проза о м цветаевой вариант 2 дополненное

Тема: «Мир семьи на страницах записных книжек М.Цветаевой».

Примечание: «Орфография и пунктуация подлинника сохранены».

Введение.

Записные книжки Цветаевой были впервые изданы в 2000 году. Первым исследователем этого уникального историко-художественного документа явился редакционно-издательский совет: А.М.Смирнова, Н.П.Волкова, Н.Б.Волкова, Э.С.Красовская. Он же дал точное описание рукописей.
Двенадцать записных книжек и три фрагмента (отдельные листы из несохранившихся записных книжек) составляют лишь малую часть того целого, что было бы огромным собранием рукописных книжек и тетрадей Марины Цветаевой, запечатлевших ее внутреннюю жизнь. И эта малая часть – пятнадцать документов за 1913 – 1939 гг. – сохранились чудом, если учесть все неблагоприятные – “некабинетные” – обстоятельства жизни Цветаевой.
Цветаева вела записные книжки двух родов – карманные и настольные. Первые можно назвать черновыми по аналогии с черновыми тетрадями, где записи не обработаны, заносятся в разные места книжки, часто карандашом, поперек страницы, на полях, скорописью. Без знаков препинания, кратко, сжато, часто очень сокращенно (нередки случаи, когда слова сокращены до одной - двух букв). Вторые записные книжки подобны беловым тетрадям: письмо в них аккуратное, всегда чернилами, сокращения слов минимальны, тексты записей стилистически обдуманны, иногда подвергнуты более поздней правке. У Цветаевой были некоторые индивидуальные особенности графики и пунктуации, особенно в ранний период (1913 – 1915) гг.: так, например, она отмечала абзацы знаком тире и начинала их без отступа от левого поля, ставила запятую перед пояснением, заключенным в скобки. 
Ни одной детской, гимназических лет, юношеской тетради Цветаевой до нас не дошло. Об их количестве и содержании мы можем судить только на основании мемуарных источников.
“ …дневник свой она начала вести с самого раннего детства, когда она жила с матерью в Италии, в Нерви. <…> Я перечитала все толстые клеенчатые тетради (ее детские дневники), которые Марина постепенно перетаскала мне после воскресных пребываний дома. Меня поражало, когда я читала ее детские записи, как мог маленький ребенок так осмысленно, почти по-взрослому, описывать свою жизнь, то есть свои радости, горести, игры и шалости, обиды, наказания и прочие детские переживания. В основном же, как в дневниках (уже более старшего возраста), так и в своих письмах, Марина скупо описывала какие-нибудь события из своей жизни, а больше в них было размышлений и рассуждений на самые разнообразные темы”. 
Первая сохранившаяся записная книжка велась Цветаевой в Феодосии зимой 1913 – 1914гг. Эгоцентризм этих записей на сторонний взгляд изумителен.
«Записные книжки Марины Цветаевой – именно они, а не письма, не автобиографическая проза, не весь неохватный контекст ее лирики, и даже не сквозной лирический сюжет ее поэм, -  содержат главный урок, который одна личность может оставить другим: предельно точно записанный, не преображенный художественными задачами, голый экзистенциальный опыт. Эти записи оставляют впечатление, и даже убеждение в том, что это лабораторные журналы сознательно поставленного и последовательно через всю жизнь проведенного эксперимента, фиксирующие его ход и промежуточные результаты. Эксперимент этот можно назвать естествоиспытательским, в котором испытывалось, прежде всего, собственное естество и других. Наблюдению, анализу и испытанию подверглось все:  собственная внешность, психологическая природа, способы выражения ее, коллизии отношений с другими людьми, странами, вещами, книгами, природными явлениями, литературными героями; понятия генетических составляющих человека, красоты, любви, любовности (как качества), материнства, молодости, героизма, старости, смерти, жертвы, природы поэзии, национальных особенностей и т.д. и т.п. – До какого предела человек может дойти в реализации себя? Кто этот предел ставит – сам человек себе или жизнь ему? Что первичнее: долг перед собой или долг перед другими? В какой степени они совместимы? До какого предела неприкосновенны границы прав других людей? и пр. и пр. Разумеется, эксперимент ставился, прежде всего, для себя, целью его было понимание себя, уяснение себе истоков неминуемой, на роду написанной трагедии. Но когда катастрофа остается в прошлом, “черный ящик” расшифровывают посторонние». 
Мемуары (франц. – воспоминания) – разновидность документальной литературы, литературное повествование участника общественной, литературной, художественной жизни о событиях и людях, современником которых он был. 
Дневник – записи личного, научного, общественного характера, ведущиеся день за днем. Как литературная форма открывает специфические возможности для изображения внутреннего мира персонажа или автора. Распространен с конца VIII века, характерен для литературы предромантизма. 
Любой дневник интересен, потому что перед читателем постепенно раскрывается душа человека, а дневник Цветаевой особенно, т.к. она не простой смертный, а поэт чрезвычайной силы, ставивший искусство выше жизни. Об этом она говорила открыто, не боясь осуждения ни внешнего, ни внутреннего, ни своих, ни чужих, правдивостью и искренностью вытеснив всю фальшь, не оставив ей ни мизерного уголка, ни надежды на вакансию. В цветаевском дневнике важна независимость от рифмованных строчек, неограниченность ритмом и размером и вытекающее из этих условий свободное изливание мыслей. Думается, что свой дневник Цветаева воспринимала двояко. С одной стороны, как поэт, она не могла не чувствовать очевидной литературности этого жанра, предполагающего пусть отдалённого, посмертного, но всё же читателя. С другой – дневник был для неё ещё одной попыткой уяснить себе себя. И здесь она вступала на территорию последней правды, где ни эффектная фраза, ни неожиданный афоризм не вызывают ощущения литературной удачи, т.к. за ними стоит одна боль и потребность сокровенного самоанализа. А в этой области читатель, даже гипотетический, был уже не только не нужен, но и нежелателен. Недаром Цветаева максимально сокращала слова, а последние ее записи почти невозможно разобрать из-за многозначности начальных букв, т.е. мысль опережала руку, перо, влекла за собою, не позволяя дописывать до конца слова и поддерживать каллиграфический почерк, – материальность уступила духовности. Душа рвалась высказаться, открывая всю глубину до дна, разворачивая бездну страстей, всю их игру, всю бурю чувств с изнанки. Таким образом, в дневниках Цветаева могла разъяснить себе то, чего сразу не поняла, не осознала до конца в житейской тине мелочей.
Итак, Цветаева была не только автором своего дневника, но и его персонажем. И, прослеживая линию событий, читатель склеивает цепочку жизни, судьбы, состоящую из секунд, часов, дней, ночей, недель, месяцев, лет. Постепенно складывается определенное отношение к персонажу, т.е. к автору, т.к. невольно и подсознательно читатель ставит себя на место Цветаевой и проходит ее жизненные этапы, испытывая подобные эмоции и пытаясь извлечь из этих записей внутренний ритм судьбы.
Прежде всего, нужно заметить, что главная особенность дневника – это наибольшая возможность изображения внутреннего мира, полное его раскрытие, запредельная искренность, откровенность. Все это было реализовано Цветаевой в самой высокой мере. Она сознательно вела летопись своей души, не довольствуясь только творчеством. Есть записи, где говорится о написанном сегодня же стихотворении или прозе. Значит, для Цветаевой дневник восполнял какую-то лакуну, не заполненную даже священным для неё творчеством. Это даёт повод рассматривать её дневник как один из особых жанров почти внелитературного самораскрытия поэта.
«Пишу чудесные стихи, между прочим четверостишия и пятистишия». (II,С.212)
«Пишу пьесу – живу – пьесу!» (II,С.215)
Есть еще одна особенность цветаевского дневника, заключающаяся в том, что она почти не ставила в нем дат, т.е. чисел и месяцев, только года, начиная запись в погоне за мыслью и забывая про все остальное, порой объясняя выводы, порой нет:
«…с тех пор, как все живут по-новому, не знаю чисел…Часы не ходят. Не знаю времени… я бесконечно ценю слова». (II, с.7-9)
Следовательно, ценность слова, мысли выше, чем достоверность даты и времени, значит, Цветаева писала для себя, для собственной памяти, а не для публикаций. Однажды, свою записную книжку она называет - «оплот», добавляя, что она (т.е. книжка) и есть сама Цветаева. (II, с.116). Эта заметка красноречивее всех слов раскрывает качество, всю суть всех ее дневниковых записей.
Искренность Цветаевой стала той чертой, которую подметили её первые критики и которую далеко не все трактовали как её достоинство. Эта шокирующая искренность видна уже в её первых литературных опытах.
Еще в 1910 году В. Брюсов писал: «Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру, туда, куда не должен был заглядывать…»  Этот же рецензент похвалил ее за то, что она безбоязненно вводит «повседневность», «непосредственные черты жизни» с особенной легкостью и интимностью в свое творчество .
Н.Гумилев: «Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна… Многое ново в ее книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы… ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни» .
Анна Саакянц: «Как истинный гений, М. Цветаева щедро расточала себя, и от этого только становилась богаче, – подобно источнику: чем больше из него черпаешь, тем больше он наполняется. Во всем, что она писала: мемуарах, письмах, дневниках… – рассыпано множество блистательных афоризмов, крылатых выражений, метких мыслей, парадоксов. Цветаева роняла их случайно, между прочим…» 
Орлов В.: «Независимость Цветаевой, ее смелые эксперименты, самый дух и направление ее творчества раздражали  и восстанавливали против нее… многих литераторов. Один из них – критик, считавшийся арбитром вкуса, говорил в печати о «нашем несочувствии», …о ее «полной, глубокой и бесповоротной для нас неприемлемости». 
Насколько мы видим, весьма разнообразная критика, оценивающая её новизну, тембр поэтического голоса и тягу к эксперименту. Все эти отзывы относятся по большей части к творчеству Цветаевой. О своеобразии реального облика поэтессы после её смерти стали писать мемуаристы.
Современники отмечали манеру общения, умный внимательный взгляд, несколько вызывающий гордый вид, прямую осанку и многие другие признаки внешности, выдававшие ее внутреннее состояние
Илья Эренбург описал Цветаеву в 1917 г.:
«Поразительным в выражении ее лица было сочетание надменности и замешательства. Ее осанка была гордой – откинутая назад голова с очень высоким лбом, но замешательство выдавали ее глаза, большие и беспомощные, как будто невидящие». 
Слоним:
«Она была одиночкой, чужаком вне всяких групп, вне личных и семейных отношений, резко выделяясь манерой смотреть и говорить, с ее поношенным платьем и неизгладимой печатью бедности». 
Писатель Ной Лурье, познакомившийся с ней в Доме писателей в Голицыно, вспоминал:
«У нее была злая хватка мастера, голос громкий – резкий. Но за уверенностью тона и суждений чувствовалась растерянность и страшное одиночество. Писатели избегали общения с нею… В глазах этой женщины с незаурядным лицом иногда вдруг появлялось такое выражение отчаянья и муки, которое сильнее всяких слов говорило о ее состоянии» . 
Лидия Чуковская, дочь писателя К.Чуковского, описывала впечатление после встречи:
 «…глаза желтовато-зеленые, упрямо уставившиеся. Тяжелый, пытливый взгляд. Дружеские слова, не сопровождающиеся улыбкой. Улыбки не было вовсе, ни на губах, ни в глазах".   
А М. Горький считал Цветаеву не только гордячкой, но и человеком, сильно преувеличивающим свой талант, и вообще отзывался весьма критично, несмотря на горячую дружбу с ее сестрой Анастасией Цветаевой:  «Я воспринимаю ее как человека, который слишком высоко себя ценит, чье мнение о себе неверно и который слишком болезненно поглощен собой, чтобы быть в состоянии или захотеть понять других людей… Мне трудно согласиться с Вами в высокой оценке таланта М.Цветаевой. Ее дар кажется мне резким, даже истеричным. Она не хозяин языка. Язык ее хозяин» .
Как мы видим, мнения очень разнообразные, что говорит о разном отношении к Цветаевой, или о разном впечатлении, которое она производила, в зависимости от ситуации, настроения, как ее, так и людей, которые окружали.
Их свидетельства, безусловно, очень важны для воссоздания подлинного портрета Цветаевой. И всё-таки следует прислушаться к самому любящему из мемуаристов, самому преданному ей существу – её дочери, Ариадне Эфрон:
«Моя мать… действительно была добра, щедра: спешила помочь, выручить, спасти, делилась последним, наинасущнейшим, ибо лишним не обладала. Снисходительная к чужим, с близких, друзей, детей – требовала, как с самой себя: непомерно. Беспомощна не была никогда, но всегда – беззащитна. Речь сжата, реплики – формулы» . 
