Горы Афганистана

реквием

1

Изнывая в дворовой компании
в гордом статусе местной шпаны,
мы не грезили небом Испании,
на бегу задирая штаны.
Мы ломали о головы колья
да любили дворовых девчат.
И Высоцкий нам пел из подполья
про тюрьму, алкашей и штрафбат.
А над нами висели Плеяды
и взирали на нас с высоты.
И по датам шумели парады,
а вокруг раздавались награды
не за подвиги, а за посты.

Только детские годы промчались
и настала та осень, когда
под ногами у нас закачались
все основы основ.
От мальчишеских снов
мы очнулись уже навсегда.
Наземь пали гражданские шмотки
и на этот адамов каркас
намотала держава обмотки;
ржаво лязгнул состав,
мимо рощ и застав
увозя в неизвестное нас.
А когда наводили мы справки,
провожатый провёл по усам
и, потея от скуки и давки,
это слово изрёк,
будто сбегал в ларёк
и разлил подорожную сам.

Так помалу вагонная тряска
прорастала в суровую быль.
И легла нам на лица, как маска,
азиатская рыжая пыль.
И явились нам просто и ясно
своды истин от дома вдали,
утверждая, что время не властно
оторвать нас от этой земли,
как от записи лекарской «годен»,
что швырнула в чужие дела.
Но в горах, как в огне преисподен,
нам чистилищем правда была.
Эта правда сдирала личину
с негодяя, рвача, подлеца,
пацана превращая в мужчину
и свинцом наливая сердца.
Эта правда в удушливой ласке,
арсенал за собой волоча,
в боевой ритуальной раскраске
колыхала фантом палача.
Эта правда творила законы,
превращая мечты в куражи.
Эта правда срывала погоны,
оголяя в ночи рубежи.
Эта правда подол задирала
танцовщицей на минных полях.
Искушала, учила, карала,
голый прикуп беря на нулях.
Выводила на чистую воду
пожелавших удачу стяжать.
И явила такую свободу,
от которой хотелось бежать.

2

Наводя на змеиные норы,
нас мотало у смертной черты.
И огнём опалённые горы
воспаляли нам чёрные рты.
В эти горы мы лезли горбато,
будто гады, ползли наугад.
И по смерти имелось на брата,
и она нас швыряла назад.
На уступах безжизненно-лунных
мы проклятья вбивали в шаги.
А на спинах свинцово-чугунных
проступали от соли круги.
И висел «акаэс»,
как железный протез,
а в ущельях таились враги.
Нарываясь на смертные рожна,
гибли в этих капканах друзья.
Ноги мины косили отложно,
из орбит вышибая глаза.
Эхо билось в ущельях тревожно…
Это время забыть невозможно,
невозможно забыть и нельзя.

У Востока недобрые сказки.
Мы росли не по дням — по часам,
привыкая в спасительной связке
доверять часовым поясам.
Мы учились скакать, как косули,
не тревожа ночной тишины.
И летели горячие пули
в наши кратко-тревожные сны.
Но живые ходили под Богом
и напитанный кровью эфир
приближал нас к небесным чертогам
точной оптикой западных фирм.
Волоча лошадиную ношу,
опасаясь попасть на прицел,
мы сдирали до судорог кожу;
и озвучивал рейд
посвист дьявольских флейт,
растворяясь в агонии тел.

Мы держались на поте и риске.
И в стране этой, не были где б,
вдоль обочин стоят обелиски,
как стоп-кадры солдатских судеб,
словно горькие метки по склонам,
где туннель покидая, как склеп,
подрывались на минах колонны,
для афганцев везущие хлеб.


3

Мы вползли в это жаркое пекло
грохотаньем железных колонн,
чтоб остаться подобием пепла
на отшибе библейских времён,
чтоб умытыми потом и кровью
разбудить, как гюрзу на скале,
это сонное средневековье
в пропылённой и выжженной мгле.

«Бэтээры» подобно кибиткам
мы гоняли по здешним долам.
И врагов наживали с избытком
на геройстве с бедой пополам.
Нас водили по здешним равнинам
страх и ненависть, — только и лишь!
И тоска по ночам соловьиным
одуряла, как чёрный гашиш.
И любимые снились ночами
нецелованным чаще всего;
и заслушивались трепачами
те, кто там недобрал своего.
А враги были смерти достойны,
и её костяная рука
нас швыряла в заложники бойни,
примеряя нам робы «зэка».

