Идут снеги большие

В плаче Ярославны, обращенном несколько веков назад к солнцу, к ветру, к реке, Евгений Евтушенко услышал плач и о себе. Стихия проносила через века не конкретную суть плача Ярославны о князе Игоре, а ее веру во всемогущество только стихии, способной слышать, понимать и жалеть. И потому Жуковский, Заболоцкий, Шкляревский перекладывали «Слово о полку Игореве», что о себе слышали этот плач; о себе поэты творили плач Ярославны. Так и Евтушенко: «В Путивле плачет Ярославна, одна на крепостной стене, о всех, кто пал давно, недавно, и о тебе, и обо мне».
Евтушенко по-своему переложил «Слово о полку Игореве» в начале XXI века, уже будучи создателем бесчисленного множества стихов. «Дунайской дочкой я взлечу, рукав с бобровой оторочкой в реке Каяле омочу. Не упаду в полете наземь, спускаясь к мужу своему, и на любимом теле князя крылами нежно кровь зажму». А потом Ярославна зажмет кровь и на теле Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Павла Васильева, Бориса Корнилова, Николая Гумилева.
Потому Ярославна у Евтушенко плачет не только о судьбе Игоря, но и о Бабьем Яре, о казни Стеньки Разина, о расстрелянных и убитых русских поэтах, включенных Евтушенко в антологию «Десять веков русской поэзии». «В Путивле плачет Ярославна, оплакивая, как во сне, со славой павших и бесславно, но на одной для всех войне». Ярославна у Евтушенко плачет и о самом Евтушенко, который временами, кажется, пропадал в жестоких джунглях политических противоречий, но вновь возрождался такими стихами, как «Идут белые снеги».
Все русские поэты шли из времени Ярославны; в том времени начало их пути. И для русских поэтов было важно, чтобы с самого начала их пути – со «Слова о полку Игореве» они были бы защищены любовью и верностью музы, чтобы им быть спасенными из плена своего времени: большими поэтами можно быть, только принадлежа вечности. Юрий Кузнецов в XX веке знал, что «только стихия творит». И сейчас только стихия остается спасительно всемогущей, и по-прежнему в русской поэзии она трепетно прислушивается к голосу Ярославны, безоглядно считающей стихию творяще всемогущей.
И оттуда, со времени Ярославны, идут над Россией «белые снеги», осыпающие Евтушенко и, наверное, подобные пречистой седине княгини Ярославны. «Чьи-то души бесследно, растворяясь вдали, словно белые снеги идут в небо с земли»: так пречистая седина страдающей Ярославны несколько веков белыми снегами возносится в небеса.
Но так же, как бесконечно идущие «белые снеги», в стихии бесконечен процесс творения, и Евтушенко близок стихии беспрестанностью и бесконечностью стихотворного процесса. И Есенин об этом знал: «Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова». Евтушенко породнился со стихией через непрекращающийся процесс производства метафизического материала. У Евтушенко много разных стихов, как и у природы есть и нежные цветы, и колючие репейники, и осенние бури, и летние рассветы. Стихотворение происходит так же, как происходит рассвет, как увядает цветок, как идет снег, как грохочет гроза. «Идут белые снеги, как по нитке скользя». И политические противоречия Евтушенко в течение жизни, по ходу процветания и разрушения эпох не противоречивы, это – единый процесс творения, это – одно стихотворение, созвучное стихии, в которой тоже тишина сменяется бурей, вечерняя заря – ночным мраком.
Поэт находится с природой в совместном процессе бытия. Ничего не свергает, ничего не устанавливает, ни с кем не воюет, уверен только в метафоре, его главная «позиция» – озарение. Таково единственное истинное бытие поэта. Евтушенко удавалось так жить в России. Бродский для того, чтобы так жить, уехал в Америку. Даже «борьба» с властью или, наоборот, «дружба» с ней для поэта есть форма стихийного бытия, есть процесс. Будь то Евтушенко, Бродский или Маяковский.