Именно Ариадна Сергеевна дала ряду воспоминаний о матери этическую оценку:
«Далеко не все Маринины корреспонденты и собеседники, мимолетные друзья и просто знакомые оказались впоследствии на высоте ее доверия или хотя бы на уровне элементарной воспитанности, публикуя на страницах зарубежной печати «воспоминания» о Цветаевой и ее близких, касаясь обстоятельств их жизни и поворотов их судьбы. Речь о небескорыстных сенсационерах, о недоброжелателях-обывателях, – сводящих всегда на расстоянии безнаказанности – посмертные или прижизненно личные или политические счеты; о дельцах окололитературы, плодящих домыслы и вымыслы, калечащих факты в своих якобы “исследованиях творчества и биографии”».      
И вообще Ариадна Эфрон дала самое верное, самое чуткое описание своей матери после ее смерти:
«Цельность ее характера, целостность ее человеческой личности была замешана на противоречиях; ей была присуща двоякость (но отнюдь не двойственность) восприятия и самовыражения: чувств (из жарчайшей глубины души) и взгляда на (чувства же, людей, события), взгляда до такой степени со стороны, что – как бы с иной планеты».   
 Эти слова ещё раз подчёркивают значимость обращения ко всему наследию Цветаевой. И дневниковой прозе, безусловно, принадлежит здесь особое место.
О Цветаевой писало множество критиков, как при ее жизни, так и после смерти. Исследования ее творчества не закончены и еще продолжаются в современное нам время.
Одним из таких известных критиков является И.Кудрова. Ее комментарии есть во многих изданиях, как лирики, так и прозы. Она отличается глубоким психологическим пониманием поэтессы. Например, анализируя любовность, как качество Цветаевой:
«Она много любила, всегда любила, а когда не любила, ощущала себя в ледяной пустыне. Любила с взаимностью и без, не только того, кто был рядом, но и дальнего, и даже никогда не виденного, и даже того, кто будет еще жить через 100 лет. У нее был свой талант любви, а еще больше -   потребность, ненасытимая жажда любви. Объект для возникновения нежного сердечного чувства почти не имел значения. Сама над собой подтрунивая, Цветаева записывала в дневнике: «Любовь: зимой от холода, летом от жары, весной от первых листьев, осенью от последних: всегда – от всего».
Она легко восхищалась человеком, часто не успевая разглядеть, заслуживал ли он этого восхищения: расчетливость в любви была ей не просто чужда, но и отвратительна. Она любила само это чувство… Ибо не умела ничего чувствовать вполовину, умеренно; природа наделила ее эмоциональным гигантизмом. А это значит, что и страдала она в любви безмерно.
Ей становилось легче, едва она брала перо в руки. Ее страстью было проживать жизнь через слово; именно с пером в руке она вслушивалась, вчувствывалась, размышляла. В ней жила неодолимая страсть фиксирования, схватывания словом того, что хотя бы мимолетно возникало в душе и в мыслях.
Естественно, что цветаевские тексты нередко шокируют читателя признаниями, далекими от правил «комильфо». Но она никогда не оборачивается в сторону слушающих ушей или читающих глаз, она поглощена другим – правдой чувств, верностью этой правде,  -  и это один из признаков истинного таланта».
Этот отрывок из статьи Кудровой: «Каждый стих – дитя любви»,    относится не только к лирике, но и к дневниковой прозе, которую автор анализирует с таким же эмоциональным воодушевлением. Мнение этого знаменитого критика, безусловно, важно. Т.к., судя по содержанию статей о Цветаевой, Кудрова имеет довольно ясное представление о личности поэтессы, в чем сказывается чуткое понимание критика. Так же интересна ее книга о Цветаевой: «Версты. Дали», где Кудрова высказывает свое мнение не только о любви Цветаевой, ее следе в душе и жизни поэтессы, но и о многих других качествах, высвечивая анализируемую тему со всех сторон.
Наряду с И.Кудровой стоит знаменитый критик и поклонник творчества Цветаевой – А.Саакянц. Ее статьи и очерки так же интересны и отмечены не только глубоким пониманием поэтессы, но и нескрываемым восхищением и преклонением перед оной. Например, статья «Тайный жар», где автор анализирует внутреннее состояние Цветаевой, определив его одноименно.
Следующий критик известен более как библиографический исследователь – Л.А. Мнухин. Вместе с А.Саакянц они издали «Фотолетопись жизни поэта». Которая позволяет визуально окунуться в прошлый век, в мир поэтессы и тех близких людей, которые ее окружали.
Многие критики интересовались не только личностью Цветаевой, но и ее жизнью, как в кругу семьи, так и в обществе. Например, Л. Фейлер постаралась  трактовать все этапы жизненного пути Цветаевой, параллельно внешним историческим событиям, анализируя внутреннее состояние поэтессы. После прочтения этой книги, невозможно отрицать попытки автора – максимального психологического углубления в жизнь и натуру Цветаевой. А так же неоспорима особенность этого критика в изучении души поэта, состоящая в осознанном рациональном анализе какого-либо чувства, поступка, без какой бы то ни было эмоциональной окраски. Т.е. трудно понять осуждает ли автор свою жертву или же восторгается ее поведением. Это представлено на строгий суд читателя, т.к. Л.Фейлер не навязывает своего мнения, а лишь констатирует факты, вызывая определенные самостоятельные эмоции. Будь то – сочувствие, гнев, восторг, жалость, симпатия или антипатия, и многое другое. Довольно редкое явление среди критиков, потому как обычно критиком рисуется другая картина, по которой угадывается либо осуждение, т.е. отрицательный отзыв, либо восхищение поэтессой. Нужно ли отмечать, что последнее явление встречается гораздо чаще в литературной критике Цветаевой.
Так же своеобразен Е.Евтушенко, например, его статья: «Марина Цветаева – неоплатная наша вина, но и любовь наша навечная», где название говорит само за себя об основной мысли автора. Там же он лирически описывает, как поехал в ту самую глухую Елабугу, в тот самый дом, где повесилась Цветаева. Там нашел тот самый гвоздь, смотрел на него, трогал и чувствовал, как перенесся в то самое время, когда случилось то трагическое событие. Безусловно, эмоциональность играет здесь большую роль, именно поэтому возникает у Евтушенко тема «неоплатной вины», этим его статья и оригинальна.
Естественно, что вышеперечисленными авторами не исчерпывается критика Цветаевой, т.к. их великое множество, как известных, так и не очень. Желающему познакомиться с ними поближе открыто большое поле деятельности (см. библиографию данной работы). Ограничиваясь рамками курсовой работы, мы приводим лишь названных критиков.
Итак, архив, остававшийся закрытым по желанию А.С.Эфрон до 2000 года, открыт, и перед нами лежат «Неизданные записные книжки» М.Цветаевой. Когда-то они принадлежали только ей и были ее тайной, местом, где она вела монолог со своей душой. Показательно, что, имея возможность кричать о наболевшем на весь мир как довольно известный поэт, Цветаева не пользуется этим, предпочитая интимную замкнутость дневника. Отсюда следует, что, вопреки расхожим взглядам, не все свои чувства она выставляла напоказ, это лишнее подтверждение ее одиночества, изоляции и желания что-то переосмыслить для себя самой. Думается, можно с уверенностью сказать, что дневник был для неё чем-то вроде творческой мастерской и самоисповедью одновременно.
Дневник Цветаевой можно разделить на несколько тем:
1 – Анализ себя и собственного творчества;
2 – Суждения о мире и литературе, становящиеся для неё на какое-то время аксиомами. 
3 – Потаенная жизнь сознания, сны, мечты, надежды.
4 – Анализ эпохи, окружающего мира и своей роли в нем.
5 –Мини-характеристики близких ей людей.
В рамках курсовой работы невозможно охватить весь спектр этих тем. И потому избирается один аспект – мир семьи, который включает в себя записи Цветаевой о муже, детях и о тех мужчинах, чувство к которым неизбежно вторгалось в семейные отношения поэтессы.
Таким образом, цель работы – проанализировать, как события семейной жизни Цветаевой отразились в необычайном жанре записных книжек.
Сопутствующая этой цели задача – охарактеризовать своеобразие жанра записных книжек Цветаевой.
Естественно, эти темы чередовались, как чередовались ее эмоции, настроение, события, этапы жизни, но основная причина той или иной темы заключалась в желании или нежелании Цветаевой описать, проанализировать то, что ее интересует.
Перед нами проза поэта, что само по себе является весьма интересным феноменом.
По мнению Иосифа Бродского, одного из самых блестящих толкователей цветаевского творчества, для её прозы характерна предельная спрессованность речи, в чем особенно сказывается поэт: «Обращаясь к прозе, Цветаева показывает своему читателю из чего слово – мысль – фраза состоит, она пытается – часто против своей воли – приблизить читателя к себе, сделать его равновеликим» . Бродский особенно подчёркивал соучастие читателя в творчестве ради постижения истины. Если использовать идею Бродского о том, что проза поэта – это всегда шаг навстречу читателю, то дневник или записные книжки – это уже два шага: навстречу к себе и к своему возможному собеседнику. Записные книжки Цветаевой имеют особое значение и как документ эпохи, их породившей, и как область, в которой формировались ее заветные образы и идеи. Они многое объясняют в жизни и поведении Цветаевой и служат прекрасным автокомментарием к ее поэзии, жизни. «Более страстного голоса в русской поэзии ХХ в. не звучало» .
М.Цветаева всегда подчеркивала, что для поэта нет ни одной равнодушной вещи: «… на все да, нет, люблю, ненавижу. Нет средостояния, ни средостения. И это на фоне глубочайшей отрешенности и даже оторванности от всего: собственной жизни – руки – ноги – в первую голову». (II,С.398) Она размышляла в своих записях о страсти, любви, тоске по лучшему миру, о судьбе поэта, об отчужденности и одиночестве.
Однажды в эссе об А. Белом, Цветаева сказала, что «умученность и затравленность не требуют мучителей и травителей, для них достаточно самых простых нас» . Она знала это по себе слишком хорошо, т.к. ее мучили собственные демоны. Часто она ощущала одиночество, чувство подавленности, отвергнутости, бесполезности, и все это легло отпечатком на собственное «Я». Ее депрессия преодолевается благодаря бойцовским чертам ее характера, аналитическому уму и вообще умению все преодолевать (было бы желание).
В своем искусстве Цветаева создала свой собственный мир, мир, в котором она могла подняться над изъянами, недостатками, пороками общества, жизни.
Достигнув 19 лет, М.Цветаева искала любви. Она нашла ее, встретившись с Сергеем Эфроном на покрытом галькой берегу Черного моря. Сергей был на год моложе ее и очень красив – темноволосый, с большими выразительными глазами. Их взаимное притяжение вскоре переросло в страстный роман.
«Бывают же чудеса! – Ведь было же 5 мая 1911 г. – солнечный день – когда я впервые на скамейке у моря увидела Вас. Вы сидели рядом с Лилей, в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: - Ну, можно ли быть таким прекрасным?! Когда взглянешь на такого – стыдно ходить по земле!
Это была моя точная мысль, я помню».  Февраль 1921 г. (II,с. 258) В дневнике отчётливее выразилось то, что в столь романтическом ключе звучало в стихах Цветаевой об Эфроне – её преклонение перед его внешним обликом, рядом с которым она воспринимала себя чуть ли не дурнушкой.
Забегая вперед, можно проследить динамику чувств Цветаевой к мужу. Судя по датам, эта запись сделана спустя  десять лет, о чем это говорит? Тогда Цветаева не вела еще дневник, значит, не чувствовала в этом потребности, однако, заведя его, не чувствовала потребности писать об Эфроне сразу. Эта заметка из письма мужу после трех лет разлуки. Цветаева не знает, жив ли ее супруг, и тешит себя иллюзией, что пока пишет ему – он жив. Присутствует некоторый ропот на судьбу и Бога, а также описание ее жизни без него, но в целом – мольба, переходящая в требование, чтобы он жил: «Надо, чтобы Вы были живы! ... буду жить во чтобы то ни стало, а если Вас нет – лучше бы я никогда не родилась!» (II,с.260)
Т.е. она ощутила в полной мере свое одиночество и испугалась его. «Перегостив во стольких судьбах» (там же), Цветаева поняла, что никому не нужна, что никто, кроме мужа, ее по-настоящему не любил, и почувствовала невозможность жизни без него. Но это не ново, похожие слова она уже говорила мужу:
«14 марта 1919г.
