Последний день синего солнца

ГЛАВА 1
Синие осколки разлетаются по комнате. Я не вернусь сюда, скорее всего, и не потому, что не хочу. Просто я не успею сюда вернуться. Скорее всего. На самом деле, доподлинно неизвестно, каким будет конец и когда он наступит. Никто об этом не заявлял официально. Но все понятно и так. Никто не угадал дату конца света. Никакие сектанты и святые, пророки и ясновидящие не сумели увидеть нависшей угрозы. Солнце, наше любимое солнце, начало светить голубоватым светом, постепенно за последние недели превратившимся в явственно синий. Лучи, осветившие этим утром пространство комнаты, упали на вазу из синего стекла, сделав цвет еще более глубоким, еще более напоминающим о грядущей катастрофе. Я не выдерживаю и резко опрокидываю сосуд на деревянный пол, где он теряет свою единую форму, распавшуюся, разлетевшуюся теперь на сотни мелких осколков. Я не стану их собирать. Я пью последние несколько вечеров, чтобы отвлечься, или по другому поводу, или просто потому, что делать больше нечего. Никто ничего не обещает – а главное, никто не предрекает спасения. Это тот самый конец света, которого все то ли боялись, то ли ожидали последние несколько десятков, а может, и сотен, лет.  И, быть может, все происходит слишком быстро, но если это действительно конец, самый окончательный и последний из концов для нашей планеты – я соглашусь со всем. Какая теперь разница, кто что успел или не успел, кто что смог или не смог сказать, подумать или даже сделать.
Сегодня солнце слишком синее. Неправдоподобное светило глядит сверху, как будто чуть приблизившись к Земле, и свет его нездоровым образом отливает сине-зеленым оттенком. Это ненормально, - в который раз думаю я, и эта ненормальность одновременно завораживает меня и пугает. Но это страх особого рода. Когда все только началось, все запаниковали, испугались, но когда сомнения относительно исхода рассеялись, всех поглотило смиренное отчаяние. Все делали, что хотели, то, что не решались сделать, пока жизнь беззаботно длилась, повторяя день за днем и не грозя закончиться через какие-нибудь десять-двадцать дней. Теперь все признавались и каялись, открывались и отдавались, рисковали и старались ухватить хоть кусочек ускользающего мира. Многие, конечно, сразу ушли. Первые несколько дней вовсю говорили о небывалом, но, принимая во внимание обстоятельства, вполне закономерном количестве самоубийств, однако потом перестали. Просто махнули рукой, конечно, и никакого иного смысла за этим не стоит. Все были способны понять тех, кто не стал ожидать этого самого дня. Последнего дня периода Синего Солнца.
Много кто попытался забыться с помощью алкоголя, наркотиков, банальных транквилизаторов и антидепрессантов из аптек, где теперь были отменены рецепты и прочие предосторожности при их продаже. Торговцы различными чудесными порошками тоже процветали теперь, пользуясь бессильным бездействием властей и толкая свою дурь почти безо всякой конспирации прямо на улицах. Ну, как процветали… Примерно, как наслаждается последним обедом смертник перед казнью. Пьяные и прочими способами приведшие себя в нетрезвое состояние люди валяются прямо на улицах, в их грязно-счастливом облике слышен по-своему душераздирающий крик протеста, смирения, страха, агонии и права на последнюю волю, - и эти люди еще неделю назад были приличными добропорядочными гражданами, работающими в своих офисах и конторах, имеющими жен, мужей и образцово воспитанных детей, курящих травку за зданием школы. Пьяницы, наоборот, протрезвели, чтобы бросить последний взгляд, не замутнённый ничем взгляд на синее небо и синее солнце. Но все они выглядят потерянно и брошенно.
Были те, кто тщательно старался что-то изменить по-быстрому, вернуть утраченное, заполучить желаемое, лихорадочно ища хоть какой-то путь на беспутье, и те, кто, наоборот, остался спокоен, не видя смысла в суете, когда стоишь на последнем пороге.
