Профессия-жизнь. Борьба за жизнь продолжается

               
 
               

    Я много раз собирался написать о своих страданиях как больной с огромным стажем, но времени не хватало, так как занимался более важными делами и, в первую очередь, тем, как уменьшить страдания моих пациентов. А те мне, болеющему врачу, верили и считали, что я им могу помочь более квалифицированно. В какой-то степени они правы. Я много читал, ездил на научные конференции и съезды, знал все новости и последние достижения мировой науки в лечении сердечно-сосудистых больных. Я изучил работу сердца на уровне биохимических процессов в клетке, экспериментировал на себе, знаю, как и какими лекарствами вмешаться в различные критические ситуации. Знаю, как увеличить потенциальные возможности работы сердца у себя и у самых тяжелых больных. Я привык к тому, что мне ежедневно, иногда и поздно ночью, звонят больные и просят совета, как купировать наступивший сердечный приступ. И я им диктую, что надо делать.
   Как правило, для улучшения своего здоровья и здоровья своих пациентов я не применял классических методов лечения из институтских учебников, хотя и не игнорировал их. Всегда четко понимал, что мы живем в век научно-технического прогресса, химизации и нездоровой экологии, академические каноны течения болезней изменились, и их лечение надо менять. Больной уже давно пахнет не болезнью, а химией. Я всегда лечу пациентов индивидуально, с учетом состояния целостности организма, исходя из сегодняшних реалий. Восприятие организма человека как единого целого, тонкий логический клинический анализ происходящего в нем давали мне возможность делать правильные заключения и вносить соответствующие коррекции в лечение.
  О своей болезни и борьбе с ней я рассказывал, когда говорил о студенческих годах. Но, к сожалению, стремление стать врачом и осуществить мечту потребовало больших энергетических и умственных затрат, что истощило организм. Мне часто приходилось лежать в больницах Кишинева, Москвы и Киева. Консультировали меня самые известные ученые СССР.
 
   Первая моя встреча с крупным советским ученым, основоположником системы профилактики ревматизма в СССР, профессором М. Ясиновским состоялась в Одесском медицинским институте. К нему меня направил мой учитель Роман Карпович Кощуг для консультации о состоянии здоровья и согласования темы будущей диссертации, которая тогда звучала так: «Выявление ранних признаков активации ревматического процесса у больных ревматизмом без порока сердца». Я зашел в длинный красивый кабинет, в самом конце которого находился стол, за которым работал профессор. После того, как ассистент доложил, кто я, профессор встал и пошел мне навстречу. Высокий, стройный, светловолосый, со спокойным добрым лицом. Поздоровавшись со мной, предложил сесть рядом с ним на диван и сразу спросил:
  – Скажите, молодой человек, вы впервые в Одессе?
 Я ответил утвердительно.
  – Тогда вы, понятно, Одесский оперный театр не видели. Значит, сегодня о болезнях и науке говорить не будем. Сегодня обустраивайтесь, и вас поведут в театр.
 Театр действительно был прекрасен, после реставрации весь сверкал. Слушал оперу «Запорожец за Дунаем», слов не понимал, а голоса были прекрасные.
Академик Академии наук СССР М. Ясиновский
На второй день профессор Ясиновский сначала спросил про театр, потом проконсультировал меня, расспросил о состоянии здоровья и лишь затем перешел к теме диссертации. По поводу темы сказал так:
  – Тема интересная. Правда, выявлять активацию ревматического процесса мы умеем неплохо, но беда в том, что предложенная нами схема профилактического лечения одним помогает, а другие на ее фоне не выходят из ревматических атак. Вот вместе с Кощугом и подумайте, что можно предложить в этом направлении.
   В течение шести дней я изучал современные биохимические тесты для установления активации ревматического процесса.
На прощание академик М. Ясиновский сказал:
  - Берегите ваши клапаны, на них вы проживете дольше, чем на «амосовских», если четко будете следовать правилам противореци-дивного лечения.
Хотя я соблюдал все советы, но болезнь давала мне лишь короткие передышки. И получая их, я снова кидался реализовывать свои идеи. Чтобы все это описать, нужно время, и очень страшно, вспоминая, все заново пережить. Попытаюсь рассказать о самых тяжелых моментах.
  5 марта 1969 года с очередной ревматической атакой, одышкой, сердцебиением, страшными болями в области сердца и с отеками на ногах лег в первую городскую больницу. Через несколько дней на фоне усиленного лечения появились сильные изнурительные боли в области сердца, отдающие в левую руку и левую половину шеи, и частые перебои. Обыкновенные спазмолитики, анальгетики, горчичники и внутрикожная новокаиновая блокада вокруг сердца не давали результатов, и было решено сделать 0,5 мл атропина и 0,5 мл промедола. Прямо на игле почувствовал несколько непонятных сердечных ударов, после чего началась пароксизмальная тахикардия с переходом в фибрилляцию желудочков сердца и остановкой сердца.

         Что я видел во время клинической смерти.

  Стою у какой-то длинной трубы. Вокруг холодная темнота. Далеко впереди мерцающий свет. Решил ползти по трубе в ту сторону. Сколько времени полз, не знаю, но, когда дополз до края трубы, остановился и стал смотреть. Труба оказалась на очень большой высоте. Впереди мягкий белесо-матовый свет, внизу девственный лес. Пухлые женщины и дети играли в траве. Изредка они подпрыгивали, легко взлетали и долго парили в бело-желтых облаках. Засмотревшись на них, я вывалился из трубы и сам стал парить над этим крупнолиственным реликтовым лесом, поляной с сочными травами. У меня нет слов описать эту красоту и изумительную легкость самочувствия.


  И вдруг слышу:
  – Давай, Аурел Юрьевич, открывай глаза, дыши, ты на этом свете!
  Когда меня реанимировали, сказали, что мое сердце запустили через 1 минуту 45 секунд.
  Открыл глаза, посмотрел на белый потолок – мне было так дурно… Тут же упрекнул своих спасителей, что они вернули меня: только что мне было   легко,   хорошо и вот опять плохо.
  Я больше не умирал, но жизнь была мне в тягость, так как каждый вечер в одно и то же время, хотя я изо всех сил старался не вспоминать об этом, приступ пароксизмальной тахикардии все равно начинался. Все три месяца, сколько длились приступы, я спал лишь урывками, одурманенный сильными снотворными, успокоительными и наркотиками.
 Мои коллеги делали все возможное, чтобы облегчить мое состояние. Те, кто меня уважал и не желал моей смерти, писали ободряющие письма, что они нуждаются во мне, в моих советах, просили держаться, не сдаваться.

 Приведу одно из таких писем, написанное Л.Боровиковой
 
         Уважаемый Аурел Юрьевич!!!
  Коллектив лор. отделения и всей больницы желает Вам скорейшего выздоровления и хорошего самочувствия.
  Поправляйтесь, выздоравливайте!!!
  Ведь Вы знайте, что мы Вас ждем, нам очень Вас не достает, мы это чувствуем ежедневно, ежечасно. Нам нужны Ваши советы, Ваша эрудиция-Ваша квалифицированная помощь.
  Вы наш лучший нападающий. Слышали наши хоккеисты-золотые призеры, а Фирсов лучший нападающий.
  Аурел Юрьевич!!! Не сдаваться слышите,это Вам приказ членов местного комитета,а местный комитет как Вы знайте-это сила, что то да значит
  Мы с Вами,мы за Вас.
  Мы Вас ждем, мы о Вас думаем. 
  Главное Аурел Юрьевич
  не сдаваться,объявить войну всяким болезням.
  Поправляйтесь!!! (как приятно,а я в этом коллективе имел стаж всего три года...разве можно не выздороветь после такого отношения? Я не имел право ибо меня ждали....!!!

