Чумайские мотивы

  Эссе в прозе и стихах

Самолётам, поездам, оленям
Предпочтительней автобус ЛАЗ,
От деревни что везёт к деревне
Самый низший безлошадный класс.

За окном автобуса мелькают
Тополя, поля, февраль и май,
И опять распахнуто встречает,
Будто ждёт меня, село Чумай. 

Серо-голубая бездна неба,
Гор седых затейливая вязь,
Горизонт закрывший без предела
Тёмной лентою тайги атлас.

Воздух с ароматом трав предгорья,
Ветерок чуть влажный от реки.
И мотивы тысячи историй,
Что хранят в преданьях земляки.

В северной зоне Кузбасса расположился Чебулинский район. Это земля моих предков. Сюда более 100 лет назад из Белоруссии перебрались молодые тогда Старовойтовы Егор Афанасьевич и Вера Семёновна, чтобы заселить этот край 8 детьми, 22 внуками, 53 правнуками и более сотней праправнуков. Они стали коренными сибиряками.

Сибиряки

Из Белоруссии, Смоленска, Псковщины
Крестьяне шли в Сибирь и казаки,
Так появился тип, народ, сообщество –
Такая нация, сибиряки.

Сибирь характеры ковала крепкие,
Не приживаются здесь слабаки.
Глядят в грядущее, гордятся предками –
Такая нация, сибиряки.

С душой распахнутой, гостеприимною,
Простые, но учти – не простаки,
Не погнушаются сразиться с кривдою –
Такая нация, сибиряки.

Над анекдотами мир потешается
Про чукчей, габровцев – вот чудаки.
Сибиряков побаски не касаются –
Такая нация, сибиряки.

Сказать: мал человек – природа силится,
Торнадо, оползни, зыбун-пески.
Вы приезжайте к нам, а мы подвинемся –
Такая нация, сибиряки.
   
 Я одна из 22 внуков сибирского рода Старовойтовых, но c основателями его встретиться в этом мире мне, к сожалению, не пришлось.

Размышления у фотографии бабушки

Я была и женой, и сестрой,
Помню – дочкой у папы на ручках,
Тётей, мамой, свекровью, снохой,
Никогда не была только внучкой.

Не одаривал дед-садовод
Меня ягодой, яблочком хрустким,
Не являла бабуля забот
Мягким говором мне белорусским.

Не  восполнить потери ничем,
Всё мне будто корней не хватает.
Я гляжу на качимы. Зачем
Мне шары, что в степи вихрь гоняет?

Я, конечно, богата роднёй,
Знаю, кто, где, когда, как и сколько,
Но боюсь, что качим я пустой,
Подгоняемый долею горькой.

Я стараюсь подольше пожить,
Быть полезней и сделать побольше,
Чтобы внуку качимом не слыть,
Чтобы жизнь была внучке дороже.

Моя жизнь  с четырёх лет и до глубокой зрелости связана с городом Мариинском, но Чебулинский район объездила и обходила вдоль и поперёк, проводя каникулы, отпуска и выходные у своих «деревенских» родных, где не только воздух чище, но чище  атмосфера быта и взаимоотношений.

Наследство

Городской человек, как кутёнок в корзине,
Неба круг без рассветов, чахлый парк ему – лес,
И уверенность, что хлеб растёт в магазине,
Счастье в том, чтобы первым в автотранспорт залезть.

В жизни мне повезло: суету городскую
Я меняла на быт деревенской родни.
В лабиринтах домов, по простору тоскуя,
Вижу даль без предела и росинок огни.

Вижу дом на краю, на полкомнаты кросна,
Чугуны и ухваты, в русской печке огонь,
Полотняную люльку и прялок колёса
И под образом тусклым расписную гармонь.

Помню запах борща, деревенского хлеба,
Ароматы тайги, нам дарующей хмель.
Слышу говор рассказов про быль или небыль,
Кто такую пестушку мне бы в городе спел:
«Катерина-Катька
Не слухала батьки,
Пошла на долину,
Принесла Кулину».

В городском бытие люди делят наследство:
Мебель, деньги, квартиры – смысл богатства такой.
Я богаче стократ этой памятью детства,
Данной мне, как наследство, деревенской роднёй.

