Поэзия Татарстана Кадыйр Сибгат

«Возвращающий слово…»

…таков его чин…
Кадыйр Сибгат

В стихотворении «Круто жизнь забрала – не пройти её вскачь…» Кадыйр Сибгат предъявил такое требование к поэту, к человеку, называться которым – «труд не из самых простых»:

Тот, кто слёзы в глазах не устал замечать,
Через сердце заботы страны пропустить,
Для кого неприемлем словесный обман,
Тот, кто совесть, как зубы вставные, в стакан
Не кладёт. Чистым духом и чистой рукой
Эту песню напишет мужчина такой.
ВОЗВРАЩАЮЩИЙ СЛОВО – таков его чин…*

Посмотрим, как эти этические, а раз уж они осознаны как творческие, значит – и эстетические, принципы реализованы в стихах самого Кадыйра Сибгата.
Его творчество – это поэзия аллегорически-символического толка. Возьмём, к примеру, стихотворение «Араукарию».
Для непосвящённых: араукария – род вечнозелёных хвойных деревьев, распространённых в южных странах (Австралии, Новой Гвинее и некоторых других), оттого жаролюбивых, неприспособленных жить в иных условиях. В своё время их завезли на Черноморское побережье Кавказа и на юг Крыма, дабы использовать в качестве декоративных растений. Стихотворение Сибгата как раз таки связано с этим: «Для экзотики или для вида // Их из дальних земель привезли». Вот только – известный финал многих наших «внедрений» – начинание это ожидаемых результатов не дало: «В благодатную почву Тавриды // Всё ж они прорасти не смогли»:

Пожелтела и высохла хвоя,
И недуг, точно червь, источил.
Пересилила холю неволя,
И уход от тоски не лечил.

И одна лишь из араукарий
Здесь почти что сто лет прожила,
Но, упорством сражая дендрарий,
Так ни разу и не расцвела.

Век почти – безотрадною тенью…
Вырожденка, урод, лилипут! -

конкретизирует автор свою мысль одухотворённым до человека образом араукарий. И в конце – как итог всему сказанному, в виде яркого, афористического двустишия: «Что там люди – когда и растенья // На чужбине лишь полуживут». Как видим, аллегоричность налицо. Но в противоположность, так сказать, «чистой» аллегории, она здесь отягощена символической многозначностью образа араукарий. Они не просто помогают выразить мысль о том, что жизнь на чужбине – не жизнь, не только связаны с выражением антитетичного мотива «родина – чужбина», но и осложнены рядом сопутствующих, но ничуть не менее важных мотивов тоски, страдания, творчества, сострадания. Будучи «сквозными» в лирике Кадыйра Сибгата, они-то и придают казалось бы в некотором роде банальной поэтической мысли, несколько даже «плоскому» в этом смысле заглавному образу «лица необщее выраженье». В творчестве К. Сибгата как бы сливаются две ключевые тенденции в развитии татарской поэзии – классицистико-аллегорическая и романтико-символическая, в своём синтезе дающие своеобычное поэтическое явление.
При всей кажущейся зримости, реалистической плотности поэтических образов, стихи поэта практически никогда не замыкаются на действительности. Полные бесприютности, безысходности, они будто «не от мира сего», словно зовут заглянуть за невидимую грань видимого. Такие стихи про себя я называю «загранными». К числу таковых я отношу и сибгатовское «Гибель голубя»:

Истово кружился белый голубь
В небе, где отсутствуют углы.
Сесть не мог, и путь его был долог,
Будто бы у сказочной стрелы.

Не найдя ни форточки, ни дверцы,
Он убился о моё стекло.
У меня оставило на сердце
Ссадину бессильно крыло.

