про тяжелки

сводило до свету с ума,
и лихорадило, и било…
наутро принесла зима
муку и сахар, и скорбило,
смахнула листья со стола
метёлкой из пера и пуха
и иссолила добела
земли сухую аржануху,
и протянула миру: ешь! –
руки прозрачной не отдёрнув, -
пока в мешке небесном брешь,
льдяные не иссякнут  зёрна.

с её ладоней зябко брать
оленьими губами стужу, 
но на любое: исполать!  -
она протянет сахар: ну же!
и будет меленка звенеть
то отттепельно, то метельно,
и забаюкает ведмедь
неспящих – сладкой колыбельной.

смотри сквозь едкий снежный дым –
по-вдоль и выше первопута –
как возвращается к живым,
шатаясь, чумоломный хутор.
его ведут из темноты
по алебастровой побелке,
держа на помочах, коты –
кто в зипунишке, кто в тяжелке,
когтями цокают  по льду,
бранятся мявкающей речью,
и каждый тянет в поводу
свой дом – с котеевной и печью,
выходят чередой из тьмы,
а с ними – ветер-подметала…
что им за дело до зимы,
когда погибель перестала?