЕБРЯННЫЙ ГЛОБУС



Меня находили в капусте и аист
меня приносил в утешенье родне.
Ноябрьский снежок в ожидании таял
на чистом, наполненном светом окне.

Осеннее солнце – серебряный глобус
в объятиях туч – поднебесных вершин,
серебряный век – нагота и подробность
на свете не раз повторенной души,

серебряный – сладкая горькость модерна,
век каменный – гордая поступь творца,
серебряный – пьяный, как танцы в тавернах
поэта, художника и мудреца,

серебряный – он презирал одинакость
философ и маг – он ваял и крушил,
серебряный век – ты осенняя слякоть
для золотом лета сожжённых машин,

повозок, пролеток, карет, катафалков,
сирен кораблей, паровозных свистков,
ломания рук и кривлянья нахалок,
и шелеста юбок, и звона оков…

Порою, ломая изысканность линий,
как клодтовы кони вставал на дыбы
над городом, берегом, блюдцем залива,
над заревом нашей короткой судьбы.



ПРИЧАЛ



Поэма начиналась с тони,
отрогом, возгласом, слезой –
как с гардеробов филармоний
органных залов горизонт,

что кисеёй дождя завешен –
падугами из мишуры
дождя,
сверкая снежной плешью
над свежим бархатом горы…

А капитан, как сторож пьяный,
как под парами паровоз,
фиоритуры фортепьянных
мешал с капелью чистых грез.


Дымилось небо и туманом
дождя, и трепетом падуг
дождя, и громом фортепьянным,
и трелями фиоритур,

и волнолом клавиатурой
сверкал как пастью кашалот,
как будто белозубый турок
оделся в палевый камлот.

Здесь птиц рубиновые крошки,
а двери чайками кричат!
Здесь старый бакен в воду брошен
и приближается причал…

Здесь росы заглушают цокот
копыт, и радугой одет
и этот плёс...
и пристань мокнет
до плеч в коричневой воде...


* * *


Курится горизонт как сто Везувиев,
рвет ветер парусину в лоскуты –
мы, грешные, повенчаны с безумием
горячей и несбыточной мечты.

Причалы вздыблены, рокочут волноломы,
прядет волна суровую кудель,
забыто все – лачуги и хоромы,
кабак и фешенебельный отель.

Идем по звездам, ночь чернее зависти
лабазников, а компас вечно врет,
идем на ощупь – Млечный Путь на траверзе
и океан во здравие поет.

Ведь ковш земной, что до краев наполненный –
не котелок под сводом камелька.
Уходим в даль вчерашние любовники,
смахнет слезу упрямая рука…


* * *


СОНЕТ


Все птицы стаями, скоты под сенью хлева,
все двери заперты, закрыты поддувала,
но мы – орлы! нам не хватает хлеба
и зрелищ, если нам и неба мало!

Нам не хватает жизни на потребу –
ни сумерек, ни слез свечного сала –
да! мы орлы! – и, разрывая небо,
мы грудью разбиваемся о скалы!

Мы не крадемся, не умеем ползать –
мы камнем падаем на жертву из высоких
небес – орлы! нам не знакома подлость,
мы гордые! но мы не одиноки!

Мы покоряли небо, Божьи твари,
когда в низинах волки пировали.




И президенты падают с моста…
_____________________________________________________



1.


Да, Брежнев стар. Устал, заматерел
от финских бань и челяди ужимок –
он не генсек, а коллекционер
советских звезд и импортных машинок.

«Столичную» не пьет – панкреатит!
Душа болит и требует застолья.
И не до баб, и портит аппетит
плешивый секретарь из Ставрополья…

Не устоял четырежды герой
политбюро и Лондонского клуба –
Сперва инфаркт, потом инсульт, второй…
И русский богатырь «врезает дуба»!

Андропов болен – почки барахлят,
Подагра донимает то и дело.
Но «боинг» сбит, дворец Амина взят.
И водка, наконец, подешевела!