В 30 километрах от посёлка Чебула, районного центра, у отрогов Кузнецкого Алатау на левом берегу речки Кии,  словно причудливая пятипалая лапа огромного существа, вольготно раскинулось село Чумай. Такое не звучное для русского человека название на самом деле очень поэтично на тюркском, оно  не связанно ни с чумой, ни с «чумачествием»: чум – дом, ай – гора, дом у горы. В последние годы я часто здесь бываю, это для меня Болдино, здесь почему-то легко пишется, один умный знакомый объяснил: высокая радиация, ну, не знаю, только еду в автобусе, вижу даль без края, и идёт стихотворный пейзаж-размышление:

Горизонт

Манит загадкой горизонт:
Что это? – с островами море,
А может, хлопковое поле,
В вершине снежной тайный грот?
И надо ближе подойти,
Чтобы увидеть: нет, не море,
Не шапка снежная, не поле,
А небо до конца пути.
И для того, чтобы понять,
Тут глаз особенная зоркость,
Тут ног повышенная скорость
Нужны, чтоб глупость осознать.

Манит загадкой человек:
Кто это? – гений без признанья,
Пророк, небесное созданье,
Твой идеал на много лет?
И надо ближе подойти,
Чтобы узнать: не идеал он,
Обычный приживал он,
Обыкновенней не найти.
А для того, чтобы понять,
Тут центнер сахара, пуд соли,
Тут общий кров, беда, застолья
Нужны, чтоб глупость осознать.

Или такое наблюдение за короткой судьбой первых весенних цветов, которые называют ветрениками, а за ними видится столь же недолгая пора юности молодых ветрениц:

Ветреники
(или ветреницы)

Зелёной нежной дымкой
Чуть тронуты леса,
И голубой косынкой
Им машут небеса.

Земля, стесняясь серой
Весенней наготы,
Спешит наряд примерить
Из первых трав тафты.

Под заморозки, ветры
У колковой черты
Встречают кванты света
Неяркие цветы.

У ветреников кротких
Короткая судьба,
Их мир неделей соткан,
И в нём любовь, борьба.

К ним, нежным, скромным, первым
Все тянутся пока:
Луч солнца, взгляд и ветер,
Улыбка и … рука.

А какое манящее небо за городом, мы, повёрнутые глазами в себя, редко видим его в повседневной жизни; вообще, крутим пальцем у виска, если кто-то часто смотрит на небо или восхищается им, приготовьте палец: я смотрю и восхищаюсь:

Небо

Вы спорьте, господа,
Кто создал дом чудесный,
Где твердь – леса, вода,
И купол – свод небесный.

Вы спорьте, и пусть вам
Откроется быль-небыль,
А смертным, смертным нам
Всё смотрится на небо.

Крестьянин ждёт дождя,
Тепла от неба, света,
В голубизну глядят,
Сзывая муз, поэты.

Священник возведёт
Взор к небу, спросит Бога,
Присмотрится пилот,
Свободна ли дорога.

Помогут звёзды тем,
Кто где-то заблудился,
Начертят сотни схем
Уфологи в столицах.

Астрологи судьбу
Предскажут по планетам,
Влюблённые звезду
Свою увидят где-то.

Пусть будет мир с мечтой,
Судьбой, любовью, хлебом,
Стихами и звездой,
И да поможет небо.

Наверное, в городе, зарамленные заботами и высотками, мы не видим простора: простора горизонта, широты земли, высоты облаков, бескрайней синевы неба, приятной желтизны зрелых хлебов, яркой зелени озимых, беспечно, молодо и нахально бросающейся в глаза.

Озимые

Зелёные озимые,
Осенние  поля,
Средь серого – призывные:
Мы здесь, мы есть, земля!

Наивные озимые,
Не знаете пока:
Подуют ветры зимние,
Нагонят облака.

Несмелые озимые,
Вам гнуться, замерзать
И под снегами стылыми
Всю зиму зябко спать.

Озимые, озимые,
Не  всем проснуться вам,
Зато проснуться сильными,
Готовыми к ветрам.

Не убояться засухи,
 Не сгинуть под дождём,
И заморозки ласковы,
И грозы нипочём.

