Стать водой зеленой

Дмитрий Кедрин, как все поэты, пронзительно знал о том, что всегда был природой, что у него нет ни начала ни конца во Вселенной. «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? Ноздреватою рудой железной?».
Кедрин был травой на могиле. А трава могильная, должно быть, знает о том, что когда-то прежде была человеком; что ее шелест когда-то был стихами, возможно, великими стихами.
Кедрин уверенно описывает свою родословную: «Та трава могильная сначала Ветерок дыханием встречала, Тучка плакала слезою длинной, Пролетая над родной долиной. И когда я говорю стихами – От кого в них голос и дыханье? Этот голос – от прабабки-тучи, Эти вздохи – от травы горючей! Кем я буду? Комом серой глины? Белым камнем посреди долины? Струйкой, что не устает катиться? Перышком в крыле у певчей птицы? Кем бы я ни стал и кем бы ни был – Вечен мир под этим вечным небом: Если стану я водой зеленой – Зазвенит она одушевленно, Если буду я густой травою – Побежит она волной живою. В мире все бессмертно: даже гнилость. Отчего же людям смерть приснилась?».
И туча, плачущая длинною слезой, тоже была ангелом – и ее плач, должно быть, есть забытая ангельская весть. Лермонтов понимал, каково тучам над землей: «Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники С милого севера в сторону южную».
Все поэты знают о сущности стихии; они объединены этим знанием во времени и пространстве. И только такое знание поэтов есть основа их величия. Высший дар – говорить о том, что человек был травой, деревом, тучей, водой. И слышать то, что трава, шелестя или безмолвствуя, говорит о своем человеческом прошлом; слышать то, что вода говорит или дерево. А потом человек и трава будут бесконечно меняться местами, становясь друг другом.
Бесконечную думу думает природа о поэте. Без признания природой нет величия поэта. Поэту необходимо признание травы, которая была человеком и, шелестя, не забывает об этом. Признавая поэта, трава не перестает быть человеком, потому что только поэт умеет, в свою очередь, признавать в ней творящий разум. Поэт выражает разум травы.
Стихи Кедрина – стихи природы. Природа – поэт и в отдельных своих явлениях. Туча – «прабабка» Кедрина, от которой «голос и дыханье» в стихах поэта, еще раньше не Ярославной ли была? Не Ариной Родионовной ли – няней Пушкина? И сама няня Пушкина, которая пела поэту колыбельные песни и рассказывала сказки, не ветром ли июльским была когда-то и шелестела деревьями и травами?
И кем была горючая трава, от которой – «вздохи» в стихах Кедрина? Не целым ли народом? Бродский в своем народе увидел «повадки травы». Трава была народом, имевшим свой путь в истории, свои победы и поражения, свои песни и рыдания. Народ-трава внимает стихам; народ в траве признает поэзию. И теперь от всего этого народа остался один вздох – в стихотворении Кедрина. Но в этом вздохе, может, начало грядущей истории народа?
Кедрин слышал голос народа: «Война бетховенским пером Чудовищные ноты пишет. Ее октав железный гром Мертвец в гробу – и тот услышит! Но что за уши мне даны? Оглохший в громе этих схваток, Из сей симфонии войны Я слышу только плач солдаток».
 В грядущем ком серой глины будет родом из поэта – Кедрин уже знает об этом. И эта глина не перестанет быть поэтом, оставаясь частью стихии – вечно живой и мыслящей. Разум грядущей глины есть нынешний разум поэта.
И белый камень «посреди долины», бывший в прошлом добрым, чистосердечным человеком, не забудет о своем происхождении. И он будет – бывшим поэтом, наговорившимся в человеческой жизни, потому в грядущем только молчание будет его поэмой. И потому именно в белом камне Кедрин видит свое будущее воплощение поэта, много проговорившего в жизни. И когда «божественный глагол до слуха чуткого коснется», разум белого камня не «встрепенется», потому что камень будет уже в Боге, камень уже сам будет Богом. И новый поэт, проходя по долине, сядет на камень отдохнуть. Так, как хотел бы отдыхать Лермонтов: «Молю, да снидет день прохладный На знойный дол и пыльный путь, Чтоб мне в пустыне безотрадной На камне в полдень отдохнуть».
