Эпитафия Джону Донну

"До свиданья, Елена. То есть, прощайте". Гудки.
Гудки заглушил рев какого-то автомобиля.
Какой-то автомобиль на дороге играл в поддавки,
и азартный водитель подняться отныне не в силах.

Авто разорвала на части взрыва волна,
и взрыв оказался настолько огромен, что поезд
лишился всех окон, и рельса вдруг стала вольна
выбирать свой маршрут. То есть, поезд обрушился. То есть,

упавши с моста с оглушительной скоростью вниз,
поезд поднял все воды реки, уронив человека.
В этом поезде было множество, множество лиц,
кто достиг своей цели поездки - переплыть реку.

Наш герой продолжает курить, а мобила гудеть.
Наш герой продолжает глядеть из балкона хрущевки,
как за счет опаданья домов обнажилась Исеть,
сняв свой белый бюстгалтер после футболки с толстовкой.

Как Исеть улыбается злобно: "Я тоже умру.
Вот сейчас". Не врала же, ****ина - иссякла, иссохла.
Наш герой стал последним в мире и первым в миру,
и планета устала вертеться и скоро издохнет.

Все погибнет сейчас, все заснет вечным сном, все умрет.
Ничего, никого не останется. Где-то гардина
проскрипела, что скоро уйдет в никуда, что вот-вот
разломаются стены, и пол, и постель, и картины.

Все аббаты, певцы и поэты уйдут навсегда,
мертвецы и живые, и нет уже сильных и слабых.
Он глядит, как все насмерть разрезано рамой окна,
и как снег, в океан трансформируясь, топит корабль,

и как снег оставляет лишь остров от материка,
и как Лондон прощается с ним циферблатом Биг-Бена.
Наш герой одинок на ковчеге. Он молвит: "Пока.
И прощайте". Гудки. И вода. И бесшумная пена.

Тихо ночь опускалась. И ехал автомобиль.
И будил стуком поезд. Елена нахмурила бровки.
Город тихо писал в темноте свой ночной водевиль,
и гудел телефон возле тела на стыках хрущевки.