  Не знаю, что было со мной: тогда я почему-то не думал о детях, боялся только одного, что в свое отделение я уже не вернусь.
  Эта неуверенность в себе особенно усилилась после того, как в палату зашли проведать меня главный врач Леонид Гордеевич Бардиер, заместитель главного врача по лечебной части Иван Кириллович Кушнир и секретарь партийной организации Антон Ильич Кабак, все в официальных черных костюмах и белых рубашках. При виде их мое сердечко еще сильнее заколотилось, и я потерял сознание. Придя в себя, думал только об одном: они приходили со мной попрощаться, значит, им сказали, что я безнадежный. Я знал и то, что в Хынчештах ходят слухи, что я уже умер и похоронен в Кишиневе. После того случая никому не разрешали меня навещать.
 
     Заведующая терапевтическим отделением первой городской больницы, на редкость добрая и умная женщина. Врач от Бога. Ее обворожительная улыбка вселяла мне надежду на выздоровление. Я знал и верил, что, пока она находится в отделении, со мной ничего не случится. В.С. Серпуховитина
   Когда понемножку мое состояние улучшилось, приступы пароксизмальной тахикардии и экстрасистолии стали реже, я стал мечтать попасть на консультацию к академику И.А. Кассирскому, труды которого досконально изучил. После короткого отдыха дома в сопровождении жены Марии и дочки Анжелы я поехал в Москву.
   В ЦКБ ;2 МПС, где академик И.А. Кассирский консультировал больных, нас ожидала неудача. Нам ответили, что он болеет уже две недели и неизвестно, когда будет на работе (потом я узнал, что он неоднократно был оперирован по поводу рака пищевода). Конечно, это сообщение нас очень огорчило, ведь это была моя последняя надежда, в которую безумно верил. Нам дали номер телефона, и мы ушли. Остановились у наших коллег Инны и Валеры Годорозя, которые раньше работали в Котовске. Они приняли нас очень дружелюбно, помогали и подбодряли, как могли. В один прекрасный день Валера пришел домой и сказал, что по своим каналам он узнал,что завтра И. А. Кассирский будет в клинике консультировать космонавтов. На второй день рано утром мы уже ждали его в приемной, где сидели несколько кавказцев. К 9 часам мимо нас быстрым шагом прошел высокий стройный мужчина (все, приветствуя его, встали) и зашел в кабинет с табличкой «Академик И.А. Кассирский». Скоро в коридор вышла симпатичная стройная женщина (потом узнал, что это «правая его рука» – к.м.н. Рынская) и собрала у всех документы. Через минут десять появился сам академик. Он обращался к каждому, как будто всех знал в лицо:
    – Вас я приму. Вас я приму. Вас я не приму…
    Когда дошла очередь до меня, он сказал:
   – Вас я не приму.
     Тогда я сказал:
    – Ну что ж, я, конечно, очень огорчен. Попасть к вам на консультацию было моей мечтой, которой, видно, не суждено реализо¬ваться. Но я благодарю Бога, что я вас увидел. Теперь могу спокойно вернуться в свою Молдавию и продолжать бороться со своими недугами.
Он остановил взгляд на мне:
    – Вас я приму первым.
Он выслушал рассказ о моих бедах и после осмотра написал в карточке: «Госпитализировать».
   Так я оказался в больнице Министерства путей сообщения, расположенной в сосновом бору далеко от центра Москвы. Опять все виды исследования, а лечение почти ничем не отличалось от того,которое получал в Кишиневе. Рабочий день И.А. Кассирского начинался с утренней врачебной конференции, где обсуждались все ночные случаи. Конференции проходили интересно, и я их посещал регулярно. Все шло нормально, я стал чувствовать себя более уверенно. И вот как-то вечером в палату зашла Рынская и предупредила, что на завтра есть договоренность с Институтом имени Бакулева о консультации и обследовании меня.
   В институт меня сопровождал сам академик И.А.Кассирский, который передал меня своему сыну профессору Генриху Иосифовичу Кассирскому, работающему в этом институте и занимающемуся функциональными методами исследования. Обследование подходило к концу, когда кто-то из профессоров предложил измерить градиент давления между левым желудочком и аортой. Такую неприятную процедуру я когда-то проходил у Н.Амосова в Киеве и, честно говоря, очень ее боялся. Все приготовили, и, когда стали прокалывать левый желудочек, запустился механизм пароксизмальной тахикардии, начались беспорядочные сокращения, потемнело в глазах, и мое сердечко остановилось. Позже в консультационном листке из Института имени Бакулева я прочитал, что кроме массажа сердца, адреналина внутрь желудочка меня шесть раз дефибриллировали, пока мое усталое сердце заработало. Говорят, академик Кассирский очень ругался по поводу ненадобности последнего исследования – и так все было понятно.
   
   Вот что я видел во время клинической смерти:
   
  Вокруг – страшная темнота, а я, маленький, белобрысый, конопатый мальчик (таким был в детстве, рассказывала мама), стою на краю высокой горы. Издалека движется округлой формы воздушный корабль с направленным в мою сторону длинным пучком сильного света. Корабль не долетел до горы, когда дверь его открылась и пучок света достиг края горы. Из дверей вышел бородатый, красивый, высокий мужчина, закутанный в какую-то белую ткань. Это был мой дедушка Василий, он пригласил меня пройти в корабль по световой дорожке. Я крикнул, что боюсь, ведь по бокам черная пропасть. Через мгновение прилетели два маленьких красивых ангелочка, как их рисуют на иконах, подхватили меня и перенесли в корабль. Там было много мягкого света, а на красивой разноцветной поляне паслись белые овцы с ягнятами, над ней парили большие птицы в разноцветных оперениях, а между ними в белых одеяниях - ангелочки. Как долго я находился в корабле, не знаю, но вдруг мне показали, что гора,с которой меня сняли, засветилась и какие-то люди там машут руками. И вмиг я оказался на той же горе. Было уже светло. Я стал спускаться с нее, а корабль быстро удалялся, мигая разноцветными огнями.
 
