Размышления о Гремихе

БОГА - НЕТ (РАЗМЫШЛЕНИЯ О ГРЕМИХЕ)
Автор: Игорь Гончаренко
с  сайта :Гремихинский портал




Я смотрю прямо. Налево. Вправо. Вокруг и везде – снег, покрывало, пронзительная белоснежность. И ветер. И небо – низкое, клубящееся. И снежная крошка - носится, бросается, бьется в объектив камеры. Каждое ядрышко придвигается ко мне, приближается, на секунду замирает в кадре, затмевает пронзительное, белоснежное и… вой, свист, дрожь – унеслась. Их много, много таких. Больше – ничего.

Мой объектив описывает полный круг, я вижу: там, в полукилометре, из колкого крошева колышуще проявляется серое, грязное, и черные точки то видны, то нет. Там – дома, длинные, невысокие. И деревянные, и каменные. Стоят и колеблются, я вожу за ними объективом – вправо-влево-наискосок-по-кругу.

Бога нет нигде.

Вперед, за шагом шаг, сквозь пургу! По искрящемуся снежному насту! Низко пригибаю голову. В объективе: методично шагающие ноги, зимние высокие ботинки на меху, тугая шнуровка. Снег. Снежные искры. Ветер – живой, толкает вдруг в спину, говорит шепотом, воет и плачет, бьет в плечо, отвешивает подзатыльник, шатает камеру.

Я спускаюсь к жилым домам северного военного городка М…….к-140. Прохожу сквозь неживые, покинутые пятиэтажки: окна без стекол, сорванные двери подъездов (каркас, фанера, дранка); приросшие к больным стылым стенам восковые сталактиты желтой воды; кариозная кухонная плитка; мусор, хлам. Внутри. Снаружи – скромные белые одежды обильных мурманских снегов, сокрытые, спеленатые сопки, а внизу, неожиданно – черное Баренцево море, белая пена на черном буруне, теплое течение Гольфстрим, проходящее мимо. Согревающе.

Бога нет нигде вокруг.

Две улицы. Всего две улицы! Две смежные школы – старая и новая, моя и чужая. Рядом – на память – памятник. Носовая часть и рубка подводной лодки К-51, самой настоящей, морской. Именно ее. На природном каменном постаменте.

А вот Бессонов.
И Соловьев.

Снизу и сверху. Оба – герои-подводники, оба – капитаны подводных лодок, оба – подводно-героически погибли. Улицами имен этих людей городок поделен на две части – с безымянной площадью посередине. Выше – улица Бессонова, ближе к морю – улица Соловья. Военный городок на «острове летающих собак», когда-то принявший в один из своих доков подводную лодку К-3 «Комсомолец», первую из подводных аппаратов – творений рук человека – всплывшую на Северном Полюсе с людьми на борту. С интересом оглядевшимися: камера, мотор!

..? Бога нет нигде вокруг?

Стоп камера.

Школа, школа, школа. Гранит, известняк, мрамор. Материалы памяти. Гранит: я учился в школе; мрамор: я учился в своей самой любимой школе; известняк: 3й, 4й, 5й, 6й, 7й, 8й, 9й, 10й класс, с кем – не помню. Забвение стало для меня привычным. Как парализованная воля, не успевающая крикнуть: …!

Мир школьного детства необъятен и гладок, закапсулирован: выстрел в будущее. Еще не раскрывшийся парашют. И он распустился резким хлопком, точно и неожиданно – я все еще слышу этот медленный, нарастающий гул, шепот обидного школьного детства. Рад, что все закончилось; жаль, что не могу этого забыть.

В столовую – по-пионерски, строем попарно, раз-два, раз-два! Грустно было уже тогда. Весело было шагать, грустно было возвращаться в уютные классы, где за окном – снег и снег, сугробы холодного доброго снега, а поздний рассвет – темно-красный, и ночь никак не уходит, и облака... За окном не на что было смотреть. Обидно… Утро: ничего не видно – темнота. День – свет: слепит глаза солнечными холодными искрами. Только рассвет обладал всеми нужными красками, нутряными, сочными.

В один прекрасный день моя самая любимая школа не смогла больше удерживать меня в себе, спазматически вывела, мягко вытолкнула меня, и я с ней простился. Море тогда волновалось чуть-чуть, пирс колыхался, а теплоход – белоснежно-слепящий на высоком холодном солнце, в редких темных проплешинах ржавчины, мерно качался. Отдать швартовы! Колыбель… и тысячи километров за спиной. Прощай, снег-снег-снег!