Позабытых веков крестоносцы,
мы творили свой собственный ад,
одряхлевшей рукой «бровеносца»
безымянно построены в ряд.
Наши матери в горькой истоме
дни и ночи молились о нас.
И не знали мы истины кроме
неподсудного слова «приказ».
Не вникая, чья правда превыше,
мы чужой не винились бедой,
кишлаков глинобитные крыши
поливая свинцовой водой,
истребляя арыки и сакли,
смертоносный торя коридор…
И пылали, как в траурной пакле,
жёлто-рыжие остовы гор.

Мы свои позабыли иконы
в тёмной патине древних времён,
преступив вековые законы
полудиких азийских племён,
не постигнув гортанных молений,
не раскрывши ни разу Коран…
И религию этих селений
мы на танковый брали таран.
Одержимы оторванным тылом,
в удалой богатырской красе,
мы воинственным паникадилом
потрясали вокруг медресе;
расставляя повсюду секреты,
обживая дремотный Восток,
мы лепили на их минареты
боевой краснозвёздный листок.

Как чужой революции слуги
мы служили безумным вождям,
постигая танталовы муки
и бродя по запретным путям.
Напрягая сердца и моторы
и не мысля почти ни о чем,
мы крестили афганские горы
византийским огнём и мечом.

4

Но держава безумье прощала,
из идей навертев суррогат.
И о южном походе вещала
как о подвиге интербригад.
А домой мы писали туманно,
что тепло и в достатке харча;
слали сёстрам платки и румяна;
и в державе на сразу в душмана
перерос персонаж басмача.

Лишь когда гробовая контора
изжила потаённый баланс
и доктрина победы, которой
был разложен кровавый пасьянс,
ослабела от смертного груза, —
ощутили и с той стороны,
как великая туша Союза
погружается в пекло войны.
Не укрылось в ущельях за Пянджей
это гулкое эхо беды.
Божьей карой, на головы падшей,
стали ратные наши труды.
И не вышло вторженье «блицкригом»,
как на первых казалось порах.
Лишь работы носящимся «МИГам»
прибывало в афганских горах.
Неувязки росли повсеместно,
разомкнулся молчанья капкан.
И звучала запретная песня
про загадочный «чёрный тюльпан».

Петли троп, точно суры в Коране
расплетая, наш брат воевал.
А какие шатры над горами
в час затишья закат рисовал!
Эти грозные вечности краски
ни в какой не нашли бы дали
ни безумец Ван Гог, ни Веласкес,
ни Сикейрос, ни гений Дали.
Лишь у Рериха горная прана
проступала порой из-за скал.
Да пронзительный воздух Сарьяна
на полотнах похоже играл.
С непривычки мы немо глазели
на такой живописный закат…
Но афганки в чадрах, как газели,
не дарили нам ласковый взгляд.
И по всяким раскладам враждебен
был и этот небесный шатёр.
И служили нам русский молебен
лишь уста медицинских сестёр,
достававших кривые осколки
из калек, коих метил Аллах…
И рыдали матёрые волки
на операционных столах.

От свинцовых неистовых ливней
лишь жирела солдатская смерть.
И не делалась гостеприимней
от зачисток афганская твердь.
А по кладбищам Родины дальним
прибывало могильных холмов,
омрачая реестром печальным
мудрый гений державных умов.

5

Мы не лезли в герои из кожи,
понимая при этом вдвойне,
что все войны до боли похожи,
но герои не мы на войне.
И враги наши в лютости правы
первобытною мерою той,
что питает деревья и травы
корневою своей правотой.
Ведь звериной наукою «духа»,
уходящей в седые века,
водят мор, нищета и разруха
на военной тропе чужака,
где торговец и праведный дервиш
воевать рождены за ислам.
И рассудком того не измеришь,
что присущ чужеземным послам.

Где Пророка зелёное знамя
много выше, чем разум и честь,
по горам пробиралась за нами
не вражда, а «священная месть».
И питали её не кальяны,
а советы заморских гостей.
И отлажены были каналы
с караванами наших смертей.

С регулярностью политзанятий
мы зубрили войны сопромат,
чтобы с полным набором понятий
«магазины» вбивать в автомат.
Но в бою получалось иначе,
впору голову было свинтить!
И поставленной часто задаче
всё претило, что может претить.
И преступно трещала система,
и срывался с цепей механизм.
И штабная железная схема
не ложилась на хрупкую жизнь.

