Ведя отсчёт от Коктебеля 1

"Подлинная античность расцвела в «Башне» у Вячеслава Иванова, на знаменитых средах. Сам хозяин, любитель всего эллинского, устраивавший в «Башне» дионисийские мистерии с плещущимся в широких чашах вином, не менял европейский костюм на тунику, но его жена - Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал, связанная с мужем «удивительною гармонией мыслей, чувств, вкусов и всего душевного стиля»,- «Гера в красном хитоне», как называл её М. А. Кузмин, носила хитоны и пеплумы, чаще всего красные и белые.»    «Древнегреческий костюм Максимилиана Волошина», интернет-сайт о творчестве художника Карло Боссоли.

Бухта между изваянным природой в скале профилем Масимилиана Волошина и холмами, где покоится его прах, - место с которого хочется начать, потому что отсюда, как нити Ариадны, расходятся по лабиринтам времён судьбы, без которых немыслимы мы, сегодняшние люди 2014 года, считающие себя поэтами, прожившие жизнь поэтов. Это касается  как ещё живущих, так и уже ушедших раньше или позже за  так быстро промелькнувшее столетие. Отсюда, с коктебельских холмов,  виднее тот сверхсюжет, в который мы по причине ли идеократичности государства, в котором  сформировались, или неодолимой силой искусства, были вовлечены своими жизнями  в неудержимый поток. Он влёк, тащил, кружил нас как бы даже помимо нашей воли.

Мы становились - кто журналистом, кто учителем литературы или истории, кто актёром, учёным, художником, вузовским преподавателем или «свободным художником».   Кто – то, «художничая», хипповал, отшельничал, пил водку. Кто-то, противостоя обыденному и серо- усреднённому, уходил в геологоразведочные  экспедиции, сторожа-дворники, грузчики, становился человеком перекати-поле. Кто-то создавал рок-группу или окунался в бардовско-фестофскую стихию.  Другие  переводили "Слово о полку Игореве" или Псалмы Давида. Но камертон для всех был один- житие поэта. И кто попадал в резонанс, у того получалось.

Теперь ясно видится - всё это было как бы продолжением затевавшихся окружением  Максимилиана Волошина мистерий, превращавших жизнь в спектакль, карнавальную игру, хоровод масок.  Жизнь как литературный сюжет, миф мифов, сказка странствий, которую можно писать по грубой холстине  органического бытия. В этот самовоспроизводящийся миф, в котором на каждого Орфея всегда найдётся своя Эвридика, нас и затянуло.  Правда, это стало проясняться лишь потом, чуть позже, когда сквозь толщу запретов к нам стали пробиваться Вячеслав Иванов с его оргиями в "Башне"  Северной Пальмиры и Максимилиан Волошин с его коктебельским отшельничеством.

И вот босыми стопами, правда не в драной античной тоге Макса, а в шортах, но, по сути, почти  голый, я ступаю по щекочущему пятки галечнику коктебельского пляжа. Сомнамбулой бреду по щиколотку в хрустальной морской воде то ли в поисках ещё одного обломка триеры Одиссея, найденного когда-то Максом в этой бухте и хранимого в   чудом уцелевшем его доме, то ли сердоликового камешка, из каких генуэзцы, понастроившие на побережье Крыма средневековых крепостей, вытачивали бусы и амулеты. Такой сердолик нашёл здесь сто лет назад  Сергей Эфрон, чтобы подарить его Марине Цветаевой, увидевшей в том знак. Они во всём видели знаки, символы. Они мыслили мифами. Они сами были и остались мифом во плоти. Они пророчествовали и верили в дар ясновидения. И при всей своей непохожести друг на друга сходились на том, что именно в этом и есть предназначение поэзии.     Все бывавшие в этом похожем и на корабль, и на крепостную башню доме - символисты, акмеисты, теософы,  мистики после безмятежного штиля эстетских забав были ввергнуты в бурю вселенских масштабов, которую каждый из них по-своему предсказал. Тот ураган много смёл.  Но дача Волошина, которая наполовину была библиотекой, наполовину мастерской художника, стойко сопротивлялась. Созданная поэтом крепость духа оказалась на удивление прочной. Волошин спасал здесь красных  от белых, белых – от красных. Он мог найти общий язык и с  атеистами –большевиками, и с по – бретёрски авантюристичными,  рафинированно образованными  белыми офицерами. Водоворот судеб, втянутых в орбиту этого дома подобен разве что фантасмагориям  Дантова «Ада», в них так и оживают  жуткие картинки иллюстрированного тома, имевшегося в  библиотеке Волошина, которой он очень дорожил. Кажется - бывавшие здесь эзотерики, стихотворцы и романисты прожили жизни, напоминающие остро-приключенческие сюжеты фантазий Александра Грина. Женщины ждали своего Грея с алыми парусами. Мужчины гнались за бегущей по волнам Фрези Грант-будь то их современницы или сгинувшая в буре революции  Россия дворянских гнёзд.

