Посвящается М. Ю. Лермонтову

«РОССИЯ ВСЯ В БУДУЩЕМ…»


Твой стих, как Божий дух, носился над толпой
       И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.

ПОСВЯЩАЕТСЯ М.Ю.ЛЕРМОНТОВУ
Поэтическое эссе

Семинары в Московском обществе испытателей природы (2014-2023 гг.)

Михаил Юрьевич родился спустя два года после Бородинского сражения и в стихотворении, посвященном этому судьбоносному для всего русского и российского событию, сложил гимн русской доблести и мужеству. И ведь не случайно, что совершил это именно он. Сегодня-то мы знаем, что избранником в этом и многом другом было предначертано стать именно Михаилу Лермонтову. Двумя же годами после юбилея нашей Победы в Отечественной войне 1812 года мы отмечали 200-летие со дня рождения Лермонтова. В этих датах отражены вехи нашей истории и культуры, в них есть указание на рождение отечественной традиции с преемственностью духа народной Победы. Замечательная эта наша литературная традиция началась с Михаила Лермонтова. И кто как не Лермонтов, со всей его чистотой и беззаветной преданностью, так сказал о Москве:

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,
Как русский, – сильно, пламенно  и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль, зубчатый, безмятежный.

Да, – говорим мы с грустью, – он слишком рано ушел от нас, и его ранний уход – это большая тайна. И тайна эта тем более поразительна, что по дару пророчества он предчувствовал и этот свой ранний уход. Потому он спешил жить: любить, думать, творить… Такой тайной является и его раннее духовное и интеллектуальное взросление, острое психологическое и духовное зрение, которым он был одарен. В чем же тогда преемственность этого духовного опыта именно молодости, каково же наше нынешнее осознание этого жизненного опыта и творческого восхождения в соединении мужества и чести? – душой и сердцем мы и обращаемся в поиске к тому беззаветному служению народу и отечеству…

Останавливаясь на ночлег где-нибудь в горах, тех их урочищах, окутанных туманной дымкой, что словно прикрывает покрывалом будущее, а затем, снимая пелену, уходит, мы тем самым входим  в это будущее не с какого-то черного хода, но со стороны вечности – и это говорится о Лермонтове, его поэзии…

Сердечней всего тема вечности раскрывается в исповеди, самой способности к ней. Прекрасные образцы такой литературно-философской исповеди подарили Блаженный Августин и Оскар Уайльд.  Для того же, кто в силу своего высокого предназначения был «душой дитя и судьбой монах» само творчество стало и содержанием исповеди и ее исполнением… Бодрствуйте и молитесь – сказано в Евангелии. Это так непосредственно относится к Лермонтову, не просто говорившему на языке вечного, но и словно глядевшему на самого себя со стороны вечности, когда она (при всей непостижимости) словно наставляла к мысли о себе в поэтическом слове. Потому и поэтический язык как молитвенное прикосновение к вечному требует медленного, не то чтобы религиозного, а именно духовного прочтения (с видением того, что выражено между строк), – в нем способно раскрыться не только собственно положенное на письмо, а и недосказанное, что угадывается и воспроизводится тем духовным зрением, которое позволяет почувствовать и увидеть состояние автора, когда он становился словно «средством» родного языка. Именно в духовной отображении, в проникнутой духовным перспективе, с видением и духовного и психологического (внерелигиозного и внесекулярного), удивительно полно раскрываются в своем единстве разнообразные мотивы творчества Лермонтова. Но чтобы при том не умалялась художественная сторона его творчества, в слове о нем следует быть реалистом и романтиком одновременно: тогда реалист говорит о романтике, а романтик – о  реалисте. И тем глубже становится это прочтение, когда непременно знаешь, что свой интеллектуальный и духовный поиск Лермонтов предпринимает, словно взбираясь стремительно на вертикально отвесную гору (или изначально уже находясь на ней), имея ясное внутреннее обоснование этого пути уже в неполных 17 лет:
  «Кто близ небес, тот не сражен земным».

Читаем в «САШКЕ», названной Лермонтовым нравственной поэмой, произведении переломном для его творчества, подготовкой к  «ГЕРОЮ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»…

О вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей мира? Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названия и числа; где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам,
Заброшен в их земные хороводы,
Что станет делать гордый царь природы…

Это говорится о человеке и звучит пока, как прелюдия и как тревога о будущем человечества, но в этой тревоге при всем нет фаталистских нот…

О суета! И вот ваш полубог –
Ваш человек искусством завладевший
Землей и морем, всем чем только мог,
Не в силах он прожить три дня не евши…
 
Ближе к концовке поэмы пропадает даже бы и всякая ирония выбранного жанра, а исповедь автора так естественно выстраивается на заповедях блаженства:

Блажен, кто верит счастью и любви,
Блажен, кто верит небу и пророкам,-
Он долголетен будет для земли,
И для сынов останется уроком.
………………………………………….
Блажен, кто вырос в сумраке лесов,
Как тополь дик и свеж, в тени зеленой,
Играющих и шепчущих листов,
Под кровом скал, откуда ключ студеный
По дну из камней радужных цветов
Струей гремучей прыгает сверкая,
И где над ним береза вековая
Стоит как призрак позднею порой…

Настоящая поэзия с ее метафорами поверх утверждений и всем тем, что оказывается под рукой или лежит под ногами, куда как деятельна в выражении той прямо смотрящей на нас жизни, чем сухая наука логики, пусть даже бы и было там какое искусство в математике доказательств. Поэзия, может, порой и существует для того, чтобы не искушаться тем благообразием доказательств. Хотя бы уже потому, что на ее языке гипотезы оказываются откровениями, пророчествами, пластичным выражением смыслов и музыкой, которая ничего не доказывает, но проникает в душу. А как хороша точная метафора в постановке и решении проблем. И конечно поэзия жизненна в самом сильном смысле этого слова, поскольку сами эти насущные проблемы берутся из жизни как из первоисточника естественного языка. Энергичный, правдивый и пророчествующий язык Лермонтова, проникновенная точность и ясность его железного стиха, поколениями формировавшего наше национальное сознание, напоминают чистый горный поток, относящийся к истокам современного русского языка и глубинам мышления на нем.
   
«В уме своем я создал мир иной / И образов иных существованье»… Мир, создаваемый метафорой жизни, и метафора, рожденная тем душевным прикосновением к миру… Лермонтовский стих музыкален и порой может казаться таким простым, а порой даже очень сложным, а каждое поколение открывает для себя нового Лермонтова. В этом глубинное сходство его поэзии с поэзией Пушкина. Есть ведь Русская мелодия в верности всечеловеческому. И ведь нужно еще понять, что означает простота и сложность, и тонкость реализма в его творчестве, его пророчествующая народность; так что для нас потомков, жизнь и удивительное творчество этой личности есть становление поэтического соборного восприятия в духе нашей Победы. И что говорит это творчество также о такой вот экологии духа и самоотверженном труде, о вечной молодости в ее сотворчестве с природой – в непрерывном их становлении. «Мне нужно действовать, я каждый день / Бессмертным сделать бы желал…»

Соединение слов экология и дух здесь не случайно. Не случаен прежде всего взгляд на природный мир как то, что каждое мгновение находится в состоянии становления; и предполагается такое деятельное творческое участие человека в становлении, когда творчество суть духовное действие человека в природе. Притом вольно или невольно, а вот не наделяется наша природа целеполаганием интересов и не лишается благодати, так что в действии преображается нравственная природа самого человека (такая святость природы предполагает акцент на правдивости, на добродушии человека в состоянии действия). Проникнутый красотой мира природного, этот нравственно ориентированный путь исканий Лермонтова внутренне формирует его этику творчества. Медленно прочитываем далее – тем самым нами воссоздавая образ автора:

Блажен, кто посреди нагих степей
Меж дикими воспитан табунами;
Кто приучен был на хребте коней
Косматых, легких, вольных, как над нами
Златые облака, от ранних дней…

Блажен!.. Его душа всегда полна
Поэзией природы, звуков чистых;
Он не успеет вычерпать до дна
Сосуд надежд; ……………………
               
Читающий – пусть одновременно реалист и романтик – мгновениями блаженно пребывает в таком нерукотворном чистом состоянии: ощущается чистота, та чистота восприятия, дарованная  чистому сердцу, а стих… стих становятся образом и самим чувством этой чистоты. То удивительно ранее взросление и не годам напряженная жизнь сердца – была та юность, которая по всем неминуемым обстоятельствам действительно страдает, зная «горькой  муки» и «мучения страстей». И вдохновенно и восходит по восприятию к той точности выражения, что безо всяких заимствований или рукотворной отделки, изначально есть в природе. Та же юность предчувствует и узнает, угадывает и искреннее отдает в переживаниях то, что увидено в природе еще не было…

Возможно именно благодаря глубине и силе художественных образов, метафор духовных, Лермонтов называет себя не философом – да и зачем иначе! ведь и вправду есть непосредственная мудрость в этой нашей софийной природе, нашем природном мире, где укоренен сознанием человек. «Где мир так юн, природа так богата / Но люди, люди…что природа им?». Стало быть, это – природа живая, порожденная и порождающая, творчески преображаемая: и отнюдь не по представлению,
а по сопереживанию, наитию, человеческому соприсутствию, так что и пребывает она в непрерывном становлении сообразно тому, как природный мир творится каждое мгновение жизни при участии человека в творении мира. И замечательно, что совершается такое участие нравственно чистым человеком с неслучайным совсем знанием о том, как бывало «бездействием терзалась совесть»…  А для Лермонтова как человека, ищущего этого вселенского действия, даже и характерно спокойное тонкое созерцание…


Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль  утра в час златой,
Из под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он,-

Тогда теряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,-
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога. 


Между строк прочитывается Евангельское:
  Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Внимание к непрерывному творческому становлению и тому сокрытому от глаз невидимому, в котором творение пребывает, так вот настраивает видеть духовными глазами и присутствие всего невыразимого в слове природа. Такова природа самого духа, обращенного к вдохновенному слову… Тут вспоминается и тютчевское: «Не то, что мните вы, природа… В ней есть душа, в ней есть язык»…
.С верностью призванию, Лермонтов своей жизнью и творчеством как единым целым передает вдохновенный настрой, позволяет ощутить этот характер и волю; тогда как призывая к нравственному поведению, ведь и самому еще быть нужно нравственным человеком в единстве слова и дела… и совершает это он творчески, без самовлюбленности, или с любовью «без всякой цели», не для искусства и не из интереса, без жажды удовольствий, выгод и гарантий; с виду, может, даже и горделиво (говорит-то молодость), но, как ни странно, в глубине души очень даже смиренно – с той кроткой благодарностью за свершенное познание...  его особый духовный и нравственный путь, его кажущаяся неоднозначность как раз и свидетельствуют о резком неприятии лицемерия (не попускает и не заигрывает, не принимает эту как бы норму среды внутрь себя), в силу чего становится возможен сам факт пребывания на этом несравненно честном и ответственном пути с верностью изначальному слову правды и удивительным чувством родного языка; отсюда следует и четкая позиция, с твердым акцентом на неприемлемость относительности в понимании добра и зла – неприемлемость их смешения:

К тому же я совсем не моралист,-
Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,
Я палачу не дам похвальный лист,
Но клеветой героя не унижу…

Подобно Блаженному Августину, который отвергал наличие двух воль, доброй и той “злой”, и согласно которому добрый творит добро, потому что ищет добра, Лермонтов находит его истоки в чистоте сердца, искренности намерения человека действия в его добрых делах; и темные силы тем выводятся на чистую воду – а как же иначе? Эта чистота намерения осознается в открытости сердца Творцу и воссоздает образ автора таких слов из псалмов: Господи, Ты испытал меня и знаешь... Ты разумеешь помышления мои издали. Как и ощутить ощущением психологическим и духовным русскую пословицу: кто лихо думает, с тем лихой думает. Именно восприятие авторского состояния и его чувства любви позволяют ощутить все презрение к злу – как к тому, что не имеет своей природы, но возникает в состоянии отступления от души, которая изначально чиста.