И раньше трав с осинами
Лист солнцу показать.
-     -     -     -      -      -      -
Наверно, я – озимая,
Им жизнь моя под стать.

Село…Деревня…Нам, сегодняшним, нет никакой разницы между этими понятиями, а до революции селом называлось поселение, где была церковь, остальное – деревни. Но послереволюционная жизнь не разбирала, где село, где деревня, через те и другие прошлась история, то укрупняя их, то разукрупняя, то вообще стирая с лица земли.

Отчий дом

Притупилась острота слов «отчий дом».
Дом – подъезд, этаж, квартира, где живём.
Их меняем, оставляем, продаём,
Ну, какой, скажи на милость, отчий дом?

Отчий дом стоял в деревне, согревал,
От дождей, ветров, несчастий укрывал.
Стёрли сёла, до названий, с той земли,
Дом чужие люди в город увезли.

Затерявшийся средь улиц городских,
Он надёжно укрывает здесь других.
Только в памяти людей, что жили в нём,
Он по-прежнему на месте, на своём.

В снах его опять кружит черёмух цвет,
В снах родители живые, смерти нет.
И опять полати, лавки в ребятне,
Любопытный нос в веснушках там в окне.

Дядька мой, без сантиментов, фронтовик,
Отыскал, где приютился дом-старик.
Я смотрела с удивленьем, как «дядь Вась»
Плакал, видя пятистенок, не таясь.

Деревня…Это в ней боролись с капитализмом, вспомните Чумайское восстание, это в ней строили социализм через колхозы, это в ней строили коммунизм через уничтожение подворий, это в ней пытаются строить новый капитализм через развал общественных хозяйств.

Деревня

Над деревней плывёт стойкий запах навоза,
Хлёсткий звук матерщины – ни труб, ни литавр.
По деревне коммуны, колхозы, совхозы
Прогремели катком, раздавив, разогнав.

Над деревней плывёт стойкий запах спиртного,
Хлёсткий звук пьяной песни да гаснет в полях.
По деревне идут фермер, барин, и снова
Давит, гонит каток и село, и селян.

Над российской деревнею многострадальной
Проплывают года и века день за днём.
Хлебопашец свободный, ты где? Не кандальный,
И не пьянь с вечным кредо: «Гори всё огнём»?

Но именно в деревне выросли и возмужали Победители «коричневой чумы ХХ века». Четверо моих дядьёв ушли на фронт, трое не вернулись. У дяди Павла, председателя колхоза, осталось пятеро детей, у дяди Андрея, председателя  сельсовета – четверо, а дяде Петру было всего 18…

Боль

Как, не знаю я, сказать про боль,
Не в одной семье она, наверно:
Парни, не познавшие любовь,
Не пришли из боя или плена.

И не приросла цветами ветвь
Генеалогического древа:
Не отец, не прадед и не дед,
Лишь на фотографии он слева.

Схема родословной – мне опять
Не моей войны напоминанье.
Ах, каким бы мужем мог он стать,
И каких вершин достиг бы знаний!

А сейчас на схеме круговой
Сектор ширится, пустой и скорбный.
Двое помнят в свете: был такой,
Работящий, ласковый и скромный.

Да  вот в «Книге Памяти» строка:
Год рожденья, смерти и три слова,
Где призвали воина-стрелка,
Где расстался с жизнью он суровой.

Как, мальчишки, вас сберечь, обнять,
Как вы сами жить должны умело,
 Чтобы веткою сухой не стать
Генеалогического древа.

Всех тех, о ком   сейчас пишу, я никогда не видела живыми, только на фотографиях; но они мне близки по крови и по духу;  я знаю,  кого они шли защищать, понимаю,  как, крестьяне по натуре, воспринимали чужие поля, время весеннего сева, время осенней уборки, а земля была занята другим: она прятала в себе наших и чужих солдат и получала за это пули и снаряды, наши и чужие.
     Шла война
Шла война. Сила силу косила.
Шли бои. Смерть махала косой.
Шёл солдат. А ночами всё снилась
Ранним утром косьба трав с росой.