  Открыл глаза и слышу:
  – С возвращением вас, коллега!
   После принятых лекарств я впервые проспал всю ночь, не просыпаясь. Утром страшно хотелось пить, но не воды. Во рту чувствовал вкус и аромат бело-золотистого вина, которое мог делать лишь мой крестный отец Петр Васильевич Лика из Хынчешт. Желание пригубить этого вина было настолько сильным, что в голове стала кружиться строчка из какого-то стихотворения: «Дай глоток воды, когда пить хочу я, морем я за это отплачу…».
   И мои московские друзья сделали невозможное: на второй день после обеда я выпил два глотка того желанного вина из Молдавии. И опьянел.
Через несколько дней после возвращения из потустороннего мира я пришел в себя, стал ходить по больнице и интересоваться, какими функциональными методами исследования они занимаются. Я познакомился с коллегами по функциональным методам исследования и за месяц (столько длился курс лечения) помог им наладить десятки методов исследования – они никак не могли дождаться специалистов из «Союзмонтажналадки». Кто-то рассказал об этом академику Кассирскому, и он пригласил меня к себе.
  – Мне передали, что вы в совершенстве владеете всеми современными функциональными методами исследования. Вы, оказывается, еще и инженер-электронщик?
  – Я инженер-самоучка, а вот функциональные методы изучал по вашему «Справочнику по функциональным методам исследования», который является моей настольной книгой. Кроме того, я знаю все работы вашего сына, профессора Генриха Иосифовича, и всех тех, кто хоть что-то написал в этой области.
  – Как вы себя чувствуете? - спросил И. Кассирский.
  – Спасибо, мне лучше, и сердце несколько успокоилось – не так болит. Перебои исчезают, когда вы находитесь в отделении. Но только уходите, и у меня появляется страх, боюсь своих «исчезновений».
  – Успокойтесь, больше «исчезновений» не будет. Только хорошо запомните и больше никому не позволяйте ковыряться в вашем сердце. Лечить его будете только сами. Я убедился, что вы разбираетесь в этом на уровне клетки. Не слушайте кардиохирургов. Вы  долго  поживете  со  своими  клапанами.  А  когда  узнаете,  что появился хороший клапан и собственные сердечные ресурсы будут исчерпаны, вот тогда и оперируйтесь. Но это будет нескоро.
   И случилось это спустя 29 лет. Правда, все эти годы только я знаю, как   жил.
  Перед тем, как мне выписаться из больницы, академик И.А. Кассирский пригласил к себе домой. Я был удивлен: это огромная квартира-музей. Картины, портреты космонавтов, которые проходили у него обследование, бюсты… И среди них бронзовый бюст самого академика, подаренный спасенным им скульптором. (Все это я увидел еще раз после смерти академика И.А. Кассирского. Будучи на каком-то съезде в Москве, нашел его сына профессора Генриха Иосифовича и попросил разрешения посетить квартиру академика И.А.Кассирского. И к тому же бронзовому бюсту возложил цветы, которые привез из Молдавии. Рабочий стол его был полон бумаг, как будто они ждали хозяина…).
   О моих встречах с академиком И. А. Кассирским можно рассказывать много. Как бы он ни был занят, находил время побеседовать со мной. Однажды он сказал:
  – Я бы очень хотел, чтобы вы работали у меня в клинике. Во-первых, ваше сердечко будет под моим наблюдением, во-вторых, вы станете ученым. А по поводу квартиры договоримся с Министерством путей сообщения.
На что я ответил:
  – Я вам очень благодарен, но меня ждет мое отделение, меня ждут больные, которым я обещал помочь правильными диагнозами. А что касается науки, скажу так: если дома меня кусают «пираньи», то в Москве съедят «акулы».
  – Я этого не допущу, – сказал академик, – подумайте еще.
   Вернулся я домой, а там люди видят меня и крестятся – опять прошел слух, что я умер… Да, я умер, но вернулся, чтобы продолжать работать.
После клинических смертей я почти каждый год лежал в неврологических клиниках с диагнозом – ревматический диэнцефалит с частыми кризами по симпатоадреналовому типу с вегето вестибулярными расстройствами (АД 240/110). Меня мучали сильные головокружения, страшные головные боли, общая слабость, чувство распирания мозга, плохой сон и др.
   После консультации у всех медицинских светил Молдавии я поехал в Москву для прохождения компьютерной томографии в НИИ неврологии Академии медицинских наук СССР.
  На электроэнцефалограмме – выраженные диффузные изменения биопотенциалов по органическому типу с дисфункцией мезо диэнцефальных структур.
    На М-Эхо – выраженное расширение третьего желудочка, срединные структуры смещены на 2 мм вправо, асимметричное расширение желудочков.
   Компьютерная томография головного мозга от 7.07.1986 года: очаговых изменений в веществе мозга и больших полушарий, ствола и мозжечка не выявлено.
   После этих исследований меня проконсультировал директор НИИ неврологии академик Верещагин, который сказал:
  – Ну что ж, молодой человек, опухоли нет, это уже хорошо, а вот что делать с ровными линиями на ЭЭГ, я не знаю. Согласно этой ЭЭГ вы…
   Я извинился, что перебиваю:
   – По вашей эхоэнцефалограмме получается, что я полный идиот. Кстати, мне дали это понять… Вы меня извините, уважаемый академик, но с моими ровными извилинами я сделал столько, что не смогли бы сделать несколько человек   с наличием всех классических волн.
   Поблагодарил за консультацию и, успокоившись, что опухоли нет, стал сам лечить свой мозг, как лечил и свое сердце.
   Здесь вспоминается еще один курьезный случай. В 1994 году перед защитой диссертации на соискание ученой степени доктора хабилитат медицинских наук я отвез автореферат диссертации члену ученого совета академику Д. Герману. После того, как он просмотрел материалы, я попросил помочь мне – замучили страшные головные боли. На что академик, скорее в шутку, сказал:
   – Слушай, Аурел, ты столько сделал с этой головой и хочешь, чтобы она у тебя не болела? Дай ей немножко отдохнуть.
   И я действительно дал ей своеобразный отдых – написал «Трактат по клинической эхографии» (620 стр.), автобиографическую книгу «Моя профессия», десятки научных статей, книгу «Профессия -жизнь», которую вы держите в руках, и, конечно, проконсультировал десятки тысяч сложных больных из разных районов республики.
   Начиная со студенческой скамьи, я поправлял свое здоровье в лучших санаториях бывшего Советского Союза – в Одессе, Ялте, Мисхоре, Сочи, Юрмале. Побывал в разных санаториях г. Кисловодска, где написал масляными красками картину «Пики Эльбруса при восходе солнца». Это было лучшее мое любительское творение, которое, к великому сожалению, украдено. Перед развалом СССР я побывал в изумительном санатории «Нижне-Ивкино» в Кировской области. Санаторий расположен в сосновом лесу, а выше проходила лыжная трасса, где тренировались спортсмены. Она меня поразила,и я не сходил с нее часами. За 23 дня мое сердечко пробежало 50 км. Эта была лучшая моральная и физическая подготовка перед операцией на сердце. На прощание в память о пребывании в этих местах в книге отзывов я оставил стихотворение.

                Нижне-Ивкино

 Я покидаю Вятский край
 И Нижне-Ивкино с лесами,
 Я покидаю этот край
 С чувством грусти и печали.
 
 Я встретил здесь свою мечту –
 Лесная тишина окутана снегами.
 Я встретил лыжную тропу
 И не сходил с нее часами.
 
 Всю красоту и благодать
 Не описать мне и стихами,
 Здесь надо просто побывать,
 Узреть все самому, глазами.
 
 Прощаюсь, может, навсегда,
 Ведь я не молод, а годами
 Распоряжаться нам нельзя.
 Они за нас решают сами.
 
 Пора уж мне остепениться
 В родных местах, у очага,
 Пусть даже долго будут сниться
 Все эти чудные места…

 Не унывай, мой санаторий,
 Прощайте, лыжи и леса,
 Вам благодарен за здоровье,
 Что в путь собрали для меня.

   Нижне-Ивкино,
    февраль 1988
 
 
  Благодарность в стихотворной форме я оставил и в Юрмале.
Юрмала

       Юрмала

 Не знаю, как теперь и быть,
 Я расстаюсь с тобою.
 Но обещаю не забыть,
 Носить в душе с собою.
 
 Ведь ты светила, как звезда,
 В окно моей печали,
 Ведь ты мне счастье дала,
 Когда грустил ночами.
 