Деревья, трава, трава, деревья … Зелено-зелено! И как тепло, и как много низкого солнца – патока, мед, дома – человеческие соты. Хаос кругом: люди и растения, машины и здания, пространство переполнено, в нем нет свободного места! Воздух – дрожащее марево, не вдыхается, а пьется. И дурманит голову зной, и глаза закрываются от изобилия и наполненности, изобилия ни от кого не скрывающейся жизни. Нет снега, нет холодов. Вокруг – долгое лето.

…Известняк – чрезвычайно непрочный материал – рассыпается с течением времени…

…11й класс.

Неудивительно, что здесь все было новым. Непривычным. Я тогда и не собирался привыкать, подчиняться. Некоторые правила новой игры пришлось признать, конечно: если разговоры – то о сексе, свободное время – только в барах и клубах, официальные стремления – к личному транспорту, сексу и алкоголю. Признавая, я понимал, что следовать досконально вовсе не обязательно, и это понимали многие. Но часто поступали наоборот, лишь иногда – по-своему.

Здесь я понемногу, незаметно для других стал скучать: по снегу, позднему сочному рассвету, огромным добрым сугробам и ветру, толкающему в спину, по легкому вечернему морозцу, по жестокому дневному холоду. По высокому черному небу, где звезд гораздо больше, чем теперь. И по луне, желтизной отраженного солнца пробивающей себе клубящееся подсвеченное отверстие в ночных облаках. Луне, глядящей на землю из глубокого облачного колодца. Мне было трудно представить, что никогда больше я не увижу ее такой: бросающей призрачный сине-желтый свет на белоснежный снежный наст.
Где я – со стороны – черный силуэт, откидывающий светлую тень, помещенный меж двух плоскостей, иду по белому листу в никуда, шагаю вперед перед собой и… на одном месте, а земля и небо откатываются назад, и не видно никакого движения, только ноги переступают: раз-два, раз-два. Как я забываю обо всем?

Камера, мотор!

Текст в кадре: как выглядит н и ч т о? Черный фон, белоснежные буквы. Негатив. Резко – голос: как? как? как? как? Эхо. И мягкий звон тонкого колокольчика: родился на грани слышимости, методично, ожидаемо зазвенел, начал расти, расти, вырос, прозвенел утвердительно, завершающе, и – ожидаемо – умер. За ним пришли облака. Самолет, иллюминатор. Движение. Пассажирский авиалайнер, летящий в кучевых облаках. Скоро – посадка.

Кадр: мокрый черный асфальт, отблески, синие, красные, белые огни. Ночь. Влажно шурша колесами, к самолету подъезжает трап. Люди выходят. Из прохода оглядывают огни, ночь, внимательно смотрят под ноги, спускаясь по трапу, в руках – разномастные пакеты, легкие сумки – допустимый в салоне багаж. Дети – за руку. Полосатый автобус ждет, двери раскрыты.

Крупным планом: запотевшее стекло, детский палец прикасается к нему, закрывая плывущие огни, детское лицо вплывает в кадр, прижимается к холодному стеклу носом и губами, глаза распахнуты: это я, мне 10 лет.

Следующий кадр – то же лицо, отраженное в зеркале: чистый лоб, мягкие очертания. Шепчущие губы, но звука нет – тоскливо завывает ветер, заглушая речь. Читаю по губам, они раздельно произносят. Три слова. ??? Не понять. Смотрю на губы, на движения рта, отмечаю паузы, длительность каждого из слов (третье – с длинным, очерченным «о»), долго, долго, уже стихает ветер – понижает свой голос до тонкого плача, слабого недовольства, которое звенит, стекленеет, ломаясь игольчато, тонко, наконец – слышу – детский шепот, нервный, прерывистый, одеревеневший: к а к… в ы… г л я д и т… н и... ч т о?... к а к… в ы г… л я д и т… н и… ч т о?

Звук: мужским голосом: камера, мотор! Вот ****ь! Да поднимись ты повыше! Давай, снимай, снимай вокруг!
В кадре: огромная полынья, всплывшая в нее подводная лодка, черная вода, лед, снег-снег-снег. Огромное небо. Много света. Северный полюс. Камера описывает круг, запечатлевая равное во все стороны пространство.
Голос в кадре: вот как выглядит ничто… один только снег…? А где здесь… Бог? Или… что…? Бога нет нигде вокруг?