Шла война. Землю рвали снаряды.
Шли бои. И качалась она.
Шёл солдат. Земля под, над и рядом,
А он помнил: пласт свежий, весна…

Шла война. Воздух смешан был с гарью.
Шли бои. Застил дым горизонт.
Шёл солдат. А за ним, как год за три,
Шло желанье вдохнуть гроз озон.

Шла война. И кресты оставляла.
Шли бои тенью братских могил.
Шёл солдат. Рядом друга не стало,
А он в той же деревне жил-был.

Шла война. Шла к победе упрямо.
Шли бои. Но не вечно им быть.
Шёл солдат сквозь контузии, раны,
Чтобы выйти живым, победить.

Из призванных на фронт вернулся один дядя Фёдор Егорович, израненный, молчаливый, видно, было о чём молчать, но теперь я остро чувствую молчаливую боль его потерь,  момент получения похоронок.  Моя мать, будучи двадцатидвухлетней  девушкой, когда получили похоронную на брата Петра, в один день поседела. Помню, как долго все говорили о войне, хотя проходили десятилетия, помню, какой нищей была приходящая в себя после утрат страна, как каждый год широко праздновался День Победы.

Рождённые  после  войны

Этот праздник Победы – он мой:
Я должна была раньше родиться,
Не зажатой расти беднотой,
Не идеями скованной птицей.

Быть должны б: молодой моя мать,
И отец не контужен, не ранен,
Фронтовых ему б граммов не знать
И во сне не кричать: «С нами Сталин!»

Полстраной в длинных очередях
Нам не надо бы было томиться,
Жить в землянках, с чесоткой, во вшах,
Видеть руки в решётках и лица.

Виновата, конечно, война
В нищете, бедах, алкоголизме.
Через послевоенных она
Прокатилась, коверкая жизни.

Мы не слышали воя сирен,
Похоронок нам ужас неведом,
Из кино только знаем про плен,
Но в нас эхо войны и победы.

Центром гнезда Старовойтовых я считаю бабушку и дедушку, а теперь  – физика: чем ближе к центру, тем сильнее притяжение, чем дальше – соответственно. Родные братья, сёстры, племянники – связь теснейшая, двоюродные уже общаются эпизодически, а троюродные порой не знают друг друга. Многочисленные мои двоюродные, троюродные и так далее родственники, я  помню вас всех.

Родство

Род, родословная, родство –
Слова, наполненные светом,
В них – изначальное, исток,
В них соль и суть людской планеты.

Был в отношеньях магнетизм:
За брата брат, сестра – святое.
Сегодня человек – турист,
И притяжение другое.

Соединяемся в состав
Сообществ, сонмищ и союзов,
То к сотрапезнику пристав,
То к совладельцу тяжким грузом.

Сокурсник станет вдруг родней
Или успешный сослуживец,
Примкнёт сожитель по весне
И собутыльник, друг-поилец.

Сосед, соавтор, кто ещё
Родни нам ближе доброй, строгой?
Все эти «со» - совсем не в счёт,
Когда сородич у порога.

В самом Чумае у меня живут двоюродные сестра, племянники, внучатые и даже правнучатые племянники, но ближе всех, по закону физики, конечно, родная сестра Ермакова Валентина Ивановна. Земляки скажут, что нет человека добрее, гостеприимнее, хозяйственнее и талантливее её. Она – мой источник вдохновения, генератор идей, благодарный слушатель и самый близкий человек на земле.

Поговори со мной, сестра

Поговори со мной, сестра,
Про всё: про беды и победы,
Что сеять что-то там пора,
Про вторник, пятницу и среду.

Меж нами уж не десять лет,
И я кажусь себе не старшей:
Порой ты дашь мудрей совет,
Решив «на раз» проблемы наши.

Поговори со мной, сестра,
О том, что только мы и знаем:
Про маму и про трактора,
Что та в войну водила с мая.

Хоть мало помнит кто отца,
Его награды боевые,
Но мы – хранители лица,
Поступков, взглядов, дел отныне.

Поговори со мной, сестра,
О том, что было, есть и будет,
Пусть дел сегодняшних гора
Нам нашу память не остудит.

Пусть бьются, как в печи огонь,
Минувших лет воспоминанья,
Ты только протяни ладонь,
Дотронешься до осознанья,
До осознания того,
Что мы с тобой не просто люди –
Связующее мы звено
Истории, забот и судеб.

