две мои кошки

В моей жизни было всего две кошки, правда, обе одновременно. Одинаковые на вид, как два зерна кофе, и такие же коричневые, с сизым сливовым налетом. Одна, с карими доверчивыми по-собачьи глазами, была драной, страшной, тощей и немыслимо ласковой. Бывают такие кошки, которые очень четко осознают, что тот, кто их подобрал из жалости - это и есть их единственный и неповторимый хозяин. Другого, скорее всего, не будет. Такие кошки всегда вымученно-милы и излишне привязчивы, зато, раз привязавшись, уже не покинут никогда. Иногда подобная преданность - действительно спасение. Особенно, когда все остальные так или иначе кинули. Таким кошкам не нужно особенных кормов и наполнителей: они будут ходить на газетку и жрать тухлую мойву, разглядывая хозяина мутными преданными глазами.
Встретила я ее, как и следует, на помойке. Она смотрела на меня с такой отчаянной нежностью, что сердце одинокой девушки не выдержало. Бродяга была отмыта и названа Лушей. И накормлена мойвой, валявшейся в морозилке три месяца. Рыба тут же была проглочена на ура, а газетка в углу - смущенно использована по назначению, из чего я сделала вывод: мне попалось на редкость отзывчивое и душевное создание.
Вторая кошка появилась в моей жизни из ниоткуда. Просто вечером, в октябрьский холод и изморось, когда я возилась с домофоном, небольшое кофейное облачко внезапно материализовалось у моих ног и вежливо подало голос. Мол, уже поздно, а морозит по-осеннему, мокнуть мне надоело, и не пригласите ли вы даму на сливки, причем из фарфорового сливочника, как же, и с позолотой. Скользнула в открытую дверь, струйкой сигаретного дыма взвилась по ступеням и подождала меня у двери, отгадав мою квартиру безошибочным женско-кошачьим чутьем. Ненавязчиво вытерла мокрую шерсть о мои замшевые сапоги, величественно свернулась на излюбленном Лушином коврике. Та спихнула пришлую с нагретого места с развязностью настоящей бандитки. Царица обиделась и мстительно нагадила Луше в миску, в рыбные консервы с истекающим сроком годности. И, честное слово, она была права, сайра эта - редкостная дрянь. Осторожно вытертая новая кошка оказалась какой-то дивной породы, с невероятно пушистым невесомым мехом. По объявлениям, расклеенным в самых темных и незаметных углах, естественно, никто не позвонил, и я с чистой совестью оставила царственную кошку у себя. Назвала Ленор, в честь опрокинутой ею в первый же день бутыли. Та не возражала только в силу воспитания. 
Двух более разных кошек я еще не встречала. 
Ровно в восемь, с моим будильником, по коридору раздавался деловитый Лушин топот - она бежала с ежеутренним рейдом, проверить, а не появилось ли чего нового в ее блюдце. Ленор всегда скользила бесшумно и не раньше одиннадцати, невесомым клочком тумана прикасаясь к моим голым ногам. На кухне, пока я грохотала джезвой и, ругаясь, вытирала убежавший кофе, Луша с остервенением умирающего с голоду заглатывала свой корм, косясь на меня виновато и влюбленно. Ленор же следила за мной прозрачными светло-синими глазищами, похожими на два стеклянных шарика, и обязательно тыкалась мордой в полупустую джезву, надолго зависала над ней, напоминая облачко кофейного пара. С урчанием непонятного мне наслаждения слизывала горькие остатки со стенок. Потом, так уж и быть, шла есть свои консервы - немыслимо дорогие аккуратные комочки в соусе. Лосось с яблоками и клюквой, например. Или баранина в сливках. Все это съедалось с таким брезгливым видом, что я со своими жалкими пельменями косилась на нее, как пролетарий на буржуя. 
