Ночь длинных вожжей

Охваченный испугом, я оглянулся:
трава пожелтела и высохла там,
где упала моя тень.
Ник Кейв
--*--*--*--*--*--*--*--*--*

Во влажной мгле дубравы тёмной, где филин ухает в дупле,
где мхи сырые, и гадюка свивает кольца по земле.
Где путь лежит в уезд Бобруйский, и путь нелёгкий, непростой,
где в буреломе тигр лохматый берёт прохожих на постой,
чтоб разорвать живот клыками и выпить жизненный ихор.
Где каждый – зверь, аспид, и птица – бежит, считая за позор
стоять во фрунт по стойке смирно, заслышав человечью речь.
Где можно славно похмелиться, сумев наутро приберечь
живое пламя водки доброй иль браги смрадную бурду, –
я, сумрачный и беспощадный, ругаясь яростно, бреду.

Куда влечёт меня ужасный мой рок, как сазана рыбак
влечёт на леске в день ненастный, вонзив багор в застывший зрак?
Как на аркане злой татарин таскал рабынь в гарем мурзы,
как беспризорник тырит рьяно с верёвок майки и трусы?
Зачем в руке моей опасный двояковыгнутый предмет?
Зачем в душе искус горчащий, а за душой полушки нет?
Почто за мной бежали люди, крича: «Постой, дурак, постой!»
Почто я бросил им упрямо с прямолинейной простотой:
«Я не дурак, я здравый малый! Ума – палата, сметки – пуд!»
Почто албанские ребята меня в Тирану не зовут?

Какой кретин уж двадцать строчек резиной тянет этот стих?
И чьё, читатель, в этом месте стаккато смеха не затих-
ло? (Да, размер нарушить – преступный шаг, его бегу).
О Вандерлюст! Когда ж тропинка сведёт меня и бэ Ягу?
(Здесь «б» – не б., а просто баба. Старуха. Сиречь ля вилле.)
Когда ж наступит Божье Царство не в небесах, а на земле?
Кто виноват? Что делать? Даже – зачем не птицы мы, друзья?
Зачем бескрылые, заразы, все вы? А, в общем-то, и я?

Вопросов – ворох, а ответов... Их кот наплакал, грустный кот.
А автору – и дела нету. Его сей трабл не гребёт.
Он упивается, подонок, своим талантом трепача,
не понимая, что читатель вот-вот закроет сгоряча
сей текст. И тем себя накажет! Поелику моя тропа
уже выходит на поляну. Поляна – страшна. И скупа
строка безвестного поэта, чтоб описать тот дикий страх.
Но мне-то в том и дела нету. Итак, поляна. Как монах
на ней чернеет сруб высокий. Окно под бычьим пузырём.
Дерновый свод. Над дверью ветер качает мутным фонарём.

Вокруг – ограда. Тын из брёвен. На остриях, что вверх торчат,
нанизан, бледен и неровен, пустых голов ужасный ряд.
Глазницы светятся недобро, а в тускло-золотых зубах
курятся угли. Это стража. Меня увидев, на столбах
все черепа с тоской надрывной сказали в голос: «Отрок, стой!
Здесь не приют для хулиганов, сюда не пустят на постой
подростка, что с рогаткой “Barnett” по лесу шастает впотьмах».
Я усмехнулся и рогатку возвёл. Они вскричали: «Ах!»

...Закончив скорую расправу, я пнул в крапиву черепки
и посмотрел на небо браво, как богатырь, из-под руки.
Луна плыла в разрывах облак, Стожары, полные Плеяд
(здесь звездочётам нужно срочно принять из чаши быстрый яд),
стояли в неприличной позе. Большой медведицы ковшом
черпал Стрелец трактат Молочный. Я ухмыльнулся – и вошёл.
(Надеюсь, каламбур с трактатом замечен вами, господа?)
Вошёл в избушку прежде даже, чем мне сказали «можно, да!»
в ответ на мой удар по двери. Внутри имелся крепкий стол,
ещё скамья, на ней – матрона, по виду ведьма лет под сто.
Ещё какой-то хмырь, похожий на беса в бархатных штанах.
Я вскинул “Barnett”, вновь услышал сначала «ой!», – а позже: «ах!»