Умрут все. Мужчины, женщины, дети, младенцы, подростки, старухи, старики, матери, отцы, братья, сестры, сыновья и дочери. Погибнут животные и растения. Умрут политики, короли, нищие, студенты, школьники, учителя, дворники, юристы, ученые, кассиры, телеведущие, наркоторговцы, музыканты, доктора, строители и лесорубы. Умрут здоровые, больные, излечившиеся, калеки, паралитики, психи, алкоголики, курильщики, маразматики, наркозависимые, аутисты, параноики, коматозники. Умрут либералы и консерваторы, филантропы и мизантропы, идеалисты и материалисты, оптимисты и пессимисты, пацифисты и экстремисты, а вместе со всеми ними канут и их идеи, лозунги, кумиры и идеалы. Настанет день, когда границы различий и точки преткновений сотрутся, их размоет смертоносной, освобождающей волной.

Почему я уверен, что этот день – сегодня? Какое-то предчувствие.
Вообще, ученые, изучающие этот феномен, до сих пор не сходятся во мнении, что же это такое и какова природа данного явления. Общее в их заключениях и научных выводах лишь одно – утешительных прогнозов ждать не стоит, и перемена определенно необратима, а неуклонно прогрессирующая. На самом деле, времени прошло не так уж и много, и не думаю, что можно было успеть прийти к доподлинной правде, ведь неделя, или - сколько? – десять дней, около того, все-таки маленький срок для постижения чего-либо глобального. Излучение, испускаемое солнцем, классифицировать не удалось. Оно обладает странными свойствами несомненно разрушительного характера, но изучить их глубоко уже, скорее всего, не придется. Мы наблюдаем лишь отдельные последствия, некоторые ощущаем на себе. Многие животные впали в спячку, как перед зимой. Листья пожелтели за один день и опали, и исследования деревьев показали, что они просто-напросто погибли все до единого. Некоторые растения еще сохранили в себе соки, но это вряд ли может служить утешением. В океанах, морях, реках массово гибнут их обитатели. Температура воздуха приобрела новое состояние – скачущая, тоесть, непрерывно поднимающаяся и опускающаяся примерно на пять-семь градусов в промежутке десяти минут. Тучи как будто растворились в кислоте этой синевы, и солнце теперь полноправно завладело небом, не затмеваемое более ни малейшим облачком. Значит, дождь не пойдет больше никогда.
Что же касается влияния на людей, то первым появилось обезвоживание. Жажда мучит, еще не невыносимо, но все пьют теперь часто, имея при себе теперь запас воды. Воздух стал сухим и в то же время как будто разреженным, и дыхание стало приносить новые необычные ощущения, порой досаждающие, особенно, когда вода, которую ты взял, уже вся выпита. Клинические исследования, спешно проведенные ведущими научными центрами, выявили изменения химического состава крови, странные процессы в нервах, нарушение работы органов и целый ряд необъяснимых перемен – очевидно, реакций организма на происходящее. Я, как некогда изучавший медицину, слушал эти новости и проникался странным осознанием, что и я, при всей своей ничтожности, также, как и все живое на этой планете, являюсь действующим лицом в глобальном спектакле под названием Апокалипсис; что и меня точно так же одолевает жажда, что и моя слизистая оболочка страдает от отсутствия влаги в воздухе. И иногда, когда минутное недомогание кольнет меня глухой болью где-то внутри, или сердце вдруг оборвется на мгновение, я вспоминаю об этом с неприятным мне чувством причастности к миру, единения с людьми, и от этого чувства я не могу избавиться.
Каким будет конец, тоже неясно. Возможно, все просто будет усугубляться, пока не дойдет до критической точки – гибели жизни на земле. А может быть, это будет похоже на резкий непредсказуемый удар – и что-то доселе не виданное и даже не предполагаемое никем убьёт меня и миллиарды жизней заодно. Пересказывать споры ученых, их гипотезы и опасения нет смысла, я не люблю повторять за кем-то то, что
Меня в большей степени пугает то, что я смогу увидеть. Но… Космические явления, соприкоснувшиеся с жизнью простых людей – это нечто. Что-то из детства, оставленное и усыпленное мною в глубинах моей личности, ликует – да, именно ликует, словно будучи в милосердном неведении. Когда-то в детстве, а после и в ранние подростковые годы я любил фантастические вымыслы о захватывающих приключениях в загадочном космосе, и тот ребенок мечтал увидеть хотя бы малую толику того, о чем рассказывалось в этих книжках и фильмах. Теперь этот ребенок проснулся, как будто распознав сквозь сон зов своих фантазий, и выбравшись из кроватки, с готовностью и любопытством уставился в окно, сквозь которое светит уже не то ласковое солнышко, родственное материнскому теплу, а поистине космическое, чуждое и угрожающее существо, бросающего не свет – нет, синюю тень на этот чудесный мир.

