Как странники в плащах

Константин Случевский, рисуя утро, описывает начало мира: «Вот роса невидимо упала, И восток готовится пылать; Зелень вся как будто бы привстала Поглядеть, как будет ночь бежать. В этот час повсюду пробужденье… Облака, как странники в плащах, На восток сошлись на поклоненье И горят в пурпуровых лучах. Солнце выйдет, странников увидит, Станет их и греть и золотить; Всех согреет, малых не обидит И пошлет дождем наш мир кропить! Дождь пойдет без толку, без разбора, Застучит по камням, по водам, Кое-что падет на долю бора, Мало что достанется полям!». Так было в XIX веке, так было во время горького песнопения Ярославны, так было и в начале мироздания. И ничего с тех пор не изменилось в природе. Постоянство вроде бы непостоянной стихии утверждает поэзия. А в начале мира поэзию творила только природа. Более того, только поэзию природа творила в начале мира.
Зелень «привстала» перед появлением света. Не на коленях ли была зелень? Не молилась ли – о грядущем свете? И не потому ли «будет ночь бежать», что так нужно – зелени для ее бытия? Ночь будет не просто «бежать», а убегать от наступающего света, чтобы не мешать ему. У каждого в мире свое время; у каждого – свое место в пространстве времени; каждый живет с ощущением своей своевременности.
Облака, зная о вере людей этого ландшафта, «на восток сошлись на поклоненье». Поэтическое и религиозное воззрение природы созвучно воззрениям людей данного ландшафта. И на этом созвучии основывается поэзия народа. И потому облака «горят в пурпуровых лучах», что к ним сошло озарение, их коснулся «божественный глагол», известный Пушкину. Горение облаков в пурпуровых лучах есть воплощенное бытие божественного глагола. И не Бог ли выйдет тогда, когда «солнце выйдет, странников увидит…»? Божья радость явится облакам-странникам в образе солнца; радость стихии-Бога явится. И свершится изначально предначертанное – облака станут дождем. Природа живет в уже созданном стихотворении, не нарушая хода вещей, потому что ход вещей нарушить невозможно. Природа может жить только в уже созданном стихотворении.
Случевский видит образ – выполняя свое предназначение. Таково его зрение. Следование поэтическому дару – как молитва Богу. От поэта Бог слышит только поэтический образ, каждый раз воскрешающий Божий мир.
А «дождь пойдет без толку, без разбора» потому, что истина для природы – в стихийности стихии, в гармоничном существовании именно «без толку, без разбора». Стихия существует в хаосе, который был и остается в основании мира. Так же пишется и стихотворение. Поэт – как вся стихия, а его стихи – как явления природы, как облака, дождь, зелень травы, шум соснового бора.
В чем же соединен разрозненный мир, живущий, как и дождь, «без толку, без разбора»? В поэтическом образе существует разрозненный мир, в изначальном представлении Творца – и Бога, и поэта – о том, как должно быть устроено сущее. И представление Творца, судя по неизменности мироздания, не меняется. Падает роса, пылает восток, плывут облака, идет дождь, сияют и гаснут звезды, умирают и рождаются новые люди. Люди уходят в пепел и вновь возрождаются из пепла – и видят в мироздании одно и то же. Но чтобы люди видели это постоянно, необходим поэтический образ, скрепляющий разрозненный мир. «Золотой век» поэзии сопровождает текущую вечность – от начала мира до его завершения.
Поэты «золотого века» русской поэзии значительны и тем, что они жили своевременно – в «золотом веке», они цвели весной и увяли осенью. Их своевременное увядание, похожее на увядание шелестящих осенних деревьев, есть золото великого века русской поэзии. Они в свое время видели Бога в стихии; они в свое время слышали его голос. Поэты «золотого века» слышали Бога тогда, когда Бог – говорил стихами, потому их стихи и есть классическая поэзия. Потому и эти поэты – возле Бога, потому они и классики; потому стихи и Бога-стихии, и поэтов продолжаются. Кажется, Случевский писал стихи с ощущением цветка, недолго цветущего растения, на которое любуется Бог. На миг этот цветок становится центром мира.
Огромное неизбежное противоречие бытия цветка и бытия человека выразил Случевский: «Коронки всех иван-да-марий, Вероник, кашек и гвоздик Идут в стога, в большой гербарий, Утратив каждая свой лик! Нередко видны на покосах, Вблизи усталых косарей – Сидят на граблях и на косах Певцы воздушные полей. Поют о чудных грезах мая, О счастье, о любви живой, Поют, совсем не замечая Орудий смерти под собой!». Случевский выразил трагическое противоречие совершенства и несовершенства, не обходящихся друг без друга.
За совершенство, дарованное Творцом, даже саму природу может настигать страдание в мире – пока еще несовершенном: «Вдоль бесконечного луга – Два-три роскошных цветка; Выросли выше всех братьев, Смотрят на луг свысока. Солнце палит их сильнее, Ветер упорнее гнет, Падать придется им глубже, Если коса подсечет...».