И, послушав молчание камня, напишет поэт свои стихи. И так будет продолжаться вечная поэзия – стихия.
Поэтом в прошлом будет и струйка, «что не устает катиться». Поэт тоже неиссякаем. Если даже завершаются слова, устает интонация, но не завершается откровение о стихии – живой, вечной, божественной. Это откровение поэта продолжается и в шелесте «травы горючей», и в сырости серой глины, и в молчании белого камня, и в бесконечности струи, и в нежности перышка «в крыле у певчей птицы». А почему возник у Кедрина образ перышка? Потому что – это его желание быть перышком. А перышко тоже будет знать, что оно было Кедриным – автором «Зодчих» и «Приданого».
Кедрин готов стать и «водой зеленой». И зеленая вода потому «зазвенит одушевленно», что Кедрин – тот, кем она была прежде, любил природу как вещую сестру, боготворил Родину. В августе 1942 года он писал такие стихи: «Весь край этот, милый навеки, В стволах белокорых берез, И эти студеные реки, У плеса которых ты рос, И темная роща, где свищут Всю ночь напролет соловьи, И липы на старом кладбище, Где предки уснули твои… И ливни – такие косые, Что в поле не видно ни зги, – Запомни: Все это – Россия, Которую топчут враги».
Кедрин жалел зодчих, которых царь ослепил затем, чтобы они не достигли предела совершенства в мастерстве, чтобы не сравнялись с Богом: «Соколиные очи Кололи им шилом железным, Дабы белого света Увидеть они не могли. И клеймили клеймом, Их секли батогами, болезных, И кидали их, Темных, На стылое лоно земли».
Вода, сама будучи Кедриным сочинявшая такие стихи, будет звенеть только «одушевленно», и звон ее по-прежнему будет оставаться поэзией.
Кедрин писал просветленные стихи, потому и густая трава, ставшая им, побежит «волной живою» – мыслящей и одушевленной волной, бесконечно, бессмертно радуясь тому, что она была – поэтом. И не будет траве, как людям, сниться смерть.
Кедрин пишет: «Присяду на камень, Послушаю иволги плач…». А кем был камень раньше? Тоже ли поэтом? И не потому ли так «быстро следы человека стирает природы рука», что стремится приблизить человека к себе; из человека, единственно способного творить в себе материю поэзии, природа стремится создавать и глину, и ягоду, и траву, и камень, и тучу.
Потому и будет происходить то, что видит Кедрин: «На листве рябин продрогнувших  Заблестит холодный пот. Дождик, серый, как воробышек, Их по ягодке склюет». Это – не сочинено поэтом, это лишь замечено, потому что только так и может быть. Только так и может быть после того, как цветы, тучи, глина и камни становились поэтами, а поэты становились камнями, глиной, тучами, цветами.
И откровение цветка, выраженное Кедриным, есть абсолютная правда: «Я рожден для того, чтобы старый поэт Обо мне говорил золотыми стихами».
Цветок тоже был поэтом. Может быть, восточным поэтом Фирдоуси, писавшим так, «чтобы вился стих чудесный легким золотом по черни, чтобы шах прекрасной песней насладился в час вечерний».
А поэт был цветком. Кем были золотые стихи поэта? Похоже на то, что они были сиянием зари над шелестящей травой. От зари и травы их сияние, их «голос и дыханье». Потому золотые стихи поэта и такие родные стихии. Будь то стихи Фирдоуси, «Слова о полку Игореве» или Державина, явившего русской поэзии Бога-стихотворение…