Днем я исчезала, сбегая из уютно-неприбранного мирка квартиры в Город. Город пах свежеиспеченным хлебом пекарен и эспрессо кафе, кожей и хлопком - дорогих бутиков, на которые не хватало ни денег, ни наглости, бумагой и пылью - редакций, из которых меня очень вежливо вышвыривали. Ленор уходила одновременно со мной, растворяясь в темноте чужих переулков, исчезая - мне бы и в голову не пришло спрашивать у нее, куда. Понятно было, что этой везде будут рады, и у меня-то она живет только до тех пор, пока ей самой этого хочется. Луша всегда оставалась дома, стеречь холодильник от чужих. Непонятно, откуда они могли бы взяться, в запертой-то квартире, но Луша сторожила, нервно подпирая спиной гудящую дверь. Луша была по-настоящему домашней и никуда никогда не уходила. Берегла дом, подменяя безответственного Домового и меня, уж точно не тянущую на символ уюта. 
Вечером, когда я возвращалась домой, пропахшая Городом, у дверей меня встречала всегда безукоризненно чистая, причесанная Ленор. Вежливо и равнодушно здоровалась, на всякий случай следя, как я нервно гремлю ключами, отпирая громоздкую дверь. Там, за порогом, меня окатывала оглушительным перфораторным мурчанием Луша. Она немедленно кидалась ко мне, урчала, мяукала, выла от избытка чувств, терлась о ноги, в поисках ласки и одобрения горделиво косилась на холодильник: уберегла-таки, не унесли. Ленор мгновенно исчезала где-то, она всегда была где-то и никогда - здесь, балансируя орехово-кофейным облачком на самой границе "нигде". Я шла на кухню, грохотала мисками, ко мне немедленно с деловитым энтузиазмом топала Луша и скользила невесомая Ленор. Потом, в свете мигающего торшера, я забиралась с ногами под колкий плед верблюжьей шерсти, раскидываясь на кровати, слишком широкой для одной меня. Луша прыгала ко мне, лезла поближе к груди, где-то около сердца сворачивалась уютным клубком и сопела в шею. Это было тепло и очень мило, и даже становилось плевать на ее шерсть, густо пересыпающую простыни. Ленор не позволяла себе таких нежностей; она вообще не попадалась никому на глаза до и после кормежки. И только иногда, на границе засыпания, я чувствовала прикосновение мягкой, как войлок, шерсти к щеке, и из темноты на меня смотрели дивные голубые глаза. Как стеклянные шарики, вставленные в глазницы идола из красного дерева.
Настал день, когда творческий кризис обрушился на мои страницы, подобно цунами, и снес все громоздкие фразы, которыми я столько времени их обустраивала. Из ручки, не подводившей меня никогда, выдавливались по букве жалкие корявые строки, совсем не похожие на рассказы. Когда в последней захудалой редакции на меня посмотрели виновато и с сожалением, как Луша, случайно опрокинувшая банку компота, я вернулась домой раньше обычного. Ленор встретила меня у двери, почуяв, что я уже здесь, лениво замахнулась лапой на звякающую связку ключей, сигаретным дымом просочилась в дверь. Луша оглушительно мявнула, удивляясь. Обнюхала мое пальто, как обычно, пытаясь понять, где я была за день.
Я подняла на руки Лушу, ухватила за мягкий загривок убегающую Ленор. Оттащила обеих на кухню, уселась на стул лицом к спинке, обхватывая руками голову. Мои кофейные кошки восседали передо мной - две абсолютно одинаковые пушистые статуэтки. Только у одной глаза стеклянно-бесстрастные, а у другой - теплые, шоколадные.
- Знаете, мои дорогие, у меня в холодильнике - только лед кубиками, смерзшиеся пельмени, которыми можно травить тараканов, и полкило морковки, тертой. И кофейная заварка. Больше ничего нет и не предвидится, к гадалке можно не ходить. Кормить мне вас нечем. Так что, если вы не хотите жрать морковку и ядовитые пельмени, вы уж извините. Ищите новый дом, где уютные бабушки с клубками, мамы, папы и дети-мучители. И теплый коврик у камина. 