Мужик вздохнул, а выдохнуть – ни-ни!
Все перепуталось в сознании народа –
кремлевских звезд дразнящие огни,
и Би-би-си, и радио Свобода…

Сказал Господь: «Аз есмь и Я воздам»…
Не бил набат, попы не причитали,
техасский скотник и «железная мадам»
на траурную мессу прилетали.

А труженик «андроповскую» пьет
и пивом «полирует» помаленьку,
откупорит, понюхает, нальет…
жизнь продолжается не так, чтобы «черненько»!

Черненко сед как дедушка Мороз,
хворал старик, дышал аэрозолью.
В политбюро главенствовал склероз
и пиджаки изъеденные молью.

Еще паром отвязывал Харон,
еще в стакане сохла незабудка…
Кончалась «пятилетка похорон»
пришествием пятнистого ублюдка.

Он как комбайном управлял страной,
(комбайном управлял еще со школы),
как тракторист буравил перегной
болезный друг немецкого Николы!

Как повернуть историю назад,
коль машинист дурнее паровоза?
Но бурно ликовал электорат,
внимая председателю колхоза.

Он рухнул как берлинская стена
В разгар сезона на исходе лета.
Обгадилась любимая страна
и платными вдруг стали туалеты.



2.


И президенты падают с моста –
когда в мешке, когда без такового!
Мы начинаем с белого листа,
как жизнь Христа свидетель Иеговы.

Он лето проводил не в Сан-Тропэ –
его влекли московские проказы –
хлебнул винца, залез на БМП,
размахивая листиком Указа.

Но развязались ленточки кальсон
кондового уральского пошива
и закачался пьяный фармазон,
как Белый Дом и многорукий Шива.

Кругом орала пьяная братва
и пушки не стреляли почему-то –
он без закуски произнес слова
под старый хмель и торжество минуты.

Ну, ладно! Произнес да и забыл,
но московиты – флаг соорудили,
и спьяну прослезившийся дебил
представился спасителем России.

Он бросил свой партийный аусвайс
небрежно, как червонец в ресторане
(подговорили спекулянт-Чубайс
с полковником, подстреленным в Афгане).

Россию, как и прежде не понять
умом, и не придумано аршина…
На сцене выкобенивалась… б…ядь!
в девичестве блаженная Кристина.

Уже шахтеры касками стучат,
уже лежит на рельсах Всенародный –
ему в бреду мерещится Собчак
и унитаз, и Статуя Свободы…

Собчак не век Россией торговал –
он начал, как и все – с чужой квартиры.
Но годы шли, да и маразм крепчал,
и стали «музыкальными» сортиры…

Куда ни плюнешь – кооператив!
Торгуют воблой, совестью, трусами…
Собчак надулся как презерватив
и прет во власть под всеми парусами.

А Всенародный, выспавшись едва,
хватил стакан привычно спозаранку –
наскучила кремлевская жратва
и захотелось пострелять из танка!

Но повода не подали «исшо»
России неизвестные солдаты –
ни жидоненавистник Макашов,
ни евроупакованный Булатов.

Булатовхас кричит пилотам «фас!» –
но, где же вы, прославленные МиГи?
Будь проклят Всенародного анфас
и посттоталитарные интриги!

Октябрь с демократическим лицом,
но снайперы стреляли до рассвета.
Культурный слой, накачанный винцом,
внимал концу Верховного Совета.
Но оказалось – это не конец
и снова в воздух чепчики летели,
подкрадывался медленный п…здец,
а в Думе дурни думкой богатели.

. . . . . . .

Ирак, Цхинвал, Абхазия, Чечня…
И триумфально шествует по миру
тупая антирусская брехня,
как вонь из коммунального сортира.

Слюной на сцене брызжет одессит,
да не простой – кошерного отстоя!
Подтяжки жмут, но лысина блестит,
как Одиссей он покоряет Трою.

Он Ахиллес – ему не до пяты
(душа давно паркуется в ботинках),
как патриарх он раздает понты
с одесского привоза, то есть рынка.

