Лики казанской поэзии Леонид Топчий

Казанский Дон-Кихот

Вернее всего поэтическую суть лирики Леонида Топчия определил в одной из своих заметок Рустем Кутуй, назвав его, «высокого, уже седого, с мощными костистыми кулаками, точно вытянутого, как перст, вверх», Дон-Кихотом. Не только по внешнему виду поэта, но и по его «рыцарскому отношению к прекрасной идее»  так и выходит, какой бы «временной» характер эта «идея» не имела.
Возьмём, к примеру, стихотворение «Грядущий день». На первый взгляд, оно из разряда тех многочисленных стихов, коими «славилась» советская поэзия, - гимнов о светлом «рае» коммунизма. Но вчитаемся в строки Топчия: «Я искал в коммунизме себя // И людей, окружавших меня же. // И всегда находил, узнавал». Для посвящённых: согласитесь, признание, по «меркам» поэзии того времени, много стоящее. Читаем ниже: «Коммунизм – это те же мы, // Но значительно чище и краше». Получается, в коммунизме поэт искал того, поиском чего на протяжении всей истории своего существования занимается истинная поэзия – света высокой человечности, утверждая всеми своими возможностями носителя этого «света» – своего героя, идеального по сути. В силу этой идеальности он неизменно романтичен, как романтичен сам идеал, как, по большому счёту, неуклонно романтична настоящая поэзия.
Вот и «коммунизм» Леонида Топчия в рассматриваемом стихотворении есть ничто иное как романтический идеал. Но здесь мы имеем дело не с романтизмом «юношески-мечтательного» толка (хотя и не совсем без этого), а с романтизмом зрелого, много пережившего поэта, творческое наследие которого хранит, между прочим, и такие стихи:

Вещует сердце – быть беде,
Что попадусь я в лапы
Советскому НКВД,
Немецкому гестапо.

За то, что я двоих вождей
Стихами изобидел.
А я, по правде говоря,
Ни разу их не видел.

И с ними сроду не ходил
Ни пива пить, ни чаю.
Я просто правду говорил,
За что и отвечаю.

Я говорил, что даром мрёт
Несчастный человече.
Одних Иосиф на смерть шлёт,
Других Адольф калечит.

Кому ж ещё жалеть людей,
Как только не поэту,
А до обиженных вождей
Мне вовсе дела нету.

Да и тот, кто знал Леонида Топчия «по жизни», а не только «по поэтическому цеху», не дадут соврать, что уж кого-кого, а его («и выглядел-то он не на уровне, и стихи писал не о том, уж больно не ко двору, и паспорт измят, задрипан, и не служит нигде, без пригляда-привязи обходится, словом, горемычен, одноглаз, недолговечен» ) в славословии режиму и лизоблюдстве никак не заподозришь. И даже «стихи о коммунизме» становятся под его пером стихами «не о том», оборачиваясь гимном человеку – не отвлечённому, а самому «живому», который рядом, «моему» и при этом - герою:
Чумазый мой, обветренный герой,
Спалённый солнцем, вымазанный сажей
И запылённый северной пургой, -
Маэстро, управляющий киркой,
Котлом и корабельным такелажем!
<…>
Ты и сейчас – великий человек,
Перед которым можно преклониться.
Хорошо осведомлённый в советской поэзии «индустриального» толка, пожалуй, здесь не удержался бы: мол, знакомый герой – рабочий, что ж тут такого! Отвечу: да, герой типичный, но – свой, выношенный, выстраданный, потому и «живой», «человечный». Читая стихи поэта, соотнося их с его судьбой, убеждаешься в их искренности, невольно задаваясь вопросом: не личной ли неустроенностью, не побитостью ли жизни самого автора они «обусловлены»?
Как лишний раз уверуешься в том, что поэзия должны быть оплачена судьбой. Чтобы так писать – нужно пережить, выстрадать «тему» - такая заметка возникла у меня на полях страницы с, пожалуй, самым известным, «хрестоматийным», стихотворением Леонида Топчия «Гармонь»:

Играл германец на гармонике
Вокруг толпившимся друзьям,
Мотив выдавливая тоненький,
Совсем чужой её мехам.
Играл баварец складно, худо ли,
Но не качал он головой,
Не поднимал её от удали,
Не опускал её с тоской.
И как бы клавиши не гладила
Пришельца бледная ладонь, -
С чужою песнею не ладила
Военнопленная гармонь.
И даже вздрагивала вроде бы,
Мехами алыми дыша,
Как будто в ней по вольной родине
Рыдала русская душа.