У нас с сестрой очень много общего: обе учительницы, обе пишем стихи, обе музыканты, баянистки, песенницы. Песенницы - это у нас от Старовойтовых. Бабушка была первой певуньей, и дети пошли в неё. До войны, говорят, когда сходилась вся семья и начинала петь, звенели стёкла и гасли лампы. Я, послевоенная, слышала половину того хора, это было радужное четырёхголосие, вызывающее слёзы и мурашки.

Предельно просто

Предельно просто: звуковые колебанья
С определённою длиной и высотой,
Но льётся музыка, небесное созданье,
Порхая птицей между явью и мечтой.

Предельно просто: чуть мелодии, чуть текста,
Чуть перехваченные мыслью меж собой,
Замрите, люди, это зазвучала песня,
Войдя в сердца блестящей солнечной волной.

Предельно просто: вот баян и кнопки, кнопки,
Берёшь то белые, то чёрные, то три,
Но как податливы становятся и кротки
Все чувства, что теснятся там, внутри.

Предельно просто: взяв дыхание, запели,
Но, Боже мой, что звуки сделали с людьми:
Вернули в души  им  те маи и апрели,
В которых были где-то счастливы они.

Теперь редко слышишь стройное застольное пение, в исполнении потомков Старовойтовых – тоже. Измельчали, рассыпались. Кое-какие юбилеи и свадьбы собирают сводный хор влюблённых в песню, чисто интонирующих, но более известны сценические выступления: дуэт «Ивановны», группа «Юность», Анна Сопова и золотой голос Чебулинского района – Людмила Ивановна Спирина, это моя племянница, человек доброй души и большого сердца. Не об этих  ли качествах говорит её выбор моего стихотворения:

Дар божественный

Дар божественный, посланный нам –
Дочкой быть на земле или сыном,
Даже проклятым, даже врагам
Оставаться хоть кем-то любимым.

Носит где-то нас ветер шальной,
К берегам прибивают приливы,
Но молитвой далёкой, родной
Остаёмся мы всё-таки живы.

Не по курсу идём – поперёк,
Вверх к созвездьям и вниз к бурной лаве,
 Но хотим на коротенький срок
Приклонить свою голову к маме.

Мы влюбляемся, любим, грешим,
Оставляем невест, семьи, гнёзда,
Но подспудную верность храним
Тем, кто смотрит нам вслед через слёзы.

Объявить бы родительский день,
Или лучше неделю, декаду,
Когда, сбросив заботы и лень,
Мы б пришли, чтоб побыть с ними рядом.

Но в родительский день мы спешим,
Согреваемы солнышком вешним,
С чаркой, снедью, детьми – не к живым,
А уже, к сожаленью, умершим.

И мы в своей короткой жизни с родителями, увы, не успеваем расспросить их, как жили, как любили, с кем делили радость побед и горечь поражений. Поздно спохватившись, начинаем искать документы и свидетелей их жизни, но это уже предания.

Тайны наших родителей

Взрослых взрослая жизнь непонятной была,
Мы чего-то не знали, чего-то не видели.
Будто вновь исчезали в воде два весла,
Тайны наших родителей.

Кто-то скажет, что знал о родителях всё?
Что любили до нас и кого ненавидели?
Нет тех дел и людей, а порой даже сёл
С тайной наших родителей.

Мы как пазлы теперь собираем их дни,
Их дороги и песни, мечты и обители.
Нет единой картины: с собой унесли
Тайны наши родители.

Не расскажем и мы своим детям всего,
И не надо, чтоб нас насквозь знали и видели.
Пусть им будет загадка, незнанье своё
Тайны нас, их родителей.

Сколько себя помню, страна постоянно стирала грани: между умственным и физическим трудом, между мужчинами и женщинами, между городом и деревней. Удалось. Среди безработных и люди и умственного труда, и физического; стрижки, брюки, ковбойки – и поди, разберись, парень или девушка; городской или сельский житель гуляет по столице – непонятно, пока он не начнёт говорить. Колоритная речь деревни меня всегда восхищала своей самобытностью, остротой и привязанностью к местности, откуда пришли в Сибирь предки (вспомните: Курск-Смоленка, Усманка, Карачарово – эти названия встретите в Европейской части нашей страны, а мои предки свою деревню Черёмушки называли Лебедяновкой, по названию белорусской Лебедяни). Да, но я о колоритной речи селян.