Опыт этой зимы: я никому на свете, кроме Али и Сережи (если он жив) не нужна».  (I,С.303).
Сначала их брак строился на признании свободы обоих партнеров. Цветаева, опьяненная своей внезапно обретенной свободой от семьи и школы, не считала брак чем-либо ограничивающим. Эфроны принимали активное участие в общественных и литературных кружках, а также в театральном мире. М.Цветаева ожидала от мужа, что он будет жить согласно ее высоким требованиям, так же как после требовала этого от своих возлюбленных, детей, себя.
 Самая первая запись об Эфроне – 11 декабря 1912г. -  когда Цветаева ищет сходства дочери и отца (I,С.12). Дальше -  в семейных диалогах, где она называет его «Лева» (I,С.17), чувствуется полная идиллия между женой и мужем, а центральное место принадлежит дочери. Ни слова о супружеских отношениях, ни одного интимного диалога между ними не описано. Неожиданно,  после отметки Цветаевой: «3 года с нашей встречи с С. (Феодосия, 5 мая 1914 г.)» – запись рукой Эфрона: «Четвертый год начинается с разлуки.
Где бы Вы ни были, я всегда буду с Вами и этот четвертый год, как те три. Все, что Вы делаете, прекрасно. Когда я ворчу – я плохой! Простите меня! Ласковый и любящий С.». (I,С.58)
Трудно понять, почему - «разлука», может, потому, что у Эфрона началась экзаменационная сессия, но короткие заметки об Але, где вскользь упоминаются его слова, говорят о совместной семейной жизни.
Его неожиданная заметка немного приоткрывает завесу той идеализированной картины, которую нарисовала Цветаева. Эфрон с юмором отмечает свое «ворчанье», критикуя себя и отдавая должное любимой жене. Далее, Цветаева описывает его экзамены, как удачные, так и не очень, отмечая эмоциональность студента: «Вдруг отворилась дверь. Входит С. – совершенно зеленый, с воспаленными глазами – привидение.
- Я провалился, я отлично знаю, что провалился!  …
Весь день до вечера С. ничего не говорил, кроме этого».  (I,С.66)
Цветаева с интересом следит за ходом экзаменов мужа, приводя в записной книжке некоторые его ответы и вопросы преподавателей, но с окончанием сессии  заметки о нем постепенно сходят на нет, лишь изредка просачиваются разговоры Али с папой или о нем. Но ни одного диалога Цветаевой и Эфрона наедине, отсюда ясно, что эта тема ее мало увлекает, хотя она гордится его успехами:
«В местной газете такая отметка: «Из экстернов феодосийской мужской гимназии уцелел один г-н Эфрон». В его экзаменационной судьбе принимал участие весь город».  (I,С.78). Коктебель, 19 июня 1914 г..
Постепенно записная книжка превращается в книгу счетов, перечисления вещей, необходимых с собой, и среди этой прозы быта вдруг стихотворение, написанное рукой Эфрона:
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь,
И не могу предаться вновь
 Раз изменившим сновиденьям.
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прошлом слова
О, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь.  (I,С.142)
Случайно ли здесь это стихотворение Пушкина? Очевидно, он хотел выразить состояние своей души. Вмешиваясь в очередной раз, Эфрон невольно проясняет семейные отношения молодых супругов, по которым можно сказать, что они были, не так гладки, как-то  хотела изобразить  поэтесса.
Вообще,  записные книжки отражают среди малочисленных отрывков о муже некоторые недомолвки, словно утаивая что-то, Цветаева не хочет нарушать идеализацию его облика:
«С марта месяца НИЧЕГО не знаю о Сереже, в последний раз видела его 18-ого января 1918 г., - как и где – когда-нибудь скажу – сейчас духу не хватает».   (10 ноября 1919г.)  (II,С.8)
Но в основном, определенная положительная картина, которую Цветаева пожелала нарисовать, не нарушается, а сохраняется на протяжении всей цветаевской летописи.
Молитва Цветаевой: «Дай мне, Господи, умереть раньше Сережи и Али».  (II,С.83)
 «Мои сны о Сереже коротки, как формулы: очень ясно – его лицо, жест, какое-нибудь слово.
Напр. Недавно: - «Марина! Я сейчас знаменосец…» (II,С.47)
Другой сон  о том, как мальчик, похожий на Алю, показывает Льва (любимая игра Сергея с Алей), потом превращается в Алю.  (II,С.47)
 «Вы и Аля - …вот все, что у меня за душой.
…чтобы я дала за это! – Жизнь? – но это такой пустяк. – На колесе бы смеялась!» (II,С.259)
Малочисленность записей о муже Цветаева объясняет однажды тем, что это «слишком близко к сердцу… Есть и у меня, словесницы, стыд слова». (II,С.295).
Здесь же: о том, что когда-нибудь, лет через 20, она все восстановит, занеся в записную книжку.
Себя с мужем Цветаева всегда считала двумя половинками, составляющими одно целое, поэтому жизнь порознь, с разной судьбой, не представляла возможной, не смотря ни на какие расхождения взглядов и т.п. Он был долгом ее жизни, она всегда оставалась по-своему верной ему.
Еще один постоянный герой записных книжек –  дочь Ариадна, родившаяся  осенью 1912 года. Цветаева сказала, что назвала ее таким именем вопреки всем: мужу, отцу, друзьям. Она обожала дочь. В ее дневнике записаны мельчайшие детали ее внешности, роста, развития, поведения. Для Цветаевой она была дочерью поэта и красивого отца. Описываются все Алины новые звуки и слова, взгляды, жесты, пристрастия и т.д.:  «Москва, 4 декабря 1912 г., вторник.
Завтра Але исполняется 3 месяца. У нее очень большие светло-голубые глаза, маленький нос, слегка оттопыренные уши, довольно длинная шея, руки с длинными пальцами, узкие ступни… Купаться она ненавидит, но в общем страшно живая, веселая, с великолепной памятью, лукавая, – сияющая. Упряма, но не капризна…» (I,С.12)
Почти каждый месяц (иногда каждый день) Цветаева описывает ее особенности и свои надежды, связанные с ее будущим, она отмечает каждую деталь, угадывает свои черты и сходство с мужем:
«11 декабря, 1912 г., вторник.
Уже в 3 месяца обозначившиеся брови – безусловно Сережины, рот, нос, форма рук (увы) мои. Девочка, конечно, пойдет в Сережу, я маленькая была очень крупная и круглая. У нее же все в длину» (I,С.12).
Импульсивность Цветаевой сквозит в каждой её записи. «Вот, что приходится на день ее рождения в моих двух книжечках», далее она загадывала по книге Фройляйн Энни «Белый Олень» о будущем дочери, открывая наугад страницы и записывая прочитанное:
«Она будет искать и проклинать найденное, идти к людям за помощью; будет рабом своих чувств и презирать мораль; любить свое страданье; знать падение и подъем; искать утоление в людях; из-за сказки оставит друга; ее желания будут пламенны, и даже тоска ее будет криком; в первой любви она будет спасаться.
Какая-то безудержная душа! Скорее моя, чем Сережина. Но я ей такой не желаю». (I,С.16)
О трехмесячном ребенке мать говорит как о сложившемся, сформировавшемся человеке, заранее предугадывая ее судьбу, душу, которую сравнивает со своей. Акцентируя на этом внимание, Цветаева останавливается на описании будущего дочери и задумывается над своей душой, сходства с которой она не желает для Али. Почему? Очевидно, не сладко ей жилось с «такой» душой: чувствительной, восприимчивой к другим и требовательной к себе, понимающей и противоречивой. И это лишь одна из многочисленных сторон многогранника ее души.
А однажды, после посещения одного друга, Цветаева жаловалась мужу, что тот разговаривал с Алей как с маленькой (I,С.63). Т.е. она с младенчества обрекла дочь на гениальность, лидерство в рядах масс, первенство, уникальность, как некогда делала ее мать:
 «Она, конечно, будет поразительным ребенком». (I,С.16).
И вообще описывается каждый Алин новый зуб, цвет глаз, волос, все впечатления друзей и знакомых о ребенке. Мать безудержно создаёт культ личности из крошечного существа, находя в этом пищу собственной гордости. Причём это не воспринимается Цветаевой как грех. Скорее как собственная неповторимость. Она сравнивает Алю с другими детьми, естественно, отдавая ей предпочтение, описывает игры с Андрюшей (сын сестры Цветаевой – Аси), невольно, а может и вольно, показывая лучшее развитие девочки: «Андрюша капризен, вечно плачет, непослушен и гораздо менее сознателен. Аля не капризна, почти не плачет, очень послушна… Манера говорить у них также различна. Аля повторяет слова – совершенно правильно - …Андрюша повторяет все по-своему». (I,С.31).
Описана каждая фотокарточка, удачная и не очень, прогулки, игры с кошками, собаками, простуды и симптомы, «открытия», мечты:
«…Аля через два года затмит всех Марусь и Ириночек мира. Я… тайно торжествовала». (Але 1 г. 5 мес.) (I,С.37).
Материнство оживило в Цветаевой семейное начало. Она сознательно оглядывается на опыт своей матери и сравнивает её записи о себе, ребенке, проводя параллели с собственной дочерью: «Тогда мне было на неделю меньше Али. Я, очевидно, говорила больше, хотя Аля для своего возраста очень развита и сознательна» (I,С.37).
Цветаева с упоением констатирует большую привязанность дочери к себе, чем к отцу, признавая свою ревность. А потом, когда, доказав пророчество матери, Аля начинает писать чудесные (большей частью белые) стихи, Цветаева приводит их в своей книжке в огромном количестве, абсолютно без сокращений, как делала с собственными записями позже. Цитирует она и длинные письма дочери, особенно когда она была в приюте. Там ее даже в школу не пускали, видя развитость не по годам, желая приостановить образованность ребенка. Аля занималась сама, исписав всю книжку письмами матери.
Итак, мы видим, что Цветаева привила высоту своих духовных исканий дочери. В записных книжках поэтесса предстаёт в непривычной для себя роли педагога. Цветаева-педагог своими методами вряд ли может стать образцом для подражания. Но в случае Али они дали блестящие всходы. Цветаева всегда говорила, что заинтересовывает Алю тем, что ей интересно самой. В результате у ребенка закладывается внутренняя основа романтического мироощущения матери, ее духовные ценности.
Алину преданность Цветаева приравнивает к любви Сергея, отмечая их схожесть, т.к. они говорят почти одинаковыми фразами:
«Марина, когда Вас нет долго, я все боюсь, что Вас автомобиль задавит.
Марина, я готова целый год прожить в колонии, чтобы один день быть с Вами. Марина, я никакой боли не боюсь, только бы Вы были здесь…» и т.п.  (I,С.444).
Дневники воспроизводят и необычный мир одарённого ребёнка, перенасыщенный экзальтированным влиянием требовательной матери. Так, Аля в письмах к ней выражала свою любовь и преданность с откровенно гипертрофированной восторженностью:
«Люди! Марина  –  это Бог! Напрасно в Писании думают, что Бог на небе! Посмотрите,  какие Марина делает чудеса: Она пишет, когда топится печка, она варит, а угли, которые падают в суп, делаются чудесными овощами. Может ли это Бог? ...Марина! Благодарю за всю любовь, которую вы мне дали!» (II,С.26).
 Интенсивность внутренней жизни ребёнка Цветаева считала нормой и потому была благодарна дочери за её ответный огонь. Мысль о непосильности подобных переживаний для 6-летней девочки её не беспокоила. В этом сказывался своеобразный деспотизм цветаевской любви.
Чего в этой записи зафиксировано больше: отцовского инфантилизма, детской душевной открытости или материнской ненасытности в поглощении их чувств? Ясно одно: эта молодая семья была счастлива, и такое беспокойное, трудное счастье устраивало, пожалуй, всех.
В собственной семье Цветаева осознаёт свою ведущую роль – роль судьи и демиурга, откровенно отмечая довольно эгоистическую мысль: «… Бог создал мир для того, чтобы его кто-нибудь любил. Так я создала Алю» (I,С.445). Хочется добавить: по образу и подобию своему. Даже в этом сказывалась дерзкая и губительная философия победительницы.