Какой степенью человечности должна полниться душа, чтобы даже такую «неодушевлённую» вещь, как гармонь, не просто «оживить», «очеловечить», а одухотворить, вдохнуть в неё, как Бог в творение, «душу живу»! А для чуткого читателя это актуально не только по отношению к гармони, но и к немцу, который здесь «немцем» даже ни назван. Какая тактичность, какая бережность к читателю, в памяти которого немец – враг, захватчик! Потому он – «германец», «баварец», «пришелец», что предполагает, что и у него есть родина, а стало быть, он – тоже человек и ничто человеческое (друзья, музыка) ему не чуждо, хоть и чужим оказался для него инструмент. Какая человечность! Каково всепрощение – из-под пера поэта, прошедшего ад войны! Такое по силам только большой, «дон-кихотской», душе.
А Дон-Кихоту полагается Дульсинея. Это я к переходу к любовной лирике поэта, в которой, пожалуй, как нигде страстно и жертвенно утверждается образ героини – возлюбленной, идеала вечной женственности и красоты. Памятуя о Прекрасной Даме Блока, я намеренно написал, словно «вслед» за самим Топчием, о его героине строчными буквами. Она – «простая» женщина, но как инструментованы, какими образами окрашены строки о ней, которая, при всей своей «простоте», под стать блоковской Незнакомке:
…Одна глаза, как синие хрусталины,
Мне говорят, что это человек,
А женщину одно воображение
Лишь может до сознанья донести.
Так чем же ты – словами ли, движением
Свела меня с привычного пути?
Усталая, озябнувшая, надо бы
Тебе такой погреться бы и спать,
А ты ещё смеялась или падала
Совсем не от усталости в кровать.
Какая исповедальность, какая искренность, пронзительная открытость, откровенность! Эти качества лирики Топчия, соглашаясь с Рустемом Кутуем, следует перечислить первыми при её характеристике. Ими отмечены его лучшие творения, в которых – опять-таки совсем по-блоковски – его идеал о самом прекрасном персонифицируется то в образе родины, то в пейзаже. Оттого сложно сказать, о чём, к примеру, его «Осень»: о природе или о любви. Да об этом и не задумываешься: столь ли важен предмет изображения, когда «на кону» душа человеческая:

И снова всё те же картины,
Такою всегда ты была.
Наверно, сейчас паутина
Тропинки в лесу оплела, а листья всё суше и суше,
И близок гусей перелёт.
Прощальные песни лягушек
Доносятся с ближних болот.
Камыш наклонился устало,
И стала спокойной вода.
Такой ты была и осталась,
Такою ты будешь всегда.
Такую люблю тебя, осень,
Улыбку твою – небеса,
Глаза твои – синие плёсы,
Багряные кудри – леса.
Всем чувством своим человечьим,
Всем сердцем люблю и душой,
И жду я взволнованно встречи
С прощальной твоей красотой.

И не только душа, а и судьба. Ведь неслучайно в позднем варианте стихотворения последние четыре строки были изменены: «Люблю и грущу, что придётся // Уйти навсегда от всего. Любимое всё остаётся, // Уходим лишь мы от него». Совсем иной финал, обусловленный в первую очередь не только желанием изменить не совсем удавшийся, скажем прямо – художественно слабый, по первоначалу финал: неуместный контекстуальный повтор, «тавтологию» (чем отличается «чувство человечье», «сердце» и «душа»?) и совсем уж «пустые» последние две строки, которые, и по привычному в лирике, «общепринятому» «ожиданию», и по тому, как «вершил» свои стихи Топчий («броско», ярко, часто – «аллегорично», запоминающе), совсем оказались не к месту. Но вот «логика» самой судьбы «сплетается» с логикой развития поэтической мысли – и всё встаёт на свои места: потому столь органично звучит мысль о конечности всего сущего и о приятии этого вечного закона миропорядка, мысль о самоотречении – ив то же время утверждение вечности того, ради чего, получается, жил. Что может быть выше-то!
В ряду подобных высоких стихов поэта мне хотелось бы особо выделить «Иногда мне хочется покоя…» - на мой взгляд, одни из самых величественных стихов Топчия:

Иногда мне хочется покоя;
Чтобы стало на сердце теплей –
Поглядеть на что-нибудь такое,
Вроде серебристых тополей,
Подышать цветами или мятой,
Или где-то в тихой стороне
По траве некошеной, немятой
Побродить с собой наедине.
Хочется, как сёстрам или братьям,
И цветам, и травам, и всему
Что-нибудь хорошее сказать мне,
Отчего - и сам я не пойму.
Оттого, мне кажется, в сознанье
Эти мысли добрые пришли,
Что я сам такое же созданье
Всемогущей матери земли.

При их чтении мне на память приходят сроки о «невыразимом» Жуковского, Баратынского, Тютчева. Может, оттого это, что всё, о чём здесь ни пишет Топчий, - мечтаемое, о самом главном в жизни человека, что в полное мере и определить-то подчас сложно или даже невозможно («что-нибудь такое»), но всегда «хорошее», доброе, светлое, ради чего рождено любое созданье» «всемогущей матери земли».
Все мы рождены для счастья! Мысль об этом я бы назвал стержневым пафосом лирики Леонида Топчия, настолько светлы, оптимистичны, жизнеутверждающи, хотя порой и не без «минора», стихи поэта. Так и бьётся через край чувство полноты жизни, как бьются пескари в «низке» мальчика-рыболова:

Денёк обжигающий, летний,
Купается солнце в реке.
Стоит мальчуган восьмилетний
И удочку держит в руке.
К воде он склоняется низко –
Скорей бы клевало, скорей!
У ног его плещется низка
Обманутых им пескарей.
С уловом вернётся домой он,
Представив ещё на ходу,
Как рыбку свою он обмоет,
Положит на сковороду.
И будет (ну как же не будет?)
Соседский расстроенный кот,
Мечтая о лакомом блюде,
Напрасно облизывать рот.
Стоит восьмилетний, и рад он,
Едва поплавок задрожит…
Смотрю я завистливым взглядом
На то, как легко ему жить.
Что он ко всему безучастен –
К тревогам людской и беде,
И может поймать своё счастье
В простой неглубокой воде.

 Какова пластика, сколько живописи, колорита в обычной, казалось бы, сцене рыбалки – будто с прищуром, прикрыв одни глаз (а Топчий и был одноглаз!) видно происходящее автору. И – каково ощущение счастья, сколько человечности: в утраченности, в тоске по оставшемуся в прошлом детству – и в то же время в мыслях о светлом, о мечте, с теплом и трепетом живого человеческого сердца – о человечном. Похожего звучания лучшие творения Леонида Точпия: «Девушка из предместья», «Слышишь, любимая?», «Крымская легенда», «Курган» и многие другие.
Отдельные стихи некоторых из них («Иным поэзия – как гостья…», «Поэты вымерли, как мамонты…», «Мне иногда себя бывает жалко…» и др.) иному, может быть, покажутся излишне «декларативными», возможно, несколько «показными». Но всё искупается (позволю себе ещё раз повторить ранее сказанное о поэте Рустемом Кутуем) их исповедальностью, предельной искренностью, подкупающей своей простотой признательностью – от всего сердца, «от сердца к сердцу», потому что всё сказанное поэтом – о пережитом, о судьбинном. Читайте сами:

Я, друзья, не становился в позу,
Не читал пронзительных стихов.
Я в стихах предпочитаю прозу,
Из простых составленную слов.

В них делю я грусть мою и радость,
Посвящаю жизни весь свой дар.
Никаких мне почестей не надо.
И совсем бог мой гонорар.

Может быть, сбивался я с дороги,
Может быть, где нужно, не смолчал,
Но за все сомненья и тревоги
Я годами жизни отвечал.

Но всегда любил я час рассвета,
К ясным дням влекла меня мечта.
Хорошо, когда душа поэта
До конца открыта и чиста.

Казань,
13 октября 2014 г.