ГЛАВА 2
Сегодня я собирался прогуляться к своему знакомому. Я не очень-то общительный тип и не имею привычки дружить, но сейчас мне нужен кто-то, кто поделится со мной своими планами на скудный остаток жизни. Я учился с этим человеком. Теперь он проходит интернатуру, точнее, проходил – до недавнего времени, - в хирургическом отделении, том самом, куда хотел попасть я до того, как бросил учебу, не видя уже былого очарования медицины – ничего того, что вдруг привлекло меня в тринадцать лет и заставило отдать несколько лет латинским терминам, химическим формулам и лабораторным стеклам. Кто бы мог предположить, что в скором времени разница между моей ленью и апатией, и его упорством и вдохновением станет столь несущественна. Как бы то ни было, мы продолжили поддерживать ненавязчивое общение и после моего ухода из университета, и сегодня именно с ним я собираюсь поделиться своей растерянностью.
Неожиданно мой мобильный звонит. Это мать. Я видел ее в последний раз еще до того, как солнце посинело. Отвечаю на звонок, и в результате договариваюсь о встрече через полчаса на улице П.
Вообще, признаюсь, отношения у нас странные. Мы оба чувствуем давление невысказанного ею негодования и обиды за те разочарования, что принес ей я чередой своих решений, своих ошибок, совершенных, по большей части, осознанно. Суть в том, что я не стал воплощением того образа, который сам навязывал ей много лет, обещая стать кем-то, обладающим определенными достоинствами, я не перевоплотился в роль, которую начал играть в порыве благородства и обманчивой жажды взрослой самодостаточности. Если бы я не был столь убедителен, она любила бы меня таким, каким бы я стал естественным образом – возможно, я работал бы на заправке или зарабатывал, разнося газеты, или выучился бы на журналиста и крапал бы шаблонные статейки в дешевом издании для домохозяек. Но я проявлял упорство, убеждая всех вокруг – преподавателей, одноклассников, соседей – что стану не просто врачом, не просто самостоятельным, а стану Человеком. На деле я оставался заигравшимся ребенком. Больше всего обещаний я дал матери. Она улыбалась, но видно было, что ей очень хотелось в них верить, и, в конце концов, она поверила, - наверное, тогда, когда я сдал вступительные экзамены в медицинский. Тогда она подумала, что я проявил серьезность.
Поймите, дело вовсе не в том, что я не стал хирургом или адвокатом! Мало ли, кто кем мог стать, но не стал! Трещину в моих отношениях с матерью, да и со всем окружающим миром, дали мои громкие слова и пламенные речи, мой азарт актера, которому верят беспрекословно. Я не мог остановиться, и даже не знаю, хотел ли. Я получал отличные отметки за контрольные и курсовые, активно проявлял себя в дискуссиях с преподавателями, писал хорошие курсовые работы и получал похвалы и одобрение со всех сторон… и все сильнее ощущал отторжение, чуждость всего этого моей натуре. Притяжение ослабло, но по инерции я продолжал движение еще два года. Жизнь моя не была плоха в то время, просто она не была настоящей.  Я жил жизнью, которую тринадцатилетний мальчишка описал в школьном сочинении. Обман мой раскрылся, когда с лица посыпался грим – я сперва забросил, а затем и бросил университет, расстался с девушкой, на которой обещал жениться, отказался от того, что я называл своей целью и мечтой. За почти три курса во мне накопилось столько отвращения и усталости, что я даже не испытывал угрызений совести. Я начал что-то вроде новой жизни, а по правде говоря, я просто нашел самый легкий путь существования. Устроился на несложную работу, потом на другую, поселился в однокомнатной квартире в старом доме, кое-как привел ее в пригодное для жизни состояние, перестал играть в фотографа, продав свой дорогущий фотоаппарат, подаренный мамой, купленный ею на все ее сбережения в честь окончания мною первого курса – блестящего окончания, деньги спустил на атрибуты саморазрушения. Я сидел вечерами в своей норе, днем ходил на работу, жил скучно, но чувствовал мрачное удовлетворение оттого, что я свободен. С тех пор я смеялся и даже презирал мечты, полагая, что они делают нас своими рабами. В личности моей и характере тоже произошли перемены – я приобрел циничный взгляд на жизнь, насмешливость и злобный сарказм стали моими яркими чертами, вследствие чего общаться со мной стремились мало и неохотно, на что я, впрочем, отвечал взаимностью.