Да, многие современники отмечали самовлюбленность Цветаевой  (например Горький), но, возможно, это просто одна из тысячи черт материнской любви, что свойственна каждой матери в той или иной степени, в зависимости от обстоятельств жизни.
Записи 1917 года были омрачены ощущением надвигающейся революции. М. Цветаева жила одна с Алей, в Москве, ожидая второго ребенка и надеясь, что это будет мальчик. Эфрон почти все время отсутствовал из-за обучения в офицерской школе. Вот записи в дневнике того периода:
«Для полной согласованности душ нужна согласованность дыхания, ибо что – дыхание. Как не ритм души? Итак, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом». (II,С.145).
Именно в годы революционных испытаний Цветаева ощутила необходимость согласия и единения с мужем, т.к. энергия бунта не могла не сказаться на настроениях людей того времени, вызывая чувство тревоги.
Рождение второй дочери Ирины 13 апреля не нарушило ее творческой энергии, но урезало время для работы. Цветаева постоянно жаловалась, что не имеет возможности писать. Крайние обстоятельства неустроенного быта становятся основой нового, трагического сюжета её жизни – смерти невинного ребёнка. В дневнике отражены все этапы этой трагедии, первым из которых становится раздражение матери против младенца:
«Ирина вопит. – «Не беспокойтесь, это она разговаривает!» (II,С.147).
«Лучше быть запертым в одну клетку со львом, чем в одну комнату с грудным ребенком. Ирина, прости!» (II,С.164).
 По кратким отрывочным записям того периода можно наблюдать некую напряженную суровость Цветаевой по отношению к своему второму ребенку. В чем сказывается, может быть, усталость от неминуемых бытовых хлопот, связанных с маленькими детьми. Может быть, здесь сказалось  разочарование в девочке из-за ее очевидной отсталости, а возможно, и отсутствие, в данном случае, материнских чувств и, как следствие, проявляющая себя невостребованность данного ребенка. Цветаева сама противоречила себе в этом вопросе, но  известно, что она не скрывала своего отношения к Ирине.
И вообще, если сравнить количество записей об Алином и Иринином младенчестве, то выходит соответствие как десять к одному. Их ничтожно мало. Да и темы совсем иные: в них сквозит усталость от забот о младенце, отсутствие восхищения ребенком, отсутствие желания описывать ее развитие.
Впрочем, отсталость Ирины была вовсе не очевидна. Т.к. на фоне Алиного вундеркиндства любой ребенок будет выглядеть отсталым. Однажды Цветаева назвала ее случайным ребенком, добавляя то, что если бы родился мальчик, она бы его больше любила. Безусловно, это несправедливо, но, обойдя личные эмоции, хочется оценить цветаевскую правдивость, откровенность перед собой в фиксации собственных весьма неприглядных настроений. Правда, она не готова ещё дать им однозначную этическую оценку. Понятное самооправдание мешает этому процессу: «… Я не знаю, грешна я или не грешна, но я знаю, что я несчастна. Ты создал меня такой. Чего Ты  этим хотел?» (II,С.304).
Очевидно, это вопрос к Богу. С этого момента её начинает беспокоить вопрос о смысле её страданий. Цветаева пытается анализировать свое поведение, свое место на земле, себя:
«…Замечаю одно: горе во мне встает медленно-нарастающей волной. В первую секунду – сгоряча – ничего не чувствую и первые несколько дней живу, как жила. Потом – как укол – воспоминание. Отталкиваю. Потом другой, потом третий, потом уж непрерывно – сплошная боль – уже не чувствую острия.
Странное чувство: в горе я не погружаюсь, горе во мне работает, роет какие-то подземные ходы». (II,С.305).
Смерть друга (Стаховича) явилась причиной появления у Цветаевой этого чувства, которое она довольно трезво анализирует, словно со стороны рассматривая его, как будто на другого человека смотрит. Далее размышление о жизни и смерти, и Цветаева делает вывод, что он умер от того, «от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) – я: оттого, что я никому не нужна».  (II,С.306)
19-ый год, голод, маленькие дети (Аля и Ирина) о которых нужно заботиться, которые без матери погибнут, а она говорит, что «никому не нужна»!
 «Моя любовь – это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям».  (II,С.306)
Холодный анализ своего материнского чувства, но достаточно ли верный? Следующая запись частично опровергает его:
«Кому дать суп из столовой: Але или Ирине?
 - Ирина меньше и слабее, но Алю я больше люблю. Кроме того, Ирина уж все равно плоха, а Аля еще держится, - жалко».   (II,С.309)
Значит, материнство осуществилось лишь в отношении к первой дочери, ее «жалко», а «маленькую и слабенькую» не жалко. Парадоксальное нечеловеческое отношение к младшей дочери, оценить можно только цветаевскую правдивость, ведь об этом она могла бы умолчать – меньше было бы осуждения. Создается впечатление, что она сама удивляется в себе этому необоснованному чувству.
Гражданская война поделила Россию на север и юг. М. Цветаева оказалась оторванной от мужа, оставшись с (шестилетней) Алей и Ириной (2 г.,7 мес.), не готовая ни к физическим лишениям, с которыми столкнулась, ни к суровым испытаниям жизни в новом обществе, чьи постулаты она отвергла с самого начала. Москва была отрезана. К счастью, ее врожденное упорство, выносливость, юмор, высокомерие помогли ей не просто выжить, но и налаживать новые связи и продолжать расти как поэту. Самым мучительным было отсутствие вестей от Эфрона. Абсолютно одна, Цветаева должна была обеспечивать семью едой, дровами, одеждой. Она изрубила мебель, продала все, что только могла, принимала еду и одежду от друзей и соседей. Очень экспрессивно передана в дневнике атмосфера бесприютного дома:
«Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля… - весь запас! - … Мой день: встаю – холод – лужи – пыль от пилы – ведра – кувшины – тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. Хожу и сплю в одном и том же коричневом платье… все прожжено от падающих углей и папирос.
Потом уборка. Угли – мука от пилы – лужи. И упорное желание, чтобы пол был чистым! Потом стирка, мытье посуды … Иногда пилю или рублю на завтра. В 10 ч. или в 11 ч. Я тоже в постели. Счастлива лампочкой у подушки, тишиной, тетрадкой, папиросами, - иногда – хлебом.
Не записала ни постоянных ожогов от углей, которые хватаю прямо руками, ни беготни по комиссионным магазинам и кооперативам…
Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, радости от малейшей удачи, планов пьес – все стены исчерканы строчками стихов и NB! для записной книжки! …
Но жизнь души – Алиной и моей – вырастет из моей записной книжки…»  (II,С,8-11)
Итак, здесь, т.е. в последней фразе, камень преткновения всего дневникового творчества. Настоящее описано для будущего, проживающий жизнь человек писал для людей, которые будут жить после него. Удивительное свойство описания заключается в умении Цветаевой, миновав материальные трудности, приблизиться к «жизни души» и сконцентрироваться тут и раскрыться.
Следующая запись Цветаевой подтверждает вышесказанное заключение: «Больше всего в мире – из душевных вещей – я дорожу за: Алины тетрадки – свои записные книжки… - мой каждый день, … я – больше я».  (II,С.42)
Цветаева была всегда очень близка со своей дочерью. Теперь, в коммунистической Москве, разлученная с прежним миром, она делилась с шестилетней Алей своими мыслями, чувствами, одиночеством и неистребимым романтизмом. Она брала ее с собой на прогулки, в театр, на поэтические чтения, взамен получая от дочери неограниченную любовь, выражающуюся как в служении, послушании ей, так и в творчестве.
Еще Цветаева пишет о своей неискоренимой деликатности, которая мешала ей принимать помощь. Она боялась чем-либо обременять посторонних людей. Например, когда тащила мороженую картошку, мотивировала отказ от помощи прохожих тем, будто бы ее встретит муж (I,С.309), тем самым лгала, т.к. он давно отсутствовал, не заботясь о семье. И надо заметить – в многочисленных записях 1913 - 1939 годов самого разного содержания нет ни одного слова упрека мужу.
«Упражняюсь в самом трудном для себя: жизни в чужих людях. Кусок в горло не идет, - все равно, у друзей ли это, или, как сейчас, в грязной деревне, у грубых мужиков. НЕ естся, не читается, не пишется…
Зачем я все это делаю? – Испытанье».   (I,С.421)
Сквозь неустроенный цветаевский быт в тексте дневников начинает неуклонно проступать бытие:
«19-ый год – эпопея, … мы научились любить: хлеб, огонь, дерево, солнце, сон, час свободного времени, – еда стала трапезой, потому что ГОЛОД (раньше аппетит), сон стал блаженством, потому что «больше сил моих нету», мелочи быта возвысились до обряда, все стало насущным, стихийным… Железная школа, из которой выйдут – герои. Не-герои погибнут. Вот закон о сильных и слабых…» (I,С.438).
Этот «час свободного времени» Цветаева тратит на записные книжки, между тем как могла бы поспать («блаженство») или сделать какие-либо насущные дела. Дневник становится для неё формой противостояния быту.
Вдруг, среди многочисленных записей разного содержания (о музыке, стихах, голоде, холоде, революции, быте, друзьях и т.д.  с.8-16) - следующая запись: «Алин отъезд в приют». И начинается описание сборов обеих дочерей, и реплики – матери и старшей дочери. Об Ирине лишь две  заметки: «…я старалась получше ее кормить (об Але), явно и без зазрения совести обделяя Ирину». (II,С.16)
«Ирина в розовом платье и в грязной белой кофте». (II,С.16) Для сравнения рядом описание одежды Али, которая чище, теплее, добротней. Аля восприняла разлуку очень мужественно, для 6-летнего ребенка: «О, Марина! Знайте, вся моя душа останется здесь! Я возьму с собой только кусочек души – для тоски!» (II,16).
Цветаева старалась объяснить (внушить) дочери, что вся затея - «игра», «великая Авантюра твоего детства», наверное, чтобы не травмировать чувствительную психику ребенка. При расставании никто не плакал. Цветаева записывает в дневнике: «Я еще не чувствую разлуки…» (II,С.18). Но, вернувшись домой, почувствовала: «Я поняла, что сделала». (II,С.20)
Далее длинные письма Али с выражением ее любви, полной восторга и служения матери. Про Ирину ни слова.
В следующей записи среди неприглядной картины быта проскальзывает одна из причин разъединения с детьми:
«Целый день – ни души, ни звука человеческой речи. Ледяная пустыня комнат. Мой крошечный еле живой очаг. Пила, топор… треск огня, треск выпадающих углей. Потом шум метлы по полу. Потом запевание чайника в печке. Потом стук моих поклонов о подушку… - «Когда детей не будет, Вам будет свободней!» - О, я наперед знала! – Спасибо. - »  (II, с.31)
Слова в кавычках, следовательно, эту идею кто-то Цветаевой подсказал, но ее одиночество ей не в радость, т.к. «стук поклонов о подушку» - доказательство отчаяния - и довольно саркастическое – «Спасибо», говорят о зарождающемся сомнении в душе относительно своего эгоистически принятого решения.
Потом эмоциональные письма Али, сначала возвышенные, потом о том, что в приюте не так уж и весело, а голодно, холодно, грязно и обижают дети, в конце концов, -  крик души замученного ребенка: «Мама! Я повешусь, если Вы не приедете ко мне…» (II,С.60)
Цветаева приезжает и видит ужасную картину: «Постепенно понимаю ужас приюта: воды нет, дети – за неимением теплых вещей – не гуляют, - ни врача – ни лекарств – безумная грязь – полы, как сажа – лютый холод (отопление испорчено)…Хлеба нет. Дети, чтобы продлить удовольствие, едят чечевицу по зернышку.
Холодея, понимаю: да ведь это же -  голод! Вот так рис и шоколад, которыми меня соблазнил …(Врач, устроивший детей в приют).
Дети, поменьше, съев, плачут. – Есть хочется!» (II,С.60-61)
 Итак, еще одна причина, возможно, основная, по которой Цветаева отправила детей в этот приют, значит, хотела лучшего, а не о себе (собственной свободе) думала. Но отношение к младшей дочери оставляет желать лучшего, не трудно найти тому подтверждение:
«Тут только замечаю мотающуюся Ирину. Грязное до нельзя платье, остриженная голова, худая вытянутая шея. Мотается между кроватями».   (II,С.60)
«Даю Але сахар.
- «А что же Вы маленькую-то не угостите?»