 Но, если мне не суждено
 Сюда приехать снова,
 Я сберегу твое тепло
 В душе моей надолго.
    Юрмала, 1987
   
   Мое здоровье после изнурительной борьбы с завистниками всех рангов ухудшилось настолько, что уже не хотелось жить. Сердце не умещалось в грудной клетке. Бывало приходил с работы, садился в кресло и чувствовал, как тесно сердцу в грудной клетке, как оно просится на волю… Временами, теряя контроль над собой, хотел взять нож, распилить пополам грудную клетку и дать сердцу волю…
Когда все документы были готовы и правительством Молдовы были перечислены деньги, я стал готовиться к отъезду в Москву на операцию. Многие спрашивали, почему я выбрал Россию, а не другую страну. Во-первых, побывав на десятках съездов, я хорошо знал, настолько сильны русские кардиохирурги в этих операциях; во-вторых, было предчувствие, что во время операции со мной что-то случится, так как у меня все в жизни проходит не как у других людей, и только в Москве меня спасут. Так оно и случилось…
Перед отъездом я навел порядок в своем отделении, проверил всю аппаратуру. Приготовил папки с архивом с момента открытия отделения. Показал сотрудникам, что где лежит. Случись что-нибудь, другой заведующий получил бы все в полном порядке. И начал прощаться. Поехал в санаторий «Молдова» в Одессе – я там часто бывал. Встал в 5 часов, как в былые времена, и пошел на море встретить первые лучи восходящего солнца. В это время на море еще никого нет. Разделся догола, немного поплавал, вышел из воды и километров пять по пустынному берегу шел навстречу солнцу, читая свои старые и новые стихи. Вспомнил, как впервые в 1968 году приехал на море, но, заболев гонконгским гриппом, давшим осложнение на сердце, пролежал в изоляторе целый месяц, потому и не искупался в море. Вспомнил свое стихотворение, написанное в изоляторе санатория «Россия». Понимаю, что оно не представляет литературной ценности, но дорого мне как память, как страничка моей жизни.

        Мечты, мечты – ночные будни

 Был тихий вечер, а где-то рядом
 Качался ветер на волнах,
 А я лежал больной и жадно
 Все ждал тебя, все ждал тебя.

 Мой взгляд направлен был на двери,
 Я слышал стук, казалось, – ты,
 И все искал   ночные тени,
 Твой силуэт, твои шаги…

 Я ждал тебя… Как штиля жаждут,
 Когда бушует ураган.
 Всем существом я шорох каждый
 Ловил. То был самообман.

 Лишь взгляда, одного мгновенья,
 Прикосновенья и тепла
 Мне бы хватило для леченья,
 Но ты в тот вечер не пришла.

 Я ждал тебя, но не дождался,
 Не засыпая до утра,
 И лишь потом я догадался,
 Что это была грез игра.

 Мечты, мечты – ночные будни,
 Вы не даете людям спать –
 Виновны вы и неподсудны,
 Нас заставляя так страдать.

 А за окном все волны дышат,
 Стараясь тщетно скрыть луну,
 Вокруг темно, меня не слышно,
 Как будто говорю во тьму.

 Прости ты мне мое страданье,
 Что лучше выразить не смог,
 И что не сохранил я в тайне –
 О нем мог знать один лишь Бог.
      Одесса,   1968