Мать была удивлена, но она не могла – да и не смогла бы никогда, - понять, что двигало мной, когда я разрушил то, что строил своими руками. Я же не мог понять, что было причиной моего затянувшегося притворства. Она не говорила мне никогда, но я видел в ее глазах разочарование, и, возможно, если бы оно обрело словесную форму, было бы легче и мне, и ей. В любом случае, теперь уже неважно.
Через двадцать минут я, захватив несколько бутылок воды, одевшись так, чтобы было не холодно и не жарко, выхожу, чтобы встретиться с матерью.
Я спускаюсь на нужную мне улицу через парк. Одна часть его – большой склон, через который проложили лестницу. Она не ведет нас прямо, а виляет в стороны долгими пролетами каменных ступеней, образуя какой-то квадратный зигзаг. Мне нравится эта лестница. На выложенной каменными плитами площадке обнимается молодая пара, топча желтую листву, покинувшую деревья рано – в середине августа. Невероятно красиво – по-летнему голубое небо, желтая листва на земле и граните, юные влюбленные, столь прекрасные в этом пронизанном трагедией моменте. Солнце спряталось где-то в стороне, и подвоха не видно прямо, он где-то затаился, но чуткое нутро знает, что что-то не так, что угроза рядом. Молодые люди о чем-то тихонько беседуют, держа друг друга за руки, и в их чистых глазах отражаются их застывшие в парализующем отчаянии души.
Я думаю о том, что они тоже умрут. И умрет их любовь, и все их нежные чувства друг к другу, как молодые ростки, спалит проклятое синее солнце. Мне становится жаль их, жаль себя, жаль весь этот мир, населенный миллиардами живых существ, каждое из которых бережно чаяло свои надежды, пустячные, бессмысленные, глупые, наивные надежды. Боже, прости нас! Мы хотели как лучше, правда. Может, не очень сильно, но хотели, правда. Я много чего высмеивал в людях, много чего ненавидел, относился с издевательским цинизмом к тем, кто пытался сеять свет и добро в этом мире. Я много раз смеялся над этими глупцами и их идеями, и столько же раз – над чужими мечтами и надеждами  . Но теперь, глядя на эту парочку, наслаждающуюся последними, должно быть, часами, или, в лучшем случае – днями, я вижу с сожалением, что и я такое же существо с такими же идиотскими мыслями в голове. Последние крохи надежд, оставшихся во мне после разрушительных разочарований, я теперь собираю их с жадностью на дне своей души. И, до чего же обидно, - ведь мои разочарования уже не кажутся мне настолько разрушительными, насколько таковыми были мои вполне осознанные решения. Да, постепенно я по собственной воле превратил себя в несчастного, циничного, потерявшего веру и зазнавшегося дурака.

Улица П. стоит, залитая отблесками синего прозрачного света. Я замечаю мать, стоящую в неплотной тени под неживым уже деревом. Я ступаю по ковру из листьев, и, глядя на это сухое дерево, на мать, понимаю, что конец близок. Мы обнимаемся, потому что оба это сознаем, потому, что так надо. Я люблю ее, всегда любил.
- Прости меня, мама, - говорю.
Она прощает взглядом. Я чувствую облегчение, и мы разговариваем, идя неспешным шагом по улице.
- Что ты делала?
- Ничего, в общем. А ты?
- Пил, но не испытал облегчения.
Какое-то время мы оба молчим.
- Тебе не кажется, что это… ну, ты знаешь… произойдет очень скоро? Даже… сегодня…?
Я вздыхаю. Ну вот, значит, мне не одному это показалось.
- Честно говоря, именно об этом я утром думал. Как-то сегодня слишком… слишком…, - я запнулся, не найдя слов.