Птица, ну куда тебя стремило?
Что тебе так душу извело?
…Над землёй всё пёрышко парило,
Силилось найти своё крыло…

Ведь не только же о голубе эти строки, иначе зачем тогда нужно было бы их завершать надуманным и бессмысленным при таком раскладе пёрышком. Тогда о чём они? Не о душе ли, исстрадавшейся, избившейся – и вечно устремлённой к чему-то неизведанному? Тогда откуда такая безысходность? Когда я впервые читал «Гибель голубя», мне на память пришло есенинское «Душа грустит по небесам, // Она не здешних нив жилица…»…
Ладно, с голубем, как и вообще с птицей – понятно: мол, это образы, издавна в поэзии овеянные романтикой, символизирующие высокое – в связи хотя бы с высотой и бесконечностью неба и даже космоса. Но вот другое стихотворение – «Бетономешалка»:

Работает как зверь. Ради раствора
Готова лямку целый век тянуть.
Но непокорный камешек из своры
Себе подобных мыслит улизнуть.

Отпрыгнул… Но, совковою лопатой
Подхвачен, он прощается с мечтой.
И – высший смысл работы агрегата –
Раствор застыл бетонною плитой.

В заглавии и в основе стихотворения – настоящая поэтическая находка, неожиданный образ, хотя и явленный, казалось бы, вполне по канонам («по заказу») «производственной» поэзии времён советских пятилеток. Но я далёк от мысли, что Кадыйр Сибгат брался за перо в угоду времени – для того только, чтобы принести дань индустриальной, «строительной» теме: изобразить, даже пусть опоэтизировать в стихе «трудовой» предмет ведущего класса в Стране Советов – рабочего. Мелко уж слишком для большого поэта, «высший смысл» которого, как и агрегата, при таком раскладе был бы не «выше» застывшей бетонной плиты.
Между тем, стихотворение отличает глубина тематики, до конца так и оставшейся нераскрытой из-за её непостижимости: что кроется за образом бетономешалки – однозначно сказать нельзя. В этом смысле его строки – тоже «не от мира сего», при всей реалистичности, даже отчасти натуралистической «грубости» материала – и заглавного образа, и его производного. Сказать нельзя, нельзя выразить. Вот как я определил бы тему и высшую идею произведения: они – о невыразимом. Как тут не вспомнить одну из любимейших тем романтиков о невыразимости души, явленную в стихах Жуковского, Баратынского, Тютчева…
Может быть, это невыразимое есть та печаль, которую несёт душа, заключённая в грани человеческого тела, – несёт тысячелетиями, от перерождения к перерождению, как пишет о том поэт в своей «Древней песне»: «Слушал я песню. Слова и мотив // Смыслом века напитали. // И отзывалась душа, накопив // Тысячелетья печали». В первых строках этой первой строфы стихотворения Кадыйр Сибгат, по сути, даёт определение истинного искусства, которая, по своей открытости миру, как и душа, с годами и веками ничуть не умаляется, не истончается, а лишь обогащается, открывая всё новые свои грани соприкосновений с бытием, взаимосвязей с ним, уводя в мир «загранный» – и за- и пред-мирный: «Вдаль эта песня меня увела, // В мир, и чужой и знакомый. // Исподволь песня меня нагнела // Сладкой какой-то истомой». Мелодия, уводящая в бескрайние дали и сладко томящая душу этими далями, остающаяся в сердце человека в его суете будней «сном незабвенным и чудным», звучала и в лермонтовской «Молитве», и в церковной песне блоковской девушки, и у других поэтов с высоким даром слышать музыку иных сфер, шум вселенной, вечного времени. К ряду этих поэтов хочу причислить и Кадыйра Сибгата.
В продолжение разговора о его эстетических воззрениях на сущность искусства, творчества нельзя не упомянуть стихотворение «Народ-поэт», где до банальности просто озвучено определение поэзии: «Стихи – ведь они выраженье любви». Но как часто мы забываем об этом. Наблюдая за склоками, подсидками, травлями, интригами, в которых, как в грязи, погрязают (прошу прощения за невольный каламбур и тавтологию) на твоих глазах некоторые коллеги по «поэтическому цеху», нельзя не сказать вслед за Кадыйром Сибгатом, что главная составляющая поэтического таланта всё же не в мастерстве владения словом, а в прочности морально-нравственного стержня творца, в способности при любых обстоятельствах не уронить «планку» (высоту) души, не омрачить её «неба», раз уж хоть однажды ты был озарён его светом, называемой нами вдохновением, на деле же – сошедшей до нас высшей благодатью: Добром и Любовью.   
В процесс созидания, основу которого составляет сострадание, деятельное добро, вовлечены, вместе с поэтом, все «персонажи» его лирики. Посмотрите хотя бы на его «Лес». Сколько бесприютности, неприкаянности в нём, сколько тоски и боли: «Ранки зарубцевались // На ветках, откуда осенью // Листья с болью срывались…». И сколько сострадания, желания «задышать» чужую боль: «Я тебе почвой буду! Я тебе помогу!» – взывает к лесу листва. Стихотворение «Лес» можно считать программным у Кадыйра Сибгата – по выраженности в нём сути его лирики, единящей, роднящей, примиряющей всех, всё – со всем, помогающей жить. Тогда и все тяготы, жизненные неурядицы – «по колена», как снег в зимнем лесу.
Того же рода и «След в след» – с блестящим, афористическим по исполнению и глубине решения строками: «След в след просеменили гуси цугом, // А я боялся дух перевести: // Когда бы люди ладили друг с другом, // Могли бы так по небесам пройти» (!). Далее по ходу стихотворения этот её главенствующий пафос, метафорически выраженный в заглавии и в зачине, то и дело «аукается» в ключевых словах: «все вместе», «сердце общее стучит», «едины все». Единство, гармония, порядок в природе и, мы готовы поверить, в мире людей – настолько «наглядно», с излишней даже «дидактичностью» утверждается поэтическая мысль произведения. Но финальное двустишие, «отбитое» от остального текста многоточием, обнаруживает, что это – сон, мечта, поэтическая фантазия автора: «…Мне иногда мечтается – иль снится, – // Что все земляне шествуют след в след». Тема всеединства так и остаётся нерешённой, обречённой на неразрешимость – из-за её парадоксальной утопичности. Оттого в интонации, где-то в подтексте с самого начала слышится неизбывная тоска поэта, пекущегося о «вечном», поэта «не от мира сего» с его «надмирными» идеалами и устремлениями.
Та же неизбывность тоски – в «Попутчиках», в котором даже название «разнит» людей. Хотя, по столь же «дидактичным» замыслу и смысловому вектору стихотворения, и общая у нас «путь-дорога» жизни, на этом пути мы всего лишь попутчики. И – та же неразрешимость темы, исходящая от понимания того, что жизнь, судьба «не предугаданы календарём» (М.И. Цветаева); кто и когда сойдёт с пути, кого и когда с него выкинет при очередном изгибе – не дано знать…
И остаётся только уповать на Бога. В стихах «Намаз», «Упала звезда» и других его незримое, но постоянно предощущаемое присутствие всюду:

То ли высоко,
то ли глубоко –
звёздное небо,
точки огней.
Если мне грустно
и одиноко,
свет их направлен
прямо ко мне.

Порой божественная милость даётся в снах, в которых она явлена в виде ангельских созданий, отчасти соотносимых нами с образами любимых нами людей, но, кажется, так до конца ими и неисчерпываемыми:

Ты сегодня мне птицей приснилась
И во сне улететь не могла.
Ты ко мне не плечо опустилась
Певчей птицею – но без крыла.

Всё старалась пригреться, укрыться
И, дрожащая, жалась ко мне.
Почему мне доверилась, птица? –
Я растерянно думал во сне.

Ты была и послушной и нежной,
Я, взволнованный пеньем твоим,
Слыша голос, и новый и прежний,
Понял, как мне он необходим.

Как любил я тебя вот такую!
Как с тобою мне было светло!
Я легонько коснулся рукою –
И второе крыло отросло.

Поздно сны толковать мне учиться,
Но душа угадать помогла:
Без меня наяву ты – как птица,
Птица певчая – но без крыла.

Подобные «встречи», как видим, не «отвращают» поэта от реальности; наоборот, направляют его к ней – с добром, пусть хоть «с горчичное зерно». Одарённый благодатью, он несёт её людям – в этом высокое назначение творца. В этом я вижу и ключевое свойство таланта Кадыйра Сибгата, «возвращающего слово». А слово – нам бы следует не забывать – было в начале всего сущего.