   Вернувшись из санатория домой, я продолжал готовиться к отъезду. Кстати, о моем отъезде на операцию знали лишь жена, дети, коллектив отделения и главный врач больницы. Больше я никому не говорил.
  Я понимал, что могу и не вернуться, поэтому хотел все подготовить сам. В то время было тяжело достать строительные материалы, а на красивый дорогой гроб я не заработал. В связи с этим приготовил хорошо выстроганные сухие доски, позвал соседа Васю Букшу, главного дегустатора моего уникального домашнего вина, приготовленного по собственной технологии, показал, куда их сложил. Сказал, что прошу похоронить меня рядом с мамой. Когда будет готова яма, прокопать в бок нишу и мой гроб поставить рядом с гробом матери. И еще просил, чтобы все церковные обряды провести дома, а не в нашей церкви, бывшем хозяйственном магазине. Завещание не писал, ибо нечего было завещать: что было скоплено на сберкнижках, в один миг сгорело, а все, что осталось бы после похорон, жена могла и сама распределить двум дочкам и двум внучкам.
  Перед отъездом, едва взошло солнце, я пошел на кладбище. Попрощался с родственниками. Стал на колени перед памятником матери. Она, красивая, с доброй улыбкой, смотрела на меня с фотографии. И я сказал:
  – Моя добрая, моя самая хорошая мама, ты, не щадя себя, всю жизнь посвятила нам, твоим детям, чтобы вывести нас в люди. И тебе это удалось. Помоги мне вернуться к детям и внучкам, к любимой работе, ведь я столько еще не успел сделать! Попроси Всевышнего, ведь ты всю жизнь своим красивым пением в церкви восхваляла его. Я знаю, он тебя послушает, ведь когда я был очень плох после клинической смерти, ты обратилась к нему со словами: «Боже, если ты есть на этом свете, возьми понемножку добра от каждого, кому мой сын его сделал, и верни его к жизни, чтобы он продолжал делать людям добро», и он меня вернул. И я делал добро еще много лет.
  Потом попрощался с любимыми местами, где прошли мои детские годы: с лесом, с домом из саманного кирпича, построенным мамиными и моими руками, с огородом, где выращивал новые сорта помидоров и огурцов и где у меня порядок, с садом, где росли деревья, многие из которых сам колировал, с крытым уютным шалашом, где стояли кровать, стол, кресло, где были свет и телефон, там я любил уединяться, писать и думать о жизни. Особенно любил находиться там в дождь, чтобы слушать его шум… Попрощался с улицей, дорогой с грязью, крепко налипавшей на подошвы… Я так и не смог оторваться от этой дороги, от моей улицы и сменить ее на асфальтированную. Я так и не смог сменить свою трудную жизнь на лучшую, хоть предлагали не раз. Я не смог оторваться от земли и от запаха дыма из свежеистопленной печки. Но никогда об этом не жалел.
  В аэропорту меня провожали жена Мария, дочь Анжела и внучка Сабрина, дочка Каролина с внучкой Дианой.
  Пока ожидали посадки, я играл с внучками. Диана, которой было всего два с половиной месяца, смотрела на меня так осмысленно и серьезно, что мне казалось, что она все понимает, чувствует, что я люблю ее больше жизни. Казалось, маленький ребенок излучает и передает мне какие-то флюиды, которые должны были мне помочь в борьбе за жизнь. Когда наступил момент прощания, она вдруг широко открыла глаза, пронзила меня их светом и что-то пролепетала. Потом, когда она подрастет, я ей скажу, что я тогда услышал: «Дедушка, пожалуйста, возвращайся из Москвы, ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Вот посмотри на эту фотографию – видишь, как мне хорошо на твоих руках». Эту фотографию и фото внучки Сабрины я взял с собой в Москву, в худшие минуты они давали мне силу бороться за жизнь. Последней прощалась со мной Каролина, которая обняла, поцеловала и сказала: «Папа, я хочу, чтобы ты это знал: я тебя очень, очень люблю. Возвращайся».
  Самолет взял курс на Москву. Пролетая над Молдовой, я взглядом из окна прощался с этим прекрасным уголком земли.
  В аэропорту меня встретила профессор Нина Васильевна Демидова – моя давнишняя знакомая по Институту курортологии в Сочи, где мы лечили свои сердца (кстати, она тоже перенесла операцию на сердце). Прочитав несколько моих журнальных работ, она высоко их оценила, дала блестящую рецензию на мою книгу «Практическая эхография» и была официальным оппонентом при защите мною докторской диссертации, а позже – официальным рецензентом моего «Трактата по клинической эхографии» (2004). Человек особой интеллигентности и доброты, она помогает как близким, так и далеким, которые становятся ей близкими. Она постоянно делает добро, не щадя своего здоровья. В моей   борьбе   за   жизнь   она   сыграла   огромную,   я   бы   сказал,определяющую роль. Пока решался вопрос о госпитализации, я остановился у нее. В то время она заведовала лабораторией интенсивной терапии при Институте гематологии СССР. Нина Васильевна меня везде сопровождала и помогала обойти бюрократические препоны, была моим ангелом-хранителем. Она как будто чувствовала, что со мной случится страшная беда, и приготовила большое количество редкой крови (I группа, резус отрицательный).
  Через несколько дней меня госпитали¬зировали в отделение приобретенных пороков сердца (заведующий – профессор
Г. Цукерман, известный кардиохирург,  который  первый  протезировал  сразу  три клапана) Института имени академика А. Н. Бакулева. В отделении повторно провели все виды исследований. Оставалось одно довольно серьезное исследование – ангиография, при помощи которой должны были решить, потребуется ли кроме протезирования аортального клапана аортокоронарное шунтирование.
  В назначенный день меня повезли в ангиографический кабинет, и это сложное исследование поручили молодому стажеру. Введенный через бедренную артерию зонд почему-то скрутился в дуге аорты и дальше не шел, а врач все его толкал (за процессом исследования я наблюдал на экране, который висел на противоположной стене). Увидев это и слушая наставления руководителя этой службы, я вмешался:
– Уважаемый заведующий, я – ваш коллега. Неужели вы не видите, что он проколет мне аорту, и я умру здесь, в ангиографическом кабинете, еще до оперативного вмешательства? Заберите у него зонд и проведите исследование сами, я вас умоляю.
  Через несколько мгновений зонд стоял на месте, и тут же последовала команда: «Контраст!». Мне стало тяжело дышать, а в горле появились какие-то комки, но я четко увидел на экране, как заполняются мои коронарные сосуды, и сквозь дурноту обрадовался, что операция «аортокоронарное шунтирование» отпала. Следующая команда была: «Выходим!» И в это время я умоляющим голосом попросил, чтобы на уровне почек мне впрыснули порцию контраста – я тяжелый гипертоник. И, уже теряя сознание, успел увидеть на экране хорошо заполненные почечные артерии. Только успел сказать спасибо и отключился. Пришел в себя от сильного распирания переполненного мочевого пузыря, наступила острая задержка мочи.
  Начал кричать, чтобы срочно катетеризировали или пунктировали мочевой пузырь.
  Через несколько часов мне стало легче. Я был необычайно счастлив, что мои коронарные и почечные сосуды не поражены атеросклерозом. В это радостное для меня время зашел врач и попросил проконсультировать на ультразвуке девятилетнего мальчика из Дагестана с сердечной недостаточностью. У мальчика были гидативные эхинококковые кисты в обоих предсердиях, большая – в правом желудочке и множественные – во всех органах брюшной полости и в обоих почках (генерализованный эхинококкоз всех внутренних органов). Хотя на своем веку я видел много, но такое – впервые.
  Ожидая операцию, я познакомился со всеми сотрудниками отделения, многим подарил свою книгу «Практическая эхография». Ходил по палатам и радовался, что все прооперированные возвращались из реанимационного блока, а потом счастливые уезжали домой, себе говорил: «Боже, какие они счастливые!», а сам томился в ожидании.
  То, что случилось со мной в Москве, – это трагическая страница моей судьбы, моей борьбы за жизнь. В ожидании операции прошло три недели, и это было связано с занятостью профессора А.И. Малашенко – кардиохирурга, который должен был меня оперировать. Каждый раз, когда добрая Нина Васильевна Демидова приходила меня навещать, она говорила:
  – Успокойся, Аурел, согласно расположению звезд твой день еще не пришел. Набирайся терпения, жди и помни: что ни делается, все к лучшему.
И вот этот долгожданный день настал. Настроение у меня уже было не боевое после того, как у молодого парня из моей палаты после протезирования аортального клапана наступила полная поперечная блокада сердца и пришлось вшить кардиостимулятор. Я отгонял от себя эти мысли, но в глубине души был согласен и на такой исход, чтобы на некоторое время продлить жизнь. Вечером зашел в палату профессор Анатолий Иванович Малашенко и сооб¬щил, что завтра будем оперироваться. После непродолжительной беседы он ушел, но предупредил, что ко мне зайдет анестезиолог. Через несколько минут после того, как профессор ушел, я вспомнил, что хотел его спросить кое о чем, но разговор о предстоящей операции совсем задурманил мне мозги. Я поспешил, чтобы застать его в кабинете. Захожу,   а он, обрадованный, что я пришел, говорит:
  – Хорошо, что зашел. Кстати, вот и коробочка с твоими американскими клапанами.
  Я посмотрел на коробку, где было написано: ; 25, 27, и, удивившись, сказал:
  – Анатолий Иванович, это не мои клапаны, мои должны быть ; 29, 31. Конечно, я бы не хотел, чтобы был ; 31, так как устье аорты будет широким, и мне и после операции будет плохо, но это не зависит ни от меня, ни от вас: что подойдет, то и будете шить. Если, конечно, сможете пробить каменный панцирь моей аорты.
   Анатолий Иванович выслушал меня, несколько изменился в лице, а   на широком лбу выступили капельки пота:
  – Исключено, эти номера получены эхографическим измерением, ошибки не должно быть.
  – Во-первых, Анатолий Иванович, хочу сказать, что у меня в жизни ничего и никогда не происходит по правилам. Во-вторых, я никого ни в чем не виню. Но смотрите, чтоб не получилось, что откроете грудную клетку, очистите от кальцинатов аорту и фиброзное кольцо, а когда дойдете до вшивания протеза, вшивать будет нечего. Не исключаю, что и я ошибся в измерении фиброзного кольца. Но в любом случае, умоляю, возьмите в операционную в качестве резерва ; 29 и 31. И, пожалуйста, еще одна просьба: утром, перед тем, как отвезти в операционную, пусть мне введут такой препарат, который полностью отключит меня от участия в подготовке к операции. И если случится беда, я уже ничего не узнаю.
   Прощаясь, Анатолий Иванович сказал:
   – Вам необходимо успокоиться, а я постараюсь сделать все возможное и невозможное, чтобы продлить вам жизнь.
   Но как можно было успокоиться, когда в голове постоянно звучала шекспировская фраза: «Быть или не быть…». И с бешеной скоростью перед глазами проносилась вся жизнь. Хотя я и старался гнать все мысли, так и не заснул. Утром в 6 часов мне сделали какой-то укол, я уже и не спрашивал, какой, меня ничего не интересовало. Наверно, после инъекции я уснул.