В природе уже сегодня есть то, что будет завтра. Знание природы о грядущем абсолютно, грядущее сокрыто в настоящем. «И летит, и клубится холодный туман, Проскользая меж сосен и скал; И встревоженный лес, как великий орган, На скрипящих корнях заиграл... Отвечает гора голосам облаков, Каждый камень становится жив... Неподвижен один только – старец веков – В той горе схоронившийся Миф. Он в кольчуге сидит, волосами оброс, Он от солнца в ту гору бежал – И желает, и ждет, чтобы прежний хаос На земле, как бывало, настал...». И Тютчев знал о сущности бытия, когда писал: «О, бурь заснувших не буди, Под ними хаос шевелится».
Дар песнопения, полученный поэтом от стихии, ценнее, совершеннее всего: «А птичка божия, являя ценный дар, Чудесный дар живого песнопенья, Присев на острый штык, омоченный в крови, Поет, счастливая, о мире и любви...». Не только «болящий дух», но и болящий мир «врачует песнопенье».
Случевский, созвучный, как и всякий поэт, со Вселенной, искал покоя. Но покой, явленный в смирении, наступает лишь в свой час. В стихии еще не наступило время полного смирения. «Покоя ищет мысль, покоя жаждет грудь, Вселенная сама найти покой готова! Но где же есть покой? Там, где закончен путь: В законченном былом и в памяти былого».
Поэты иногда пытаются огромную тяжесть Божьей ноши взвалить на дьявола. «Чернеет полночь. Пять пожаров! Столбами зарева стоят! Кругом зажиточные села Со всеми скирдами горят! Иль это дьявол сам пролетом Земли коснулся пятерней, И жгучий след прикосновенья Пылает в темени ночной! И далеко пойдут по краю, И будут в свете дня видны В печальных лицах погорельцев Благословенья сатаны...».
Может ли красивое быть образом безобразного? Из красивого камня, сотворенного природой, может быть создано человеком и что-то безобразное. Узнает ли природа свой любимый камень в таком произведении ваятеля? Узнает ли небо свою грозу в стихотворении поэта? Не исчезает ли материя –  в метафоре? «Что, камни не живут? Не может быть! Смотри, Как дружно все они краснеют в час зари, Как сохраняют в ночь то мягкое тепло, Которое с утра от солнца в них сошло! Какой ужасный гул идет от мостовых! Как крепки камни все в призваниях своих, – Когда они реку вдоль берега ведут, Когда покойников, накрывши, стерегут, И как гримасничают долгие века, Когда ваятеля искусная рука Увековечит нам под лоском красоты Чьи-либо гнусные, проклятые черты!».
Случевский, как Лермонтов и Тютчев, знал о том, что чуткая природа отзывается на песню; звезды и луна слышат поэта. «Тьма – не везде. Здесь чья-то злая чара! Ее согнать, поверь, под силу мне: Готовы струны, ждет моя гитара, Я петь начну о звездах, о луне. Они всплывут. Мы озаримся ими – Чем гуще тьма, тем будет песнь ясней, И в град, и в вихрь раскатами живыми Зальется в песне вешний соловей».
Во всей природе Случевский стремится найти проявление человека. «Будто месяц с шатра голубого, Ты мне в душу глядишь, как в ручей. Он струится, журча бестолково В чистом золоте горних лучей. Искры блещут, что риза живая... Как был темен и мрачен родник – Как зажегся ручей, отражая Твой живой, твой трепещущий лик!..». У Случевского – поэтически взаимодействуют разрозненная природа и единый человек. Случевский, уподобляя чувства и мысли человека явлениям природы, оживляет природу, чьи явления родственны чувствам человека.
Уподобляясь Богу, люди могут подрожать только стихии, являющей свое совершенство: «Топчутся волны на месте; С ветром играет река; Ветер проносится с моря, Станет река глубока! Быстро река обмелела, Ветер идет верховой... Люди реке подражают... То же со мной и с тобой!».
Но абсолютный ли «божественный глагол» – поэзия? В конце жизни Случевский писал: «Ты не гонись за рифмой своенравной И за поэзией – нелепости оне: Я их сравню с княгиней Ярославной, С зарею плачущей на каменной стене». Будто своим стихийно возникшим разочарованием в метафоре делится Случевский: «Но это вздор, обманное созданье! Слова – не плоть... Из рифм одежд не ткать! Слова бессильны дать существованье, Как нет в них также сил на то, чтоб убивать...». Но поэту, имеющему опыт соприкосновения с метафорой, жить без видений уже невозможно: «Нельзя, нельзя... Однако преисправно Заря затеплилась; смотрю, стоит стена; На ней, я вижу, ходит Ярославна, И плачет, бедная, без устали она». Случевский взывает: «Сгони ее! Довольно ей пророчить! Уйми все песни, все! Вели им замолчать! К чему они? Чтобы людей морочить И нас, то здесь – то там, тревожить и смущать!». Поэзия неукротима. Случевский, как и все поэты, свидетельствует о том, что поэзия – есть стихия: «Смерть песне, смерть! Пускай не существует! Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!.. А Ярославна все-таки тоскует В урочный час на каменной стене...».
А Ярославна, не случайно увиденная Случевским в час его даже горьких раздумий о стихах, так и продолжает оставаться в начале русской поэзии, которая уже много веков не отходит от причитающей Ярославны. Все бытие поэзии есть всегда только ее начало, как и весь ее «золотой век»; как и стихи Случевского, не перестающего видеть Ярославну на заре. Как все бытие стихии есть только начало существования мира…