Театр

Театр теней моей паранойи.
В кабинетной узости приемной врача, временного управляющего моим сознанием - сим сумрачным поместьем - развертывается спектакль одного актера.
В центре действия - я, в отчаянных попытках добиться понимания своей давно сломанной комедией.
И единственный зритель, слепящий неуместной белизной одежд вместо нормального фрака.
Впрочем, нормального здесь мало. Зритель, являясь частью представления, передает мне в руки глупую гулкую коробку таблеток, роднящуюся с черепом Йорика,вечным спутником всех сомневающихся.

Врач говорит: "Принимайте, когда станет так плохо, что Вы не сможете это выносить."
Что же за расплывчатые показания к применению, доктор? Где прикажете провести эту грань? На что поставить ярлык "непереносимо", а что терпеть?

Без лишних предисловий, начинается первый акт. Луч прожектора освещает невидимую ранее сгорбленную, шипяще-тающую фигуру в углу сцены.

Терпеть ли мне, доктор, его чистоту, оказавшуюся игрой моего больного воображения? Чувство, сравнимое с превращением вдохновляющего света маяка в спускающуюся на драном проводе с потолка старую лампочку посреди грязной кухни коммунальной квартиры. Словно кто-то плеснул ему в лицо кислотой, а я стал свидетелем на месте преступления: Да. Был мальчик, видел. Красивый такой, блестящий. А потом ему разъело внешнее кислотой, нагло обнажив отсутствие внутреннего. Страшно, знаете ли, господин Следователь."
Достаточно ли невыносимо, доктор? Но нет, погодите отвечать - впереди второй акт.
Перед глыбокаменной фигурой врача возникает другая картина. Сцена освещается слиянием разных светов, мельканием огней, а за моей спиной криво улыбается огромное высвеченное проектором лицо.
Вынести ли мне, дорогой доктор, то, что он, милый, потерял рассудок? Что он, методично выдержавший лечение в психиатрической лечебнице, вышел из нее лихорадочно преследуя лишь одну руку, одни объятия; ее объятия - единственно любимой им смерти. Он ищет ее везде: на дне бутылки, на острие ножа, в глубине самых гиблых кварталов города. Отдавший ей себя всего, свои стихи, и песни, и порывы, разучившийся видеть живых рядом, возненавидевший меня за то, что люблю, и этим ломаю его теорию порочности всего рода людского. Вынести ли мне этот фестиваль, полный взрывов и кукол из папье-маше, посвященный его стремительному сгоранию?

Занавес падает. Гаснут огни. Я остаюсь на сцене один.

Врач нетерпеливо покашливает, но я жестом прошу его ждать.
Как, скажи мне, ты, стригущий каждого из нас под одно сухое "пациент", вынести мне, проклятому самим собой, то, что мир вокруг постепенно меркнет? Я потерял интерес к раньше нужным людям, все мечты мои, юношески-свежие, все они погибли, не предложив взамен себя новые. Серая безликость, безыдейность, в которой задыхается наш город, топит мои последние шансы спастись. Как по-твоему, невыносимо ли это одиночество среди других?
Бессильно падаю на стул, с которого вскочил, как дурак, в порыве болезненной эмоции.

Врач типично поправляет очки, типично трет руки и типичнешим тоном, каким можно было бы вещать от имени Советского Информбюро, упрямо говорит:
"Принимайте, когда станет так плохо, что вы не сможете это выносить."

Киваю. Пью таблетку.

Спектакль с треском провален.

И тогда выключается последний прожектор, и наступает полная
Темнота.