Robert Service Баллада о безбожнике Билле

РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 - 1958)

THE BALLAD OF BLASPHEMOUS BILL
БАЛЛАДА О БЕЗБОЖНИКЕ БИЛЛЕ

У нас уговор был с безбожником Биллом о том, что когда он умрет,
Его обеспечить достойной могилой, хоть завтра, а хоть через год.
Днем он умрет иль при полной луне, до срока иль в заданный срок —
На танцах, в хибаре, в глухой стороне; в унтах или так... без сапог;
В бархатной тундре, на горной вершине, во льдах иль под грудой камней,
В глубоком каньоне, в болотной трясине, от острых клыков иль когтей;
В бою, от ножа, от богатства иль мора, от пьянства иль пули в челе...
На библии я поклялся, друзья, что предам его тело земле.

Хоть Билл был алкаш, но себе на уме: рассчитывал он наперед —
На скромный участок в цветах и в траве, где, может быть, кто-то всплакнет.
И где он умрет — не имеет значенья, — главное, чтобы потом
Оградка была и могилка с надгробьем — и чтоб «эпиграмма» на нем.
Я дал ему слово, а он для чечако хорошей деньгой заплатил
(Которую я просадил в тот же вечер в корчме средь таких же кутил).
Потом написал на дощечке сосновой: «Покоится здесь Билл Маккай»,
И стал дожидаться, когда Билл-безбожник отправится в ад или в рай.

И вот как-то раз, в негаданный час, пришла скво с рассказом о том,
Как кто-то без смотра капканов наставил за дальним Бараньим хребтом.
Где водный раздел находилась хибарка — хибарку никто не топил,
И в этой хибарке лежит бледнолицый... Мне сразу подумалось — Билл!
Тут-то я вспомнил о нашем контракте, и с полки достал черный гроб
С серебряной биркой, что Билл себе выбрал, еще до того, как усоп.
С собой взял еды и бутыль самогона, все в нарты свои погрузил,
Запряг быстрых лаек, и к устью Юкона за Биллом с рассветом отбыл.

Знакомы ли вы с погодой Юкона, где минус так за шестьдесят,
Когда ледяные, пурпурные корни, змеясь, из-под снега торчат?
Где сосны трещат, как трещат пулеметы, в лесу, где ни птиц, ни зверей,
И вкруг капюшона свисают сосульки, как бивни, на парке твоей.
Где странным огнем небеса полыхают и синий курится парок...
Лишь тронешь рукой вещицы стальной — останется тут же ожог.
Когда стынет ртуть, а мороз, просто монстр, желает покончить с тобой...
В такой день, друзья, отправился я за Биллом медвежьей тропой.

Кругом тишина и она так страшна, когда ты в сгустившейся мгле,
Попав в белый ад, бредешь наугад по голой, жестокой земле.
Почти без ума, где злодейка-зима тебя пронимает до жил,
Вступая в борьбу за жизнь и судьбу... Про то знает лишь старожил!
По компасу путь на север... Лишь муть, равнина, скала и река —
Как будто во сне, весь мир в пелене, и всюду снега и снега.

Река и равнина, и девственный пик — над пиком горит ореол.
Ну, кто устоит, узрев этот вид! — Вот он, Господний престол!
О, северный край! Здесь нюх не теряй. Здесь рыщет повсюду зверье...
Но я слышал, брат, лишь собственный мат да лаек канадских вытье,
Пока по тропе я не прибыл к избе и сам, точно волк, не завыл.
Как раненый зверь, вломился я в дверь, а там на полу — мертвый Билл.

Лед, белый лед покрыл, будто саван, внутри и снаружи весь дом.
Лед на печи и лед на лежанке, лед был буквально на всем.
Сверкающим льдом покрыт был усопший, лед был в его волосах,
На пальцах был лед и на сердце был лед, лед был в стеклянных глазах.
Твердый, как камень, лежал в раскорячку, как жаба, замерзший мертвец.
Я глянул на гроб и нахмурил свой лоб, пока не сказал наконец:
«Билл был шутник, но нельзя ж прямо так... Всему есть предел, так сказать.
Подумать бы мог старик о друзьях пред тем, как собрался сдыхать».

Случалось ли вам в холодной лачуге на северном полюсе быть,
С маленьким гробом всего-то шесть на три, с тоски и от горя скулить?
Случалось ли рядом сидеть с мертвецом, что будто, оскалив свой рот,
Твердит: «Хоть умри, но в гроб шесть на три меня здесь никто не впихнет»?
Я сам не из тех, кто сдается, но мне и впрямь было плохо в тот день,
Когда я сидел, взирая на труп, не зная, что делать, как пень.
Но после вскочил и собак разогнал, что весь здесь обнюхали сруб,
Огонь растопил в холодной печи и начал оттаивать труп.

В теченье тринадцати дней беспрерывно я печку топил и топил,
Но руки и ноги торчали, как колья, как будто Билл каменным был.
Пока, наконец, не сказал: «Бесполезно, все без толку, хватит топить.
Он слишком упрям, чтоб лечь просто впрямь... Поэтому надо — пилить!»
И я отпилил ему руки и ноги и их аккуратно сложил
В маленьком гробе с серебряной биркой, что выбрал себе старый Билл.
Я крышку забил и слезинку пустил; приняв после на посошок,
Гроб в нарты взвалил и обратно отбыл все тем же путем в городок.