Такой любви нельзя не верить
Мой взор не скроет ничего;
С тобою грех мне лицемерить.
Ты слишком ангел для того.

Само это стремление и способность умным духовным взором видеть безгрешность ангела и святость в душе другого человека (как даже и предпосылку тому, чтоб не впадать в грех самому), видимо, непосредственно связаны с действенным признанием богоподобной природы человека, признанием этого не по букве, а по духу. В словах «ангел мой земной» возникает образ человеческого воплощения чистоты. Потому и творческая чистота восприятия в ведении намерения возникает по естеству – и это есть преображение нашей человеческой природы, действенное благорасположение; неповрежденная природа тогда возвращается, и не как-то формально, совсем даже и не в виде этакого отрицания отрицания, а с радостью узнавания – таково и безусловное неприятие всего, что искажено лукавой имитацией духовного и лицемерием вокруг. Сообразно этому, о «блаженстве безгрешных духов» как безусловно-чистом состоянии духовного мира может спеть лишь ангельский голос, воплощенный в «песне святой».

По экологии духа со всеми и для всех, как в мгновенном состоянии вечности, все это и осознается, так что расположенность к предвоплощенному добру (непременная на то есть чистота человеческого намерения!) предвосхищает то самое творчество, в котором, как можно догадываться, раскрывается откровение о человеке и воплощается его божественная природа, нетронутая грехом сокровенная жизнь его нетленной души. Никак ведь не расчету – только через смирение, что не по расчету, видимо и возможно осознавать то свое духовное состояние, ощутить милость в движении души; с тем, как все это берез за живое – и потому как не за себя ведь болит душа – видимо и происходит преодоление, то освобождение от падения и несвободы (как состояния, следующего из неведения греха). Видимо тем и совершается восхождение к предначертанной исторической победе над смертью. И всякий дар, приносимый человеком, несет свое предназначение в деле восхождения к этой победе:

Тебе, тебе мой дар смиренный…
Мой труд безвестный и простой…
……………………………………....
Мой крест несу я без роптанья…

Без роптанья – всегда ведь красивее, когда без него – и без личного возношения в этом творческом действии раскрывается целостное самосознание человека. Само по себе творчество, если без этих духовных черт, оказывается разве не поврежденным и мнимым, разве не рассогласованным внутренне, с одной видимостью только лишь плодов? Произволение грехом, когда он даже бы и замечается, но все же делается, – вот чего не преодолевают гуманистические попытки в своем отрицании греха, но экологическая этика творчества направлена в сторону участия человека в становлении мира, открывая новую жизнь в духе. Из небезгрешности еще вовсе не следует греха, но для действенного отрицания греха – по той благорасположенности с творческим восхождением к новой жизни –  непременными становятся мужество и честь, готовность творить для людей, не зная стремления к вознаграждению, как лермонтовский певец, который живет «без злата он, но не без хлеба»… Отрицательное самосознание, которое все ж может ограничивать действие (как вспомогательная конструкция, заимствованная у Николая Бердяева, и содержательно применимая в силу отрицания двух воль, то есть так называемой “злой” воли) здесь с необходимостью восполняется и сочетается с самосознанием положительным. Так в духовном прикосновении есть чистота духовная, но не грех (то есть грех уже не чтим духовным). А ес.  Вместе с тем ведь и без признания, что есть еще и такой коллективный грех неведения (даже бы это было о хозяйственной природе жизни), станет-таки этически нейтральным само понятие греха!

А ведь как раз этически не-нейтральное ви;дение и обращает нас к познанию
в духе истины – с постижением того, что значит быть безгрешным по благорасположенности и чистосердечно уметь видеть добро в каждом из людей. И тогда очень даже естественно будет сказать: человечность есть человеколюбие в творчестве соборном. Поэтический образ демона «Печальный демон, дух изгнанья, / Летал над грешною землей…» естественно возникает потому, что вынужденная борьба с фарисейской игрой в духовность не позволяет спекулировать именем Бога, приближение к которому (безо всякой игры!) поэтическим словом требует вместе с тем неплотской чистоты сердца. А по чистоте души и есть первое желание видеть в себе человека. Вовсе  не то холодное головное чувство, что говорит себе «Хочу я веровать добру», – ведь такой совсем-таки не хочет полюбить жизнь прежде логики. Да и, может, в том хотении верить даже и не добро ему вовсе нужно, а опять же что-то очень вольное и производное (что так подкупает, пленяет), как та “ценность”. Тогда знакомое “самоценность” добра – как уже нашего достояния – то есть неоценимость добра (истину и добро ведь не оценить – не ждут они на себя оценки!) и возникает как этическая не-нейтральность в духовном действии – так что и не смешиваются добро и зло. Ведения только греха недостаточно, но и познание без этого ведения невозможно. Истина признается за мудростью свыше: поскольку единственно как у нерукотворного Бога нет религии и догматов, то такой верный, этически не-нейтральный Бог, который ходил по земле, и есть настоящая истина. Как, может, тот единственный, со знаем и верой, догмат о целостном самосознании есть тогда осознанный и добровольный отказ тому, кто есть «познанья жадный», вкушать и предлагать вкусить запретные плоды с того “дерева добра и зла” – то есть изначально, как в тех картинных мысленных плодах,
уже не смешивать все то, что мы называем злом и добром.

                Я к состоянью этому привык,
                Но ясно выразить его б не мог
                Ни ангельский, ни демонский язык…
…………………………………………….
.                Лишь в человеке встретится могло
                Священное с порочным. Все его
                Мученья происходят оттого.

 «В этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие» – такая склонность к прозаической оценке есть у героя романа Лермонтова, как есть между тем и чувство того, к чему она не применима. Пытливый ум его как бы готов оценивать правосудие, но не самого Бога.  Затем есть еще и авторское, проникновенно-лирическое: «И в небесах я вижу Бога». Язык Лермонтова не устаревает со временем, в нем есть полет мысли и чувства, он полон вдохновенной энергии и всегда современен. В этой современности языка видится пророческое служение поэта с его молодостью и самими «желаниями похожими на вечность»… и это подобно тому, как современным и вечным является видение человеком добра – то есть неоценимости добра, его явленного  совершенства, узнаваемого во всем искреннем стремлении к состоянию вечности в каждом действии (что уже и не назваемого “своим”); всечеловеческое в человеке тогда видится как расположенность к творчеству добра, с нравственным преображением в мире духовном – как приобщение на таинстве единения… так всегда непременно значит состояние вечности для принятия решения – то мгновенное о земле и небе состояние действия. Так ведь когда явственно ощущаешь мгновенность происходящего, уже пребываешь в вечности (кто любит мгновенное, тот любит вечное). В «АЗРАИЛЕ» читаем:

Полуземной, полунебесный,
Гонимый участью чудесной
Я все мгновенное люблю
Утрата мучит грудь мою
И я бессмертен…

…Лермонтовская Тамара и ее такой вечный, и блаженный образ «Ее душа одна из тех, / Которых жизнь одно мгновенье»… Тот же мотив присутствует в совсем еще раннем стихотворении  «1831-го июня 11 дня»:

Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной
И о земле позабывал…

Примечательно будет сравнение в пушкинским: «Все мгновенно. Все пройдет; Что пройдет, то будет мило»…
Такое поэтическое превращение вечности в миг – не просто такая романтическая конструкция, какой может показаться по литературному взгляду и образу. Ведь как мир творится каждое мгновение нашей жизни, так и это мгновенное восприятие мира человеком есть действие души; и как раз то принципиально важное из ее состояний всегда возникает в виду незнания о том, что же такое время; так и в виду невольно возникающих попыток воспринять невидимую нам картину вселенского действия.

Сегодня отмечая юбилейную дату со дня рождения Михаила Лермонтова и говоря о его призвании-предназначении на родных и вселенских просторах, среди нас и в нашей жизни, мы ищем слова, которые могли бы сообщить, выразить так вот сообщительно (как говорили в том девятнадцатом веке) его поэтически воспринятое духовное действие в природе, его самоотверженную экологию духа в стремлении к нравственной чистоте; выразить это в  настоящем продолженном  и с созерцательным предстоянием вечному: 
Блаженны в состоянии вечности входящие в жизнь вечную…

«Большое видится на расстояньи…» – и эти слова Сергея Есенина также о Лермонтове, в настоящем продолженном и из нашего настоящего – в новом будущем…

Совсем не то чтобы в желании сравниться с космическими временами вечности, откуда вроде как бросить взгляд на самого себя, а по призванию, в исповеди творчеством Лермонтов обращается и чувством и мыслью к Богу; а поскольку у него все не было достаточного жизненного опыта (большинство своих произведений он задумал в период учебы в Москве, куда он приехал, еще не достигши 15 лет), верный своем творческому призванию, он постигает Бога на страницах своих произведений, словно опережая течение времени  и не устаревая во времени (интересно, что поэму «САШКА» впервые опубликовали спустя 20 лет после его ухода – в 1861 году).

Совершаемая молитва призвана ведь быть постоянной, притом что сердечной, никак не механической, а и сообразной образу жизни человека – в этом для нас сегодня состоит нравственный урок той действенной экологии духа. Молитвы, как в славословии, так и в соборном действии – в самом доверии промыслительному. Где искренняя внимательная молитва и чистое сердце, как учит традиция, там открывается Бог и начинается богословие, богословие практическое – не для самого себя, а ради духовного действия, да с непременным еще осознанием его духовных оснований. Стихи Лермонтова под одним названием «МОЛИТВА» проникнуты различными мотивами, но внутренне (в связи между ними) соединяются чувством, тем теплым молитвенным чувством, которое предваряет соборное восприятие. Первое датируется 1828 годом:

Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня молю,
………………………………………
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж приникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь…
………………………………………
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.

Проблема творчества и личного спасения сначала поднята словно бы в противопоставлении одного и другого; как если б был выбор между творчеством и личным спасением. Второе стихотворение 1837 года по интонации тихое и смиренное, содержательно продолжает первое, являясь уже результатом духовного поиска:

  Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
    Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную –
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

Бескорыстное творчество и полная чуткости молитва о ближнем, как о тех, кто нуждается в молитвенном слове о себе, сливаются в единое целое. Соборность, воспринятая широко, как та безбрежность во всем времени и пространстве, с чуткостью к человеку и верностью в сохранении человеческого в человеке. Беззаветная любовь и человеческая забота, в сиянье которых делание спасения становится соборным делом единого человечества. Потому поэтическое соборное восприятие, наряду с молитвой, складывается у Лермонтова и в форме баллады, лиричного и откровенного повествования, в котором эстетические и этические критерии также целостно сочетаются в единстве. Гармоничное восхождение самосознания человеческого становится действием духа и мышления поэтического. Третья молитва – «молитва чудная» – складывается из простых слов, совершается на языке личного духовного опыта:

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…

Со всем вниманием заметим, что стихотворение Пушкина  «Отцы пустынники и жены непорочны…», ставшее художественным пересказом древней молитвы Ефрема Сирина, было написано летом 1836 года (опубликовано после смерти поэта в 1837) – примерно в то же время, когда Лермонтов создавал свои произведения с религиозными  мотивами, и словно в творческой перекличке – в совместной молитве с Пушкиным. Лермонтов, безусловно, знал это стихотворение и саму молитву (она читается во весь великий пост); и как здесь не увидеть, что именно в своем стремительном творчестве – и благодаря творчеству – он успешно преодолевал те самые “забвение, леность и неведение”,  в которых глубокий молитвенник времен раннего христианства Ефрем Сирин усматривал первопричину среди сонма нацеленных на обладание
человеческим сердцем страстей.