Старуха – бэ Яга, бесспорно, – увидев карачун хмыря,
хватилась лапкой за сухую (здесь слово «грудь» не скажем зря)
и впалую грудную клетку и простонала: – Вражий сын!
Почто убил мою скотинку? Почто, доживши до седин,
должна я видеть эту сцену, как мой сожитель, мой герой
валяется, суча копытцем, с уродливой в виске дырой?
За что, о Бафомет проклятый, ты наказал меня сейчас?
И в год зачем две тыщи пятый светильник разума угас?
Какие тайные колёса, стуча зубчатками венцов,
смололи нежное созданье, отправив в юдоль мертвецов?
Какие струны дёргал скрытый под маской Зорро кукловод?

В какую бурную стремнину поэта чёртова несёт,
что он опять лепечет складно, однако, не совсем впопад?
А как тебе отнюдь не срамно (здесь ради рифмы вставим «гад»)
бабульку, божий одуванчик лишить игривого зверька!
Как поднялась над ним, бесстыдник, твоя жестокая рука?..

Тут я прервал старуху жестом, каким оратор Цицерон
на место ставил римских граждан: – Постой, я удовлетворён.
Ты роль сыграла безупречно. Теперь же дале не тяни,
не то твою худую шкуру распустит автор на ремни.
Корми меня, пои – и в баню веди, как древний миф велит.
Тогда, быть может, гость твой поздний таки и соблаговолит
сказать, зачем к тебе явился. Яга (уже без буквы «бе»)
блеснула глазом страховидным и, бородавку на губе
крутя с неистовою силой, провыла: – Знаю, ты сюда
нагрянул с целью непотребной. Луну из божьего гнезда
ты мыслишь выбить из рогатки, чтоб сделать чёрную дыру
в холсте небес! Кощунник дерзкий, тебя я в печь сейчас запру!
Ведь ты страшнее рок-энд-ролла! Как можно рушить ход светил?!

Здесь автор взял каргу – и шкуру ей на подтяжки распустил.
Устал он слушать вздор ведьмачий в тот час, когда заря вот-вот
щербатый лик светила ночи своим сиянием сотрёт.
Когда петух, горнист рассвета, прочистив горло, на плетне,
готов прогнать чертей из мира к их боссу, дядьке Сатане.
Когда минуты утекают сквозь пальцы золотым песком.
Когда таджики в третью смену по тем же пальцам молотком
колотят, не забыв по-русски российских думцев помянуть.
И, наконец, когда поэты готовы всё-таки заснуть.

А я... А я, кье маль мучачо, сквозь бабы-ягов дымоход
залез на крышу, примостился спиной назад, лицом вперёд.
Вложил в рогатку медный шарик, жгуты широко растянул
и в область кратера Коперник снаряд тяжёлый зашвырнул.

Луна мучительно прогнулась. Раздался звон, хрустальный звон.
И сучья дубов потянулись ко мне со всех шести сторон.
Нетопыри, исчадья ада, на кожистых своих крылах
наладились чертить восьмёрки, а шлюхи – прыгать на столах.
Титаны, немцы, луноходы с небес посыпались как град –
их траекторий рой летучий напомнил воинский парад.
И селениты и чекисты, и заяц с яшмовым пестом
валились. Что-то льдом сверкая, с чадящим дымовым хвостом,
упало в лес неподалёку. И вдруг – конец... Замолкнул гром,
а там, где давеча светильник Луны желтел своим нутром,
висела мерзостная клякса густой чернильной пустоты.
Вокруг неё порхали эльфы – чернее чёрной черноты...
Недолго; горизонт событий, мерцая цветом Дип Пурпле,
под сферу Шварцшильда втянул их. Настало утро на Земле.

Суб спэци аэтернитатис – всего лишь маленький шажок,
у человечества мой выстрел развил тотчас культурный шок.
Все гомосеки, наркоманы, все олигархи и бомжи,
путаны, воры и убийцы, что точат вострые ножи.
Стилисты, террористы, думцы (заметим, тут они опять).
Все журналисты, генералы, что мир мечтают подорвать,
нажав на ядерную кнопку; и все девчонки – те, что здесь
не могут бедному пииту свою невинность преподнесть, –
ну, в общем, все плохие люди, как по команде из Кремля,
задумались и вдруг решили: да что же мы за твари, бля!
Зачем же мы творим бесчинства? Зачем грешим наперерыв?
И разом дружно удавились. (Достойный, граждане, порыв!)

А я спустился с крыши мира. Устало головой поник,
зевнул с отчаянным весельем... Седой откуда-то старик
возникнул с тростью. Умным взглядом, исполненным нездешних сил,
меня он смерил и, беззлобно назвав пострелом, вопросил:
– Ответь, ты – Сашка?
Я смутился и прошептал, присев на пень:
– Быть знаменитым некрасиво...
И сунул “Barnett” за ремень.