Я – снова в кадре. На мне строгий серый костюм. Я двумя руками поправляю черный галстук в ромбическом белом узоре. Душу себя. Позади меня хаотично передвигаются мои одноклассники (известняк – 9й класс), рассаживаются на расставленные рядами стулья. Девочки – в замысловатых вечерних туалетах, цвета: сиреневый, розовый, беж. В дверном проеме кучей стоят мужчины в черной военной форме, глядят в зал с улыбкой, готовят камеры. Ждут. Часто и деловито снуют классные руководительницы, указывая места.

Скоро все будет готово. Скоро школьники рассядутся, волнуясь и шумя, и когда последний звук стихнет, а военные в черной форме встанут с камерами в руках позади всех, приготовившись снимать, и на актовый зал упадет темнота, тогда разойдется легкий шелковый занавес цвета душистой летней сирени, зажгутся огни и на сцену, усыпанную тертым пенопластом, стриженый бобриком первоклассник в черном костюме вынесет полутораметровый чернолакированный макет подводной лодки, уверенно прошагает к центру маленькой сцены, выбросит вперед руки с макетом и так же резко уберет их обратно, а макет, очерченный в воздухе зрительским взглядом, лишенный иной опоры, останется на своем месте…. Только бы не задушить себя…

Мертвая родина.

Я родился на Украине, в городе Комсомольское Старобешевского района Донецкой области. В возрасте моих двух лет моя мама, Гончаренко Светлана Николаевна, к тому времени уже получившая образование в лучшем киевском пединституте, приняла решение поехать вслед за своим мужем, Гончаренко Владимиром Васильевичем, на крайний север, куда отец распределился служить по окончании Севастопольского высшего военно-морского инженерного училища. Несколько месяцев мы втроем прожили в военном городке «Снежногорск», откуда вскоре переехали в поселок «Гремиха», составлявший вместе с городом «Островной» поселение «Мурманск-140», где мы и прожили (с 1987 года вместе с братом Артемом) 14 лет – в военном городке самой крайней военно-морской базы Кольского полуострова. Мама преподавала английский в школе, я и мой брат учились, отец служил. По прогнозам Министерства Обороны к 2007 году «Мурманск-140» будет полностью расформирован, атомоходы утилизированы, население переселено. Так моя родина перестанет существовать…

Я боюсь заглянуть в лицо своему детству. Оно прошло не в самых благоприятных климатических условиях, в том месте, которого скоро не станет. В моей памяти живы лица моих друзей, молодых – еще – родителей, моя школа, спортзал, в котором я занимался, улицы, по которым я ходил, и все мои учителя, и обглоданные ветром пятиэтажки, и железные плавающие причалы. Я помню все те праздники, что мы школой отмечали – дружно, вместе, без тени мысли о будущем. Помню наши зимние развлечения: лыжи, санки, снежки, короткие вылазки в зимнюю тундру – в гости к великолепному белому безмолвию!
Непредставимо, что все это – моя целая детская вечность – исчезнет насовсем, навсегда, когда ветер выбьет стекла в домах, в которых жили близкие мне люди, занесет снегом дороги, площадь, мою самую любимую школу, где я провел столько интересных и полезных часов, запорошит и во второй раз похоронит Бессонова и Соловьева. И чарующих зимних безветренных вечеров с медленными снежинками, огромными и красивыми в желтом свете волшебных фонарей, ни для кого больше не будет... А когда последний человек отнимет свою ногу от пирса у моей родной земли, тогда я увижу, как, подернутые патиной тления, мои школьные друзья и знакомые – мертвецы, подняв головы, посмотрят вслед белой точке уходящего теплохода, и ветер бросит колкое снежное крошево в их бесчувственные спины, и тоскливо закричат парящие чайки, и черное море будет колыхаться и биться о прибрежные камни. Так же, как билось и колыхалось до нашего прихода…

P.S.

1980й год.

В кадре: пронзительно-голубое небо над головой, радостно кричат чайки, топорщится зеленый стриженый газон у памятника Ленину, ярко и тепло светит солнце. Аккуратные крашенные пятиэтажки довольно подставляют спины теплу, счастье и мир отражается в их стеклянных глазах…

P.P.S.

…мир отражается в стеклянных глазах… умерших глазах – на застывшем холодном лице. Я стою рядом и гляжу в эти глаза. Я думаю, что знаю теперь, как выглядит н и ч т о. Оно всегда холодное… и… какое-то… неглубокое – мутный белесый студень… и один только снег… Я думаю, думаю, думаю: а где… где же... здесь… Бог?!

Но: 9.00 утра. Пора работать.

Камера, мотор.
____