Звезда с звездою говорит

Ранняя смерть космического, необъятного Лермонтова есть определение предела истины, создание завершенного контекста бесконечности. Лермонтов, можно сказать, был спасен и воскрешен для мира молитвой двух звезд, описанных им самим. «И звезда с звездою говорит». Стихия познавала себя; поэт слышал светящееся самопознание стихии. Это свечение и было языком, было речью природы.
Вечность Вселенной вместилась в сжатое пространство земной жизни поэта, в 26 лет жизни Лермонтова. В эту жизнь, кажется, вместилось все бытие Вселенной.
И Лермонтов, будто став старше Вселенной, мог не узнать свою пустыню. И демоны смирились перед Богом, но перед Богом-стихией; перед Богом воистину всего сущего; перед творящим абсолютом. Лермонтов слышал благодарные песни демонов.
Пустыня – плоть стихии – внимала демонам гордо, но снисходительно, по-доброму.
Пески были в разнотравьях степи. Потому что весь земной ландшафт воплощал плоть живого Творца; Творца – увиденного поэтом. Поэт видел и то, как горы кланялись пустыне. Поэт в парадоксальном образе мира видел истину.
И звезда в центре Вселенной отныне уже слышит поэта. «Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит».
Ночь тиха: слово еще не произнесено; самопознание стихии не озвучено. Пустыне, внемлющей Богу, еще не сказано о том, что она и есть Бог.
Звезда говорит с звездою безмолвно как раз о том, кто есть Бог. Сияние об этом свидетельствует. Пустыня, сверкающая в ночной темноте, и внемлет сиянию.
Пустыня – олицетворяет непорочность, незанятость пространства Бога ничем, кроме самого Бога. «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом… Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем?» В небесах потому торжественно и чудно, что у них – вечное торжество ожидания истины от земли. Земля, которая спит в голубом сиянье, в вещем сне видит откровение о себе. Сиянье голубое – ангельская весть об истине, которая окутала спящую землю.
Стихия находится на своем месте, ей ничего не нужно делать, чтобы оставаться стихией. И все в бытии стихии было бы по-прежнему, если бы ночь была даже грозовой, пустыня внимала бы грому, содрогаясь, и звезда бы не со звездой говорила, а с тучей. И если бы земля не спала, а омывалась жгучим ливнем, если бы небеса не торжествовали, а скорбели. Поэту все равно было бы «так больно и так трудно», потому что его задача не изменилась бы в любом случае.
Задача поэта – в себя вмещать пространство стихии в любом ее проявлении: звездной и грозовой; себя расширять до бесконечности, чтобы вмещать истину о том, что стихия есть Бог, и его пути в пространстве поэта – неисповедимы.
И ждать поэту можно только одного – вечной непредсказуемости стихии, той непредсказуемости, которая воплощается в поэтических парадоксах, в метафорах.
О чем же можно жалеть поэту? Если только о том, что не он, а стихия прежде родилась на свет.
Потому для поэта и возможен только такой вывод: «Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть; Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть!»
Но где они – покой и свобода для поэта? Поэт ищет другой реальности – той, которая была до стихии, или той, которая будет после стихии.
Таким образом, для вселенского Лермонтова, недостаточно и пространства реального космоса.
Поэту тесно в осознаваемом пространстве, в философском пространстве стихии.
И поэт продолжает творить свое пространство, которого, однако, достаточно для стихии. Стихия вмещается в пространство поэта.
Этого достаточно стихии, потому что только в пространстве поэта возможно самопознание стихии. Без такого самопознания теряется смысл ее существования.
Поэт сочиняет смысл существования стихии.
Поэт хочет заснуть, «но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь; Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел».
Поэт не хочет, и уйдя в свою реальность, оставить прирученную стихию – неприкаянной. Он хочет всегда знать о ее существовании, слышать ее голос; бесконечно слышать ее непредсказуемые парадоксальные откровения. Поэту хочется вечности, которая для него невозможна без стихии.
А бытие стихии без отражения в поэте превращается в небытие.
По большому счету, поэт, даже скрывшийся в своей, другой реальности, на всем свете нужен только одной стихии. И только по этой причине он нужен и людям, находящимся во власти стихии.
А почему – «сквозь туман кремнистый путь блестит»? Небесное сияние земного пути свидетельствует о том, что путь поэта – земной и небесный одновременно.
Мы как будто приписываем стихам несуществующее значение. Но если появляются именно такие ассоциации в связи с этими стихами, значит, эти ассоциации, это значение уже были в природе, что-то из ничего не появляется. Значит, и эти образы принадлежали самой стихии. Если это есть сейчас, значит, это всегда принадлежало бытию.
Прочитаем еще одно стихотворение Лермонтова. «Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты».
Стихия отдыхает лишь тогда, когда начеку, когда не спит ее поэт. Начеку поэт – значит, каждый миг готов слушать голос, капризы, боль, мольбу стихии. А когда отдыхает поэт – начеку стихия, она в себе взращивает метафоры. Горные вершины должны спать, чтобы это увидел поэт. Листы должны не дрожать, чтобы поэт убедился в том, что стихия спит, потому ему надо быть начеку.
Еще одно стихотворение Лермонтова: «На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она. И снится ей все, что в пустыне далекой, В том крае, где солнца восход, Одна и грустна на утесе горючем Прекрасная пальма растет».
О чем это стихотворение? Оно может быть о чем угодно. В это мгновение об одном, в другое мгновение – о другом. Стихотворение всегда состоит из живой, постоянно творящейся материи самой стихии, постоянно творящейся бесконечно парадоксальной философии.
Допустим, что оно – о Божьем слове, которое вынуждено быть всегда там, где Творцу одиноко. Божьему слову дана голая вершина. Слово Бога знает о пустыне, которая сама есть Божье воплощение.
Именно поэт соединяет Бога и его слово. Поэт разрывается между Богом и его словом. Поэт лишь из-за слова Божьего признает и самого Бога.
Факт существования поэта на земле позволяет этой земле быть Богом. Бог обретает себя в земле, на которой есть поэт.