Они очень внимательно выслушали меня. Вежливо доели остатки сайры, выцарапанной из недр холодильника. 
И исчезли наутро, обе.
Ленор испарилась первой - собственно, на ее счет у меня не было никаких иллюзий. Никогда. Эта Царица Савская, по странному недоразумению названная в честь кондиционера для белья, жила у меня, только пока хотела. Странная была кошка, незаметная, неосязаемая - да и была ли она у меня, или просто осенний чудаковатый ветер занес мне в форточку клочок тумана? А вот от Луши, преданной, по-щенячьи влюбленной, ласковой, мурчачей - от нее как-то не ожидалось подобного предательства. В моей доброй хранительнице домашнего уюта взыграли бандитские крови, и она сбежала через окно по карнизу, нагло слопав только что сваренные и уже лежащие в моей тарелке те самые последние пельмени. 
Следующие не-знаю-сколько дней кофе не варилось, Город пах не хлебом и кожей, а исключительно грязью и гниющей листвой, забытый мной пакет с кормом Ленор угрюмо кис, закинутый так далеко, что и археологам не докопаться. Квартира теряла цвета и очертания, покинутый холодильник тарахтел суше и испуганней, торшер жался к кровати, плед съеживался в тоскливый комок. Из ручки вместо букв начали вытекать странные кривоватые письмена, на русский язык не похожие, в которых, если приглядеться, можно было различить усатые морды и отпечатки кошачьих лап. Листы бумаги лежали передо мной спутанные, безжизненно-нетронутые. 
А потом появилась она.
С утра, в самый тоскливый и серый восьмой час, в мою дверь вежливо и ненавязчиво поскреблись, мяукнув. Я рванула открывать, опрокидывая перепуганную мебель. Там, за порогом, ждала как всегда безукоризненно вычесанная и чистая Ленор. Она скользнула внутрь, прикасаясь невесомо-пушистой шерстью к ногам, вытерла запыленные лапы о мои замшевые ботинки, проплыла кофейным облачком ко мне в комнату, легко и изящно взлетела на стол. И застыла там, как невиданный идол со стеклянными синими глазами. Я на негнущихся ногах проковыляла в комнату, схватила ручку, немеющими пальцами вцепляясь в ее ребристые бока. И застрочила бешено, как никогда в жизни.
Моя муза сидела рядом, величественно и снисходительно следя за моей рукой. Иногда, когда рука надолго застывала, уставая, муза подталкивала ее острыми коготками: пиши, пиши. И я писала.
Рассказ приняли и попросили еще, Город захлестнул запах круассанов и джема, квартира раздвинулась, потеплела, задышала. На полках появился нормальный кофе и корм - немыслимо дорогие комочки в соусе. Впрочем, как оказалось, моя царица способна жрать и колбасу из туалетной бумаги, если очень попросить.
Ленор появляется редко, струйкой дыма выплывая из ее собственного неосязаемого "нигде". Она позволяет себя гладить и мягко бодается лбом о плечи, если я сижу в кресле с ней на руках.  Когда я засыпаю, щекотно касается рук, охраняя мой сон, отгоняя кошмары прозрачными огоньками глаз неведомого божества. Урча, слизывает выплеснутую на блюдце кофейную гущу, как неведомый деликатес. И иногда, глядя на нее, я задаюсь вопросом: почему она ушла?
И главное, почему вернулась?
Такая кошка, как она, могла найти себе владельца в ту же минуту, как покинула мою захламленную нетопленую квартирку. Она жила со мной, пока ее кормили, и исчезла, едва захотела этого. Она бы поступила так, как захотела, так она поступала всегда...
И тогда я понимаю, почему она все-таки пришла ко мне тогда, в восьмом часу ноябрьского утра.
И становится очень тепло жить - оттого, что есть на свете такие великодушные кошки.