Но рыночники рыночникам рознь –
уже в кремле отпраздновали тризну,
уже Чубайс припас последний гвоздь
для крышки гроба папы-коммунизма!

Он Родине готовит двойников,
по росту подбирает, по осанке –
в утиль отправлен верный Коржаков
и не играет в теннис после пьянки.

А Всенародный лег в дезабилье
в «кремлевку», как в последнюю обитель –
гигант ума, поклонник Монтескье,
пандемократ и дирижер-любитель.

Встревожена кремлевская братва
и старожилы Лондонского клуба –
не дотянув до выборов едва
свердловский самосвал «врезает дуба»!


3.


Намучаешься с этим двойником!
Когда бы не приказ из Голливуда:
«остричь клешню, прикинуть вещмешком»…
какой ни есть, а все-таки Иуда!

Еще во сне мерещится Цхинвал,
еще Чечня показывает письку…
(в Чечне – Абрамыч бабки отмывал,
за что и прозван БАБом всероссийским!).

Еще не очень ясно – кто кого?
Кто спрятан за кремлевскою портьерой?
Не МММ, а волны ГКО
на берег вынесли «карманного» премьера.

В девичестве еврей Израитель
сменил лицо, но не попортил шкуру.
КПСС влекла как колыбель
сионо-комсомольскую натуру.

Наш парвеню (когда бы не «дефолт»)
расшаркивался важно и красиво,
но вскоре на него «забили болт» –
вот так всегда – стряхнули и за борт!
Но такова судьба презерватива…

Еще Россией правят двойники,
еще Багдад примеривал оковы…
Электорату пудрили мозги
то курс рубля, то «петли Примакова».

Читатель ждет счастливого конца,
Россия ждет, как витязь на распутье.
Сам в кимоно, с улыбкой мертвеца
на сцену вышел подполковник Путин!

Он ИО президента и БУ
резидентур ГБ или Моссада,
как 007 держался на плаву
и гребне постсоветского распада.

Он не спешил, он просто выбирал:
подплав, татами, могул, самолеты…
«Мир» утопил, ДРЛО взрывал
воробышек высокого полета.

А кое-где взрываются дома
и небоскребы падают как чурки…
Мелькает Бени Ладена чалма
и АКМ, и шаровары турка.

.    .    .    .    .    .    .    .

Еще с ума пилоты не сошли,
еще Тбилиси танки не мочалят.
Цхинвали взят. В Сухуми корабли.
Лиха беда! Да здравствует начало!

Настанет день пленительных минут
доселе укрываемых веками.
Настанет день, и слезы расцветут
любовью,
красотой
и облаками!




ЭКСПРОМТЫ И ПАРОДИИ
_________________________________________________________


В.Белову


Подари мне, собаке, намордник,
чтобы я не кусался, а выл –
унитазик, биде, рукомойник
и шампуней наборчик, и «мыл»,

полотенец пакетик бумажный,
туалетной бумаги рулон –
я поэт и прозаик неважный –
лебединого озера «слон»…

Подари мне посудную лавку,
антикварный отдай магазин,
приведи мне изменщицу-Клавку
на цепи, на аркане… на «ЗИЛ»

погрузи все тома сочинений,
рукописный и прочий отстой –
я мудрак во втором поколенье,
Римский Пап из палаты шестой.

Подари мне рубашку смиренья,
панталоны до самых ушей,
и корзину, и бочку варенья,
посвит сабель и звон палашей,

чтобы я на коне, при параде –
на Парнасе, Олимпе, в Раю
как когда-то Хайям иль Саади
колыбелил Гордыню свою.

Подари мне такую фактуру –
обеспечь наконец-то матчасть,
чтоб усесться за Клавиатуру
и стучать, и стучать, и стучать!


В.Белову 2


Юпитер глуп, Олимп мрачнее ночи,
что делать – я стенаю от тоски,
я бедный Йорик, да и то не очень
хоть у меня дырявые носки.

