Он всё глядит, задумчивая птица...

* * *


 Б.Чичибабину


 То были дни, когда в кафе „Болонья”
 входили два ещё живых поэта.
 Один из них – давно в нездешнем лоне.
 Несут его черниговские кони
 вдоль радуги. Вдоль крутояра-лета.

 То были дни, когда в шинок, на стыке
 Студенческой и Пушки, забредали
 на пару мы, книголюбиволики,
 тревожнооки, бражники-музЫки,
 на ангелов похожие едва ли.

 Он все глядит, задумчивая птица,
 в предзимье том на огневые ветки.
 И он – средь тех, кто мне доныне снится,
 среди троих... Строга его зеница,
 чиста, как подвиг первой пятилетки.

 На сердце смуту и целим, и множим
 изломом слова, неизломом духа.
 В кургузом рабстве пелось о хорошем.
 А что споёшь сегодняшним, небожьим,
 добытчикам – с плечами, но без слуха?

 То были дни без алчи, дни иные.
 Скользят сквозь осень золотые звери.
 Он курит у окна, и у стены я
 молчу о том, что мытари земные
 пришли за нами. И ломают двери...





 * * *


 Чичибабин в розовой фуражке
 мне сегодня встретился в метро –
 та же мятость ворота рубашки,
 тот же клифт, пошитый нехитро.
 Тот же свет, – то кроткий, то мятежный, –
 из-под сивых вздыбленных бровей,
 тот же, простодушно-многогрешный,
 закативший очи соловей…
 Но осенней пепельною птицей
 средь осин мятётся голос твой,
 потому вовек не откреститься
 мне от смены вех над головой –
 от пронзивших свистами пространство
 молодильных лучников-стрижей,

 от солдат родного окаянства –
 воронья с повадками бомжей.
 Я любил тебя ещё при жизни –
 не за то, что был со мной неплох,
 а за то, что в бесовской отчизне
 нам с тобой мирволил бедный Бог.
 Ни копейки я тебе не должен,
 разве что, всю душу задолжал…
 Так, давай, – крыло в крыло, – продолжим
 перелёт в предзимний наш астрал,
 где, фанерный, врёт словесник-петел
 над предсмертно дышащей листвой,
 но, как Отчий взор, протяжно-светел
 бессловесный смысл над головой…





 * * *


 Кого люблю? Да Осю, да Арсюшу,
 да Борьку с рюмкой горькою в руке.
 Не клялся вслух, но клятвы не нарушу –
 ни здесь, сейчас, ни после, вдалеке…
 Ещё Петра кохаю да Ивана,
 холщовых братьев, кровников моих,
 что долго шли пешком от Иордана,
 чтоб на Донце отдать мне осень-стих…
 Приснится ль мне теперь, что хлопчик малый,
 кому я «Аве!» передать берусь,

 приблизится к той ноте небывалой,
 что длит Элладу, Галилею, Русь?
 Надеяться ли на Господне утро,
 на связь живую – ножевую нить?
 Но то, что перекрёстной рифмой мудро
 решит он мой сентябрь перекрестить?
 Пишу своим – Арсению, Борису,
 тому, что не отводит синь-глаза…
 Да Осипу – про свежий дух аниса,
 про осень, чьи осинники и лисы –
 заката золотая полоса!