Делаю вид, что не слышу. – Отнимать у Али! – Почему Аля заболела, а не Ирина?!! -  …Ирина в злобе колотится головой об пол». (II,С.72)
По отношению ко второй дочери, Цветаеву трудно назвать хорошей матерью, в данном случае материнство отсутствует. Невольно напрашивается вопрос: откуда в Цветаевой это чувство? Ведь по жизни она была далеко не такой; требовательной, строгой – да, но не жестокой. Это суровое чувство возникло не в приюте, с самого начала подобная аномалия проявлялась по отношению к Ирине. Например, в записи 10 ноября 1919г. она описывает, как отвязывает Ирину от стула, на котором та сидела во время отсутствия матери и сестры дома. Цветаева оправдывает свое поведение тем, что однажды Ирина подползла к шкафу и съела полкочна сырой капусты, с тех пор она стала привязывать дочь к стулу. Трудно дать вразумительное объяснение подобного рода поступкам. В приюте дети дразнили Ирину, воспитательница жалела, но ничего поделать не могла, налицо была явная отсталость и забитость ребенка. Например, вот диалог заведующей и Цветаевой об Ирине:
 - «Поет, кричит, никому покоя не дает. Это определенно дефективный ребенок: подхватит какое-нибудь слово и повторяет – без конца совершенно бессмысленно. Ест ужасно много и всегда голодна… ее надо отдать в специальное заведение».
Я, почти радостно: - «Ну, я же всегда говорила! Не правда ли, для двух с половиной лет она чудовищно-неразвита?»
Тирада о дефективности, при чем мы обе – почему-то сияем».  (II,С.40)
Невольно возникает вопрос, читая эти цитаты: чему радоваться и от чего сиять? От того, что подтвердилась гипотеза Цветаевой об отсталости младшей дочери? Совсем не причина для веселья. Цветаева знает, что это ужасно,  но в своей последней искренности фиксирует и это – жестокость и равнодушие. Но все это не прошло бесследно, один за другим пласты накапливались в душе матери, пройдет время и Цветаева вспомнит ВСЕ: каждое слово свое, каждый поступок по отношению ко второму ребенку, но будет уже поздно. 
2 февраля 1920 года умерла Ирина. От голода, в советском приюте. Записи этого дня нет в дневнике (эта дата была зафиксирована гораздо позже: более месяца спустя, II, с. 87), как нет записи и всего того месяца, лишь с марта возобновилась летопись. Алю Цветаева забрала оттуда чуть раньше по причине болезни. На протяжении всей жизни она будет чувствовать за собой вину, что не взяла тогда и Ирину. Об этом свидетельствуют не только стихи того времени, но и сны, записанные в дневнике. Кстати, мучили ее более всего именно сны, о том она писала С.Эфрону. Цветаева говорила, что когда думает об этом, то не дает себе дочувствовать до конца, т.к. это становится невыносимо.
Поразительно, что самое ПЕРВОЕ упоминание об Ирине (покойной) проскальзывает у Цветаевой в ее своеобразном «мечтании», которое она открывает 7-летней Але:
«Я соскучилась по маленькому ребенку: толстому, здоровому, курчавому, обыкновенному, которого у меня никогда не было. – Без мировых глаз, без мировой души! ...
(бедная Ирина!)». (II,С.78)
Цветаева поражает своей натурой, соскучилась она явно не по Ирине (характеристики не соответствуют),  ни слова о похоронах дочери, ни слова сожаления, кроме «бедная», как о чужой, хочет другого ребенка, вот и «мировые» глаза и душа Али уже не главное. Она пытается хладнокровно проанализировать свое материнство:
«Гляжу иногда на Иринину карточку…  Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила ее в настоящем, всегда в мечте … (она) никогда не была для меня реальностью, я ее не знала, не понимала.
Ирина!- Как она умерла? Что чувствовала? Что последним сказала? От чего умерла? ...Никогда не узнаю. Ее смерть тем ужасна, что ее так легко могло не быть. Имей я немного больше денег – и Ирина не умерла бы.
Чудовищно? – Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия … НЕ МОГЛА». (II,С.84-85)
Хладнокровное начало перерастает в самоистязание, Цветаева умышленно травит себе душу воспоминаниями, словно предается самобичеванию, наказывая себя тем самым за то, что была плохой матерью: «… Не знаю ее болезни, не видела ее больной, не присутствовала при ее смерти, не видела ее мертвой, не знаю, где ее могила.
Пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не  сумевшую побороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности. – Зачем ты пришла? – Голодать – петь, трясти решетку, качаться, слушать окрики…» (II,С.85)
Словно нарастающий ком, воспоминания приходят все чаще и чаще:
«Иринина смерть ужасна тем, что она – чистейшая случайность.
… - Немножко любви!» (II,С.86)
Сон: «Стоит в розовом платье, с коркой в руках (живая)! И мысль: Я ведь знала, что не умерла!» (II,С.86)
Вот духовный вывод ее материнского преступления: «26 апреля 1920 г.ст. ст.
История Ирининой жизни и смерти: На одного маленького ребенка в мире не хватило любви».   (II,С.86)
Цветаева признает (вторично), что не было любви к дочери, умышленно себе это повторяет, бередит свежую рану и анализирует внутреннее свое чувство – новое – непроходящая боль.
«Я НИКОГДА не узнаю, как она умирала».  (II,С.87) – Явная травля своей души, Цветаева нарочно вызывает эти мысли, копается в себе, зачем? Ей было необходимо перестрадать определенный период времени, тем самым, хоть частично искупив свою вину. Далее попытка самооправдания:
«Ирина, одно ты знаешь: что послала я тебя в приют не для того, чтобы избавиться, а потому что пообещали рису и шоколада. А взамен – голодная смерть». (II,С.87)
Обращение к умершей дочери говорит о том, что Цветаева верила, что душа вечна и смотрит из «того» мира на этот, видя всю истину, как на ладони.
 Вот отрывок из письма Сергею, где она рассказывает о смерти дочери, не оправдывая себя, но поясняя:
«Не для вашего и не для своего утешения – а как простую правду скажу: Ирина была очень странным ребенком, м.б. вовсе безнадежным, - все время качалась, почти не говорила, -  м.б. – рахит, м.б. – вырождение, - не знаю.
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это просто – возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть… нет утешенья кроме смерти.
…не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, - всю беру на себя!» (II, с.258-259)
 Подводя под цитатами об Ирине черту итогов, можно сказать, что по отношению к младшей  дочери ею двигал некий элемент нечеловечности. Позже, как-то Цветаева сказала об одном из своих качеств:
 «ИБО НЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДАЕТ МНЕ СИЛУ».  (II,С.266)
В трагичной истории Ирины «нечеловеческое» сыграло свою главную роль. Лишь со временем Цветаева осознает произошедшее в более реальном свете. Записи об Ирине после ее смерти гораздо чаще встречаются в дневнике, чем при ее жизни. Например, описание эпизода, когда она, прогуливаясь с Алей по набережной, видит молодую женщину с маленьким ребенком на руках, «другой – лет 3-х просится на обод, я подбегаю, подымаю его, дрожа, чтобы он не упал.
 - О, Ирина! – Завидую женщине, у которой, кроме этих двух – еще двое. Мгновение жаркой НЕСТЕРПИМОЙ нежности».  (II,С.94)
Чуть раньше до этого случая описание своего сна, где Цветаева испытывала аналогичное чувство материнства:
«Теперь соображаю. Держа ее (Ирину) на руках, испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО. – Непереносно как-то. м.б., это и есть – Материнство?» (II,С.85)
Отношение к умершему ребенку кардинально изменилось, судя по  последним записям.
«На днях Ирине было бы 3 года. Мне не с кем говорить об Ирине…
Вспоминаю – сами вспоминаются! – чудесные Иринины глаза…
 - А все-таки – даже если будет сын – мне все-таки вечно будет грызть сердце, что – двое, когда могло быть трое». (II,С.89)
 На этом кончается записная книжка №7, словно определенный этап жизни, словно ее черная страница, с которой покончено.
Но потом, на протяжении долгого периода времени, некими обрывками мыслей, Цветаева будет возвращаться к этой теме, даже посреди периода очередной влюбленности (Н.Н. например). Это говорит о том, что горе глубоко залегло в ее душе.
Но следовало жить дальше. Неиссякаемый фонтан вдохновения бил вновь и вновь.
Весной 1920 года Цветаева познакомилась с Н.Н. Вышеславцевым, художником, который жил во Дворце Искусств. Это было местом встреч и зрительным залом, а также приютом художников и писателей. Той весной и летом она адресовала Вышеславцеву около 30 стихотворений, раскрывающих пыл ее чувств. Никогда она не посвящала так много стихов одному человеку. В дневнике ему отведена львиная доля. В отдельных местах –  диалог с ним, как реальный, так и вымышленный. Но чаще монолог, рассказ о своих чувствах, эмоциях, потребностях, обо всем, что ее и его окружает.
На истории с Н.Н. вполне можно проследить тот печальный «механизм», который действовал в цветаевских отношениях с мужчинами: стремительное сближение, вознесение возлюбленного на пьедестал (не всегда соответствующий уровню его личности), неизбежное разочарование, охлаждение и разрыв. Вот мнение об этом  И. Кудровой:
«…Ей так важен слушатель, что она постоянно грешит простительнейшим из грехов: переоценкой своего собеседника. Ей достаточно малого -  любви человека к стихам, любви к природе, чтобы тут же достроить образ по высшему образцу». 
А вот и подтверждение верной оценке критиков у самой Цветаевой:
«Цирцея обращала героев в свиней, я – свиней в героев».  (II,С.111)
Первое упоминание о Н.Н. в зап.кн.8, где описывается их разговор о Пушкине, которого оба ценят, и заметно, что Цветаева довольно свободно и непринужденно себя ведет, А Н.Н. делает ей комплименты:
«Ваша внешность настолько меньше Вашего внутреннего, хотя у Вас внешность отнюдь не второстепенная». (II, с.98).
Цветаева смеется, позволяет целовать себя в лоб, видно, ее увлекает игра слов, ума, она изучает нового человека и стремительно закручивает клубок отношений. Поэтесса стала ходить к Н.Н. домой, иногда с цветами, порой с книгами. Трудно сказать, в какой момент она решила для себя, что влюблена, но следующие записи свидетельствуют об этом.
«Н.Н.! Защитите меня от мира и от самой себя! Я в первый раз прошу защиты! … я люблю Ваш тихий голос, до Вас я думала, что все мужчины распутны».  (II,С.105)
Выходит, Цветаева искала в человеке защиты от враждебного ей мира, разделяя его на «всех мужчин» и «героя». А об Эфроне она писала мало в дневнике, считая его неприкосновенным, «святым» (I, с.366), утверждая:
«Всякая моя любовь, кроме С., - Идиллия - Элегия – Трагедия – мозговая». (II, с.104).
Действительно, в дневнике нет ни одной записи о неверности Сергея. Значит, распутны были другие, а верность Сергея не подлежала сомнению.
 «Н.Н., пожелайте мне, чтобы я не слишком – об Вас скучала!» (II,С.127)
Эту фразу Цветаева сказала не только записной книжке, но и самому Н.Н., на что он скупо ответил: «Желаю». (II,С.127).
Ее потребность в защитнике выражается в парадоксальной фразе:
 «Н.Н.! Если бы я познакомилась  с Вами раньше, Ирина бы не умерла!» (II,С.109)
Почему Цветаева так решила? Вероятно, оттого, что чувствовала, какие у нее вырастают крылья, какая появляется сила в любви. И как она может творить чудеса, делая из невозможного – возможное. А может быть, это еще один крик об Ирине, вырвавшийся как всегда неожиданно шокирующе.
 И вообще ее первые записи о Н.Н. восторженные, полны восклицательных знаков, показывающих силу ее эмоций, желания докричаться до него. Потому, что сказать не могла, а может быть, и могла, но не хотела, пожалела его, не пожелав нарушить его спокойствие, уравновешенность.
В своих отношениях с Н.Н. она с иронией отмечает власть тела над духом:
«Если бы у меня сейчас был хлеб, я бы, м.б., не так томилась по Н.Н., - отвлеклась бы». (II,126)
Довольно редкая, непривычная для Цветаевой мысль, т.к. гораздо более часто встречаема  другая – противоположная:
«Легла без ужина, т.е. без кусочка хлеба, - и днем не ела – и утром. Чувствовала не желание есть, а трогательность, бестелесность, только как-то плохо держалась на ногах… Голод дает гордость». (II, с. 111-112)
Эта фраза из записи о том, как она, гордая голодом, несла с Алей букет, предназначенный Н.Н., но передавала в руки ему Аля, в то время как Цветаева стояла через дорогу, с нетерпением ожидая описания его реакции. Здесь заметен некоторый оттенок авантюры и романтичности, доказывающий попытку внутренней страсти как-то реализоваться.