И горек хлеб в зубах пенсионера,
и месть сладка как доллар в портмоне –
еще вчера был юным пионером
и знать не знал о старом пердуне.

Да, я пердун! Рыдайте же, потомки –
лишу наследства, сброшу на торги
моих стихов убогую котомку,
подтяжки и дырявые носки.

Я говорю, поверьте, не по-пьянке,
не плача и совсем не горячась –
я как ОНО под гусеницей танка
и чавкаю, и чавкаю, и чав…


В.Белову 3


До одури, со скрежетом зубовным,
как Одиссей я покоряю Понт, –
любой матрац – мне пламенный любовник,
а дверь в клозет – как Новый Рубикон.

Наверно я не конченный муд(р)ило –
прости, Поэт, и не попомни зла –
«ко мне сегодня Муза заходила –
ага! немного посидела и ушла…»

Шикарный комп и креслице под ж…пу,
роскошный торт и пива целый жбан!
Но не видать больному Пенелопы,
осилив восемнадцатый стакан…

В ночном бреду под зелием снотворным,
затормозив вокал на ноте «ре»,
я памятник воздвиг нерукотворный
себе любимому… налево, во дворе.



Лана Горбачевская
ТОЛЬКО ШЕПНИТЕ...
(Из недавнего разговора)
___________________________________________________________


Я шепну тебе шелестом платья,
Шлейфом модных когда-то духов,
Нежной жилкой на тонких запястьях
И отрадною негою снов...

Зашепчу, зачарую беззвучьем
Мимолётных таких мелочей.
И не будет на свете созвучий,
Что бы шёпота были милей.


Рецензия на произведение:  "Я шепну тебе..."
_________________________________________________



Я скажу тебе вздохами сосен
на песчаном твоем берегу,
а захочешь – немного про осень,
и про сны – я и это могу…

Зашептать, зачаровывать негой,
заманить заливаньем звонков,
затрезвонить заезжей телегой,
застучать каблуками подков,

закомпост–ить билет контролером ж,
и до–ировать, если пошло
на такое – билетик... как сторож
с колотушкой... и с дыркой ведро...

застучу тебя клавиатурой,
замолчу как опасный вопрос –
от ума я пишу или сдуру,
или вовсе еще не дорос?

До стихов, до эссе и памфлетов,
до рассвета грядущего дня,
до весны и до знойного лета,
где опять шелестят тополя

и акации сыплют горохом,
и настурции пахнут дождем –
я в натуре родился пророком,
а поэтом – так это потом!

Потому, что страдая от скуки,
загибаясь в полночном бистро,
я не знаю точнее науки –
только vino in veritas – руки
наливают и это, и то…

шаловливые ручки буфетчиц,
и карманников, и шулеров,
и гроссмейстеров, если под вечер
забежит Иннокентий Петров...

под навес, под завесу из люми-
и -нисцетных сосулек и ламп –
раньше был он пьянчуга и люмпен–
–пролетарий, а нынче – талант!

Он ладью отличить от лошадки
если мог, то, конечно, с трудом –
а теперь и за столиком шатким,
и на лавочке, и под зонтом,

под фуфайкой, тельняшкой, рубахой –
что до сраму, до дыр, донельзя –
даже если на дыбу, на плаху –
обязательно спрячет ферзя,

или стырит слона, или пешку,
замотает коня в рукаве –
тут уже не зевай и не мешкай –
ход доской по шальной голове!

По зубам, по загривку, по чреву,
по мозгам, по затылку конем…

. . . . . . .

Я тебя назову королевой,
а себя нареку – королем!



СексОТКА  (Софочке Прус на Стихи. рус…)
____________________________________________________


Хорошая девушка Фофа
в поселке над речкой жила
и было ей так одиноко,
и не было даже угла –
скатерки ль,
материи штучки...
а лучше не штучки – а двух,–
загнать, дотянуть до получки
под вопли горластых старух,

под песни совков полупьяных:
За Ленина! рысью, марш-марш!
под стоны судьбы окаянной
последней из тех могиканш,
что сеяли, жали, пахали
пока мужики дули квас...