Стих-варенье

Сельские дети мудрей городских,
Взрослых мудрей, без сомненья,
Эк он: «спинжак», «промтуар», «паралик»,
Или вот так: «стихваренье».

Ну, молодец, ну, подметил пацан,
Выхватил соль из соленья,
В цвете, в объёме, с фактурой подал
Этот процесс стих-варенья.

Вдруг накатило – и ночь, тишина,
Жар в голове до кипенья,
Рифмы бурлят, и полночи без сна –
Варится так стих-варенье.

Правда, бывает, подкинешь огня,
Выдашь чего без стесненья,
Не доглядишь и зевнёшь пену снять –
Не удалось стих-варенье.

Ну, а когда всё как надо, всё в лад,
Образ, размер, точка зренья –
Сладость, кислинка и к ним аромат,
Чувствуешь – вот стих-варенье.

В своё время я много походила по тайге, она для меня живое существо, могу по ней ходить совершенно одна, мне не скучно, наоборот, я разговариваю  с травой, деревьями, ягодой, грибами, ну и что, что они молчат, люди больше молчат.

Тайга

Сибирь. Такие холода,
Что датчик импортный сломался.
Молчит, насупившись, тайга:
Ей не впервой с зимой встречаться.

Придёт весна. На реках лёд
Устроит людям половодье.
В тайге нескоро снег сойдёт:
Нет суеты в её природе.

А позже  - летняя гроза,
Птиц щебет и ау людское.
На эти хлопоты глаза
Тайга таинственно прикроет.

Изменит цвет трава, листва,
Погонит осень стаи к югу.
Но будет зелени стена
Угрюмо украшать округу.

И так же, молча, плачет кедр
Смолой пахучею из среза.
В глазах у лося тает свет,
Погашенный рукой с обрезом.

Внутри Садового кольца
Берут портфели, власть и слово.
Народ – тайга. Поэт сказал:
«Народ безмолвствует сурово».

По Чумайской округе всё особое: и тайга, такая молчаливая и насупленная, и суровыми стражами стоящие три горы, три Бухтая-молодца, и даже речка Кия здесь не ласкает песчаными  пляжами, а ощетинясь берегами с галечником, не торопится раскрывать свои тайны, как скрытная по характеру женщина.

Кия

Много нас, миллионы,
Кто-то миру известен,
Только больше тех, скромных,
Кого знает круг тесный.

Вот и реки, как люди:
Про одни песни, сказы,
О других и не судят –
Не слыхали ни разу.

В картах крупномасштабных
Не наносят такие,
Нет в учебниках данных,
Среди них речка Кия.

Мчится, не отдыхает
В ритме жизни рабочей:
Поит, кормит, сплавляет,
Нас  в ладонях полощет.

Она будет стремиться,
Пока знает – любима,
Пока чудо-водицу
Встретят волны Чулыма.

Встретит он и обнимет,
Дальше вместе помчатся,
Её воды и имя
Тихо в нём растворятся.

Среди такой могучей и сдержанной природы живут люди, такие же неспешные и рассудительные, но с потенциальной бунтарской силой. И я на фоне этой мощи чувствую себя  песчинкой, маленькой, но причастной.

Ничтожность и причастность

Я восхищаюсь красотою гор,
Их мощью, величавой, строгой, властной.
Себя среди их каменных опор
Я чувствую ничтожной и причастной.

Я восхищаюсь красотою вод,
Волнением простора, бездн и красок.
Себя, когда срывает горизонт,
Я чувствую ничтожной и причастной.

Я восхищаюсь красотой толпы,
Лиц, добрых, озорных или несчастных.
Себя среди локтей и суеты
Я чувствую ничтожной и причастной.

Земля, данная нам предками…Она порой неприветлива, капризна, расположена в «зоне рискованного земледелия», в Чумае часты грозы, дожди, ветры, но люди живут на этой земле, возделывают её, пишут о ней стихи, географические и исторические исследования, любят её такой, какая она есть.