   Вижу, как я, одетый в больничную полосатую пижаму, иду по узкой тропинке, посыпанной красным песком, которая извивается между высоким, густым тростником, что не позволяет сделать ни шага в сторону. В обеих руках по букету цветов, похожих на каллы: в левой руке – черные, в правой – белые. В какой-то момент тропинка вывела меня на край пропасти. Я остановился, опустился на колени и стал смотреть вниз. Она была очень глубокая, и на дне виднелись почти голые вершины гор и изредка кустарник. Я бросил в пропасть черные цветы, которые очень долго летели. Видел, как одни отскакивали, ударившись о вершины гор, другие проваливались в трещины, а некоторые долетали до дна пропасти и падали в ручей, вода их тут   же   подхватывала   и куда-то уносила. Еще несколько мгновений смотрел в причудливую глубину этой пропасти, затем поднялся с колен, а пропасти нет, впереди та же узкая тропинка, извивающаяся в высоком и густом тростнике. С букетом белых цветов в правой руке я шел долго, пока не попал на развилку: дорожка, идущая вправо, была посыпана белым песком, а та, что вела влево, - черным. Остановился и стал думать, куда мне пойти дальше? И почему-то решил с белым букетом цветов пойти по черной тропинке. Не помню, как долго шел по этой черной дорожке…
   Проснулся на каталке, на которой везли меня в операционную. Но через несколько мгновений совсем отключился. И, как оказалось, надолго.
   Из рассказа А.И. Малашенко, операция была пятой категории сложности, то есть хуже не бывает. Пришлось очень долго очищать от камней фиброзное кольцо и отрезок восходящей части аорты. Были минуты, когда этот изумительный специалист, сделавший тысячи подобных операций, в моем случае терялся, не зная, что делать дальше, как решить проблему вшивания клапана. И ему все же это удалось. Клапан был вшит, местами сквозь кальцинаты, которые не удалось отчистить. С трудом запустили мое уставшее сердце. Профессор А. Малашенко пошел в палату, где ждала моя жена, и сказал ей:
  – Я сделал все, что смог. Как он жил с таким сердцем?! Диаметр фиброзного кольца аорты 1 мм! Уму непостижимо. Будем надеяться, что он выкарабкается. Сейчас перевезем его в реанимацию. Хотите его увидеть, тогда пойдемте.
  Говоря это, профессор Малашенко не знал, что его уже везде ищут: лопнула аорта, и меня рестернировали и повторно подключили к аппарату искусственного кровообращения. Его помощники Хасан Али, В. Райкунков и другие члены операционной бригады ведут борьбу за мою жизнь. Малашенко, вернувшись в операционную, включился в работу.
   Все вместе латали мою лопнувшую аорту. После чего перевезли в реанимацию, и жена смогла меня увидеть. А. Малашенко, весь красный, еще раз сказал:
   – Не представляю, как он жил. С таким сердцем просто невозможно жить, это противоречит законам гемодинамики. Но генетически, по-видимому, очень сильный человек и жил по своим законам.
   И профессор А. Малашенко абсолютно прав: я жил по своим законам – мое сердце не знало ни минуты покоя, я просто не давал себе расслабиться ни умственно, ни физически (отчасти помогали и  «друзья-завистники»).  Я   приучил   свое   сердце   работать   в экстремальных ситуациях, подключая его рабочие резервы при соответствующей медикаментозной коррекции. И это длилось 55 лет. Когда, по моим расчетам, эти резервы приблизились к нулевой отметке и не поддавались никакой коррекции, я решил оперироваться. Живя по своим законам, зная, как восполнять энергетические затраты своего сердца на уровне биохимических процессов в клетке, я делал невозможное. И поэтому никто не верил, что я настолько болен. Чтобы не чувствовать себя больным, я отказался от второй группы инвалидности, последние десять лет не брал больничного листа. Пусть не обижаются мои близкие, но и они верили с трудом. Мой внешне благополучный вид и чрезмерная активность невольно заставляли некоторых думать, что я симулирую болезнь сердца. В общем, как сказал «друг» Василий Попа, помирал-помирал, да никак не умер. Поэтому я никогда не ждал сострадания. Сострадать может лишь тот, кто так же страдает, как ты. Ожидал ли я сочувствия, жалости, хотя бы от самых близких? Да, иногда ожидал. Но в большинстве случаев их внимание меня раздражало, ибо было внешним, поверхностным, другим и не могло быть. Поэтому со своей болезнью я всю жизнь воевал сам. Лучше меня, что делать и как лечить сердце, никто не знал. И я не слушал ничьих советов. Об этом все были осведомлены и не утешали. Иногда мне казалось, что я им просто уже надоел.
   Не помню, когда проснулся, да и не стал уточнять: был в таком состоянии, что проклинал все на свете – лучше бы вообще не просыпался. Я был окутан аппаратами вентиляции легких, наружной стимуляции сердца и другими. Одни капельницы меняли на другие. Так продолжалось 7 суток. Боже, как я хотел оказаться в палате! Но, как только меня отключали от аппарата вентиляции легких, я переставал дышать. Таких попыток было несколько, и, наконец, я стал самостоятельно дышать. Появилась надежда на жизнь. Каждое утро вокруг моей персоны собирался консилиум: директор института академик Лео Бокерия, заведующий отделением профессор Г. Цукерман, профессор А. Малашенко и другие, кого я не знал, но кому он что-то рассказывал. Хотя я не все слышал, но прекрасно понимал, что я интересовал их не как коллега (хотя уверен, и это присутствовало), а как особый случай. А почему особый, узнал позже.
  Наконец, наступил день, когда меня перевели в палату. Мне казалось, что в палате мне сразу станет легче. Однако мое состояние не улучшалось. Стало даже хуже, чем до операции, я просто задыхался, всю ночь дышал увлажненным кислородом. Чтобы заставить свои легкие работать, я много ходил по длинному коридору кардиохирургического отделения. Часто встречал там профессора Г. Цукермана, который, видя, как я задыхаюсь, говорил:
  – Уважаемый коллега, я никак не могу понять, почему вы задыхаетесь? Ведь причина устранена, и рентгенограммы не отмечают наличия жидкости в плевральных полостях.
На что я отвечал:
  – У меня, уважаемый профессор, ничего в жизни не бывает, как у других людей. Но я все равно выживу.