а Пашки папашек сдавали,
а Зойки фашистам давали –
угля! как тогда понимали, –

сама бы дала, да не раз!
а два, или лучше четыре –
для ровного счета – пятьсот!
Но где вы российские шири
полей и лесов, и болот,
луга и стога, перелески,
до боли родной сеновал?
дымок самовара, инцест и
Христос, Николашка, Шагал?

Шагал и шагает поныне
по улицам всяческий сброд –
а немцы рыдают в Катыни
и пьют за несчастных сирот –
остатки поруганной шляхты,
ошметки былых королей…

А Берия бронзовой бляхой
колотит несчастных детей!
А Сталин-собака мотает
на свой исторический ус
чего-то…
"опять замышляет"…
а Берия снова сношает
сноху – как предатель и трус!

Ах, где вы прогулки ночные –
духмяный как веник шалаш?
борщи, потроха заливные,
купцы-кобели записные,
которым не хочешь – а дашь!
Которым  печенку б погладить,
когда и самой невтерпеж,
и спереди, или же сзади –
галопом, в атаку, даешь!!!
приказчикам и гимназистам,
комкорам в защитных штанах…

Но тройка умчалась со свистом
в былинные те времена,
когда проходимец Ульянов
еще не хлестал «Божоле
тридцатого года» и спьяну
не пачкал клубничным желе
свои импозантные брючки,
швейцарский лихой пиджачок –
ему не сосать до получки
последний соленый сморчок!
Ему не страдать как России
распаханной вдоль-поперек,
не жечь мандавох в керосине –
а слушать Бизе и Россини
и кушать с "безе" кофеек…

Проклятая красная тряпка,
чудовище бронзовых труб…
А Фофочке хочется хряпнуть
стаканчик марсалы из рук
матроса с британской ухмылкой
и парой маслин вместо глаз
зеленых…
со страстию пылкой –
и три, и четыре, и раз!!!

Разбилось хрустальное счастье,
фамильный сгорел самовар,
а девушка жаждет причастья
и батюшкиных шаровар
коснуться… сперва осторожно,
но, если совсем невтерпеж –
на «нужно» сменяется «можно» –
верхом, со святыми, да-аёшь!!!

.   .   .   .   .   .

Кругом коммунисты-бродяги
и маузер лает в ночи...
Но мы не сдадимся, не лягем! –
отважное сердце кричит.
Будь прокляты ваши знамена
и трубы пускай не дымят,
и пусть не стучат эшелоны –
ложиться!? – так сразу с двумя!
Я вам не французская краля,
я честная русская бе… –
меня целой ротою драли
за что благодарна судьбе!
Меня экипажем и хором
вонючей тупой матросни…
Качалась старушка «Аврора»
и в храме погасли огни.

За что я судьбе благодарна?
За мягкий как сдоба  матрац
(меня на Лубянке попарно –
и три, и четыре, и раз!!!)

Хоть я не люблю коммунистов –
меня принуждали молчать,
когда на Литейном – со свистом! –
с картавым подонком юристом…
Я вдруг осознала: СТУЧАТЬ!

Топить эту КРАСНУЮ ШОБЛУ
и красную лопать икру,
и жрать дефицитную воблу –
попомните Фофочку Фру!

Мне просто обидно до боли –
промчались лихие года!
Доколе, скажите, доколе
меня – ВЕТЕРАНА ТРУДА! –

держать на российских задворках?
Мне незачем больше молчать –
ЗА ВЕРУ В ХРИСТА, ЗА ИКОРКУ –
СТУЧАТЬ! И СТУЧАТЬ! И СТУЧАТЬ!




2014 год…
_________________________________________________________



Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было – ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
________________________________________________
«За Паганини длиннопалым…»   О.Мандельштам


За гром рулад и отзвук слабый,
и за дыхания  глотком,
влекомый – не стяжаньем славы,
не буйством роз, не лепестком.