Землянин

Ты пришёл в этот мир большой,
Как распахнутая весна,
Ты свою средь планет нашёл,
Потому что Земля одна.

Здесь морозы, жара и дождь,
Опасенье лавин, торнад –
Неуютно, но ты живёшь,
Потому что Земля одна.

В людном мире враги, друзья,
Неудобный сосед, родня,
От общенья уйти нельзя,
Потому что Земля одна.

А в общенье плечо, кулак,
Острый локоть, обид стена –
От обид никуда, никак,
Потому что Земля одна.

Обниманье, толканье, пляс,
Но в разгаре вдруг – стоп, финал,
Всё равно, где схоронят нас,
Потому что земля одна.

Как веками высились у Чумая Три Бухтая, как веками струилась Кия, как веками стояла тайга, как веками в нём  жил народ, так есть здесь и сейчас,  и, наверное, будет после нас.  Буду ли я знать об этом там и потом?

Здесь и сейчас

Услышьте что скажу,
Прочтите что пишу
И разглядите то, на что смотрю я,
Дотроньтесь до ствола
Сосны, что мне мила,
Вдохните сена скошенного струи.

Мне ничего не жаль,
Возьмите строк печаль
И знаний жизни заберите клады,
Души и сердца часть
Отдам здесь и сейчас –
Там и потом мне ничего не надо.

«Там и потом» будет потом, а пока живу, пишу, и земля Чумайская мне в этом помощница. Ещё несколько стихотворений, написанных в этом селе или по пути к нему.

Измена

Ну что ты горько плачешь в кулачок,
Спиною вжавшись в уголок дивана?
Вопросы: да за что? и как он мог?
Слезой бегущей, как строка с экрана.

С орбиты разве спрыгнула Земля?
Погасло солнце? Выгорели дали?
Касалось и бомжа, и короля,
Принцесс бросали, боги изменяли.

Зевс в гневе громы, молнии метал,
Афина отдавала мукам вечным.
Нам ни к чему ни зло, ни криминал,
Мы люди, потому мы человечней.

Ну, всё, ну вот поплакали, вставай,
Вернём планету на её орбиту,
Светило включим и откроем даль.
Подайте королеве её свиту!

Начало осени. Пейзаж

Осень, художница-авангардистка,
С кисти небрежно стряхнув акварели,
Вновь отомстила, как граф Монтекристо,
Буйным июлям и глупым апрелям.

Видишь, на зелени, грустно-усталой,
Жёлтая ветка, как прядка седая,
Первым раздумьем на кроны упала,
Первой потерею, первым страданьем.

Я не пойму, почему такой болью,
Ноющей, спёкшейся, душу щемящей,
Жёлтая веточка сердце мне колет
Прошлым ли, будущим ли, настоящим.

Скоро закружит метелица листьев,
Бросив в лицо золотые монеты.
Долгими зимами мне будет сниться
Прядка седая на зелени лета.

Косметика

Да здравствует косметика,
Обманная галактика!
С тенями глазки-цветики,
С помадой – губки бантиком,
С карандашом и бровь дугой,
Взгляд с тушью -  с поволокою,
С румянами кровь с молоком
Девица ясноокая.

А если и на возрасте
Косметикой ухожена,
Мы думаем: без косности,
Без комплексов сия жена.

Пусть шутят: на тропе войны
Скво с боевой раскраскою –
Идёт она тропой весны
Сама весной прекрасною.

В неотразимости своей
Уверена, заметьте-ка.
А главное:  заплакать ей
Нельзя – а как косметика?

От хорды до радикулита

До двадцати жила легко,
Поверхностно, неглубоко:
Был позвоночник хордой,
А я своей, негордой.

Тогда могла склониться,
Спокойно поклониться,
Сдав часть своих позиций,
С идеей примириться.
Кумир – так приклониться,
А недруг – помириться,
Забыться, извиниться
И вдруг остановиться.

Погнувшись так от жизни треть,
Стал позвоночник костенеть.
Радикулит прибавил боль –
И градус наклоненья – ноль.