И еще один психологический вывих. Дочь - подруга в восемь лет стала соучастницей маминых страстей. Только преданная, безраздельная любовь к матери спасла Алю от неизбежных психологических срывов…
Сначала Н.Н.делал шаги навстречу, Но потом вдруг круто развернулся. Он стал критиковать, довольно грубо, любимых цветаевских поэтов, в частности А. Блока («стишки»), неуважительно отзываться о дочери Але, говоря, что у нее вместо улыбки «гримаска» и что он ее не любит (II,С.132), да и саму Цветаеву тоже. Она не понимала причины перемены.
«Почему меня никто не любит? Не во мне ли вина?» (II, с.152)
Постепенно восторг сменяется тоской. Словно бы надвигается прозрение, как туча на безоблачное небо. В записную книжку впервые проникают упреки возлюбленному:
 «У нас с Вами сейчас дурная полоса, это должно пройти, если бы Вы были действительно таким, каким Вас начинаю видеть, я бы никогда к Вам не подошла. Я вернулась домой, захлебываясь от обиды, негодования, оскорбления…Вы неправильно со мной поступили» (II,С.190).
Цветаева понимает несправедливость своей обиды, но кому она изливает свой гнев? Бумаге, которая, как известно, все стерпит. Вот еще одно доказательство ее одиночества и терпимости, снисходительности к другому человеку.
«Если это похоже на унижение - … я на целые семь небес выше унижения…
Мне так важен человек, что я ногами дам себя топтать, чтобы понять тайну этой души – справиться!» (II,С.190-191)
 Что Цветаева подразумевает под словом – «это»? Фраза взята из письма, в котором идет речь о «злополучной книжечке», где М.Цветаева написала стихи, посвященные Н.Н., вдохновленная им, она изливала на бумагу свои чувства, но встретила полное непонимание:
«Под сеткой стихотворной формы – моя живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то, что сказать хотелось – и не сказалось, - неужели Вы не понимаете?! – живой человек – я.
Как же мне все это… отдать Вам, которому это нужно как стихи? ...как рифмованные строки – есть люди, которым они более нужны, чем Вам, ибо не я же! – не моей породы поэты – Ваши любимые!
То же самое что: тебе отрубают палец, а другой стоит и смотрит, - зачем? ... я, когда пишу, умереть готова! И долго спустя, перечитывая, сердце рвется». (II,С.191)
Далее Цветаева объясняет, что пишет потому, что не может дать души своей иначе. Так в чем же здесь могло подразумеваться «унижение»? Вероятно, в бескорыстном стремлении Цветаевой к этому человеку, которое она выразила в стихах, но наткнулась на скалу, останавливающую ее движение.
Этим выводом она доказывает, что не унижалась, раскрывая причину влечения к человеку.
В конце концов, Цветаева признается себе, что как она не понимает этого человека, так и он не понял ее.
«Как мне бы хотелось, чтобы Вы меня поняли в этой истории…с Вами самим!
…Как я хотела бы, чтобы Вы просто и ясно сказали мне, объяснили: в чем дело, почему отошли. – Так, чтобы я поняла, поверила!
Я, доверчивая, достойна правды. Правда, как волна бьюсь об скалу…непонимания. И с грустью вижу, насколько я, легковесная, оказалась здесь тяжелее Вас…Устала…». (II,С.192)
В предыдущем письме ему же Цветаева уже говорила подобную фразу: «Я, легкомысленная, оказалась здесь тяжелее Вас, такого веского!» (II,С.190).
Выходит, что эти два слова она определила как синонимичные, но считала ли она себя таковой? Из следующей записи-характеристики себя, видно, что нет: «Когда я говорю: Вы легкомысленны – я тоже! – я – выходит – жестоко хвастаюсь – или – клевещу на себя…»  (II,с.219)
Заметно повторное упоминание о том, что Цветаева тяжелее его, почему? Видимо, потому, что она ощущает, насколько ее натура глубже, шире, оттого и весомее, потому и тяжелее ей уйти, в отличие от Н.Н..
Итак, все эмоции завершаются грустью и усталостью.
Запредельная  высота цветаевских требований к людям особенно остро выявлялась в ее отношениях с мужчинами. Не все готовы были принять бремя ее взыскательной любви. И тогда наступал крах. «Тайна души» на глазах превращалась в иллюзию.
Эту иллюзорную реальность и самоослепление ощущала сама поэтесса, фиксируя этапы своих влюбленностей: «…восторг – жалость – желание задарить (залюбить!) – через некоторое время: недоумение – охлаждение – презрение».  (II, с.75).
Попытка охватить одним взглядом, одной фразой весь «разлет» своего «маятника»:
«Все мое отношение к людям – между: желанием все оправдать – и требованием быть во всем оправданной». (II, с.221).   
  Цветаева часто размышляла о причинах охлаждения к ней. В случае с Н.Н. она сделала позднее открытие, что он, поняв, как будет мучиться от любви, предпочел мучить ее (II,С.155). И, надо заметить, что довольно легко это ему удавалось. Цветаева ни в чем никогда себя не жалела, а уж тем более в любви, где растворялась в другом полностью. Н.Н. же отличался очень сдержанным, если не сказать холодным, нравом, был рассудительным, «благоразумным» и вообще являлся полной противоположностью Цветаева. Он не бросался ни в какие омуты страсти, взвешивая все «за» и «против», выбирая себе всегда более выгодные стороны. Все его шаги отчасти напоминают игру в шахматы, но только на этот раз он не рассчитал, что его оппонент не просто женщина. Даже про своих друзей Вышеславцев говорил, что если бы его друзья умерли, то он бы их скоро забыл. Без малейшего стыда, боязни уронить себя в глазах собеседницы, он признается ей в весьма сомнительных своих качествах. (II, с.123). Эта его фраза уже о многом говорит в его натуре. И Цветаева делает ввод:
 « А я разве для него – друг? – Так – «приятно», я ему забавна, как разновидность чего-то: особенный зверек, птица… но одного не могу! – чувствовать себя меньше, чем стук  в комнате». (II, с.124). Но зависимость от него такова, что расстаться с ним не было сил.
Он стал ее наваждением, болезнью, раной. Не хотела думать о нем – мысли сами летели, не хотела идти к нему – шла.
«А, говорят, что нет души! А что у меня сейчас болит? … Все время ноет нестерпимо. Иду, слезы на глазах… Ну что я ему сделала? ...горло не разжимается». (II,С.123)
Здесь анализ своего внутреннего состояния, которому уже мало места внутри, вот и просачивается наружу в виде слез. Дневник отразил и непривычное для Цветаевой чувство покорности, беззащитности перед этим человеком. Удивительно описан эпизод о том, как она сидела у его двери (которая была на замке) и представляла, будто бы он пришел (II,С.123). Гордячка Цветаева вовсе не стеснялась собственной подчинительной роли, скорее подчеркивала свою готовность стать жертвой.
 «Если скажешь, не дыши – не буду дышать, только не отталкивай, я ведь тебе ничего не сделала, прости меня, я земля под твоими ногами, топчи!» (II,С.123)
Эта полная самоотдача другому подтверждает глубину той ядовитой занозы, которая сумела таки отравить весь организм. Но далее в дневнике отражена и попытка противостояния,  борьбы:
«Секундами безнадежное решение: не видеться! Ни за что! – пусть соскучится! – ведь соскучится же! Пусть подумает, что забыла!
И ледяной ужас: вдруг подумает, что забыла? И потому не придет?
-  Ни за что не пойду, скажу себе, что он уехал в Тамбов, поверю – и не пойду, потому, что глупо – раз он в Тамбове.  …Но я ведь не поверю, я буду знать…»  (II,С.123)
На наших глазах страницы дневника превращаются в драматическую повесть, где каждый эпизод чреват трагедией.
Для борьбы все средства хороши, в данном случае попытка самообмана, которая, к сожалению, имела не слишком большой успех. Потом следует размышление Цветаевой о том, что, когда она его не видит полтора дня, т.е. не пускает себя к нему, она чувствует себя «героем», совершившим подвиг.
«Ведь я все время отуманиваю себя: стихами, книгами, людьми, все время сражаюсь, каждую минуту отстаиваю себя у необходимости в нем, для меня каждая минута – без него». (II,С.123).
 «Н.Н.! Не надо ничего делать от слабости. Если Вы по мне соскучитесь – придете».  (II,С.152)
Вот здесь был момент, когда Цветаева сказала в записной книжке себе, о том, что ходить к нему самой и не мочь сделать иначе – это слабость. А делать что-либо от слабости с полным осознанием ее наличия – подлость. И она стала бороться не только с собой, но и со своей иллюзией:
«Длю трезвость: просто НЕ НУЖНА. Встает последний остаток разума: ничего не добьешься! Секунда трезвости – роздых». (II,С.125)
«То, что я к нему прихожу – недостойно. Нельзя. Скверно, каждую секунду желание заплакать, готовность, страх заплакать…
Даю торжественную клятву – чего бы это ни стоило – не заходить к Вам сама».  (II,С.139)
Когда дают клятву люди? Тогда, когда, учитывая свою человеческую слабость, знают, что могут поддаться искушению, но, дав клятву, «чего бы это ни стоило», стараются сдержать слово. Выходит, что сказанное слово гораздо крепче человеческой натуры – довольно парадоксальная мысль.
«Н.Н.! Будет час: Вы забудете все слова, я вспомню все».  (II,С.142)
Но сквозь тоску осознание неизбежного конца, подавленное настроение, бессилье, усталость:
 «С тех пор,  как я рассталась с Н.Н., я сомневаюсь в себе, слишком все болит…» (II,С.160)
 «Живу придавленная, почти раздавленная, больная волей, брошенная всеми, не только не необходимая, не нужная, но и не желанная! – никому». (II,195)
«А Н.Н., о котором больше всего думаю здесь в книжке, встречая меня, м.б. думает, как мужик, глядящий на тучу: Слава Богу! Пронесло!»  (II,С.162)
Сквозь боль разлуки – ирония над собой, осознание не только своей ненужности, но и навязчивости. А что самое удивительное – ведь ни капли гнева, ярости, раздражения, злобы, просто жалость, что так ничего и не понял, не захотел понять, грусть и сожаление о прошедших счастливых днях.
«Старая истина, на моей шкуре обновленная! – Мужчины, целуя, презирают (более тонкие – себя,  попроще – другого)».  (II,С.136)
Почему Цветаева приходит к такому выводу? Этому научил ее опыт унижения. Каким горьким становилось ее прозрение, как обреченно смотрела она на угасание костра, поддерживаемого зачастую лишь с одной стороны. Догорающие угли уже не грели.
И потом долго еще будут местами неожиданно всплывать заметки о нем, отмеченные в записной книжке: «Не вспоминаю о Н.Н. днями…». (II,с.206)
Но Цветаева умела выстоять, Умела быть лекарем себе самой, без чьей-либо помощи, и постепенно вылечилась, перешагнула через это препятствие жизни, как и через многие другие.
Однажды на вопрос Али: «Куда прячется человек от человека?» (II,С.222) Цветаева ответила: «В другого человека». Теперь она, как никогда, чувствовала эту потребность.
      Еще один персонаж, появившийся на страницах записных книжек в 1920 году -  поэт, Евгений Ланн, он приехал в Москву с юга в ноябре 1920 года с приветствиями от Аси. Цветаева была готова к новой “большой любви”.  Ланн  -  нет. Он оставался в Москве всего три недели, но письма Цветаевой к нему подтверждают влияние, которое он оказал на нее и как мужчина, и как поэт. Подавленная его отношением, она сдерживает свои эмоции и постепенно охладевает. Разум берет вверх. В гении Цветаевой видно как ее собственную неистовую, мужественную природу, так и внешне холодную, рациональную натуру ее матери. Не романтические ли герои матери научили ребенка добиваться недостижимого, заменять реальное воображаемым? В дневнике  очень интересно читать ее диалоги с Ланном, особенно если рассматривать их с эстетической стороны. Любопытно здесь все: игра слов, художественные средства, употребляемые при этом, погоня за мыслью, идеей, смыслом, чувством. Ланн был поэтом, и это многое меняло, у них было нечто общее, он  понимал ее. Накал страстей запечатлен в кратких, драматургически острых фразах.
