будто, собственноручно, пытается задушить

и ему исполняется двадцать семь и он ей говорит, моя милая, мне не шестнадцать лет и я взрослый уже мужик,
поиграли и хватит.
а она его спрашивает,
как жить ей дальше, как же теперь ей жить?
и стоит на
этом чертовом перекрестке и хватает себя за шею,
будто собственноручно пытается задушить.
говорит ей с таким лицом, что позавидовали бы скалы не пробивные, что устал, что не нужно ему, ни стихов ее, ни звонков, ни обещаний ждать его.
ничего ему от нее не нужно, что заканчивать ей мучить себя пора.
и что врать своей единственной, верной, с руками пахнущими цветами, ему не зачем и надоело.
и она не плачет.
не хватает его за руки, не ломает себе предплечья.
только смотрит в одну единственную точку, будто так ей станет на долю легче, на милю легче
и зубами стучит и всю ее так трясет, что страшно смотреть.
и на этот раз снова не оступиться, снова не встретиться, не прожить этот чертов отрезок совместного их пути.
только, как же ей жить теперь и куда же теперь идти, он ей не отвечает.
и четыре года
оседает за их плечами враньем
и чем- то больным для нее и она отчаянно хватает его за рукав, как последний шанс на крошечное спасение.
а он ей говорит " не пиши обо мне стихов, я тебя об одном прошу, не пиши обо мне стихов".
и садиться в первую попавшуюся маршрутку и не оборачиваясь уезжает.
а она стоит и не знает, ничего она не знает теперь.
и все держит
себя
за шею.


в первый месяц опустошения она покупает билет, быстрее чем можно предположить.
в другую страну и другой совершенно город,
ближе к родителям, с мощеными улицами.
там все складывается неплохо.
все окружают ее, улыбаются, она тусуется в компании музыкантов, все не так плохо.
иногда гложет и накрывает так, что приходится обхватывать себя руками, чтобы не разрыдаться, но случается это не часто и не на глазах людей.
а если не на глазах, то какая разница.
заканчивает институт, покупает себе чулки, на пароме переправляется до берега Германии.
с кем- то спит. у нее завет на это.
трахаться можно. целовать и привязывать- нет.
ее устраивает. и тех, кто трахает ее, тоже устраивает.
она не упоминает его в стихах. она толком почти ничего не пишет.
его имя становится чем- то как Всуе, не произносимое.
только
она не верующая совсем.



у него дела идут, как говорили в народе " в гору ".
скольким он хребты повыламывал и поломал, это не принципиально, такое часто случается в таких кругах, и у него все получается,  все  получается.
и с милой, у которой руки пахнут цветами, тоже все получается.

первое время.

о той, которая готова была стать тряпкой в его ногах, он вспоминает только чем- то дымчатым, несвязным, ненужным и лишним.
и виноватым себя не считал и не считает, такие сами виноваты, любят кого- то и вбивают себе в голову, что позволяя себя любить, они что- то там им обещают.
а он ничего не обещал ей. а она не просила.
но в этом не суть.
но когда ему переваливает за тридцать все крушится, как млечный путь какого- то маленького ребенка.
что- то не то совсем происходит. все кажется таким жалким, таким мерзким, он сам себе начинает казаться мерзким,
а милая его, с руками цветочными, жалуется, что все куда- то как в урну, у них улетает.
в итоге он позволяет себе прикладываться к бокалам, все чаще. тратит заработанное на бутылки дорогого,\ естественно не дешевого, он не дешевка\ и крепкого алкоголя.
и почему- то все чаще ее вспоминает.
не всю, а какие- то маленькие фрагменты, все никак не может собрать все воедино.
как она курила в свои года, как паровоз, какие волосы у нее были на цвет ужасные и смешные руки, потому что маленькие, как у девятилетнего ребенка.
и как она смотрела на него. это он помнит лучше всего. он это всегда будет помнить.
и когда он гнеет в больнице и просит сестру о кубике морфия, чтобы он выдернул его из оков.
он боится, что она и правда больше
никогда не писала
о нем
стихов.


она дает вечера.
много курит, эта привычка у нее зародилась еще совсем в юности.
иногда печатает книжки.
когда у нее выпадает шанс приехать снова в родной город, она не колеблется. покупает билет в самолет. знает, что не станет его искать, в двадцать один такие шутки уже не пройдут.
она носит каблук по пятнадцать и не выпускает блокнот из рук.
тут другой уклад, совершенно другая жизнь.
а когда проезжает мимо того перекрестка, в котором когда- то чуть не умерла, почему- то держит себя за шею.
будто
собственноручно пытается

задушить.