Не вжиться, не прибиться,
Склониться – не добиться,
И, как с трудом обуться,
Пригнуться, увернуться.
Не браться пресмыкаться,
Сломаться – не дождаться,
Не взяться поклоняться,
И лестью не заняться.

И виновата в том не я,
А глупая спина моя.

Поворот

На месте человек сидеть не мог,
Как много им проторено дорог,
Накатано просёлков и шоссе,
Протоптано тропинок по росе.

Петляют и теряются вдали,
Приводят к пункту нужному земли:
Покос, село ли, город, огород,
Куда стезя заветная ведёт.

Сюда он торопился и пришёл,
Ему здесь почему-то хорошо.
Останется он здесь или уйдёт?
Но я хочу сказать про поворот.

Зачем тропа прямую предала?
Овраг, болотце, гору обошла?
Или свернула с нужного пути,
Чтоб за собой кого-то увести?

Какой и с кем случится поворот?
Он, может, попрощавшись, вдаль уйдёт,
А может, молча, слова не сказав,
Не заглянув последний раз в глаза,
Осуществляя свой переворот,
Уйдёт за молчаливый поворот.

И будет кто-то ждать и день, и год,
Когда вдруг оживёт тот поворот,
Чтоб к сердцу руки, и к нему бежать,
Чтоб, наконец, потерю повстречать.

Он скажет: сглаз, безумье, приворот –
Случайным оказался поворот.

Вроде басни

Однажды Волк в чужом лесу
Нашёл красавицу Лису
И без сомненья замуж взял, прикинув:
«В моём лесу ей нет друзей,
И будет в комнатке моей
В окно да в зеркало глядеть, жевать осину".

Но молодая в лес вошла
И только бровью повела,
За ней – подружек хоровод, волков в охоте.
А новобрачный не компот –
Дерёт осину и сок пьёт,
Рогами роет огород и спит в болоте.

Мораль? Какая здесь мораль,
Здесь аморалка и печаль:
Не оценил, не доглядел за слоем лака.
Зато распахан огород,
Осуществлён дренаж болот.
Лисица – стерва, Волк – дурак. Осину жалко.

Ещё раз про любовь

Любовь живёт всего три года – знаете?
По химико-физическим параметрам,
Веками в ДНК хранимой памяти,
Психолого-житейским жёстким правилам.

А дальше? Дальше жизнь пестрит разводами,
А может, мирным со-существованием,
Совместными доходами-расходами,
Детей, жилищ, покоя созиданием.

Извечно там рифмуется «любить – убить»,
Издревле сочетается «родной-дурной»,
Известно: превалирует «перчить-солить»,
И шанс быть познакомленным с тюрьмой-сумой.

А вечная любовь -  всегда заочная,
Заглазная, заплечная, заречная.
И потому она, наверно, прочная,
Что не кухонная и не припечная.

Бабьи лета

Десять дней недолгих тёплых –
Дар осенний в море света,
У домов смеются стёкла –
К нам приходит бабье лето.

А потом дожди и ветры,
Стаи  туч закроют просинь,
Троп крутые километры –
Наступает бабья осень.

 Снег, метели даль забелят, 
Насты закуют лозины,
Седина постель застелет –
Загуляют бабьи зимы.

Как-то вдруг теплом повеет,
Зеленее станут сосны,
Стылый снег ручей согреет,
И вернутся бабьи вёсны.

Вот такая история сложилась из Чумайских мотивов, мотив, кстати,- это не только мельчайший структурный элемент музыкального произведения, но и смысловая единица сюжетного развития, ставшая  мотивацией к этой книжке. И на прощанье:

На прощанье говорим:
«Оставайся с миром»,
И, наверное, хотим
Жизни без войны,
Без окопов и разлук,
Без смертей и взрывов,
Чтоб не танк гулял, а плуг
По земле весны.

На прощанье говорим:
«Оставайся с миром»,
И, наверное, хотим
Благости душе,
Чтоб в ладу с самим собой,
Встречным и любимым,
Мир с природой, а не бой
С ней на вираже.

На прощанье говорим:
«Оставайся с миром»,
И, наверное, хотим
Жизни на земле,
Просто жизни, за Памиром,
Дальше, возле ,ближе,
Чтоб слова: «Покойся с миром»
Были чуть поздней.