Обманщик,
                фокусник,
                повеса,
твоей судьбины чудеса – 
молва полей
и сказки леса, 
и оркестровой ямы кресла,
и белки, но без колеса…

Ты подари меня молчаньем
и сокровения строкой –
шезлонгом знойным
и качалок
волной,
и скрипами причалов,
свирели голосом печальным
и скрипок нежною тоской.

Ты – карнавальный фрак Шопена
и колыбели фаэтон,
и вальс,
и бальных платьев пена,
и пива венского притом.

Так пой же,
пой, срывая связки
как дирижер на облучке
на гребне вальса
и коляски 
на мостике,
и венской сказки
под журавлиным небом –
в маске,
в румян гримировальной краске...
поэт
       ...с синицею в руке.




Евгений Евтушенко
АМЕРИКАНСКИЙ СОЛОВЕЙ
________________________________________________________


В стране перлона и дакрона
и ставших фетишем наук
я вдруг услышал кровный-кровный
неповторимо чистый звук.
Для ветки птица — не нагрузка,
и на одной из тех ветвей
сидел и пел он, словно русский,
американский соловей.
Он пел печально и счастливо,
и кто-то, буйствуя, исторг
ему в ответ сирени взрывы —
земли проснувшийся восторг.
То было в Гарварде весеннем.
В нем все летело кверху дном —
в смеющемся и карусельном,
послеэкзаменно хмельном.
Студенты пели и кутили,
и все, казалось, до основ
смешалось в радужном коктейле
из птиц, студентов и цветов.
Гремел он гордо, непреложно,
тот соловей, такой родной,
над полуправдою и ложью,
над суетливой говорней,
над всеми черными делами,
над миллионами анкет
и над акульими телами
готовых к действию ракет.
А где-то в глубине российской
такой же маленький пострел,
свой клювик празднично раскрывший,
его братишка, русский пел.
В Тамбове, Гарварде, Майами
на радость сел и городов
под наливными соловьями
сгибались ветви всех садов.
Хлестала музыка, как вьюга,
с материка на материк...
Все соловьи поймут друг друга.
У них везде один язык.
Поют все тоньше, все нежнее
в единстве трепетном своем...
А мы-то, люди, неужели
друг друга так и не поймем?!

__________________________________

1960



СОЛОВЕЙ


В стране ухоженных собак,
в стихи не сложенных калинок
мне звук почудился старинный
как бы на Сотби `са торгах…
Тот звук был русским соловьем,
он со времен палеолита
сливал печаль космополита
в американский водоем.
Для ветки – тоже мне беда!
С американских юных кленов
слетал пропеллером зеленым
тот звук и таял в проводах
над авеню… Он пел с грустинкой,
играл, насвистывал о том,
как венский вальс сирени пылкой
консолидирует с котом
мышат... и даже Мышка-мама –
восторженно, на верхнем «ля»...
То было в Гарварде упрямом,
но и простом как три рубля...
Здесь студиозусы кутили
в марихуановом дыму,
цветы…
Цветы, конечно, были,
хоть это было никчему.
Был звук цветным как лепет сада,
как танец ветреных полей,
он сердцу русскому услада –
американский соловей.
От черных дел трещат баулы,
кричат реестры и уста!
Но горько плакали акулы
неподалеку, милях в ста…

Притихла русская глубинка –
необъяснимая земля, –
навзрыд, на радость, под сурдинку
сквозь слезы слушать соловья
в Тамбове, Гарварде, на Пресне –
по весям, улицам, садам
рыдать…
как некогда от Престли
рыдал бомонд и гопота!

– Печаль и музыка, скажи мне –
как, между двух материков,
когда мелодию сложили
свободы или же оков?

– То соловьи поют, ты слушай –
учись рождаться и отдать
себя словам, сердцам и душам –
любить, надеяться, рыдать…














.