Мы ж, как битые псы на охоте,
знали точно, что сметь и не сметь.
И своей небессмертною плотью
во спасение сеяли смерть.
Мы собой паразитов кормили
и боялись не скал, а дорог.
И, живя в перевёрнутом мире,
нажимали чуть что на курок.

Воевать — ремесло молодое,
только помни везде и всегда
ради жизни: во вражеском доме
горек хлеб и отрава — вода!
Это было знаменье неволи
(и не нас надлежало учить):
тут Восток; и не знали мы, что ли:
невозможно его приручить.

Но горянки и старые горцы
в кишлаках осаждали полки.
И совали мы им, миротворцы,
по-людски фронтовые пайки.
И сновали глазастые дети,
за машинами шумно гонясь,
как повсюду (что, может, в пикете
наводили прицелы на нас).
Потому что в извечном начале
их вскормил многокровный раздор.
И за трапезой нас изучали
партизаны воинственных гор.
Перемирья при ясной погоде
и приветно звучащем фарси…
И «рахматы» их в некоем роде
походили на наши «спаси…»
Бог един — но стрелять почему-то
не лукавее, чем торговать.
Как нам верилось в эти минуты,
что не вечно же нам убивать!

Мы не плавали в трансе обмана,
хоть постигли самим естеством
вековую природу душмана:
хлеб душмана — молитва и ствол.
И входивши в Кабул, как гусары,
скоро поняли: тут не Париж!
И неважные мы комиссары
там, где водки дешевле гашиш.
И враги наши с нами не схожи,
хоть и смертные чертят круги;
в человеческой плоти и коже
это всех чужеземцев враги.
«Газават!» — возглашают их муллы;
«Газават!» — вожаки их вопят,
их Ахматы, Али, Хабибуллы,
их верблюды, бараны и мулы
служат цели одной — «газават».

6

Оттого среди зноя и суши
в бородах этих — снег седины.
У народа запрятаны души
и одежды у женщин черны.
Края нет затянувшейся тризне
и запутанной давней борьбе.
Вереницы людей по отчизне
вдаль бредут, покорившись судьбе.
Этот путь одоленья не скорый,
сотни лет, испытаний и бед.

Но надёжнее сердца мотора
на земле этой выжженной нет.
Перегрузки такие случались
в этом пекле, колышущем мглу!
На отвесной вершине качаясь,
ты совсем не товарищ орлу!
Пусть умолкнут фанфары и хоры,
чтоб душа побыла в тишине.
«Лучше гор могут быть только горы», —
могут быть — только не на войне.
Здесь танцуя, скользишь не на бале,
посвист мин — не чарующий альт,
как в истории о Ганнибале
и Суворове в саване Альп.
Но и мы за два года в Афгане
посдирали подмётки не зря.
В знойном мареве, точно в тумане,
мы карабкались ввысь
не на смерть, а на жизнь,
как обученные егеря.
Мы дробили уступы ногами,
как архары, над бездною шли.
И, назначивши встречу с врагами,
разминуться уже не могли.

По скалистым хребтам
мы на брюхе ползли
ради ждущих нас там,
ради отчей земли.
И дымились, как трут,
мы — страшнее чумы.
Если птицы живут —
значит выживем мы.

7

На земле этой горькой и пыльной
безмогильных останков не счесть.
И хоть нету солдат бесфамильных,
безымянные  —  слышите! —  есть.
Горькой истины ради пора бы
тронуть этот печальный курган.
Вы, грядущих столетий прорабы,
не забудьте кровавый Афган!
Там ещё не истлевшие кости,
и, ввергаясь в беспамятства тьму,
эту правду зарыть на погосте
не удастся уже никому.

Нам досталась война — и о долге
пусть гражданский молчит этикет.
Но военное дело исполнил
ограниченный наш контингент.
То, что мы не добыли победы,
за уже пограничным мостом
не беда, если новые беды
придавили державу потом.
Пусть афганская та эпопея
для кого-то — законченный блеф.
Но хоть что-то мы в жизни успели,
а иные ушли — не успев.

Мы живём, ни на что не надеясь,
мы не судьи и мы не истцы.
И заштопанный наш эпидермис —
это правды суровой рубцы.
И болят наши старые раны,
но какая бы вновь ни ожгла
душу боль — мы стоим, ветераны;
и на Родину мы, как ни странно,
зла не держим. Хоть Родина зла.

1987-90 гг.