С той искренностью и простотой, которые только и возможны как в чистом состоянии сердца, произносится исповедь, вдохновенная исповедь творчеством, в которой нравственно преображается человек, обновляется его душа – его духовный облик. Не случайно стихотворные поэмы Лермонтова в большинстве случаев монологичны, там иноки, послушники, старцы, описание монастырей. Создавая образы, поэт лично переживает чувства своих героев, а в преображении этим опытом открывает для себя новые горизонты и пласты бытия, выходя из пространства в невидимый мир духовный. А то неизбежное упоминание о зле, чтоб не было оно обольстительным, преодолевается осознанным волевым началом: «Я не чувств, но поступков своих властелин». В творческом мире Лермонтова не находится места для прелестных мечтаний и вымышленных миров, нет игры и ложной утонченности души, все реалистично; есть мистика, однако нет склонности к парадоксам, отсутствует осуждение, как осознан и отказ преподать урок в наставничестве.  Это – как свидетельство, что пишет он самим сердцем и что не способен лицемерить… можно было бы задаться вопросом: что в жизни труднее нести, легче освобождаясь от страстей, – покладистость с лицемерием, либо тяжелый, но честный характер с неспособностью лгать. Не случайно, что утонченность и психологизм в описании страстей человеческих в прозе «…ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства…» сочетается в творчестве у Лермонтова с поэтической простотой и откровенностью в исповеди послушника:
«…но людям я не делал зла…»

Одна из любимых самим Лермонтовым героинь его произведений – Ольга из повести «ВАДИМ»… Там находим такие строки: «большие глаза ее были устремлены на лик спасителя, это была ее единственная молитва, и если б бог был человек, то подобные глаза никогда не молились бы напрасно»…Ольга проходит через страдание, и ее молитва в повести оказывается услышанной… Лермонтов, сострадая своей любимой героине, совершает духовное действие в художественном осмыслении – он сознает, что новозаветная помощь искреннему твоему невозможна без его собственной деятельной веры – веры в то, что бог становится человеком; и эта вера, переходя в знание художника-творца о спасении, по человечности в действии и делает бога человеком. В этом обращении бога в человека и знаменуется духовное действие как раскрытие тайны души человеческой и божественной любви. Сомнение столь же необходимо для изучения предмета веры, как и для осознания верной направленности действия человеком – осознанию в полноте того, что бог действует через человека. В результате деятельная вера рождает и знание в общем деле спасения, чуткость с чувством сердечной простоты, благодаря чему удается избежать прельщений в утонченности ума, истончающей саму способность к жизни духовной. В действии же, осознанном нашим общим духовным, совершаемом без ограничения общности, именно соборной, так вот и способен человек преображаться, соделывая и сочетая – на то оно и творчество жизни! – внутри этого соборного духовного действия.  Искреннее внимание Лермонтова к простым людям из народа еще как говорит об этой его простоте и любви.

Я видел вас: холмы и нивы,
Разнообразных гор кусты,
Природы дикой красоты,
Степей глухих народ счастливый,
  И нравы тихой простоты!
   
Искренней была и ответная любовь простых людей, среди них – крестьяне, знавшие Лермонтова. «Для крестьян-то Мишенька добрый был», – вспоминал современник. Народность поэзии (и жанровая балладность поэтики) непосредственно происходили из его чувства народа, душевного общения с простыми людьми. Из общения с односельчанами Лермонтов узнавал историю страны и ее героев, с детства проникся тем народным духом, в котором соединялись на поле боя участники Бородинского  сражения.

Верно то, что необходимо медленное прочтение Лермонтова зрением духовным – только так будет открываться его подлинное влияние на русскую духовную культуру и его место в русской истории… ведь его поэтическое слово практического богословия (литературно и философски окрашенного), возможно еще только формировавшееся, не было высказано, как это было в исповеди у Блаженного Августина или Оскара Уайльда; Лермонтову не хватило для этого времени земной жизни…
Это слово в нашей традиции высказано потомками – Хомяковым и Достоевским, Федоровым и Толстым, Соловьевым и Бердяевым, Сергеем Булгаковым и Павлом Флоренским, Львом Гумилевым и Ольгой Кожуховой, многими другими… и даже если кто-то и не говорил о таком непосредственном влиянии творчества Лермонтова, безусловно это происходит по преемственности духовной в нашей отечественной традиции – и это сама наша история, все  ведь мы воспитаны на «Бородино»! И отечественная традиция требует продолжения уже сегодня в преемственности дела правого, братского и всечеловеческого, наших отцов и дедов… Непременного продолжения в том самом духе соборности, который получил становление внутри традиции и соединившем целые ее пласты, во всем взаимодействии и отношении к мировой культуре. А ведь всегда есть еще нам неведомое, относящееся как к истокам, так и, пожалуй, к самому желанию и готовности видеть. А само становление происходит постепенно, шаг за шагом в настоящем продолженном – да так, что характер есть и тот обычай, за который любят. И тут характер такой, что в своем стремительном творческом восхождении, чистоте и цельности, со всем беззаветным мужеством и честью провозглашенной, и это все, разумеется, без искания гарантий безопасного положения, Лермонтов создает этот такой благородный солдатский обычай в русской литературе; а сам поэт видится таким уникальным по своему месту в русской истории, по дару божьему глубокого и тонкого религиозного восприятия, по духовному настрою и безукоризненно честному служению. Потомственный военный по линии отца и потомок рода Столыпиных (многие из них участвовали в государственном управлении) по линии матери, он был душой расположен к этому служению народу. Как простой солдат, в походах он спал на земле и ел из общего котла. Для односельчан же Лермонтов «милостивцем» был: становился крестным для многих крестьянских детей, милостиво помогал в обустройстве изб, отдавая «…мужикам кирпичей на печки», рощу подарил крестьянам,
 Долгую рощу в Тарханах.


*****

Продолжая рассказ о человеке и творце по взаимоотношению литературного творчества Лермонтова и его жизни, то необходимо упомянуть о такой вот доминанте в сочетании двух тем: природы во всей ее полноте и первозданной красоте, и темы духовного мира человека, его души, задатках ее святости в природном естестве,
 с глубоким и внимательным отношением автора к переживаемому человеком жизненному опыту и личностному поиску. Главенство этих соединительных тем позволяет видеть именно медленное прочтение текста. Одновременно и жизненное и художественное кредо с торжеством жизни на земле связано у Лермонтова с «теплым» образом богоматери –  небесной «заступницы мира холодного –
и образом вдохновенного художника-творца:

Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой Девы лик священный
Живою кистью окончал:
Своим искусством восхищенный
Он пред картиною упал!
 
Вот еще одно незабвенное мгновенное и вечное, соединенное в творчестве! Тот упомянутый ранее молитвенно теплый женский образ небесной матери-заступницы настраивает на разговор о святости творения, женственности и софийности природы,
 о благорасположении, что так тихо и мирно соединяет мгновенное с вечным; тогда как порождается сама  возможность духовного, соборного, действия во всей полноте природы, в многоликом природном мире. Потому и соборное духовное действие – это видимо есть действие во всечеловечестве, соделывание с душой, так что отношение к человеку есть не иначе, как отношение ко всей природе. Тогда становится воспринята душой неслиянная и нераздельная природа человека и окружающего мира. Так со спасительной красотой (о которой предстоит еще сказать, что на нее и цены нет), воспринята и премудрость и женский софийный образ в природном мире. Молитва спасителю тут даже предваряется молитвой Божьей матери, благодаря которой Сын Божий и рождается, становится человеком. Рождается новое чувство, всечеловеческое восприятие, истинное человеческое единение и сопричастность происходящему,  сопереживание и сострадание. Как те искры в свечении, озарившие и озаряющие небеса и сознание... «…о премудрость небесная» – «они читают в сердце подобных себе, как в книге»…

«Происходящее с другим происходит также со мной», «Нет никакого различия между чужой и своей жизнью» – нравственное чувство, выраженное уже в зрелой исповеди Уайльдом этими словами о Христе, о месте Христа среди Художников и Поэтов, возникает при чтении произведений молодого Лермонтова. Для Уайльда важно и  смирение в душе, которое – «клад в земле», и даже средство творческого самовыражения, характерное для художника. В смирении натура художественная не собьется на игру в искусство, не погонится ни за какой формальной красотой – так это можно представить, но и смирение смирению рознь, а для художника может оказаться и вовсе особенно трудным, если примешивается та самовлюбленность, что выработана как перед зеркалом. Красота изначального добра есть красота изначальная – так можно воспринять ту изначальную идею от древних греков. Она же становится идей-чувством, когда любим жизнь прежде логики, да и не возводим добро в искусство, чтоб подальше даже и от оценки красоты искусством. Тогда премудрость-софийность природы можно видеть уже в том, что в ней нет (не может быть) той самой формальной красоты, словно бы оцененной. Есть ведь красота природы, в которой есть и отношение к человеку – такая всецело одушевленная красота, святыня. Творчество уже будет в том действии, в котором хочешь видеть в себе не самого себя, а человека. Есть ведь еще красота души человеческой! Тогда и в другом увидишь человека. Быть способным почувствовать боль другого человека – такой вот путь художника, для которого по человечности красота мира и красота добра сливаются в единое целое. «И вновь постигнул он святыню / Любви, добра и красоты…» – такое возвращение с любовью к вечной греческой и христианской теме по Лермонтову.

Эстетика и этика, одновременно нужные в их единстве творцу, личности творческой . С тем чувством красоты спасительной и этической не-нейтральности духовного (эпитет духовный тогда уже не применим к греху) человек и может поверить Богу, подобно тому, как Бог верит человеку. (Тогда как уже знаем, что только иной человек  может отказаться от Бога, но не Бог от человека). Потому и общение с Богом в действии соборном становится сверхличным, также как сверхличным видят соборное сознание. Здесь есть предвосхищение: в человеке, личном его пребывании в живом Христе, и вместе с тем в действии соборном сохраняется личность, а Бог в ней становится человеком. Так культура с искусством становится уже не то чтобы религией, а работой духовной – работа духовная наполняет культуру и искусство; и хоть бы их и ценить, но не оценивать – духовное не оценить;  святость творения и его красота сливаются целостным чувством в единое целое; и все это – как существует одна единая тайна любви и души в самой природе человека, а также тайна соединения мириадов душ.

Холодный слушатель есть камень,
Попробуй раз, попробуй и открой
Ему источники сердечного блаженства,-
Он станет толковать, что должно ощутить;
В простом не видя совершенства,
Он не привык прекрасное ценить,
Как тот, кто в грудь втеснить желал бы всю природу,
Кто силится купить страданием своим
И гордою победой над земным
Божественной души безбрежную свободу.

И все же не продажное, а заветное… так чтоб никак и не силиться купить свободу – потому как духовную свободу вовсе не купить. В глубине души рождается образ автора, которому так по нраву прекрасное, что и не оценить ему божественной души безбрежную свободу…  Душевное соединяется с духовным. И уже без гордой победы, но с радостью и плодами творчества, коль скоро есть искреннее «…тебе мой дар смиренный», с творчески осмысленным и действенным смирением-дарением. Духовная отвага приводит к соборному восприятию. Таков «Венец певца», такова балладность, близкая по звучанию соборности… «Но песнь –  все песнь, а жизнь все жизнь». Творческое, в силу духовного со всем и для всех, раскрытие целостного (без того разделения в себе) самосознания человека – такое сознание на пути к сознанию соборному открывается нам сегодня. И это есть духовное становление как бы в чистом времени жизни и неразделенной в себе природе, благодатью которой мы (без превозношения над ней мнимого “хозяина” природы) проникаемся,  преображаясь в ней и вместе с ней. Во многом это искания самого Лермонтова, в которых просвечивает тема духовной свободы и духовного единства, целостное сочетание свободы и единства многих людей на основе их общей любви – к Любви и Правде, на которые и цены нет (и не оборачивая их “ценностями”). Идет это еще от представления соборности Алексеем Хомяковым, который был хорошо знаком с Лермонтовым – для него он был  «истинным талантом, и как и поэт и как прозаик». Это – воспринятая изнутри традиции целостная тема Соборности, соборного восприятия и преображения человека в действии.  И здесь во весь голос говорится: Соборность – это Верность нашей Победе, всечеловеческой победе жизни над смертью, – этому нашему духовному достоянию, которое  не оценить.  Не хотим теплохладности, не прельщается оценкой – так в сердце светит неподвластное ей. К мысли душевной и духовной об этой одной на всех Победе так мы приходим, помня о смерти и о умерших, о всех отдавших жизнь ради жизни на Земле. А наша экологическая соборность тогда олицетворяет само это состояние в духе одной на всех всечеловеческой Победы, правдивость и чистоту этого состояния. – Так действуя в общности соборной и способны сознавать, кто же такие мы как единое человечество.