  Очередной раз гуляя по коридору и останавливаясь через каждые десять метров, чтобы продышаться, я стал скрупулезно анализировать возможные причины, приводившие к одышке, и пришел к выводу, что данные рентгенологии надо перепроверить на ультразвуковом исследовании плевральных полостей. Зашел в кабинет эхографии, где меня все знали, так как подарил им свою книгу, и попросил, чтобы исследовали мои плевральные полости. Удивленная коллега сказала, что ультразвук не способен исследовать легкие. Тогда я попросил зонд в 5 МГц, сел на стул и интеркостально стал сканировать свои плевральные полости. Увидев, пришел в ужас и в то же время обрадовался: в обоих полостях содержалось большое количество жидкости (в среднем, по предварительным расчетам, до 2,5 литра). Я попросил позвать хирурга, ведущего послеоперационных больных. Показал, что делается в моих плевральных полостях, и потребовал, чтобы в срочном порядке произвели пункцию и отсосали жидкость. Коллега сказал, что он руководствуется данными рентгенограмм, а по ним на сегодняшний день в моих плевральных полостях чисто. Тогда я, теряя самообладание, сказал:
  – Вы меня извините, но я бы не пожелал, чтобы то, что я нашел в своих плевральных полостях, находилось в голове вашего рентгенолога,хотя он и не виноват-это возможности методики.
И настоял, чтобы пригласили заведующего отделением профессора Г.Цукермана, потребовал проведения поочередной, через час,полтора, пункции плевральных полостей для исключении быстрой декомпресии. Меня пунктировали, правда, обе полости, откуда отсосали 2480 мл жидкости. После чего я потерял сознание и упал с операционного стола. Придя в себя, стал свободно дышать, одышка исчезла, правда, ненадолго.
   Вечером, чувствуя себя немного лучше, настоял, чтобы жена поехала к нашей знакомой и отдохнула, а то она мучилась вместе со мной. Она отказывалась, но   я сказал:
  – С тобой или без тебя, если мне суждено умереть, – умру.
   Перед сном в палату зашла дежурная врач (звали ее Оля, она проходила специализацию по эхокардиографии), спросила, как я себя чувствую, и попросила подарить ей мою книгу. Я извинился, что, к сожалению, все раздал, но обещал, что если выживу, то пришлю ей экземпляр новой, уникальной книги (Трактата по клинической эхографии). Потом я попросил Олю принести историю болезни, хотел прочитать, как шла операция.
  – Ваша история в сейфе, – сказала она, – но я принесу.
   Перелистывая историю болезни, я остановился на фрагменте, где описывалась операция: протезирование аортального клапана протезом американской фирмы St. Jude Medical N 29, операция пятой категории сложности. Когда я увидел номер протеза, тот самый, о котором мы говорили с профессором А. Малашенко до операции, мне стало дурно. А ниже читаю: через 22 минуты после окончания операции началось профузное кровотечение из разрыва стенки аорты. Больной рестернирован и повторно подключен к аппарату искусственного кровообращения. Осуществлена пластика стенки аорты аутотрансплантатом – листками перикарда и плевры. Потеря крови несовместима с жизнью.
  Прочитав последние слова, я потерял сознание.
  Когда очнулся, возле меня сидел реаниматор Борис. Он и в реанимации мучился со мной больше всех. Этот врач обладал большой добротой и внушал какое-то особое доверие к себе. Его появление на дежурстве вселяло в меня жизнь, я знал, что в этот вечер не умру. И надо же такому случиться, что и на этот раз он оказался рядом и опять спас меня. С мягкой улыбкой он спросил:
   – Ну что, дорогой доктор, нужно было читать все это? Чтоб вам легче жилось, мы вообще не хотели, чтоб вы это знали.
   На второй день проинформированный о случившемся А. Малашенко зашел в палату и рассказал (я уверен, не все) то, что должно было оставаться тайной:
   – В истории нашего института и операций на аорте вы – единственный, кто после разрыва аорты остался жив. Вы имеете своего ангела-хранителя. Иначе как объяснить эти два случая: несоответствие номера протеза и разрыв аорты – и вы остались в живых? Уверен, пройдет время, вы вернетесь к активной жизни – вы сильный человек, с фантастической силой воли.
  Я попросил профессора А. Малашенко протянуть мне руку и, поцеловав ее, сказал:
   – Один из оберегающих меня богов – это вы.
   Я обратил внимание профессора на то, что после операции что-то случилось с моим голосом: он стал тихим и хриплым.
   – Я ждал, что хрипота исчезнет, думал, что это связано с интубированными трубками. Боль в горле исчезла, а говорю по-прежнему шепотом, причем прилагаю большие усилия.
    Анатолий Иванович сказал, что частичная потеря голоса связана с разрывом аорты и повреждением возвратного нерва, который поды¬мается к голосовым связкам по ее стенке.
   – Ну это не самое страшное. Можно приспособиться говорить тихо, главное, что вы живы. – И в шутку добавил: – Вы, наверно, многих   громко критиковали, вот они вас и прокляли.
    Мое состояние по-прежнему оставалось плохим. Больные, которых оперировали в один день со мной, были уже дома. Я понимал, что равняться на них не могу, но знал и другое: если останусь еще в институте, – умру.
  Несмотря на высокий профессионализм хирургов в техническом исполнении сложнейших операций на сердце, на редкость слаженную работу реанимационного персонала (всем им кланяюсь до земли!), в институте страдает служба ведения послеоперационных сложных больных и рентгенологическая (испытал на себе). Последнее больше связано с возможностями методики, а не с квалификацией врачей. Но это может свести на нет результаты блестяще выполненных операций. Для ведения послеоперационных сложных больных нужны не научные сотрудники (хотя одно другому не мешает), а высококвалифицированные опытные клинические врачи со специальной подготовкой по ведению больных при кардиохирургических коррекциях, особенно когда имеются большие кровопотери (как в моем случае), когда иммунологическая система исчерпала себя. Они должны хорошо знать современную клиническую фармакологию и умело применять ее для адекватной коррекции любого патологического состояния. Я несколько раз любезно, не обижая лечащего врача, пытался вмешаться в мое лечение. Но получал резкий отпор:
  – Там, где вы работаете, вы профессор, а здесь вы больной, а профессорами являемся мы.

