Цветы с лугов

Сколько может быть стихотворений у поэта? Что может помешать превращению озарения в стихи?
У поэта может быть столько стихов, сколько ливней, снегов, цветов, гроз в природе – того, что, как и стихотворение, само собою происходит. Но у поэта всегда происходит – одно стихотворение.
Возле стихов всегда сияет истина. Тогда, например, цветение пижмы оказывается важнее рифм. И такое признание есть подвиг поэта.
Николай Дмитриев пишет: «Жгу в печи ольховые поленья И в грозу цветы ношу с лугов. Дорожает каждое мгновенье – Жалко спать и слушать дураков. Жалко дней сырых, неповторимых; Я себе в июле не прощу, Если вдруг за спорами о рифмах Вновь цветенье пижмы пропущу».
Горящая ольха дает небывалое просветление поэту. Сияние горящих ольховых поленьев – как озарение, присланное поэту стихией. Цветы в грозу – это цветы с грозой; это цветы грозы, соприкоснувшиеся с величием и грозным совершенством неба.
А когда «дорожает каждое мгновенье», больше стихии появляется во времени поэта, больше земли. Происходит особенное приближение поэта к земле.
Каждое мгновение дорожает от того, что время больше и больше наполняется истиной о сущности стихии. А цветение пижмы – есть сочинение природой своих стихов.
Стихотворчество сродни цветению пижмы. Пропустив это время, можно упустить поэтическую правду мира. В мире есть абсолютная взаимосвязь – цветения растений и звучания стихотворных рифм, взаимосвязь цветения и созвучия. Потому пропустить «цветение пижмы» – значит, не увидеть истинную литературу стихии.
А знает ли пижма, цветущая в июле, что поэтом в это же время пишется стихотворение? Становится ли от параллельного цветения поэзии и пижма – светлее? Слышит ли поэт созвучие цветущей пижмы и творящегося стихотворения?  Тютчев многое слышал: «Невозмутимый строй во всем, Созвучье полное в природе». Поэт – стремится не выпасть из существующего контекста, из творящегося созвучия физических и метафизических явлений. Потому «бормотание оврага и горячей крови гул и гуд» звучат вместе. Александр Чижевский знал: «Для нас едино все: и в малом и в большом. Кровь общая течет по жилам всей вселенной».
И когда есть такое созвучие, никто поэта не может ни догнать, ни обогнать, потому что у поэта и у пижмы – свой ритм, в который больше никто не может вписаться. Дмитриев пишет об этом: «Пусть меня догонят и обгонят За удачей вслед. Я не спешу. Я, облокотясь на подоконник, Раз в неделю вечером пишу. Слышу бормотание оврага И горячий крови гул и гуд. А бумага? Подождет бумага, И чернила тоже подождут».
У поэта и стихии свое сокровенное созвучие, в которое другой поэт не впишется. И поэту необходимо всегда соответствовать этому созвучию – быть начеку для того, чтобы оставаться открытым озарениям. Не спешить, но и не опаздывать, не упускать мгновение озарения. И потому «дорожает каждое мгновение», что оно заполнено поэтическим озарением.
В стихотворение бытия стихии поэты вписывают и свои стихи, и стихи своих предшественников. Пушкин в этот грандиозный стихотворный текст вписывал стихи Державина и Жуковского, Рубцов – Есенина. Дмитриев нередко вписывал стихи Кузнецова. А все русские поэты вместе вписывают «Слово о полку Игореве». Так и Дмитриев: «Ты ушла тропинкою заросшей, Где сурепка и вороний глаз, И разлуки зыбкая пороша Все вокруг присыпала тотчас. Не века промчались над свиданьем Минула минута на лугу, Но сейчас же берег стал преданьем, Дальним, словно «Слово о полку...».
Поэты неизменно стремятся вписывать и свою жизнь в стихотворный текст бытия стихии. Таковы и стихи Дмитриева: «С погодой все в порядке. Тепло как на печи. И мать ровняет грядки, И ссорятся грачи».
Не прекращается конфликт совершенства природы и несовершенства мира. Угасают села, идут войны. Но тихие стихи Дмитриева все же о том, что и несовершенство мира людей – все-таки часть грандиозного совершенства природы. «И ветру с торопливой речью Вдруг удается донести Печаль почти что человечью, Свое какое-то «прости».
Потому и жива земля, потому и стихия остается источником поэзии. «Вдруг ослепит на повороте Ненастный, льдистый свет небес. Как много странного в природе, Как смотрит в душу этот лес!».