- Оно слишком синее сегодня, верно, сынок?
Я кивнул, и поднял взгляд. Над нами, справа, навис парковый склон, а в лазурном небе висело оно – изумительно синее, как сапфир, враждебное, несущее гибель.
- Знаешь, я хотел бы зайти к Ф., ты его должна помнить.
- Помню. Умный парень. Я могла бы сходить с тобой, если ты не возражаешь.
- Не возражаю, мам, - отвечаю я и улыбаюсь ей. Улыбаюсь искренне.
Мы болтаем по дороге о какой-то бытовой ерунде, но вскоре беседа начинает звучать как-то неестественно и иссякает, и тогда она выплескивает свой вопрос, который, не сомневаюсь, давно уже держит в уме.
- Ты уже подумал, как… что будешь делать, когда точно станет ясно, что вот-вот…?
- Нет, - признаюсь я матери. – Я иду к Ф., чтобы поговорить с ним об этом. Может, он выскажет интересную идею. Он и правда умный. Умнее меня, - я перехватываю протестующий взгляд матери, - и не спорь, он намного умнее меня.
- У вас просто разное отношение к жизни, дорогой. Это не делает кого-то из вас умнее, а кого-то – глупее.
- Ты по-своему права. Не в этом суть. Я думаю, он придумал что-то получше, чем придумал бы я. А я – в растерянности. Можно, конечно, не заморачиваться, и не придумывать ничего вообще, но ведь никто точно не знает, каково будет и что вообще произойдет. Я хочу как-то укрыться от боли и этих голубых лучей, - мама понимающе кивает, не глядя на меня. – Я не боюсь смерти, но меня убивает само это ожидание неизвестного конца.
- Да, да… Ты абсолютно прав, сын.


ГЛАВА 3
Ф. маслянистым взглядом смотрит на нас.
- Это случится сегодня, - изрекает он.
По его виду можно сказать, что он отбросил все сомнения в неизбежности катастрофы именно сегодня, уже, сейчас. У него, похоже, все готово. Конечно, не самый оригинальный выход, но, с другой стороны – чем не выход? Я смотрю на маму и пытаюсь определить, поняла ли она замысел Ф.
Он уже готов к финальному акту. В определенном смысле, он уже умер, и теперь почти освободился от изнурительного пассивного ожидания, - остались пустяки, пара формальностей вроде физической смерти.
«Будет ли рай?» - думаю я. Так, случайная мысль. Я скорее причислю себя к верующим, нежели к атеистам, и вполне допускаю, что там, за чертой, есть рай, если, конечно, синее солнце не спалило и его своей неземной радиацией.
Мы сидим на кухне моего университетского товарища. Жена, точнее, девушка, с которой он живет вместе несколько лет, спит где-то в другой комнате, а может быть, просто ловит сны наяву, как и ее возлюбленный, сидящий на кухонном диванчике осунувшись, убитый полностью и абсолютно умиротворенный.
- Как твои дела? – спрашивает он.
Я рассказываю, не вдаваясь в подробности: уже неделю не работаю, одно время запил, но не помогло, встретился сегодня с матерью. Закипает чайник, и я, жестом усаживая поднявшегося было Ф. обратно, сам разливаю кипяток по чашкам.
- Вот что, Т., - начинает он вдруг посерьезневшим и почти похожим на трезвый голосом, - что делать решил? Как будешь провожать последний день этого… а, синего солнца! – ты уже определился?
Похоже, все озабочены этим вопросом – как встретить смерть. Что ж, это правильно. Нельзя так просто сидеть, бездействуя. Кто-то порежет вены, кто-то напьется таблеток, прыгнет с крыши, накинет веревку на шею, - кому что нравится, как говорится. Мне не нравится ничего из этого. Это все – боль, а ее и так, боюсь, будет достаточно.
- Нет, я хочу спросить у тебя совета.
Ф. протягивает мне извлеченный из кармана пакет, величиной с женскую ладонь и толщиной в два пальца. В пакете – его совет в виде грязновато-белого порошка. Его там столько, что хватило бы, пожалуй, на полгода, хотя, впрочем, я не силен в этой арифметике. Я много чего испробовал, но лишь в качестве эксперимента, либо, бывало, в очередной порыве свободы, бьющей в голову. А теперь ни свобода, ни даже знание истины не в состоянии помочь мне больше, чем то, что предлагает Ф.