  И я окончательно понял, что дальнейшие попытки наладить контакт дадут отрицательный результат, в связи с чем принял решение выписаться из клиники.
   Задыхаясь, зашел к заведующему отделением профессору Г.И. Цукерману, попросил, чтобы пригласили профессора А.И. Малашенко, и сказал им:
  – Глубокоуважаемые коллеги, вы сделали невозможное, вы вернули меня с того света, но в том состоянии, в каком нахожусь сейчас, я умру здесь, в вашем институте. Вывести свой организм из этого кризисного состояния смогу только я сам со своими коллегами, которые меня будут слушаться.
  Я знаю возможности и резервы своего организма, помогал своему больному сердцу в течение 55 лет и никогда не пользовался ничьими советами в аспекте коррекции его болезненного состояния. Убедительно прошу: пусть сегодня про пунктируют мои плевральные полости – там много жидкости, хотя на рентгене опять чисто, а завтра я выписываюсь, жена поехала за билетами.
Профессора переглянулись и стали отговаривать меня.
  – Это может закончиться плачевно, – сказал А. Малашенко, – что весьма обидно, ведь и в самом деле мы возвратили вас с того света, самим не верится.
Я еще раз поблагодарил и попросил, если можно, отвезти меня в аэропорт на машине скорой помощи.
  – Дайте историю болезни, я напишу, что за мое решение и за мои действия никто не несет ответственности.
   Попрощался, поблагодарил всех. С помощью жены сел в машину скорой помощи, и мы поехали в аэропорт.
   И здесь судьба сыграла со мной злую шутку. В аэропорту было много снега, вылет самолетов, в том числе в Кишинев, задерживался. Тяжело больной (прошло всего 15 дней после двух сложных операций на сердце), обескровленный, с нарушением ритма (мерцание предсердий, тахисистолическая форма, групповая экстрасистолия), я сидел в теплой комнате медпункта, но даже здесь мои ноги окоченели. В ожидании вылета я ходил, глубоко дышал и часто задерживал дыхание на высоте вдоха, чтобы хоть немного повлиять на частоту ритма, принимал свои препараты (дигоксин, курантил, кордарон и капсулы лидокаина). Я был настолько слаб (после операции потерял в весе 23 кг из 75 кг), что моя злостная эссенциальная гипертония на время оставила меня, это и помогло уберечься от возможного повторного разрыва аорты в месте ее пластики. Время было позднее, самолеты не летали, я потихоньку замерзал и чувствовал, что приближается мой конец. И в это время профессор Нина Васильевна Демидова, узнав, что мы еще не улетели, связалась с начальником аэропорта, рассказала, что я погибаю в аэропорту, попросила посадить нас в самолет и разогреть его. К счастью, скоро в самолет посадили всех пассажиров и разогрели его так, что я чувствовал, как горят щеки.
Но ноги все равно были ледяные. Две симпатичные стюардессы принесли мне одеяла, закутали мои ноги и постоянно давали горячий чай с лимоном. И мне стало чуть легче. Жаль, что не помню фамилий командира корабля и бортпроводниц, которые принимали участие в моем спасении, но пусть они знают, что я их помню.
   В Кишинев прилетели под утро. У трапа самолета встречали старшая дочь Анжела и зять Юра. Они перенесли меня и посадили в машину (ходить уже не мог – совсем обессилел). Когда меня подняли в квартиру, все еще не верил, что, наконец, я в Кишиневе! Увидел одну из внучек – Сабрину. Вторая, маленькая Диана, находилась в другом конце города. Я сидел, согнувшись в кресле, меня накрыли пледами и грели ноги грелками. Минут 20 подремал, а потом попросил Анжелу, чтобы дала мне ее вкусного борща (заказал еще в Москве). Немножко поел и тут же попросил позвонить главному врачу Г.Д. Цуркану, чтобы прислал за мной машину скорой помощи с двумя ведущими мостами (дороги были заснежены), чтобы доехать до Хынчешт.
    Когда машина остановилась напротив моего дома, с помощью жены и соседей спустился на землю и сказал:
   – Вот я и вернулся, так что доски подождут до следующего раза.
   Зашел в свою восьмиметровую комнату, где провел большую часть своей жизни, сел на диван… Не верилось, что я опять вижу свой дом.
    На второй день к вечеру мне стало плохо, сильно задыхался (в плевральных полостях и бронхах опять скопилось много жидкости). Сразу позвонил домой заведующему кардиохирургическим отделением Г. Г. Манолаки, чтобы   приготовил мне место, – погибаю.
   Коллеги-кардиохирурги встретили меня в поликлиническом отделении РКБ. Честно говоря, я был скорее мертвый, чем живой. В рентгенотделении мне сделали большой снимок и что-то уточняли у Елены Николаевны, отличного рентгенолога. Затем Григоре Цуркану вызвал бронхоскописта, тот виртуозно высосал из моих бронхов большое количество слизи и жидкой пены. Я попросил отвести меня в ультразвуковой кабинет кардиохирургии к Михаеле Ватаман, чтобы посмотреть плевральные полости, но она так же, как врач в Москве, сказала, что она легкие не смотрит. Тогда я попросил, чтобы позвали мою жену (специалиста по эхографии), которая ждала в коридоре. Дал ей зонд – на самостоятельное исследование сил уже не хватило. При обследовании было обнаружено большое количество жидкости в обеих плевральных полостях. Григоре Цуркану пропунктировал поочередно обе полости, и дышать стало легко.
  Мне выделили отдельную палату, и в гости пришли кардиохирурги,  друзья  и  коллеги.  Я  им  очень  благодарен  за  быструю  и максимальную помощь и что они не отвергали мое вмешательство в мое же лечение.
  Через несколько дней я уже ходил по коридору, не задыхаясь. Во время одной из активных прогулок вдруг закружилась голова, потемнело в глазах, и, потеряв сознание, я упал. Пришел в себя я уже на койке в палате. Голова еще кружилась, тупо болела, и снова появилась небольшая одышка. И я понял, что со мной случилась новая беда – тромбоэмболия периферических ветвей легочной артерии, которая вызвала повторный ателектаз нижней доли левого легкого, что и подтвердилось рентгенологически. Но я вышел и из этого состояния. Через месяц после активного лечения, скорректированного мною, на рентгенограмме не было и следов случившегося. И опять мои коллеги сказали, что я родился в «рубашке».
   Впереди меня ждало еще много испытаний. Каждые 30 дней, когда разрушалась вся перелитая кровь, гемоглобин и эритроциты резко снижались, мне становилось очень плохо, пока не переливали новую порцию эритроцитарной массы. Так продолжалось пять месяцев, пока организм не стал вырабатывать свою кровь.   
 После переливания крови и очередной пункции плевральных полостей я становился работоспособным. В знак благодарности я исследовал на ультразвуковом аппарате почти весь персонал кардиохирургического отделения и даже из других отделений, их детей и близких. По просьбе коллег иногда консультировал тяжелых послеоперационных больных, давал советы.
   Пришел проведать меня мой институтский коллега В. Хортоломей, доцент кафедры терапии, и в разговоре стал жаловаться на своих коллег рангом выше, которые блокируют все его старания издать книгу по дистониям, которой посвятил несколько лет, и попросил моей помощи. Прочитав книгу, внес некоторые поправки в описание функциональных исследований, дал положительную рецензию и сказал:
  – Больше не обращайся ни к кому: своей рецензией я беру на себя всю ответственность за научную и практическую ценность твоей книги. Издавай ее, а потом сделай сюрприз – подари по экземпляру всем твоим «доброжелателям».
  Через несколько дней коллега принес мне экземпляр изданной книги и, поблагодарив за помощь, сказал:
  – Аурел, если бы не твой совет и твоя аргументированная рецензия, эта книга так и не увидела бы свет. Спасибо тебе.
Таким образом, я ежедневно давал себе умственную нагрузку, готовился к выходу на работу. Мучила одна проблема: говорил только шепотом. В Москве сказали, что, по-видимому, при разрыве аорты пострадал возвратный гортанный нерв и надежды на его восстановление мало. Я попросил своего сокурсника Анатолия Мошнягу,высококлассного отоларинголога, обследовать меня. Он нашел парез левой голосовой связки и сказал, что надежд на возвращение голоса мало. Но я почему-то верил, что в один прекрасный день я заговорю своим голосом. И это случилось спустя пять месяцев. Когда позвонил профессору Малашенко, он не поверил, что говорю я, подумал, что за меня говорит брат. Да, я прошел через все, но выдержал.
   Медленно, но уверенно я шагал в жизнь. Меня постоянно кроме родственников навещали и близкие друзья: Валентин Шумейко и его жена Галя, коллега по Котовской больнице, сейчас высококлассный специалист, врач по глазным болезням Республиканской больницы Аглая Николаевна Скорцеску. Они, как и моя старшая дочь Анжела, готовили мне изысканные блюда. Посещали меня и министр К. А. Драганюк и его жена Зоя Алексеевна, профессор Константин Андреевич Цыбырнэ, другие коллеги, которые поддерживали морально. Ежедневно приходили и мои пациенты, которые желали мне здоровья и возвращения на работу. Все, как могли, старались поднять меня на ноги. И я встал.
   Я перенес столько осложнений, что их сполна хватило бы на целое кардиохирургическое послеоперационное отделение: длительная послеоперационная анемия (перелито более 20 литров крови и эритроцитарной массы), послеоперационный перикардит, сердечнососудистая недостаточность, нарушение ритма в виде фибрилляции предсердий и экстрасистолии, дыхательная недостаточность (ателектаз нижней доли левого легкого), тромбоэмболия периферических ветвей легочной артерии нижней доли левого легкого с повторным ателектазом, левосторонняя пневмония с астматическим компонентом, двухсторонний гемоторакс, двухсторонний экссудативный асептический плеврит в течение шести месяцев, парез диафрагмы слева (поврежден диафрагмальный нерв), парез левой голосовой связки с частичной потерей голоса (поврежден левый возвратный гортанный нерв), почечно-печеночная недостаточность. За пять месяцев было произведено 43 плевральные пункции и выкачено более 13 литров жидкости. И, как результат, приобретение трех типов вирусного гепатита. Но мой, хотя и ослабленный, организм к тому времени уже мобилизовался настолько, что назло всему выработал защитные антитела, которые  спасают от специального   антивирусного лечения.(Продолжение следует,15)

 Когда болезнь в меня пускает корни
 И требует: "Довольно, усмирись!",
 Я становлюсь  упрямее, сильнее,
 А это значит – побеждает жизнь.