С чувством соборности, чтобы понять… и что ведь оно есть неоценимое добро –
не примешивая (по не-нейтральности) к добру никакого зла: «как пир на празднике чужом, / К добру и злу постыдно равнодушны». А воля – воля и добрая она, и сводная! Добрая свободная воля! Таково непременное воплощение всечеловеческого Слова в действии, единство слова и дела, иначе «В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно малодушны / И перед властию – презренные рабы». В определенном смысле соборность – это есть преодоление двойственности в представлении о добре и зле,
 а также, так сказать, и о себе: без опоры на себя дело уже обстоит уже совсем не так,
 что как если бы «… иссушили ум наукою бесплодной…»;
 это неискаженная движением зла личная природа в осознанном действии космического порядка, которое осознается совершающимся со всеми и для всех во взаимосвязи с другими людьми и когда «звезда с звездою говорит»…

И трагический жизненный путь Михаила Юрьевича.  Вселенское милости  хочу, а не жертвы… Духовная самоотдача, свобода и самоотверженность в презрении к злу и смерти (что стремится управлять смертью и несет зло) и, в конце концов, в отрицании (через вынужденное испытание) восточной “судьбы по-турецки” (пусть даже бы в юности и хотелось жить той литературной “ценою” испытаний и муки). Эта неминуемая для поэта духовная самоотдача возникает с осознанием необходимости, в силу которой и может совершиться предвосхищенное соборное действие уже другого, космического порядка. Ведь его совсем раннее «Я грудью шел вперед, я жертвовал собой» в будущем совершенном времени требует единства слова и дела в свершении самой победы жизни над смертью, когда отданное с душой, как и сама душа (даже бы по такой фигурой речи) жертвой не становится (духовное – не пожертвовать). «…она проникается своей собственной жизнью, – лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка». Душа (!)… (но никак не жертва), которую не измерить и которая сама всему мера, – совершая с душой, ведь ни душу, ни жизнь, также как любимого и ребенка, в жертву не принести… «…неведомый пророк / Мне обещал бессмертье, и, живой / Я смерти отдал всё, что дар земной, / Но для небесного могилы нет»… Никак не жертвенное, а духовное (!) действие… так в духовной преемственности поколений совершается вселенская победа жизни над смертью в человеческих сердцах. Чувствуя себя странником с русскою душой, Лермонтов более всего и пишет о душе; его поэтическое и человеческое внимание – к душам людей.  «Моя душа, я помню, с детских лет / Чудесного искала…» – он пишет о духовном так, что видится духовно: мир в душе, мир как миротворчество; и бессмертие, наше воскресение – оно без стремления к вознаграждению!.. как и без стремления к гарантиям безопасного положения… Так происходит освобождение от жертвенно-искупительного мышления – страдания спасительны, но ведь страдания не искупить; ту самую слезу ребенка, а “искупление вины” – не иначе, как в действии со всеми и для всех; освобождаемся, уже не называя себя и со всеми и для всех отданное жертвой, в мышлении воскресительном, соборном… вспоминается вдохновенное «За дело общее, быть может, я паду»… полное трагизма и надежды «Начала печалиться о том, что она – незабвенная красавица Бэла в рассказе Максим Максимыча – не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича… она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…»

… и начальные строки из тех последних стихов Михаила Юрьевича:

Выхожу один я на дорогу…

В полдневный жар в долине Дагестана…
За все, за все Тебя благодарю я…
Лермонтов был первым, вместе с Пушкиным в единстве они были первыми: тут наше соборное и всечеловеческое. Первым по вдохновенной молодости, в том творческом смирении-дарении (с таким прикосновением к знанию свыше) и соборном восприятии творческого действия, в сочетании молитвы и баллады; он был первым, кто воспринял, предвосхитил и выразил в этом дух нашей одной на всех Победы всечеловеческой. Постигая душой, умом и сердцем историю Великой Отечественной войны, в словах воскресительная самоотдача, совершаемая со всеми и для всех мы выражаем сегодня то духовное ведение подвига, которой совершается соборно, со всеми и для всех, без стремления к вознаграждению и гарантиям безопасного положения. Наша отечественная духовная традиция (в единстве религиозного и исторического) и свидетельствует о том, что совершаемое во имя Победы всечеловеческой отдается со всей душой, со всеми и для всех – в беззаветной самоотдаче и соборном миротворчестве отдается сама душа и она не может называться жертвой… в душе нет смерти (тогда как смерть всегда в  жертве), смерти нет – только в Душе (!). Лермонтов был одарен небесными дарами души, редким сочетанием ума и глубины восприятия, чистоты восприятия сердцем. В полноте отечественной культуры он поэтически предвосхищает пророческое видение российской истории. Вот и тихая творческая молитва его словно совершается при участии ума в глубине сердца. В этом состоит непременное сочетание интеллектуальных и духовных сторон творческого поиска, необходимое духовное напряжение творческих сил (пусть даже этот поиск совершается внутри фарисействующей социальной среды, пораженной тем или иным неведением). В слове о Пушкине Достоевский подчеркивал всемирную отзывчивость, идею всечеловеческого единения, к которой так способна русская душа, русский гений. Говоря о Лермонтове сегодня, мы подчеркиваем соборность в беззаветной верности всечеловеческому. Так вот и есть, и уже будет: всечеловеческое, соборное…

Соборность человечества в этом целостном сочетании духовной свободы и единства – потому ведь как нет ценности супротив любви – есть идея-чувство и эта наша  исконная экологическая идея, порождающая мир культуры во всечеловеческом единении. Наша история и юбилейные даты подсказывают нам: преемственность этого служения по духу и по предназначению – это и дело чести и наше должное, и ответственность сегодня. Это – верность нашей общей, исторической и всечеловеческой победе жизни над смертью. Соборность именно как верность о смыслах духовных – и любовь, и вера, которые не возведены в оценку и не подвергнуты ей. Соборность, софийно пророчествующая и миротворческая о едином целом и для целостного: соборное восприятие во всей полноте жизни поют откровенные строки, в которых величественность и вечность природы противопоставлены ожесточенности сердец, воинственности и вражде между людьми; авторское видение передается человеку тем живым чувством, так чтоб видеть в другом подобного себе – рожденного для жизни человека:

А там вдали грядой нестройной
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
 Сверкал главой остроконечной,
И с грустью тайной и сердечной
 Я думал: жалкий человек,
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?

Вспоминаем христианское: Блаженны миротворцы, ибо они Сынами Божьими нарекутся… и обращаемся душой и сердцем к молитве о мире...

Вот оно тогда и есть это русское добродушие с восхождением к всечеловеческому: «небо ясно, под небом места много всем»… И так открывая с истоками в целостности нашу духовную традицию: Лермонтов олицетворяет боговдохновенную в своих мужественных исканиях молодость в ее соборном творчестве, когда нравственное преображение совершается по соединению народного и всечеловеческого и когда (в этой общности) нравственное чувство этически не-нейтрально и отличает подлинный патриотизм от спекуляций на нем. Есть творчество жизни, но нет творчества смерти. Именно соборное восприятие и действие переходят в миротворчество с возможностью соединить этику ненасилия и доброй свободной воли; не ища гарантий безопасного положения, чтоб защитить тех, кто подвергается насилию и поруганию. Своей жизнью и творчеством Лермонтов выражает самоотверженное служение Отечеству с человеколюбивым отношением к мировой, всечеловеческой семье народов;
и благородство и чуткость, деятельное неравнодушие к страданиям других, по-настоящему русское с чувством всечеловеческого…

Такая вот соборная общность людей, как русская даль, раскинувшаяся во времени и пространстве: за далью даль, пребывающая в перекличке с предками, современниками и потомками – с чувством преображения внутри вселенского действия и теплоте человеческого общения… «Наедине с тобою, брат, / Хотел бы я побыть…»

                ____________________________________


«И я к высокому, в порыве дум живых, И я душой летел во дни былые…»…
«Светись, светись, далекая звезда…»…«…дух раскаяния звуки, Послышав райские, летит / Узреть еще небесный вид»…«И приписал он простоте, Затеям детским слезы те...»
«И, людей не презирая, Не берись учить других; Лучшим быть не воображая, Скоро ты полюбишь их…»… «Хранится пламень неземной / Со дней младенчества во мне…»
«И образов иных существованье;  Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья…»


Пророчество словом, «с мыслью тайной и сердечной», несет печать самоотверженного служения, той беззаветной самоотдачи, жизни души и сердца, которая совершается в причастии именно вседающего духа, в котором нет ничего приобретенного. На гербе рода Лермонтовых изначально начертано: Surs mea – Iesus / Источник мой – Иисус. Именно источник, а не жребий, как это стали иногда переводить. И ранний уход нашего Поэта, промыслительное значение всего, что совершалось в его жизни – ведь для прекрасного могилы нет – мы видимо и способны осознавать, наследуя духовно подвиг миротворческой самоотдачи  или милости миротворчества во имя жизни. На нашу одну на всех Победу, как на Правду, и цены нет! Так ведь соборно – со всеми и для всех – от первого лица множественного числа, миротворчески, милостью во Всечеловечестве, совершается миротворческая полнота правды. Вот и даты жизни нашего поэта, четырнадцать и сорок один, уже спустя столетие в веке двадцатом, как-то мистически совпали с судьбоносным и роковым в нашей истории. А еще ведь надо видеть, видеть… надо чувствовать и уметь видеть – ведь «юность чиста уже потому, что она – юность» – что в его поэзии и действии это юношеское красиво и вдохновенно пребывает в настоящем продолженном, всегда обращенным в будущее… это – мужественная молодость, так способная на беззаветное служение… и вдохновенно-чистое обращение к соборной молитве о мире и жизни видится в преемственности нашей духовной культуры, благодаря которой, по преображению, мы сохраняем человечность и саму жизнь.

И мы говорим, как верил Михаил Юрьевич Лермонтов в слова благодарных потомков о себе: «Он прав». Так же как мы знаем, блаженно радуясь детской чистоте сердца, что и в нашей жизни «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка».



 По поводу эссе, посвященного М.Ю.Лермонтову.
Приложения и вариации


Так случилось, что это поэтическое эссе было написано еще в 2014 году,
а работа над ним, в том числе стилистическая, в свое время позволила перейти к написанию книги «Соборность – это Верность Нашей Победе. Собор Блаженных Миротворцев», посвященной осмыслению духовного опыта нашего народа в Великой Отечественной войне. Эта новая работа была названа симфонией-поэмой в гимнах, этюдах и эссе. В ней было развито все то, начало чему было положенного в исходном эссе, которое, говоря словами Гоголя, выпелось из души в соединении слов экология и дух и творчестве жизни соборной – с поиском всего этого в поэтическом слове.
 Сейчас же, уже в 2023 году, представляется возможность несколько осмыслить уже прошедшее время и, сохраняя стилистику начального текста и добавляя к ней,  сделать вставки и обратить в вариациях этот текст в новое будущее. Ведь тогда была угадана этическая не-нейтральность, которая нынче ждет приложения в свободе от оценки и власти цены. К этому делу, которое мыслится делом общим, и приступает автор. В это же время происходит и работа над новой книгой «Традиция русской экономической мысли: идеи, преемственность, духовное содержание». При этом именно видение целостной духовной традиции в созвучии многих имен отечественной культуры и составляет главную его заботу, при том что он ни в коем случае
не называет изложенные здесь идеи некими “своими”
(как ему иногда приходится слушать) идеями, но именно увиденными и прочувствованными изнутри традиции.
А если читатель встретит повторы, так это, может, и к лучшему –
именно в них и можно увидеть, на чем по чувству автора
 и нужно поставить акцент. И конечно, мы хорошо помним слова из предисловия «к Герою Нашего Времени»: …видно, Русь так уже сотворена, что все в ней обновляется…
А метафора под небом места много всем созвучна
 молитве о мире в общности всечеловеческой. И о душа, которая чудесного искала!
Это ведь Лермонтов предвосхищает геоэкологическую соборность человечества…

*****

;

И путь мой повсюду был путь правоты,
Трудами и горем богатый.