Когда стихия остается всемогущим источником поэзии, то и весь мир преображается в контексте совершенства природы, обретает смысл существования. «К чердачной дверце припадая, Смутив разгулом поздний час, На что ты сердишься, родная, И что ты празднуешь у нас? Слепой порыв зарю задул, Сейчас равнина помутнеет, И каждый будет  как умеет, Как знает слушать этот гул».
Поэзии необходимо знать о том, что стихия иногда на что-то «сердится», что-то «празднует», что-то любит, что-то ненавидит. Тогда и поэзия будет осознавать и ощущать себя – стихией, без чего она не может существовать вообще.
Дмитриев спрашивает себя: «Что природа творит? Забытье? Пышны проводы в сырость и стылость! Этот вечер – жестокость ее Или вера, и тайна, и милость?». Ответ на этот вопрос может дать только поэзия. Поэт знает ответ, потому и задает вопрос. Каждый знает об этом так, «как знает», «как умеет»
Человек слышит от стихии то, что он хочет услышать в этот конкретный час. Так и поэт, который, например, заметил, что «слепой порыв зарю задул». Но это не обязательно выражает жестокость стихии. И человек задувает лампу, гасит свет. Не может быть беспросветности сияния. Стихия дарует себе и человеку необходимое отдохновение от света.
Необходимо и отдохновение от истины, от совершенства. Для отдохновения от Пушкина в поэзии был необходим Лермонтов; для отдохновения от Бунина был необходим Маяковский. 
Поэт только от стихии ждет строгого урока. И только к «критике» со стороны стихии он изначально готов – как к самой объективной и беззлобной: «А за то, что в мороси осклизлой Головой нечаянно поник, – Уколи меня, малинник сизый, Каплю урони за воротник». Добрый укол малинника одаривает поэта ощущением того, что стихия знает о нем, что он нужен стихии.
Говоря о молодом поэте, только-только подошедшем к пространству стихотворного текста стихии, Дмитриев замечает, что «опять на лице его очи за секунду до взрыва живут». В бездне поэта происходят взрывы, разлетаются совершенные стихи и метафоры. Как большой взрыв во Вселенной – взрыв в бездне поэта.
Трагизм красоты природы будто существует для человека. «Или поняла свою промашку, И подаришь в свой весенний срок Вместо мамы – белую ромашку, Вместо папы – синий василек?». И совершенство вырастает из скорби потерь, из бренности. Но совершенство, воплощенное в цветах, вырастая из земли, из скорби и бренности, являет миру то, что творение мира продолжается творящим абсолютом. Кто еще может создавать живые цветы? И только поэт их может уподобить самому родному на свете – отцу и матери. Тем самым поэт обозначает кровную взаимосвязь всего сущего в природе.
Все взаимосвязано, потому мы и говорим о метафизическом существовании стихотворного текста бытия стихии. В данном случае правомерно говорить и о самом стихотворном бытии стихии.
 Стихи и грозы, Мцыри и Дмитриев, Бунин и Лермонтов, степь и Кузнецов, Слуцкий и океан, лошади, тонущие в океане, и ангел «в небе полуночи». Все это и многое другое, живущее в поэтических текстах, существует одновременно и в стихотворном тексте стихии.
Дмитриев пишет о своем пути поэта: «Я ушел, когда – не сосчитаю, И почти не веруя в успех, В мир хрустящих словосочетаний, Незнакомых, словно первый снег. Милость меня ждет или немилость? Постучусь с тетрадкой на весу, Потому что все, что накопилось, Я уже один не донесу».
Каждому поэту его тетрадь достается почти в готовом виде, как миру досталось «Слово о полку Игореве». И тетрадь со стихами поэта мир несет – как необходимую миру тяжесть.
Но удается ли миру доносить, пронося через эволюцию, сборники великих стихов – как преждевременный предел совершенства? Может, от того, что непосильна для мира поэтическая тяжесть стихотворных текстов, поэты отвергаются миром, почти всех постигает судьба пророка из стихотворения Лермонтова «Пророк»?
А чем для мира непосильна тяжесть стихов? Не тем ли, что достижение предела совершенства есть смысл и оправдание жизни – длящейся, устремленной в бесконечность? Стихи достигают идеала преждевременно в представлении мира. Потому поэта ждет «немилость». Но какая может быть иная «милость», чем сами стихи – как материя стихии!