Ланн: «Ах, Ваша цветаевская порода! Сами же ложитесь под ноги, а потом, когда вас топчут, вы недовольны!» (II,С.223)
Цветаева: «Жду ветра и льда – слова: Люблю…»
Л.: «Я был в ваших руках, и Вы у меня качались в руках; и на концах пальцев остался след и радость от баюканья Вас в бессонные ночи с Вами и со своим сознанием бессилия забыть эти ночи».  (II,С.224)
Цветаева: «Я для того, чтобы удержать в себе человека, все ребра себе сломаю, - только чтобы он был прав, а не я!».
Ланн: «Когда из себя даешь много, слишком много боли и крови, - печально слышать, что одна фраза перекричала все …  А потому не я прав, а Вы!»
Цветаева: «Я: - неудержимые собеседники!» (II,С.225)
 Они расстались друзьями, долгое время переписываясь потом, т.к. Ланн  уехал в Гренобль со своей семьей.
 Цветаева: «Мой друг! Я уже начинаю отвыкать от Вас, забывать Вас…Сердце, поняв, смирилось, отпустило». (II,С.236)
Ланн: «…Я уже ушел в жизнь берложью, и занятно было бы видеть, кто танцует теперь вокруг Вас… Жаль, что о немногом, в сущности, удалось нам поговорить с Вами». (II,С.237)
Довольно прямолинейный человек, Аля в своем наброске письма называет Ланна – оно, «съел все дерево добра и зла. – Каменный… Мученик – и мучитель. Больной орел». (II,С.227)
 Несмотря на некоторые расхождения, у них с Цветаевой было много точек соприкосновения, например потребность обсуждения каких-либо мыслей, идей. В этом отличие Ланна от Н.Н., который в основном один лишь и говорил, а Цветаева, приходя домой, изливала поток, недосказанных или вообще невысказанных слов в записную книжку. Может быть, поэтому заметок, а точнее монологов, фраз с Н.Н. в записной книжке гораздо больше, чем с Ланном. С ним (последним) она объяснилась полностью: «Неудержимые собеседники!».
Далее идут отрывочные записи – рассуждения об отношениях мужчины и женщины, заметно, что эта тема интересует автора. Цветаева особо выделяет душу поэта-женщины, описание своих снов и других мыслей. Следующая записная книжка не сохранена полностью, и лишь по фрагменту можно понять, что Цветаева после переезда заграницу  фиксирует свое внутреннее состояние. 19 мая 1922 г. – первая запись в сохранившемся фрагменте записной книжки 9:
«Не употребляю самого пустого из слов, но то, что творится – огромно. Все сразу в ладони: творческий расцвет (взрыв!) громадность ЧАСА, разрыв с Россией, канун, и жизнь всего названного, ставшая слитностью, единым именем.
Чего я хочу? Действенно – ничего.
Что мне надо? … - Все.
…Мир заново. Захват отсутствует, - захвачена». (II,С.266)
По сжатости фраз ощущается цветаевская напряженность. Она отчетливо ощущает, что разрыв с Россией – это начало какого-то нового этапа и в ее жизни, и в творчестве. Новое чувство фиксируется в записной книжке без каких-либо объяснений, лишь для собственной памяти. Следующая за этим запись подтверждает  эту мысль:
«Все, о чем говорю, - для меня,… это не речитатив, а отчет. Хочу точности, т.е.: сказать меньше того, что есть, ск…».  (II,С.266)
Последнее слово сокращено, остается лишь догадываться, что Цветаева  имела в виду, редакция предполагает, что слово расшифровывается как «сказать», возможно, что и так. В таком случае, она дает понять, что могла бы написать гораздо более  того, что сочла уместным. Лишнее подтверждение той идеи, что писала для себя, т.к. она понимает, что имеет в виду, в то время как читателю постороннему вряд ли здесь разобраться. На той же странице саркастическая сноска Цветаевой: «Справляйся!». Не себе же она сноски писала, значит, где-то в глубине сознания, знала что когда-нибудь «жизнь души вырастет» (II,С.11) из ее тетради, а пока, она только бросала зерна – для себя и собственной истории.
Чувствуется, что жизнь на чужбине не удовлетворяет ее, страстная натура ведет к более высокому назначению – в мир ее души.
«…Вне личного, ибо вообще живу вне.
Я, захваченная – неприкосновенна, опрокинутая – не падаю. Удар в грудь. Радость? – Нет. Я спокойна. Я знаю, что путь моей жизни мимо.
…  это идет со мной, данное мне, п.ч. мне больше всех надо, по прекрасному закону справедливости. Я знаю, что …»
Фраза обрывается, но не потому что, что-то мешает дописать мысль,  т.к. с красной строки продолжается, здесь причина другая. Возможно, Цветаева чувствовала, что словом снижает идею, опуская ее словно с небес на землю, а может быть, не подобрав нужного, более точного выражения, решила дописать потом (как было уже неоднократно), однако нам остается лишь догадываться, т.к. истина осталась с ней. Далее следует философское размышление о безличности мира и о тленности плоти:
«Я раньше думала: сердце! Но сердце СГНИЕТ!» (II,С.266)
На этой последней записи и заканчивается уцелевший фрагмент записной книжки № 9.
Однако она сохраняет самое чуткое понимание человеческих отношений. Находясь в непрерывном движении, но, не прибывая к месту назначения, она чувствовала, что ей управляет могущественная сила («не человеческое»): «Ибо нечеловеческое мне дает силу».  (II,С.266)
Следующая книжка ведется уже в Чехии. Она отражает записи Цветаевой о том, как она начинала работать: «Строчу со страстью … Составляем журнал газетных вырезок»  (II,С.270). Большое внимание не самой работе как таковой, а людям, которые окружали ее. Потом много записей о хлебе, точнее его минимальном количестве, Цветаева вспоминает московский голод 19-го года: «… никогда не заглядывалась на витрины  гастрономов – Еще подумают, хочу! Еще подумают, не могу! Явно хотеть и не мочь, – мерзость!»  (II,С.285)
Здесь сказывается цветаевская гордость, особенно ярко проявляющаяся у нее в нужде и крайних обстоятельствах. Семейные отношения так и остались бы в полной изоляции, если бы не одинокая запись: «Жена – предел, тупик ребенком» (II,С.287). Судя по ней, можно предположить, что семейная жизнь и статус жены не устраивают Цветаеву, создавая собой ограниченность, «предел», преграду, мешающую идти дальше. А что такое «тупик ребенком»? То ли невозможность расторгнуть брак из-за ребенка, то ли что-то другое… Видимо, у поэтессы постепенно складывалась  потребность в наибольшей реализации себя как женщины, и следующая записная книжка №11 доказывает это.
В нее проникает еще одно важное лицо - К. Родзевич. На фотографиях того периода он выглядит очень похожим на Эфрона. Он и был его близким другом. В отличие от многих других, Родзевич не только отвечал на страсть Цветаевой, но и являлся весьма активным инициатором. Она была в смятении, измученная своими противоречивыми чувствами, но те записи, которые остались в дневнике, показывают ее воскресшую надежду быть любимой, необходимой, счастливой женщиной.
«Держите меня крепче, не отпускайте, не возвращайте меня жизни! ... Вы единственный, кто попросил у меня всей меня, кто мне сказал: любовь есть. Так Бог приходит в жизнь женщины».   (II,С.308)
Здесь же размышление о том, что если есть любовь, значит, есть и Бог. Логика, подтверждающая, что это чувство не человек придумал и внушил, а послано Богом, по мнению Цветаевой.
«Если бы Вы были со мной, Вы бы увидели, что я изменилась. Моя болезнь – это только Ваше отсутствие в моей живой жизни. Когда Вы уходите – я как призрак.
И все-таки я НЕ была легкомысленной». (II,С.308)
Итак, Цветаева изменилась, любовь ее изменила, она говорит об этом, упоминая о болезни, возможно, подразумевая болезнь души, потому как причина ее - отсутствие Родзевича в жизни поэтессы. Упоминание о легкомысленности, точнее об ее отсутствии, наводит на размышление, что Цветаева боялась, что подает повод так думать Родзевичу.
 Он предложил ей руку и сердце, он хотел надежных, узаконенных семейных отношений. Но она не могла бросить Эфрона, и поэтому отказывает Родзевичу. Оба мучаются и страдают. Впервые отказала она, а не ей, и Цветаева чувствует вину, т.е. жалеет мужчину, его чувства, она ценит его преданность, она благодарна.
«…я вернулась домой полумертвая. Зная только одно: умереть! Стена между нами росла с каждым моим словом … Это было ОТЧАЯНИЕ.
Ужасает меня непримиримость вашей любви. Или все – или – ничего. Это Ваша суть. В таком отказе – царственность…
Вот за это – благодарность».  (II,С.309)
Все эти мысли войдут в трагические мелодии «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца».
Эта запись сделана после их последнего разговора, где они объяснились и расстались. Один, унося боль обиды и разлуки, другая, унося, кроме боли разлуки, ощущение своей вины.
И некоторое время спустя, анализируя их отношения, Цветаева писала:
«Встретившись с Вами, я встретилась с никогда не бывшей в моей жизни любовью-силой, а не любовью-немощью… Скажу, что в моей жизни БЫЛО, что чудо - есть, и этих дней с Вами, давших мне всю любовь, никто из моей души изъять не сможет. И спасибо за все».  (II,С.313).
Цветаеву удивляет «непримиримость» Родзевича, который, получив отказ на брак, отвечает отказом на какие-либо иные отношения. Она видит в этом (наконец-то) мужскую силу духа, восторгается этим сквозь все подавленные, проглоченные  чувства.
Вообще, если сравнить записи поэтессы о тех мужчинах, с которыми она встречалась и общалась так или иначе, то среди сходства излияния пылких эмоций можно найти и различия. Однажды Родзевичу она сказала:
«…неудачные встречи, слабые люди. Я всегда хотела любить, всегда исступленно мечтала слушаться, ввериться, быть вне своей воли (своеволия), быть в надежных и нежных руках.
Слабо держали, оттого уходила. Не любили любовно…не захотели» (II,С.312)
Итак, все свои предыдущие связи Цветаева называет «неудачные встречи», а всех предыдущих мужчин – «слабые люди». Значит, проанализировав прошлое чувство, она понимает, что заблуждалась, и что, видно, была это не любовь. Доказательством этому служит открытие:
«Много раз это со мной было: - не могу без – и проходило, могла без! Мое не могу без – это, когда другой не может без». А еще Цветаева сравнивает состояние своей влюбленности с видением девушки, провалившейся в колодец, которая ничего не узнает, вылезши оттуда, и уже не верит, было ли все иначе там и была ли она вообще в этом колодце.
В дневнике  наглядно отражено, насколько объективно она оценивала свои отношения с мужчинами. Она понимала, что напрасно себя раздаривала, часто бессмысленно и нелепо. Многие оказались недостойными  ее любви. Но эта трезвость возникала только после возвращения «из колодца», куда она проваливалась не нарочно - слишком темен был ее путь, да и расчетливости у нее никогда не было.
Все жизненные события отражались в ее записных книжках, все она подчиняла искусству.
«В литературе Цветаева раздвигала – с редкой последовательностью – пределы обнажения самой природы человеческих чувств. Она убеждена в том, что, чересчур строгая, этическая самоцензура лишает читателя важных граней истины. Потому-то характернейшая черта любовных писем… - откровенность. Не оглядываясь на общепринятое, Цветаева будто задается целью обнаружить, как же много внутри нас самих – того, в чем не принято признаваться… И становится очевидным: ничто из того, что кажется нам «лишним», автор таковым не считает. Ибо существует читатель, которому близок цветаевский беспощадный интерес к тайне, скрытой внутри нас самих. Тайне, которая упорно ускользает, сколько бы ни приближало нас к ней искусство всех времен и народов…». 
 Все это не могло не сказаться на их отношениях с Эфроном, он предложил жене расстаться, но боялся, что она может покончить с собой. Цветаева же полагала, что, принеся жертву, она сделает все для счастья мужа. Он всегда оставался ее долгом, она чувствовала себя с ним неразлучной. Казалось бы, все самое главное уже сказано другим, и вдруг:
«Сереженька! Навек. – Никого другого. – Я столько людей перевидала, во стольких судьбах перегостила, - нет на земле второго Вас, это для меня роковое.
