на арене

гладиатор






ждет звезда за углом. над крышей
загорается "время вышло".
там какие-то люди тают
собираясь в кружки, летают.
Целовали мы стеклам руки,
и губами тонули в звуки,
в звуки с примесью мандарина
и японских садов цветенье.
Укрывались в ночлег на кнопки,
западали, сидели плотно.
После все оказалось тонким,
и запястья и дней полотна.
Меня щедро плевком кормили,
тебя щедро от нас спасали.
А мы взяли и мир разбили,
и его не узнать. Едва ли.
Тетка с семечной шелухою
на груди о высоком пела...
А я рвался из мышц тобою,
а ты просто пожить хотела.
Сколько бурь пережито даром,
сколько грязи налипло в комья...
Сколько в венах в наплыв нагара,
что в зрачках моих выпал в хлопья.
я почти ничего и иже
я совсем никого настолько,
что ослеп и тебя не вижу:
рвется там наперед, где тонко..
Если есть, что одеть - сражайся!
если есть кого звать - не слушай.
если есть, что сказать - не парься:
просто чисть мандарин, и кушай.
Мне ни выгоды, ни упрека...
мне давно уже место пусто.
Человек мостовых востока
таких слов и не знает: "грустно".
Нож кривой у него в лопатках,
нос кривой у него под бровью...
Человек тишины упадка,
человек с ледяной любовью.
каждый знает другому цену,
каждый видит другого в зале...
Только сверху видней арену,
тем кто вслух произносит Vale.
Этой полночью вон из песни!
этой полночи клешни рачьи..
Этим голосом небо треснет
потому, что нельзя иначе.
Не другим изменяют: сердцу.
Не других убивают: совесть.
Не бомжа не пускают греться:
это старая в мире повесть.
Бей лежачего. Слюни на пол.
Чтоб харкАлся слезой и кровью.
Чтобы кровью на землю капал -
Бей чужого по изголовью.
Так всегда, пусть что будет - снится.
так всегда, пусть что было - ересь.
От того бронзовеют лица,
что из органов главный - челюсть.
От того на трибунах встали,
пальцем вниз указуя небо.
Потому, что кричу им Vale,
и врагу преломляю хлеба.




вс