- Отсыпьте себе, сколько хотите, хоть половину берите, - говорит мой друг, кивая нам с матерью. Она смотрит на меня, и в лице ее твердая решимость и согласие. Я принимаю пакет, и, порывшись в кухонных ящиках, нахожу небольшой целлофановый пакетик с застежкой-змейкой.
Проделав все нехитрые манипуляции с обоими пакетами, я благодарю товарища и раскланиваюсь, решив все же вернуться в свою квартиру с разбитой вазой на полу.


***************
Первый раз – сразу по приходе домой. Чтобы снять напряжение. Неумело высыпав немного героина на стол, я разделил его на несколько полосок своей кредиткой. Мать молчала почти всю дорогу домой. Я тоже. Говорить было лишним. Взяв пластиковую трубочку для коктейлей и разрезав ее на две нужной длины, мы втянули в себя по одной дорожке.
Сразу стало хорошо. Спокойно и уютно. Дыхание угнетено, глаза больше не реагируют болезненно на излучение синего небесного светила. Мы выпили еще чаю, ведя слабую непринужденную беседу ни о чем, - говорили о том, как все-таки хорошо стало, смеялись, что это состояние – самое естественное при любых угрозах из космического пространства, какие бы они ни были. Полегчало. Я говорю, что сегодня был очень хороший день, и это правда так. Мы расслабленно, вальяжно развалившись в старых, но мягких креслах, смотрим в какую-то точку в пространстве, и мысли медленным течением проплывают, лишь слегка касаясь берегов сознания. Приятно. Спасибо, Ф. Правда, хороший совет.
Я начинаю, ни с того ни с сего, размышлять о девушке, которая должна была стать моей невестой и женой, а стала только частью развалившегося фарса. Я знаю, что с ней все хорошо. Мы расстались четыре года назад, и она успела пожить счастливой жизнью, с одним парнем, что учился на ее курсом старше, на нейрохирурга. Собранный, внимательный и точный по долгу избранной им специальности, он был таким же и в жизни, и моя бывшая «будущая жена» стала его настоящей женой через год после моего бегства от своего выдуманного «я». Сейчас, пожалуй, я впервые обдумал этот факт с позиции моего личного отношения к ней. Она была красивой, умной, отлично училась, готовясь, как и я, резать скальпелем плоть, спасая жизни, она мне нравилась, но никакой глубины в моем чувстве к ней не было, поэтому я даже не пытался как-то охарактеризовать свое мнение об этой ее свадьбе, о ее муже, которого я знал в лицо, но не лично. Поразмыслив, я решаю, что счастлив за нее, и все прочее уже не имеет веса.
Но вот начинается вечер, время идет медленно, свет, льющийся из окон, становится ярче. Солнце темнеет. Окна открыты, мы с матерью сидим напротив них и наблюдаем нереальный закат. Воздух начинает вибрировать. Это уже что-то новое.
На всякий случай я рассыпаю еще несколько толстых дорог порошка на книге, которую взял со стола, не вставая со своего кресла. Занюхиваем еще по одной.
Вибрации учащаются, перед глазами – колебания пространства, не знаю, то ли от наркотика, то ли от надвигающегося завершения.
Мы ощущаем эти колебания кожей, нервами, мы как будто попали в некую машину, излучающую физически ощутимые электромагнитные волны. Они проходят сквозь наши тела, сбивая сердечный ритм, разрушая невидимые нити, делающие нас совершенными творениями.
Солнце стало ярко синим, а излучение его – каким-то густым. Волны вибрирующего пространства уже овладели нашими телами, и мы невольно движемся в унисон с их частотой, движимы ими, как марионетки.