Да, это, пожалуй, и главное,  уже подмеченное, узнанное  в том стремительном поэтическом творчестве и отданной в деле правом жизни: духовная отвага приводит к соборному восприятию. И в слове о Михаиле Лермонтове мы совершаем поэтический переход к культуре сохранения-и-преображения жизни и миротворчества – к соборному творчеству жизни. Совсем не какой-то идеализированный, не вымышленный это путь, а такой, что служит нашему восхождению духовному, уже без разделения на своих и чужих, но с той замечательно найденной в традиции добродетелью небезопасного положения. И во всем том личностном со светом в нем от соборного не находится места ничему, так сказать, деланному; нет самовлюбленности или позы, представления, нет игры или наигранности натуры – в живой жизни одновременно и художественной и в то же время чрезвычайно деятельной, не избегающей трудных мест, а все желающей вывести на чистую воду. И опять же: судьбой монах, благодаря чистоте сердца и творческому смирению, он обращается и обращает (на то она есть чистота намерения) к творческой вознесенности в познании и действии – с восхождением в мире духовном к источнику света нерукотворного. Так он и не берется оценивать – не дает оценки ни себе, ни своему творчеству. И это – безо всяких навязчивых состояний, но с осознанностью о собственном состоянии (что дается не иначе как по тому же творческому смирению). А что касается «пути правоты», так о нем и сказано, что богат не весельем и не удовольствиями, а трудами и горем, а угадывается в нем, именно в будущем продолженном, наше дело правое верных потомков. Так вот и совершает наш поэт переход к соборной общности, тихо и мирно, не искушаясь соблазном властвовать и управлять сознанием других в этом мире духовном. Да, правда жизни в той грядущей соборной культуре уже в том, чтобы не «скучать собой и этой вечною борьбой, без торжества, без примиренья», как жить не для себя и не стремиться (явным или неявным образом) любоначально присвоить красоту и правду, то есть не управлять сознанием людей…
 И это – уже на всечеловеческой дороге жизни! –
 где есть и блаженное созерцание мира, и духовное действие в нем!

Евангельское Блаженны жаждущие правды, ибо они насытятся видится в том  «пламени чистой веры», которое согревает и питает человека в его делании добра – об этом слова из стихотворения «МОЙ ДОМ»:

Есть царство правды в сердце человека
Святое вечности зерно…

В творческом пути Лермонтова мы находим сочувствие, которое созвучно подлинно христианскому чувству любви к тем, кто вовсе не обязательно любит тебя самого; ту христианскую щедрость любви к ближнему без стремления получить что-то взамен – благорасположенность тогда естественна, да и любит тогда человек не по мерке, взятой с самого себя. Беззаветное чувство это узнаваемо и восходит к всемирному, всечеловеческому; с верой в человека и единое человечество, объединяя разные культуры (уже в том, что «и всякий плакал, кто любил») и сочетаясь, например, как с конфуцианской человечностью, так и с истовостью, правдивостью состояния в религии пророка. Истинный творец творит соборно во всечеловечестве (пусть даже бы оставаясь неизвестным для других), c мужеством и честью  и миротворчеством, которое не бывает насильственным, то есть  даже бы не доказывает прав на применение силы и которое не возводится в оценку – по неоценимости добра. Его чистое состояние есть не религиозный догмат, не игра или ритуал, а теплота и чистота человеческого сердца. Так что есть не то чтобы искусство, не тот искус, по словам Сергея Есенина, а восхождение к добру; соборная культура с единым чистым состоянием (которая тоже совсем не игра и не ритуал) в диалоге неразделенных внутри себя культур и становится носительницей той культуры сохранения жизни и миротворчества.

Блаженней отдавать, чем брать… открывая божественные дары, как рожденное со всеми и для всех, и совершая в упорном труде «труд мой вдохновенный», Михаил Лермонтов свой жизнью и самоотверженным передает нам и чувство к этому творческому служению молодости – отдает все те нерукотворные поэтические дары людям. Это есть творческая вознесенность молодости в ее причастии вседающего духа, в сердечной открытости ему. То неповрежденное лицемерной средой бескорыстие и прямота, конечно, не приемлет формального благочестия, всего того, которое под видом добра “тонет в фарисействе”)  – «И вы не смоете своею черной кровью поэта праведную кровь»… Только фарисеи, с их интересами,  в самом Евангелии говорят о “цене крови”… Христос же не нигде вообще о какой-либо цене не говорит – Спаситель не ищет гарантий безопасного положения и свободен от интересов, Жизнь и Самого себя не оценивает (как и жертвой не называет). И свободный от интересов, поэт становится по духу причастным того чистого, соборного (а ведь мы знаем: где упомянуты интересы, там нет соборности)… и это порождает то стремление к осознанности, к ведению намерения (так что и сообщает нам еще и модальность этого восприятия)…

Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться…

И здесь вместо тех самых слов о том, как воображаемый демон головным чувством своим хочет «веровать добру», вспомним строки из стихотворения «ДОГОВОР»: «Земного рая мы не ценим, Людей привыкли мы ценить». В самом деле, может, потому и «не ценим» земного рая, что «людей привыкли мы ценить»?! – так ведь и происходит психологическая, не без такой привычной стеснительности чувств, оценка жертвой. Впервые в психологической прозе это сопряжение “оценки” и “жертвы” мы находим у Лермонтова в письме Лизы к Печорину. Впоследствии к этим как бы нормативным языковым средствам в своих романах прибегает и Достоевский. Обращают на себя эти средства наше внимание сегодня. А коль скоро все же «не жертвуя ни злобе, ни любви», то и прочитываем это уже без той по страстям жертвы страстям, а именно с душой отдавая себя ради любви. И затем уже без всякого, тем более мысленного, принесения мира в жертву  вспомним, что Лермонтова привлекает тихая простота – так она мила, да и по тому же красивому нраву, по красоте души человеческой, не может возводиться ни в какую оценку. Духовный урок, который нам полезно извлечь сегодня состоит в том, что духовное ведение, избавление от неведения в намерениях человек способен обрести в соборном творчестве. В нем-то человек никогда не забудет и русскую пословицу: до;роги твои сорок соболей, а на правду и цены нет. Другой урок связан с тем, как реализует себя пророческое, проявление пророческого в искаженной лицемерием среде, где лицемерие и ложь становятся как бы нормативным образом самой среды и хотят оценивать правду, делая ее как бы “своей”.

Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас иной
И что прощать святое право
Страданием куплено тобой.

Как тут не понять, что «святое право» не купить и нет же никакой цены страданья, а выходит такая вот фигура речи, входящая как бы в тот самый тон и исправляющая язык купли. Однако ж, нет пророка в своем отечестве – проблема всегдашняя…  как кому-то очень даже привычно под видом одного делать другое. Они-то видимо и будут еще хотеть каждый раз откупиться и оставить за собой особое «право на бесчестье»; а  какой-то любоначальный еще себе непременно будет доказывать (та еще немалая проблема), что не “тварь” он, мол, обыкновенная, а “право” имеет…  еще подростком любя «все обольщенья света, но не свет», наш поэт не гонится за счастьем даже в «предчувствии блаженства»; он живет без зависти и не претендует ни на какие права (в свободе даже и от них), как и не хочет удерживать красоту за собой, за неким своим типом или сословием – никак не играет в нее и не капитализирует, не отдает во власть цене, не делает ее своей…

Как предостережение звучат строки, написанные Лермонтовым на смерть Пушкина. Именно с этих мужественных строк началась его ссылка на Кавказ с последующей трагической развязкой.


Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд; он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.

Обращаясь, по словам Николая Бердяева, к образу России пророческой находим такие указания-пророчества у Лермонтова. При этом замечаем, что по восприятию мира он далек как от бездушно догматического, подавляющего волевое начало фатализма о конце времен (не отдает мир на откуп произволению, производным уныния), так далек и от обрекающей на социальную пассивность в своем роде апокалиптической апокалиптики, в замкнутых умозрениях которой отрицательное самосознание никак и не может сочетаться с самосознанием положительным. (В одном только лишь отрицательном самосознании, с его акцентированной грехом отрицательности и общей предустановленности, отсутствует жизненный модус обновления природного мира, отсутствует правдивость состояния действия и экологическое в значении духовного, промыслительного). В творческом восхождении духа у Лермонтова утверждается «тихий пламень чувства»  и неоценимое достоинство человеческой жизни – преображения самого человека  «с душой, открытой для добра».

Странничество духовное с его народным поиском правды, как божественное и всечестное, образуя единую связующую нить софийности и соборности, представляет собой то уникальное в традиции отечественной культуры, в глубинах которой вновь и вновь предугадываются пути возрождения России. Вновь и вновь возникает Россия, устремленная в будущее, открывающая одну на всех правду, на которую и цены нет; Душа России… Россия пророческая, всечеловеческая… От Лермонтова мы также узнаем, что пророческая Россия живет вечной русской душой и ангелами-хранителями. В этом ее одновременное спасительное: сохранение и духовное обновление. При этом поэт видит и свое предназначение и духовную преемственность:
 
 Но для небесного могилы нет.
 Когда я буду прах, мои мечты,
 Хоть не поймет их, удивленный свет
 Благословит; и ты, мой ангел, ты
 Со мною не умрешь: моя любовь
 Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
 С моим названием станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?

Творческая вознесенность и духовная цельность, бескорыстность творческого служения в преемственности поколений – ведь даром получили, даром и отдавайте – все это есть характер причастника того вседающего духа, который совершает пророчествующее в духовном мире отечественной культуры; при этом многое в творчестве Лермонтова нами не осознано до сих пор. Вот только-только, в двадцать первом столетии, наконец-то возвращаемся к истокам по ведению того, что сам дух
не стяжать (в нем самом нет ничего приобретенного!), как не стяжать евангельское Слово, но что вот проникаемся духом. Что дыханием духа дышит душа. И это не просто слова.

Таков напряженный нравственный поиск в творчестве, так что не делается под видом одного другое, как не делается под этим видом чужими руками то, чего не хотел бы сделать сам. И глубинное воскресительное мышление, которое угадывается в отданном с любовью для «бессмертной жизни», и глубокое сердечное чувство и беззаветная самоотдача – все это мы встречаем по духу именно у Михаила Лермонтова –  народный поэт  помогает нам возвратиться к тем нашим истокам в духовном поиске для соборности и новейшей государственности России. Ведь наш русский мир – не имперский и не сословный, а соборный, миротворческий. И наш нынешний творческий поиск государственности соборной, в братстве  и миротворчестве, открывает перспективу  соборности будущего – в ней национальные, все те народные  чаяния будут выражаться как свободная от интересов задача духовная, перспектива всечеловеческая. По взаимному благорасположению, с единением в едином человечестве, мы и сможем открывать новые формы соборного единения, при которых свершается подлинное миротворчество. Народ в соборном единстве и есть источник власти – доносится до нас в преемственности поколений.  Наша верность отечественной традиции с должным осмыслением места Лермонтова в истории нашей культуры и ее духовного пространства – своего рода охранная грамота для нас сегодня. Вот его размышления и надежда по этому поводу:

Когда б уверен был веками,
Что вдохновенного труда
Мир не обидит клеветами;
Что станут верить и внимать
Повествованью горькой муки
И не осмелятся равнять
С земным небес живые звуки.