Теперь Билл-безбожник, согласно контракта, в глубокой могиле лежит.
Его ждет чистилище в полном объеме, ему Страшный суд предстоит.
А я размышляю, пыхтя своей трубкой, при свете полночном порой:
Неужто я смог сотворить этот ужас, орудуя рьяно пилой?
Что скажет на это Писанье? — Но, право, себя не могу я судить,
Когда вспоминаю безбожника Билла... и как было трудно пилить.
--

The Ballad of Blasphemous Bill
I took a contract to bury the body of blasphemous Bill MacKie,
Whenever, wherever or whatsoever the manner of death he die —
Whether he die in the light o’ day or under the peak-faced moon;
In cabin or dance-hall, camp or dive, mucklucks or patent shoon;
On velvet tundra or virgin peak, by glacier, drift or draw;
In muskeg hollow or canyon gloom, by avalanche, fang or claw;
By battle, murder or sudden wealth, by pestilence, hooch or lead —
I swore on the Book I would follow and look till I found my tombless dead.

For Bill was a dainty kind of cuss, and his mind was mighty sot
On a dinky patch with flowers and grass in a civilized boneyard lot.
And where he died or how he died, it didn’t matter a damn
So long as he had a grave with frills and a tombstone “epigram.”
So I promised him, and he paid the price in good cheechako coin
(Which the same I blowed in that very night down in the Tenderloin).
Then I painted a three-foot slab of pine: “Here lies poor Bill MacKie,”
And I hung it up on my cabin wall and I waited for Bill to die.

Years passed away, and at last one day came a squaw with a story strange,
Of a long-deserted line of traps ’way back of the Bighorn range,
Of a little hut by the great divide, and a white man stiff and still,
Lying there by his lonesome self, and I figured it must be Bill.
So I thought of the contract I’d made with him, and I took down from the shelf
The swell black box with the silver plate he’d picked out for hisself;
And I packed it full of grub and “hooch,” and I slung it on the sleigh;
Then I harnessed up my team of dogs and was off at dawn of day.

You know what it’s like in the Yukon wild when it’s sixty-nine below;
When the ice-worms wriggle their purple heads through the crust of the pale blue snow;
When the pine-trees crack like little guns in the silence of the wood,
And the icicles hang down like tusks under the parka hood;
When the stove-pipe smoke breaks sudden off, and the sky is weirdly lit,
And the careless feel of a bit of steel burns like a red-hot spit;
When the mercury is a frozen ball, and the frost-fiend stalks to kill —
Well, it was just like that that day when I set out to look for Bill.

Oh, the awful hush that seemed to crush me down on every hand,
As I blundered blind with a trail to find through that blank and bitter land;
Half dazed, half crazed in the winter wild, with its grim heartbreaking woes,
And the ruthless strife for a grip on life that only the sourdough knows!
North by the compass, North I pressed; river and peak and plain
Passed like a dream I slept to lose and I waked to dream again.

River and plain and mighty peak — and who could stand unawed?
As their summits blazed, he could stand undazed at the foot of the throne of God.
North, aye, North, through a land accurst, shunned by the scouring brutes,
And all I heard was my own harsh word and the whine of the malamutes,
Till at last I came to a cabin squat, built in the side of a hill,
And I burst in the door, and there on the floor, frozen to death, lay Bill.

Ice, white ice, like a winding-sheet, sheathing each smoke-grimed wall;
Ice on the stove-pipe, ice on the bed, ice gleaming over all;
Sparkling ice on the dead man’s chest, glittering ice in his hair,
Ice on his fingers, ice in his heart, ice in his glassy stare;
Hard as a log and trussed like a frog, with his arms and legs outspread.
I gazed at the coffin I’d brought for him, and I gazed at the gruesome dead,
And at last I spoke: “Bill liked his joke; but still, goldarn his eyes,
A man had ought to consider his mates in the way he goes and dies.”

Have you ever stood in an Arctic hut in the shadow of the Pole,
With a little coffin six by three and a grief you can’t control?
Have you ever sat by a frozen corpse that looks at you with a grin,
And that seems to say: “You may try all day, but you’ll never jam me in”?
I’m not a man of the quitting kind, but I never felt so blue
As I sat there gazing at that stiff and studying what I’d do.
Then I rose and I kicked off the husky dogs that were nosing round about,
And I lit a roaring fire in the stove, and I started to thaw Bill out.

Well, I thawed and thawed for thirteen days, but it didn’t seem no good;
His arms and legs stuck out like pegs, as if they was made of wood.
Till at last I said: “It ain’t no use — he’s froze too hard to thaw;
He’s obstinate, and he won’t lie straight, so I guess I got to — saw.”
So I sawed off poor Bill’s arms and legs, and I laid him snug and straight
In the little coffin he picked hisself, with the dinky silver plate,
And I came nigh near to shedding a tear as I nailed him safely down;
Then I stowed him away in my Yukon sleigh, and I started back to town.

So I buried him as the contract was in a narrow grave and deep,
And there he’s waiting the Great Clean-up, when the Judgment sluice-heads sweep;
And I smoke my pipe and I meditate in the light of the Midnight Sun,
And sometimes I wonder if they was, the awful things I done.
And as I sit and the parson talks, expounding of the Law,
I often think of poor old Bill — and how hard he was to saw.