Еще по одной дорожке. Последней. Перед тем, как понять, что вдохнуть больше не получается, проходит один миг, который умирающий способен растянуть на целую вечность. Мне не нужна вечность. Я хочу увидеть. Мой внутренний ребенок, обожатель фантастики, уселся, поджав ноги, на подоконник, и в неподдельном детском восторге, захлебываясь от видимого им, громко хлопает в ладоши. Родителей нет дома, и все зрелище он наблюдает, не боясь наказания. Он видит, как солнце стало невозможно синим, таким синим, что стало больно глазам от его ультрафиолетовой насыщенности. Потом его огромное тело прорезали, как прожилки золота, трещины, разделяя его на части, как на лоскуты, если бы солнце было сшито из огненных лоскутов. А потом свет хлынул волной тепла, синий свет, и солнце взорвалось – синяя его поверхность не смогла сдержать рвущийся изнутри огонь, и, разорвавшись на сине-золотые куски пылающей огненной субстанции, разлетелось по всему вибрирующему небу, испепеляя и разрываясь в нем пламенеющими нитями, будто воздушными змеями или драконами. Не было ни боли, ни грусти. Я закрыл глаза, встречая сладкий сон. Последний день синего солнца сменила эра Огня.


ГЛАВА 4
 «Каким я представляю себя, когда я вырасту»
«Когда я вырасту, я стану врачом и буду спасать человеческие жизни.  В этой профессии мне нравится все! Лечить людей, ставить им диагнозы и выписывать рецепты – большая ответственность, и мне это нравится. Я буду сидеть в прохладном и слегка неуютном кабинете, где на столе – стопка историй болезни, а на стене – простой календарь. Там будет пахнуть дезинфицирующим средством и лекарствами, как всегда в больницах. Я думаю, что больше всего мне нравится специальность хирурга. Я буду проводить много операций, и мои пациенты будут приходить ко мне на послеоперационную консультацию, и я представляю, с какой радостью буду сообщать им, что они полностью здоровы. После школы я обязательно поступлю в медицинский университет, где буду много лет постигать тайны человеческого организма, чтобы стать хорошим врачом. Моя мама говорит, что это очень достойное стремление, и я обещаю ей, что последую своему призванию. Я бы очень хотел совершить какое-нибудь великое открытие в медицине, например, найти способ лечения неизлечимой болезни, изобрести новую методику проведения операций, открыть новый ген или неизвестное химическое вещество.
Еще у меня обязательно будет семья. Я живу с мамой, а мой отец ушел от нас. Я очень люблю свою мамочку и когда у меня будут свои жена и дети, я никогда и ни за что их не брошу одних. Я женюсь на хорошей девушке, с которой мы заведем двое детей – мальчика и девочку. У нас будет уютный большой дом, собака. Все в моей семье будут любить и уважать друг друга, и мы будем счастливой семьей. Дети будут ходить в различные секции и кружки, и мы с моей женой будем следить, чтобы они хорошо учились. Мы будем дружить с соседями, ходить друг к другу в гости и вместе ездить на пикники. Моя мама будет жить в своем недалеко от нашего, и каждое воскресенье мы с женой будем приглашать ее на большой семейный обед.
Я буду увлекаться фотосъемкой, рыбалкой и чем-нибудь еще, что будет мне интересно. Сейчас мне нравится фотографировать, но мой фотоаппарат не самый современный. Когда я вырасту и заработаю много денег, я куплю себе профессиональный фотоаппарат с хорошим объективом и буду фотографировать все, что захочу. Возможно, я даже поучаствую в каком-нибудь фотоконкурсе. Конечно, я буду много читать, чтобы копить знания. Когда я был еще маленьким, я часто читал фантастику, но, повзрослев, я начал читать серьезную литературу о медицине и других науках. У меня обязательно будет своя домашняя библиотека.
Во время отпуска я с женой и детьми будем путешествовать. Мне кажется, это будет здорово – повидать незнакомые страны, пообщаться с незнакомыми людьми. Я никогда еще не путешествовал по-настоящему далеко, ведь мама работает, а я еще учусь, и мы ездили лишь в пригород на уик-энд. Когда наши дети вырастут и у них будут свои семьи, я и моя жена, возможно, станем заядлыми путешественниками. Может быть, как-нибудь мы возьмем свои сбережения и отправимся в кругосветное путешествие, и будем путешествовать целый год.
Таким я вижу свою жизнь, когда буду взрослым. Я постараюсь достичь своих целей упорным трудом, приобретая знания. Я очень хочу стать хорошим, ответственным, достойным человеком, которого будут уважать окружающие люди, и, конечно, мои близкие, хочу прожить долгую счастливую жизнь, которую построю собственным трудом.»
Т.В., 13 лет