В день сегодняшний, со вступлением в третье тысячелетие, мы уже многому научены нашей отечественной историей, чтобы понять, что обновленную пророческую Россию, «сильную и мужественную», нужно искать в творческом завещании ее российских пророков – Пушкина и Лермонтова, ярких прозрениях Тютчева, Толстого, Достоевского… Чтобы искать и творить с опорой на соборную русскую идею… Ответы на наши нынешние вопросы у них имеются, от нас только лишь одно, как то должное,  требуется – увидеть глазами духовными. В свете откровений наших отечественных пророков те же революции, которые мы так тяжело пережили и которые продолжаем переживать, не могут не рассматриваться событиями в становлении духовного. Узнали мы с потерями и болью то, что вот отнюдь не оружие спасает, но ведь есть еще какой великий властолюбивый соблазн проверить это на практике. Мы смогли многое преодолеть, так что наш выстраданный веками духовный опыт неумолимо подсказывает по пословице: лжей много, а правда одна. Так есть одна на всех Победа всечеловеческая, как правда, на которую и цены нет. Но есть ведь также и психология, как та палка о двух концах, и тот соблазн любоначально стяжать эффект парадокса да и властвовать над самой победой, как в сказке Пушкина старуха захотела стать владычицей морскою. Конечно, любоначальных соблазнов, которые неизбежно несут поражения и потери, нам не нужно. Добедки да победки, те же беды – напоминает пословица. В наши дни противоречие, которое видел Бердяев между “религией священства”, охраняющей религиозную святыню, и “религией пророчества", связанной с народным духовным творчеством и становлением правды, проявляет себя уже не только в той невосприимчивости со стороны религии воскресения, человечности и любви, а точнее институтов, как бы оберегающих христианскую святыню, невосприимчивости их  к культуре сохранения жизни и миротворчества на нашей родной земле; речь ведь теперь уже идет о судьбах христианства и православии как обращенной ко всемирному исторической задаче на нашей родной земле. И то “противоречие”  между религией и культурой может быть нами преодолено внутри общего для них мира духовного нашей культуры – в духе нашей одной на всех Победы во Всечеловечестве; в соборном сознании как стояния действия и соборном творчестве жизни, в экологической соборности и новой соборной государственности. Той соборной государственности, которая в единстве земного и небесного, в свете соборного спасения, призвана укреплять государственность России и освящать ее в полноте времен вечности...

И кто не Лермонтов так блестяще в поэтическом слове соединяет Восток и Запад, так что не какая-то своя, а наша Россия становится, по словам Владимира Соловьева,
не Востоком завоевателя Ксерса, а Востоком миротворца Христа! Такова русская идея миротворчества соборного, соединяющего Восток и Запад. Какая же у нашего поэта была искренняя симпатия и любовь к Востоку – рассказал на русском даже турецкую сказку;
и какое было у него глубокое проникновение в мироощущение Запада, с переводами из Байрона, Шенье, есть и стихотворное переложение немецкой баллады.   

Лермонтовская соборность – это соборность пророчествующая и миротворческая, соборность софийная, экологическая не для словца, не для вида; как пчела, трудолюбивая и не на себя работающая: да еще с настоящим, даже бы таким и неимоверным характером! Творческое действие преображается  экологическим содержанием, нашим соприродным, которое – от души: так душа чудесного искала… Экологическая этика творчества тогда становится родственной этике творчества экологического, а экологический труд, как самоотверженный труд во взаимопомощи и творческой самоотдаче, восходит к труду благодатному, софийному. Монашество творящих в миру служит делу ненасилия и мира на земле, потому и обращение к небесам и ожидание блаженства на них предполагает вопрос по существу: «Как землю нам больше небес не любить?». И как тут не заметить, что сохранение и преображение жизни и нашего природного мира на земле в самоотверженном труде и творческой самоотдаче – опять же вспоминается евангельское: даром получили – даром и отдавайте, как верное правило, следуя  которому благосостояние не обеспечивается за чужой счет, – эта культура так родственна вере в соборное спасение в том искомом единстве земного и небесного. Как и все, сотворенное в природном совершенстве чистых детских восприятий – <<воздух там чист, как молитва ребенка>> – и с чуткой молитвой о детях:

Ребенка милого рожденье
Приветствует мой запоздалый стих.
Да будет с ним благословенье
Всех ангелов небесных и земных!
Да будет он отца достоин,
Как мать его, прекрасен и любим;
Да будет дух его спокоен
И в правде тверд, как божий херувим!
 …………………………….
Пускай не ищет он причины
Чужим страстям и радостям своим,
И выйдет он из светской тины
Душою бел и сердцем невридим!
___________________________________________

В старинны года люди были,
Совсем не то, что в наши дни,
(Коль в мире есть любовь) любили
Чистосердечнее они.
 ………………………………….
 В местах сырых, вблизи болот,
 Как бы страшась прикосновенья,
Он ищет там уединенья,
И цветом неба он цветет,
Где смерти нет и нет забвенья…

;

Какой же такой образ культуры возникает там, где она незабвенна и не какая-то имитация-подражание, а даже бы и есть такое прикосновение-причащение природы?! Пусть даже бы и прозвучит небывало и сказочно, но и так, что чистосердечнее, а там невесть как да и сказка станет былью (что и бывало в самой истории). Вот и эту загадку – как некую загадку наследия, которое и не дар и не купля, – мы теперь разгадываем. Ведь даже и как-то радостно и весело становится оттого, что есть то невидимое в культуре, что так даже и невыразимо. И тем более что на языке так называемых культурных ценностей, которые притом именуются “традиционными”. Традиция ведь неоценима, жива живой жизнью, так что не возводится, как в культ, в ту самую степень традиционного.
«А душу можно ль рассказать?»

Красота одухотворенная по добродушию-то ведь и не передаваема в виде тех “культурных ценностей”. (Коль в мире есть любовь) любим и возвращается к пословично-христианскому: Нет ценности супротив любви… «Цветок печальный с этих пор любови дорог» и звучит как метафора о жизни: дорожим, но не оцениваем… И это – без каких бы то ни было интересов, без игры в духовность и уже без залогов от небес: у природы-то нет интересов… И это доступно благодаря дару свыше – зоркому взгляду странника, его внутреннему зрению:  «И знает жизнь от сердца своего…»

А коль традиция живет живой жизнью, то восприемники ее смотрят глазами души, которым и возможно увидеть себя в Мы. Невидимые проявления духовной культуры в материальной должны ведь быть также культурными, а не отдаваться на откуп, не соблазнять прелестью и не вызывать раскол. А это и происходит, культура из состояния спокойного неведения игры в духовность обращается в культуру осознанно-деятельного сохранения жизни со всеми и для всех: уже никак не за счет природы, а благодаря ей, так что сама жизнь есть и сохранение жизни, и делание этого сохранения видимым и невидимым образом. Да разве и есть какая-то другая культурная культура, кроме как неразделенная в самой себе и соединенная неповрежденными мировыми ветвями в единое миротворческое целое (при всей ее родовом и национальном  разнообразии)?

И спустя столетия, в этом уже нашем настоящем продолженном, порывистый Печорин, который рассуждает в той манере, что «мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастья», будет представляться именно этаким образом холодного героя нашего времени, которому нужна вовсе не живая душа и не добродушие, а отвлеченная цель и жертва. В своем расколотом сознании он склонен отчуждать и оценивать жизнь жертвой; там нет мы, увиденного глазами души. В нашей литературной культуре тот “герой” как бы являет трещину о разделении дома в себе; раскол собственно и самой среды, призванной воспитывать духовность, однако и нуждающейся в духовном врачевании. А его литературная жизнь есть первое приближение думающего странничества к странничеству духовному; характерно, что с «ГЕРОЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» началась и традиция психологического русского романа. Классический русский роман и обращен ведь к духовному, а саму же трещину разделения он при том не назовет духовной, как не может быть этакой “поврежденной” (в ее определении) духовности; и не бывает духовности за разделение людей: которая не для себя и никого не отчуждает, хранимая народом духовность изначально образованна одновременно и софийным и соборным в российской культуре.

Ранние мистические прозрения Лермонтова выражают не только независимый, проницательный и прямой взгляд «с грустью тайной и сердечной» изнутри культуры на все то вокруг, что искажено лицемерием и фарисейской игрой в духовность, но притом что преподносится как “традиционная культура”. В тех ярких поэтических прозрениях можно ощутить дыхание духа, разглядеть вестника, знаменующего (в должной смене постхристианской эпохи) приход вселенского христианства в смысле христианства раннего, которое восстанавливает и соединяет, озаряет светом воскресительным; в нем открывается промыслительно предначертанная вселенская, всечеловеческая Победа жизни над смертью; обращаясь мыслью и чувством к этой открывающейся ныне вселенской и всечеловеческой перспективе, мы тут и говорим о софийной, экологической соборности человечества. Поэт в этом деле находит язык с его интуициями, образы, новое  восприятие; ставит вопросы (касающиеся и языка выражения) в предвидении будущего.

О соборности человечества еще как хорошо можно сказать пословичной метафорой: за хлебом все добро – хлеб всему голова: как злаки, что питают народы, так соединяются неразделенные внутри себя ветви мировой культуры. Как Жизнь и Истина, на которые и цены нет,  представляется Христианство вселенское – в нем дышит душа и дух истины в его этической не-нейтральности (уже без жертвенного мышления, без той, даже бы и “дорогой”, но все же  “цены крови”, без  оценивания жизни); в нем есть надежда утвердиться во всечеловеческой Победе жизни над смертью, уже без разделения на своих и чужих и независимо от религиозной, культурной или национальной принадлежности. Коль по естеству душа чистая и рождается христианкой, то и скажем, что при рождении человек воскресает душой. Как во вселенской Победе жизни над смертью, и воскресаем душой во Всечеловечестве – в нашем Соборном Мы.  Так промысел о восхождении духа сочетается с духовным смыслом истории – в ней-то и приобщаемся (с чувством общности и осознанностью творцов истории) к соборному творчеству жизни, восхождению человека вселенского во Всечеловечестве.

И это о том все говорит, что нашу одну на всех Победу ведь никак не присвоить! – Никому не присвоить нашу Победу, хоть каким бы то ни было по игре интересов желание властвовать над ней. В том то оно и дело общее, что в действии соборном свершается грядущая одна на всех победа жизни во Всечеловечестве. Так несомненно и преодолевается этическая нейтральность – так ведь освобождаемся от оценки жертвой и разделения ценой на пути становления сего неподвластного смерти, как живое Слово всечеловеческое, мышления воскресительного. Жизнь, наша правда жизни, ведь и побеждает в действии соборном – нашей благорасположенности не за чужой счет, а со всеми и для всех – как Победа всечеловеческая. Земля детей, сынов и дочерей Человеческих, верных всечеловеческому  в преемственности человеческого рода, предстает нам Землей христианства вселенского. Вот уж тогда и по преемственности состояний о всепобеждающем духе (в нем утверждаясь, а не стяжая) по сути пребудет мир этический и экологический (тогда не просто фигурой слова будет экология духа и сознания). Так и слова экология духа в действии со всеми и для всех и  дух нашей победы выражают состояние соборного действия людей в природном мире и состояние самого природного мира (вспомним вечное и мгновенное); тут есть красота «с очами полными душой и жизни»; есть душа мира в человеческом сердце, полном «святых видений», – и так мы вновь оказываемся перед лицом премудрости-софийности. Мир спасающая красота может быть даже неприметной, и как раз без прикрас как же она действенна! – именно такой может быть красота души человеческой, с лицами и характерами, «взятыми с природы». Она-то и будет тогда воспринята как софийность – по святости нашей природы, неслияннной и нераздельной с природой окружающего нас мира. При том что жизнь-то любим прежде логики: так «не победит ее рассудок мой», любим, а не оцениваем любовь и не играем в духовность. Потому нужна нам никак не игра, а вера, которая действенна, пусть даже бы и озаряет  мгновениями, но неоценима и неизменно действенна, как вот такое видение всечеловеческого – с прямодушием и чистотой в жизни сердца. Так евангельское бодрствуйте и молитесь что как не призыв к молитвенному труду в сочетании молитвы и добрых дел, когда смиренная чистота сердца даже и физически осознается как милосердие деятельное. Так экологическое и духовное соединяются в действии не за чужой счет, как не за счет отчуждения человека и природы. Этическое тем получает конкретный физический смысл – ведь на деле есть этот самоотверженный труд, во взаимопомощи и творческой самоотдаче, без стремления к вознаграждению и без стремления управлять сознанием других людей. Земля тогда и есть наш общий дом, в котором не действуют за чужой счет (а происходящее с любым человеком происходит со всеми нами), так что происходящее с каждым из нас и всеми нами во Всечеловечестве происходит также со всей Природой.
Вот оно и есть духовное и экологическое, соприродное…

«И взгляд, куда б ни обратился, – / Встречался с радостным лицом»…»

В вседающем духе всечеловеческой Победы жизни над смертью – а мы знаем, что человек верит Богу, и Бог верит человеку и что в жизни есть несомненный дар взаимного дарения – видится тогда христианское Боговоплощение; что совершается оно в творчестве жизни для мира и Человека; и Человек в соборном человечестве – во Всечеловечестве – тем предстоит Боговоплощению. Сохраняя человечность по образу божию и преображая нашу природу, мы призваны – и это также мы находим в отечественной традиции –
соборно очеловечить природный мир, – в преображении обнять его руками человеческими, полюбить всемирной любовью. Религия воскресения жизни, человечности и любви и культура сохранения-преображения жизни тем самым становятся образами друг друга: образ истинного воскресения жизни с мышлением воскресительным есть сохранение жизни на земле и оставление доброго следа на ней – с вдыханием новой жизни в бессмертную душу соборно. И человек, для которого все ж открытой остается загадка вечности, несмотря на это неведение  освобождается от того “падшего состояния”, освобождается действии в соборном, преображается сердцем,
 сохраняя его природную чистоту.