Да я и не хочу никого другого, мне от всех брезгливо и холодно, только моя легко взволновывающаяся поверхность радуется людям: голосам, глазам, словам. Все трогает, ничто не пронзает, я от всего мира заграждена Вами. Я просто не могу никого любить!». (II,С.258)
Цветаева всегда мечтала о сыне.
«У нас будет сын, я знаю, что будет, - чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, как я сейчас достойна Вас!» (II,С.259), (1921год)
 Ее мечте-пророчеству суждено было сбыться через 4 года. 1 февраля 1925 года у нее родился сын – Георгий. Цветаева никогда не забывала, что ее мать хотела мальчика. Когда умерла Ирина, М.Цветаева пообещала себе, что у них с Сергеем будет сын. Он исцелит все ее раны и будет принадлежать только ей. Она следила за его развитием день за днем, и когда ему была неделя, отмечала, что он похож на Цветаевых. В дневнике она сравнивала это  свое материнство с былыми чувствами по отношению к Але, писала, что ей она хвалилась, чванилась. Цветаева полностью посвятила себя новорожденному ребенку: нянчила, кормила, вставала по ночам, гуляла, тогда как у Али была няня. Хотя порой она писала, что чувствует себя посаженной в клетку, истощенной, опустевшей, а время для искусства есть только ночью, когда надо выспаться. Подтверждение этому есть в кратких отрывках из писем данного периода:
«Как писать, когда с утра должна идти на рынок, покупать еду, найдя, тащусь с кошелкой, зная, что все утро потеряно: чистить, варить, гулять с Муром,… когда все сделано – я лежу, пустая, ни одной строчки, а утром так рвусь к столу – и это изо дня в день».   
«У меня за годы отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль – молния, чувство – луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом…, более требовательно, чем мысль». 
И привела простой пример: обваливая в муке 2 кило мелких рыб,  она может думать, но чувствовать – нет.
Этот пример наглядно доказывает идею Бродского, о том, что Цветаева делает читателя равновеликим, приближая к себе. Сказала мысль очень интересную, но не пошла дальше, а разъяснила, чтобы все поняли, как одаренные, так и не очень.
Записную книжку Цветаева возобновляет лишь с ноября 1932 г., т.е. когда сыну было 7 лет. И выстроены они в форме диалогов с ним, либо же его реплик:
«…неужели ты этими своими глазами видела Россию: Москву: ну – все – то – такое… чего я никогда не видел…» (II,С.337)
- Мур, повторяю тебе: из тебя выйдет либо писатель, либо…
- Вратель!» (II,С.337)
«Мур – первые дни: «Нужно наконец окончательно убедиться, есть ли Бог или нет» ». (II,С.368)
Его монологи или их диалоги с матерью отличаются простым, бытовым слогом, в отличие от монологов (диалогов) с Алей:
«Вы тут все про дворников говорите, а я думаю про свою серебряную страну!» (Аля). (II,С.118)
Т.е. она впитала все материнские мечты, весь романтизм и тем самым отрывалась от бытового реализма. Мур же имел собственное мировоззрение, обладал более независимым характером, конечно, любил мать, но не служил ей, как в детстве Аля. Но Цветаева того и не требовала, она восхищалась им, слепая материнская любовь здесь проявила себя полностью. Она мечтала оказаться с ним на необитаемом острове, где ему больше некого было любить, кроме нее.
«Я для Мура – защищая его – способна на преступление. Прав он или нет – чтобы никто его не тронул. Не могу вынести его обиды и видеть его слез. Дойдет ли до него когда-нибудь??» (II,С.419)
Тут же запись на Алино 20-тилетие:
«Итоги: Не знаю. Большое тире. «Очень умная». Не знаю. Мудрено со мной не вырасти «очень умной». Самая отличительная черта - гармония…» 
Разница записей очевидна. «Очень умная» - очевидно, сказано кем-то другим (т.к. в кавычках), и Цветаева довольно иронично критикует это замечание. Продолжение записей об Але заключается в описании их прогулки и молодого человека, следившего за Алей и шедшего следом. Цветаева просит защиты у прохожего, но молодой человек говорит, что идет не за ней, а за другой (т.е. Алей) и называет Цветаеву «отвратительной». Далее ее размышление об этом:
«Не думаю, ибо знаю, что не урод и что при желании… Но так как желания нет, т.е. не крашусь, не мажусь, берет не скашиваю и т.д., а своих красок давно уж нет: бела как мел - … сказал преувеличенно, но – правду. Но больно перед всеми. Вывод: пора с чем-то в своем сознании (ибо нигде кроме не существую) покончить». (II,С.420)
В результате, запись на Алино 20-летие плавно перетекает в анализ себя. Не наблюдается былого восхищения дочерью, если сравнить с предыдущими записями. Это, последнее замечание перекликается схожестью с другим, сделанным позднее: о том, что с ее седой головой у Цветаевой нет ни малейшей иллюзии (II,С.427). Отсюда следует, что поэтесса поняла: та любовь, в которую она проваливалась, как в колодец, перестает для нее существовать.  Что же остается?               
«Когда я гляжу на свои тетради, мне хочется расположиться на этом свете еще на сто с лишним лет».  (II,С.421)
Дневники 1933 – 1934 годов отражают, насколько житейские и любовные страсти становятся незначительными для Цветаевой. И лишь один кумир – искусство остается непоколебимым.
Все больше и больше Цветаева обращается к прозе в начале 30-х годов. Как и в поэзии, она искала правды и прямо говорила об этом. Все больше чувствовуется потребность анализа как себя, так и окружающей действительности.
« Я не знала человека более робкого, чем я,  отродясь.
Но моя смелость оказалась еще больше моей робости.
…Так я, не умеющая самых «простых» и «легких» вещей – самые сложные и тяжелые – могла». (II,С.413)
«Моя робость была моя, моя смелость была только смелостью СИЛ». (II,С.413)
 Она прямо писала о том лишь, что имело для нее значение: мысли, мировоззрение, чувства, анализ отношений с другими людьми и их отношение к ней.
«Как я кончала любить? Всегда убедившись окончательно в ничтожестве (и наличности неизбежности конца с ним). Правда, что я иногда долго, насильственно убеждалась».  (II,С.413)
«Что такое любовь? Магический круг, из которого, не зная слова, не выйдешь. Когда круг оказывается простым, нарисованным тобою же – ты просто вышагиваешь. Это «простым» и есть слово. Заколдован – расколдован». (II,С.413)
 В своей прозе Цветаева последовательно использовала лексические, стилистические и структурные приемы, которые развивала в стихах, а также игру близких по звучанию, но разных по значению глаголов.
Эмоции Цветаевой в дневнике весьма противоречивы. То – непокорность, бунт, сопротивление всему негативному, что подавляет, унижает, то – убеждение, что человек ко всему привыкает, когда знает, что обречен. На что? На жизнь, полную страданий, на бренность, подвластность времени, на слабую оболочку тела, сквозь которую вырывается сильный дух.
Нужно заметить, что последние годы Цветаева жила в постоянном сомнении: ехать или не ехать в Россию? Но знала, что если муж поедет, то она последует за ним. А также были и другие причины: ее перестали публиковать совсем, непрерывные раздоры с соседями, плохое отношение одноклассников к сыну. Свою тоску по родине она всегда оставляла внутри, не считая это заслуживающим внимания аргументом. Но насколько сильна была эта тоска, остается только догадываться, т.к. ни одной записи, точно и ясно выражающей любовь к России, в дневнике нет (в отличие от лирики).
«Утром проснулась, подумала, что годы – считанные (потом будут месяцы…) ...Прощай, земля!
Жалко будет. Не только за себя. Потому что никто этого – как я – не любил». (II,С.450)
Эта последняя запись сделана была на пароходе, плывущем в Россию, Цветаевой жалко покидать эту землю, она признается, что любила «это», видимо, подразумевая под этим словом все их пребывание в эмиграции, а также все связанное с ней: людей, события, годы жизни. Много записей на пароходе о поведении Мура, и ни одной реплики, что наконец-то скоро Россия.
Записная книжка №15 – последняя. Она велась Цветаевой только в дороге. Большинство отметок о таможнях, проезжаемых странах, городах, достопримечательностях – т.е.  описание внешних событий. Лишь последняя запись, характеризующая чувство Цветаевой, является описанием внутреннего состояния.
Итак, Цветаева прекращает вести записные книжки с приездом в Россию, заканчивая летопись истории своей души незадолго до трагического окончания своей жизни.
Задача потомков – оценить её наследие не приуменьшенно и не преувеличенно, а по достоинству, по правде – той, за которую Цветаева стояла горой, для которой и существовала. Записные книжки стали последним прибежищем духа, когда сил на искусство уже не оказалось. И держа их в руках, мы чувствуем, что это – нечто живое, трепещущее, не старящееся, не печатный набор букв, а душа, раскрытая перед нами. Создается ощущение, что человек, писавший это, - жив, и его зовут – М.Цветаева.
Безусловно, изучение записных книжек Цветаевой только начинается. Их все чаще привлекают в качестве дополнительного материала к ее творчеству. На наш взгляд, дневники Цветаевой имеют не только прикладное, но и самостоятельное значение и ждут своего исследователя.
 



























Библиография:
1 – Цветаева М., Избранное. Просвещение, 1990. – 367 с.: коммент. Л.А.Беловой.
2 – Цветаева М. Избранные произведения. – М.; Л.: Сов. Писатель, 1965.–402с..
3- Орлов В. М.Цветаева: Судьба, характер, поэзия. М.;Л.;1965.284 с.
4 – Эфрон А.С. О Марине Цветаевой: Воспоминания дочери. М.: Сов. писатель. 1989 – 480с.
5 – А.Саакянц. «Сердца выстраданный рай». – М.: Издат-во ЭКСМО-Пресс, 2001. 432с.
6 – Ирма Кудрова. О любви. СПб.: Азбука-классика, 2002. – 352с.
7 – Николай Еленев. «Кем была Марина Цветаева?», оттиск «Грани», №3. с. 141-159. 1958.
8 – А.С. Акбашева. Поэзия и проза Марины Цветаевой. Стерлитамак. 1999. 254с.
9 – Белкина М.О. Скрещение судеб. – 3 изд., переработанное и дополненное. – М., 1999. 447с.
10 – Е. Евтушенко. «Марина Ц. – неоплатная наша вина, но и любовь наша навечная…». М., «Худ. лит.»1990. 398с.
11 – Л.Н. Козлова Безумье всех тысячелетий: к истокам Марины Цветаевой. М., Агенство «Док», 1994. – 189 с.
12 - Л.Н. Козлова. Марина Цветаева, кто Вы?: сборник. Ульяновск. Лаб. культурологи, 1993. – 131с.
13 – И.В. Кудрова. Версты, дали. Марина Цветаева: 1922-1939. – М.: Сов. Россия, 1991. – 368с.
14 – Т. Кузнецова. Цветаева и Штейнер: Поэт в свете антропософии. М.: Присцельс и др., 1996 – 155с.
15 – И.Л. Лиснянская. Шкатулка с тройным дном: О Цветаевой. Калининград: Музей Цветаевой. Луч – 1., 1995 – 184с.
16 – А.И. Павловский. Куст рябины: о поэзии Цветавой. Л.: Сов. Писатель., 1989 – 350с.
17 – А.А. Саакянц. Тайный жар: Очерки о Цветаевой. – М.: Правда, 1986 – 47с.
18 – Л.Г. Федосеева. Цветаева: Путь в вечность. – М.: Знание, 1992 – 63с.
19 – Л.А. Мнухин. Библиограф. указания лит. О жизни и деятельности: 1910-1941. и 1942-1962. Изд.: Виен, 1989 – 148с.
20 – В.А. Швейцер. Быт и бытие Цветаевой. М.: СП, Интерпринт, 1992 – 563с.
21 – А. Саакянц и Л.Мнухин. М.: Эллис Лак, Фотолетопись жизни поэта, 2000 – 350с.
22 – Ю.М. Каган. Цветаева в Москве. Путь к гибели.  М.: Отечество, 1992. – 235с.
23 -  - Фейлер Л. Марина Цветаева. Ростов-на-Дону: изд-во «Феникс», 1998. – 416 с.
 24 - Неизданные Зап. Книжки в 2-х томах. Т.1. М.: Эллис Лак 2000. – с.560. 25 - Неизданные Зап. Книжки в 2-х томах. Т. 2. М.;Эллис Лак 2000. 2001.- 542 с.