 Маяковский нарушил размеренное течение стихотворения стихии, в которое вплетена вся русская поэзия. Маяковский не дал «золотому веку» деградировать, в прежнем тоне продолжаясь не в своем времени. Об этом и клич Маяковского «сбросить Пушкина с корабля современности». Впускать в себя свое время и – не продолжать то, что завершилось, что должно завершиться. Если во времени продолжается то, что закончилось, то такое время уже противоречит пространству в стихии.
Евтушенко – поэт, рожденный как явление стихии в ее реальном для человечества времени. Когда для стихии стихи имели большое значение, тогда и велики были поэты. Евтушенко – может быть, последний признанно большой поэт, в своей жизни соединяющий времена величия и ничтожества литературы, не зависящие от художественного качества текстов. Величие поэта не только в гениальных стихах, но и в органичной встроенности в творящий процесс стихии в своем времени, когда поэт жив, когда он творит. В то же время поэт знает: «Идут белые снеги... И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду». У снега нет печали, Евтушенко учится у снега, как он учился ничего не бояться у Смелякова. «Я не верую в чудо, я не снег, не звезда, и я больше не буду никогда, никогда». Большего чуда, чем природа, для поэта нет. И вот личное откровение Евтушенко, обращенное к стихии: «Я не снег, не звезда». XIX век был веком гордыни, допущенной природой. Потому велик Лермонтов, считавший себя братом бури, потому велик Пушкин, который сам возвел себе памятник. Но в XX веке востребованной оказалась смиренная гордость русских поэтов: «Я не верую в чудо, я не снег, не звезда».
В это время «идут белые снеги, как во все времена, как при Пушкине, Стеньке и как после меня». Стихия соединяется в дорогих ей стихийных людях. Евтушенко прежде с ними ищет родства, обретая родство со стихией. И родословная белых снегов – из времени Стеньки, Пушкина, более того, из времени Бояна и Ярославны. Евтушенко – «не снег, не звезда», но и Пушкин – «не снег, не звезда». И поэтому Пушкин и стал Пушкиным. Да, в XIX веке он «памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа». Но «идут снеги большие, аж до боли светлы, и мои, и чужие заметая следы». В том числе и тропу самого Пушкина заметают, и народную тропу к его памятнику. Потому что «снеги большие» – больше, чем «снеги». В XX веке даже «золотой» XIX век обретает новое качество зрелости, необходимое для того, чтобы оставаться «золотым». А для этого необходимо смирение перед стихией, для этого и «золотой век» должен сказать вслед за Евтушенко: «Идут белые снеги... И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду».
С плача Ярославны и до стихов Евтушенко в России, на русском языке, творил один поэт, меченый здешней стихией. Многогранную судьбу этого поэта воплощали своими судьбами и Державин, и Жуковский, и Пушкин, и Лермонтов, и Батюшков, и Маяковский, и Есенин, и Рубцов, и Смеляков, и Кузнецов, и Евтушенко. В чьем-то бытии единственный великий поэт достигал пророческих озарений, в чьей-то судьбе – смирялся; правил себя и свой стихотворный путь.
Потому и говорит Евтушенко о России: «Пусть она позабудет про меня без труда, только пусть она будет, навсегда, навсегда». Будет Россия – будет единственный поэт, а в нем будут и Пушкин, и Смеляков, и Евтушенко. Составленная Евтушенко антология «Десять веков русской поэзии» – укрепление этого поэта, собирание его воедино, чтобы в нем укрепиться и самому. «Быть бессмертным не в силе, но надежда моя: если будет Россия, значит, буду и я».
«Белые снеги» будут идти всегда. Об этом мечтает Евтушенко. Он и сам будет жить только в единственном великом поэте, а единственный великий поэт будет жить, если будут творить поэты и после Евтушенко. «Идут белые снеги, как во все времена, как при Пушкине, Стеньке и как после меня».
О будущих русских поэтах из глубины седых веков, из-за белых снегов, идущих «во все времена», уже плачет Ярославна. Плач радости Ярославны, дождавшейся князя Игоря, звучит после «Слова о полку» в русской поэзии, дождавшейся новых поэтов…