Русская духовная традиция, целостная и великая, на протяжении более чем двух последних столетий говорила языком поэтического слова еще и для того, чтобы это слово было обращено к раскрытию в человеке поэзии конкретных дел, соединению  поэзии с конкретными профессиями. Это – поэзия в конкретном деле, на различных поприщах. Космизм, софийность и соборность нашей отечественной традиции (в ее внутренних взаимосвязях) исполнены этого духа победы в обращенности к всечеловеческому. В этой всемирности человеческого опыта, где, по словам Александра Блока, «дышит интеграл», мы находим живой софийный интеграл-общежитие не от какого бы там интереса и из страха пред будущим, а от человеческого духа (страх поборов и уже твердо зная, что интересы не интегрируются). «…когда-то русские будут русскими?» В мире духовном и приходим к видению того, что во всечеловеческой семье народов «Мы будем братья».

К поэтическому языку обращались и те, кто оказался вдали от Родины, но старался сохранять связь с родными корнями. «Мать сыра земля, хлебородница» – находим в духовных стихах Георгия Федотова … «Она сообщает ее рожденной глубине содержание софийной красоты»… «святая Русь... развитием этой темы, в конце концов, определяется и судьба России». Поэтическим настроем проникнуто творчество Льва Гумилева, соединившего это видение становления в истории с деятельной защитой самих оснований великой традиции. «Евразийские народы строили общую государственность, исходя из принципа презумпции прав каждого народа на определенный образ жизни. На Руси этот принцип воплотился в концепции соборности и соблюдался совершено неукоснительно». Так в преемственности и проходит становление красивая мужественная личность, которая в творческой самоотдаче не ожидает для себя чего-либо взамен. Как можно сказать уже сегодня: честный да не вор! И такова уже самоотдача соборная: без ячества или своячества, общим нашим богатством становится дар взаимного дарения и соборных плодов труда. В том-то и есть мужество быть честным, чтоб суметь еще найти его себе… Есть беззаветное служение с настоящей духовной опорой, готовностью отдавать себя. Есть ведь веселие и красота в действии не за чужой счет…

Такова у Михаила Лермонтова еще одна «ЮНКЕРСКАЯ МОЛИТВА», которая проста и ничего не просит: «хорош уж тем, что просьбой лишней не надоем»... Так вот весело и со смыслом, искрометно и без лишних слов…  Люблю молодца за обычай… В тональности лермонтовского стиха по этому обычаю есть русский задор и стойкость,  байронические влияния творчески осмысленны… «Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник, Как он гонимый миром странник, Но только с русскою душой»; глубоко авторское, поэтически пророческое есть в готовности его литературного героя в поэме «МЦЫРИ» «встретить смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу»…

Мужественность и самоотдача всегда стоят рядом, а особенно это проявлено в общем деле и судьбоносной время социальных трансформаций. Тогда образным поэтическим языком говорит и практическое богословие с душевным воспеванием не лишенной благодати природы. Таков акафист «Слава Богу за все» митрополите Трифона Туркестанова. В период гонений на церковь он пишет:

Слава Тебе, явившему красоту вселенной…
…
Слава Тебе, явившему непостижимую мудрость в законах вселенной...
…
Слава Тебе – вся природа полна знаков Твоего бытия…
…
Слава Тебе за гениальность человеческого ума…
…
Слава Тебе за животворную силу труда…
…
Блажен, кто вкусит вечерю во Царствии Твоем, но Ты уже на земле приобщил меня этого блаженства….

В преемственности поколений экологическая тема и возникла в первой половине 20 века на поэтическом языке и языке спасения. «Мы – народ софийный»,  –  пишет Павел Флоренский. В том есть и человечество и природа, мелодия духа и гармония души. И продолжаем в словах наша экология духа (этом неслучайном семействе слов) именно оттого, что наша победа есть непременно единая всечеловеческая победа над смертью как на земле, так и на небе (а не то что только здесь или там), потому как творится она в культуре соборной сохранения жизни и миротворчества. С тем видением грядущей Победы во Всечеловечестве (утверждающей плоды каждой человеческой жизни и космического значения человеческой истории); Наша одна на всех победа спасительна и милостива – таково есть божественное се и всечестное милости хочу, а не жертвы. Как милостиво воскресение во имя жизни, таков подвиг неизвестного солдата, отдавшего жизнь, как душу свою, ради спасения других. Жизнь происходит из жизни: так беспредельное мужество и беззаветный подвиг рождают ее вселенскую победу.

Это во многом и жизненный опыт «блаженной нищеты» Осипа Мандельштама и его подвиг, его выход в «четвертое измерение» в Стихах о «неизвестном солдате». Прошедший Великую Отечественную войну Александр Твардовский
пишет о победе и  «отчей воле»:

Мы с нею шли, чтоб мир избавить,
Чтоб мир от смерти отстоять
Тут не убавить,
Не прибавить,-
Ты помнишь все, отчизна – мать. 

 Ему, как все, казалось ведал,
Наметив курс грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам…

В «Василии Теркине» читаем простые и необыкновенные слова
 «беззаветно храбрых и красивых»:
 
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.

                __________________________________________________


Блаженны во имя всечеловеческой победы жизни над смертью положившие жизнь,
 как душу своя, сохранившие в человечестве человечность.
 Таков духовный опыт нашего народа, выстрадавшего Победу в Великой Отечественной войне. В этом и духовые основания нынешней государственности России.  А верность нашей одной на всех Победе всечеловеческой, в единстве ее исторических и духовных смыслов, стало быть, и есть само становление соборности, братства и миротворчества, русского соборного мира. А нем есть и внутренняя музыка победы. Живя вдали от Родины, Сергей Рахманинов всеми силами души верит в победу и вливается в одно общее дело: «От одного из русских посильная помощь русскому народу
 в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в победу».
(А его вторая Симфония, написанная еще в России и соединившая личное лирическое звучание с широко народным, стала музыкальным выражением широкой русской души). Так и Дмитрий Шостакович  посвящает  свое любимое музыкальное произведение – седьмую Симфонию – защитникам блокадного Ленинграда и будущей Победе. Музыка пламенной борьбы во имя жизни в этом победном восхождении, становится ощутимо реальной, действенной и вдохновляющей. Как вдохновляюще действенна музыка лермонтовского «БОРОДИНО», из которого рождалась эпопея «Войны и мира» Льва Толстого, – в те грозные дни осени 1941-го с этой книгой не расставался наш легендарный полководец Георгий Жуков… Эпопея же войны и мира 20 века и духовный опыт народа в Великой Отечественной войне запечатлены в художественных произведениях писателей-фронтовиков… «Комсомольцы – беззаветные сердца» – так говорили в советское время о беззаветном служении молодости; семнадцатилетними писали выпускные и вступительные сочинения на эту тему…

…в этой вознесенности человеческого духа, творящего во имя одной на всех Победы жизни, и раскрывается – так только и может ведь раскрыться природа божественная творческого сознания – в различении искусства от игры в искусство, различении науки от игры в науку… «Мир спасет красота» – произносит князь Христос. «Мир спасет красота Христова» – находим в последующих записях Федора Достоевского… воссоздавая для мира спасительную красоту, которая его привлекает, но которую не оценивает, человек уже ни по какой «по премудрости земной» не превращает саму жизнь в игру – ведь есть еще и «премудрость небесная»…

;

Какие хотя бы два поэтических оборота речи (воспринятые пословично)
 в созвучии так прекрасно выражают русскую соборную идею? – Ведь о русском народе и можно говорить на языке нашего Мы, всенародной нашей идеи –
как идеи соборной, обращенной всей душой к всечеловеческому…
 Что удивляться – уже здесь же нам хорошо знакомые!

Под небом места много всем * Красота спасет мир
И в качестве такого приложения приведем здесь такую вставку из нашего поэтического исследования. непосредственно относящуюся к теперешней нашей теме:

Созвучные народным пословицам, духовные метафоры в творчестве русских писателей выходят из литературы в широкий мир культуры, предполагая наше встречное восприятие духовное, человеческую мысль и чувство, особую расположенность души. По ним мы вольно или невольно начинаем воспринимать мир духовный, очень внимательно относясь к самим этим словам духовный, духовное: так в творчестве жизни начинаем воспринимать чистоту духовную. И ведь как это красиво, что под небом место много и хватит всем!

«Небо чисто, под небом места много всем» – слова из стихотворения Михаила Лермонтова «Валерик» (речка смерти в переводе с чеченского). Написано оно в форме письма, обращенного к женщине, – и делится в нем поэт делится своими чувствами и мыслями после жестокого боя, в котором с обеих сторон погибли люди, много людей, пролилась человеческая кровь, которой окрасились даже воды реки. И это так глубоко поражает человека, вызывает в нем слезы. «Но непрестанно и напрасно, один воюет он. Зачем?» – заключает поэт. «Мир спасет красота… Красота спасет мир» – это слова из романа Федора Достоевского «Идиот». В нем герои, обращаясь в разговорах к князю Мышкину, повторяют за ним это его духовное видение, его завещание (которое выносится за пределы литературного повествования), это давшееся ему прозрение…  Оба русских автора – глубокие религиозные мыслители, верующие в Бога, в Христа и Христианство. В этом по-христиански вселенском взгляде на мир, чувстве обширности мира под небом на Земле и спасительной красоте Христовой (а именно так пишет Достоевский в подготовительных материалах уже к другому роману) можно разглядеть и ростки того богословия, которое характеризует русскую духовную традицию в ее открытости миру – для нее глубинно близки темы мира, земли и человека на ней; русская традиция выводит христианское богословие в общность всечеловеческую.

Духовные метафоры обычно коротки и лаконичны, емки; они звучат, и в нас возникает настроенность на их неповторимый лад: тогда приходит не только радость узнаванья, обращенная к какому-то  явлению или событию жизни, и не просто осмысленность или осознанность, а именно взгляд духовный, так что так узнается живая жизнь в прямо и просто смотрящей на вас жизни, что и возникает чудесная способность увидеть для обычного зрения чрезвычайное, невидимое. Это как если бы в свете внезапного озарения был увиден ответ на вопрос: «А ведаем ли мы что творим?». Или подобное этому, но уже говоря о человеке: «Ведает ли намерения свои?». Так чтобы не случиться неведению в намерениях… Поэтому нет и нужды раскрывать значение этих заглавных для этого маленького поэтического исследования метафор – они именно ведь выражены духовно и не нуждаются в комментариях. И вместе с тем они говорят о мире, о нас, о планете – и мы ищем направление в тот мир, который они создают, осмысливая то, что мешает соединению Востока и Запада, или говоря иначе в позитивном смысле – как нам самим быть носителям русской культуры, по настоящему стать огромным Востоком-Западом, с тем ведением его и тем самым не просто примирением, а миротворческим соединением Востока и Запада… А задача эта нас ни смущать, ни сбивать с толку не может… И вправду как нам выйти из той метафизической эпохи, которая и на самом западе, внутри его философской метафизики, охарактеризована как эпоха “борьбы за господство над землей”? Ведь, как говорят пословицы, дело толком красно, а душа – заветное дело… есть, получается, даже и такое дело, на которое и цены нет: на заветное и цены нет…

Обращаем внимание, что в стихотворении Лермонтова речь идет о месте – и это место возникает естественно и ритмически как бы задано. Говорится именно под небом много именно места, а не говорится, что людей; и оно, это место, не то чтобы как-то могло возрастать или уменьшаться. Его изначально много, необъятно много – как в виду неба не объять необъятное. И это понимается так, что его под небом на земле хватит всем, независимо и от количества людей, живущих на ней. Здесь также можно также отметить, что отсутствует психологическая привязанность к месту: говорится ведь о людях, о всех живущих людях – для них непременно найдется место, так что и вообще нет необходимости делать акцент на месте – нет необходимости в том, чтобы непременно как-то искать и добывать себе место, оказываться как бы при месте. – Конечно, могут возникнуть какие еще возражения. И, как обычно говорят, что идет борьба за ресурсы и место, словно повторяя то же место, заимствованного из некого мировоззрения со стремлением господствовать, в том числе соблазнение мыслью о господстве над людьми и землею. Но ведь Лермонтов говорит совсем о другом, о том духовном, которое и должно открыться человеку – и если солнце еще можно закрыть (или что в сказке украсть с неба), то небо-то никак не закрыть, не украсть. И в этом тоже – спасительная красота, связанная с земным и небесным: на то оно и солнце правды, что его не закрыть, даже если и кто-то явно или неявно так настроен, намереваясь сделать это. Так взволнованная, не находящая себе места душа обращается к прекрасному, к небесному, для которых могилы нет… 
Всей душой поэт обращается к всечеловеческому…

И поэтическое вопрошание о том, зачем же воюет человек, мы уже готовы  перевести в вопрос о событии и действии в преображении действием: как же предотвратить войну? Ведь есть, по сути ведь есть созидатели с чувством сопричастности творчеству жизни, все те, которые всегда в большинстве, кто хочет предотвратить войну, хочет мира – и это уже мир во всем мире, уже в единстве двух значений слова мир. Но эти люди и не находятся во власти – их посылает на войну власть, которая от ценностного целеполагания так или иначе склонна навязывать войну, хочет сделать как бы неизбежной и свою победу, как бы находясь – уже в так называемую постхристианскую эпоху – в предвкушении власти над ней. Ведь что такое жизнь и что значит «жизнь заставит»? Жизнь как наша несомненная вселенская победа над смертью заставит не приносить ее, то есть живую жизнь в жертву и заставит не делать смерть неизбежной … И эта Вселенская Победа совершается в эру Христианства Вселенского Сынами и Дочерьми человеческими. Вот и получается, что человечеству возвращается дух и душа в их единстве – так родство и человечность соединяются во Всечеловечестве.
Как же это красиво! О красота спасительная!
По разговорному выражению может выйти запросто и так: красота да не сама.
 Красота жизни, спасительная красота спасает мир не в самой себе, не умозрительно,
 не в какой-то там “своей” истине.

Чувство всечеловеческой общности, без разделения на своих и чужих, и чувство причастности творчеству жизни возникает в сознании соборном: если места много всем, то как же не стараться по взаимности жить со всеми и для всех! Ведь как живешь со всеми и для всех, то и под солнцем есть место для всех – когда не загораживают другому солнца. То есть не за чужой счет, а со всеми и для всех: так что не загораживая друг другу солнца…

О солнце правды, которое есть и солнце благорасположенности!
О не краденное наше солнышко!
О жизнь наша не краденная!



;

Пушкин, Лермонтов, Блок, Есенин… многие и многие другие….
И на поэтических оборотах речи, воспринятых пословично, метафорами духовными
так и входим в тон христианства вселенского, всечеловеческого с тем пришествием –
«где не пляшет над правдой смерть…»
А еще в нем есть и усиление (в доведении до идеала) со стороны хозяйства, где
 естественное происхождение богатств с освобождением от игры в цену жизни и нет цены, так сказать, еще гарантии на самого себя. То неверная, получается, цена, так же как «неверной жизни знал он цену», по словам Пушкина.  Жизнь возникает из жизни, но без оборота на себя – ей ведь ни векселей, ни гарантий не предъявишь.
Хотя бы и «приличье, вкус: все так условно. А деньги все ведь платят ровно».
Вот все они родные и есть и платят ровно,
 когда по-божески идет и «сравнивают все неравенства».
Вот уж «русские падки на красоту»  и «для прекрасного могилы нет».
И вот ведь не мировоззрение, не идеология здесь, а и
 хозяйственная Традиция наша, и этика еще и эстетика! Как новенькие!

Кто же она такая, которая дело не хозяйское, а заветное? – ведь Душа!
И какая же она наша жизнь?! – И весело все так отвечаем: не краденая!
 На этическую не-нейтральность – ведь нет ценности духа супротив – и указывает эта наша экология, как вселенский дом наш и общежитие с человеческой душой; ведь по этической не-нейтральности нет духа, кроме истинного духа. В нем и произносится:
 на правду и цены нет…  Это есть осознанная в состоянии действия, экологическая соборность, в которой преодолевается всякое желание управлять (явно ил неявно) сознанием людей – все не приволивать, не соблазнять торговать волею своей, не лишать их доброго свободного выбора и самой возможности творческого действия. Само даже присутствие по представлению доброй свободной воли предполагает такое промыслительное восполнение, в котором  человек соучаствует в творческом восхождении духа, без разделения на своих и чужих, «не эгоист и не альтруист»,  – соборно со всеми и для всех… «Как возможно внутреннее счастье для кого-либо, когда несчастье кругом?»… «Его личность была поэтичней всех его стихотворений. Россия в нем лишилась великого поэта и величайшего полководца» – эти слова русского мыслителя Николая Федорова – в этом соборно устремленном  со всеми и для всех – о поэте Михаиле Лермонтове. В совсем еще раннем стихотворении «КРЕСТ НА СКАЛЕ» наш поэт открывается миру в самосознании стремительного творческого порыва, полном мечты о восхождении и единения с миром:

О, если б взойти удалось мне туда
Как я бы молился и плакал тогда…
И после я сбросил бы цепь бытия,
И с бурею братом назвался бы я!

Стихотворение «ЗАВЕЩАНИЕ», написанное всего лишь пятью годами спустя в Серединниково, «Ночью; у окна», уже проникнуто тихим смирением с проникновенным посланием в будущее –  с мыслью о будущем человеке и вечности в соборном действии:

Могиле той не откажи
Ни в чем, последуя закону;
Поставь пред нею крест из клену
И дикий камень положи;
Когда гроза тот лес встревожит,
Мой крест пришельца привлечет
И добрый человек, быть может,
На диком камне отдохнет.
            
Так и есть заветное и беззаветное наше все! Слово “свое” так больше не закрывает для нас наше. Так же о веселии духовном не присваиваем и не полагаем себя хозяевами души! Отдавая наше все и держась за соборное, то есть находя опору в соборной душе. Разве это не есть то необходимое для всех восполнение промыслительным в общем деле соборного творчества и воскресения жизни – это-то ведь и предполагает взаимопомощь и творческую самоотдачу; сотворчество людей в деле соборного спасения и обновления природного мира вместе с нравственным восхождением человека – тем искомым духовным преображением человека и природы, когда (хотя бы и хотелось быть в части), на части не делим и, не разделяя всецелое, не полагаем границ между природой человека и мира. Действенная экология (которая без превозношения над природой и без полагания человека неким хозяином природы) ведь требует такого творческого восхождения духа с душевным отношением к человеку, как ко всей природе. А наше экологическое по премудрости и земной и небесной, по той мелодии духа и гармонии души, действенно восходит к софийному. Так что без разделения в себе и не для себя, как уже и без разделения на всякое положительное и отрицательное самосознание. Это и есть увиденная глазами христианства вселенского – во Всечеловечестве – экологическая соборность человечества с  культурой сохранения жизни и миротворчества.
В том видится и историческая задача и православия – в становлении церкви не воинствующей, а миротворческой! – Миротворчество ведь соборно!

Софийность и соборность: они точно образуют двойной крест – крест двойного действия в единстве религии воскресения, человечности и любви и культуры сохранения жизни и миротворчества. Миротворческий крест, этот символ воскресительной победы, когда люди вызывают огонь на себя ради спасения других, становится виден нам тем особым видением Земли из Космоса. В творчестве  Лермонтова, том его софийном труде познания и действия, живут неповторимые художественные интуиции и образы нового цивилизационного восприятия, которому так близок взгляд на землян и все земное из космоса: «спит земля в сиянье голубом». Цивилизация тогда есть наше Мы. А неоценимое богатство-достояние есть наша Природа. «А мир так юн, природа так богата…»
В соборном восприятии нерукотворный дух человеческого самосознания восходит к софийной правде природы творящейся. Потому и экологический труд в своем приближении к труду софийному совершается блаженно кроткими, которые наследуют землю и которые совершают, не смотря на воздаяние. <<И не проси никак вознагражденья>>. Таково этически не-нейтральное слово, что не спекулирует именем Бога. Бог-Слово, которое есть Богатство для верующего, в той посвященной ему молитве (что произносится молча и с задержкой дыхания) так замечательно не стяжается. Ибо с радостью и весельем помня о мзде, что многа на небесах, также припоминаем:
«Но люди, люди… что природа им…»; также вот как знаем, что и вовсе не ведали бы этически не-нейтрального Бога, если б устремили его помышлением своим как бы к воздаянию самому себе (то есть не воздаем мысленно самим себе, как не соблазняемся приглашением получить воздаяние от бога). Да, более мы не играем с природой и не отчуждаем ее в целеполагании интересов – у природы ведь нет интересов. Да и уподобляемся Богу (никак не капитализируя его) ведь в милости, а не жертве – тогда и не жертвуем в нашей культуре Богом. Милость все ведь для спасения нужна. Так вот ведь и выражать народные чаяния (что не названы интересами) как задачу всечеловеческую – это есть проявление соборности в общей для всех нас перспективе грядущего. «Мы должны жить самостоятельной жизнью и внести свое самобытное  в общечеловеческое», – говорил Лермонтов о планах основания нового литературного журнала. И это чувство общемирового, вселенского начинается  с Родины.

И опять же: «Но, видно, Русь так уже сотворена, что все в ней обновляется…»... «Нужны горькие лекарства, едкие истины…»  – 

 Подлинное духовное единство и цельность, открываемые нами в той душевной, соединяющей гармонии человека и природы, целостное восприятие общемирового и всечеловеческого, глубинное чувство народа и причастности народной жизни  выражены Лермонтовым в стихотворении «РОДИНА»:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
 
Но я люблю – за что, не знаю сам –
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыхание;
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге,
И, взором медленным пронзая ночи тень
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков. 
               
                (1841)

Пророческая для мира Россия – это Россия миротворческая, софийная и соборная…  – с преодолением внутренних расколов на пути создания культуры сохранения жизни и с новыми соборными формами государственности. И Кремль, зубцы кремлевских стен в виде ласточкина хвоста – «Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению» – и это в том единстве нашей народности и государственности…. «В России нет прошедшего, она вся в настоящем и будущем», – писал Лермонтов, поэтически открывая для будущих поколений восприятие вечности в самой любви к Родине, предвосхищая соборное Мы, в котором верные сыны отечества беззаветно вызывали огонь на себя ради спасения других. Вот и выходит такая она сегодня экология духа о соборном действии, о неискаженной, этически не-нейтральной духовности; затем что есть взаимное благорасположение, что поддерживает в нас состояние мгновенной вечности – той духовности, которая по словам апостола, и способна как говорить языками, так и пророчествовать – непременно с чувством мира как миротворчества. Соборность. Софийность. Всечеловеческое: земное и космическое  культуры сохранения жизни и миротворчества. И ведь именно в экологической соборности мы благословляем друг друга и говорим: о дар милостивого исполнения долга! И обращаемся, как наш поэт,  навстречу источнику Света – где есть «из пламя и света рожденное слово».

________________

Работа семинара в Московском обществе испытателей природы в 2014-2023 годах.
Автор Е.В.Мелокумов