Сегодня, в век респектабельного сексуально туризма, лже-байкеров, недо- нудистов, фальш- рэперов и псевдо-панков  всё это выглядит почти что анахронизмом. Как гостиница "Метрополь" в Москве или "Астория" в Феодосии - последние обломки стиля модерн, расцветшего в начале прошлого века, чудом сохранившегося в наших одиссеях сквозь революции, мировые и гражданские  войны. Всё это, как и изумляющие своей мистической красотой, чем-то похожие на один большой магический кристалл изразцы Врубеля, изготовленные всего лишь для  камина, дышит тем временем. Камины, кринолины, обнажённые купальщицы и купальщики. И много ещё чего, сплавившего  античное с  готическим и древнерусским, восточно-минаретное с иудео - христианским.  Второе пришествие "серебряного века" русской поэзии началось в шестидесятых и достигло апогея в 70-80, окончательно же Иван Бунин, Максимилиан Волошин, Марина Цветаева, Николай Гумилёв, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак вернулись к нам в девяностые.   

    В доме- музее Волошина в Коктебеле женщина заворожено разглядывающая хламиду , посох и полынный венок Макса, увидев мое отражение в витринном стекле, сказала : "Похож!"  В самом деле – Максимилиан Волошин  вошёл в мою( и многих моих сверстников) жизнь вместе со всем своим скарбом культуры тысячелетий. Началось с запрета. С переписывания стихов из тетради университетского преподавателя, которые он в свою очередь переписал в закрытом фонде научной библиотеки.

   
Они проходят по земле
 Слепые и глухонемые
И чертят знаки огневые
В распахивающейся мгле.


Позже преподавателя подвергали профилактическим беседам, в итоге он был отправлен в негласную "ссылку" из Томского университета -в Кемеровский. Распяли, но не сильно, а всё- таки. Спустя годы, когда мы встретились, и я помянул о так хорошо прошедшем литературном вечере, посвящённом творчеству Осипа Мандельштама(афишу  я нарисовал от руки и повесил в БИНе-гуманитарном корпусе ТГУ), мой наставник, вздохнув, "рассекретился" - и за этот милый вечер, мол, тоже пришлось расплачиваться неприятностями с «литературоведами в штатском» из КГБ. Наследники «демонов глухонемых» оказались зрячими и не лишёнными дара речи. Мандельштам, Волошин были в списке "политически неблагонадежных" и изымались из массового оборота по причине вполне прозаической, к поэзии никакого отношения не имевшей,- они либо половинчато принимали пролетарскую революцию, либо не восторгались большевизмом и его вождями. Зверства гражданской войны Волошина ужасали. В ней ему виделись не романтичные "комиссары в пыльных шлемах", а заурядные, не столь симпатичные, как демон Врубеля, черти, посланные нам в шифрограмме слова «чертят».

И вот, всходя по скрипучей деревянной лестнице в кабинет-мастерскую  Макса, где до сих пор цела конторка, за которой писал главы романа  "Пётр первый" Алексей Толстой,  бывали Михаил Булгаков, Осип Мандельштам, Марина Цветаева  и другие пилигримы «серебряного века»,  я вижу Черубину де Габриак, из- за которой с десяти шагов стрелялись Волошин с Гумилёвым...
Нет -это всё же была одна из музейных работниц, которая помимо экскурсовода поведала мне и про эзотерические и антропософские увлечения Макса, и про то, что зря его считают основоположником нудизма, а сестёр Цветаевых лесбиянками.       

- Просто они любили друг друга, воспринимали этот мир как нечто прекрасное...

Вот тогда и появилось это чувство, что все они –в своих «Широких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений»  совсем радом. Ходят по этим антресолям, трогают корешки книг, разглядывают портреты Макса в исполнении Диего Риверы и Петрова - Водкина. Всё так же загадочно смотрит из «каюты» -отгородки для медитаций, чаепитий и философских бесед похожая на первую жену Волошина египетская царица Таиах, топорщит баки бюст Пушкина наверху. Краски в экономных баночках на полках из струганных досок. Размалёванная узором дверь в кладовую. Мольберт. А в окне панорама залива, который Волошин много раз воспроизводил и в акварелях, и в слове. Грезилось, Макс  где-то здесь. Вот сейчас войдёт – и  весело произнесёт:
- Ну а теперь, господа, к столу! Воздадим должное чреву!
И вдруг я опять слышу теперь уже не от пляжно -курортной  дамы в шортах, а от той самой музейной работницы-Черубины :
-Правда похож... Он тоже стихи и картины писал не ради денег, а зарабатывал журналистикой...
   
Так вот  Макс, говоря языком столь любезных ему восточных вероучений, «реинкарнировал». И стоило тому свершиться - его коктебельские гости (ласково называвшиеся  мамою поэта Еленой Оттобальдовной «обормотами») постоянно напоминали о себе всё моё крымское путешествие. Это чувство обострялось особенно в моменты, когда, бродя по остановившим время старым феодосийским улочкам, я ловил себя на том, что вот в этой девушке мне видится Ассоль, вот в этом сухощавом долговязом мужчине Александр Грин...В  банк с кариатидами- Атлантами на фасаде я открыл двери прежде всего  потому, что в этом историческом здании дуэтом в унисон читали стихи сёстры Цветаевы- Марина и Анастасия.  Казалось, что вот – вот - они, эти стильные сестрёнки,  сбегут по лестнице с перилами, украшенными прихотливой витой  ковкой. Но что с ними всеми приключилось потом, когда будто выломившийся из полотен  феодосийца Айвазовского ураган, стал всё крушить на своём пути! Айвазовский взмахнул своей магической кистью(и её, и мольберт, и посмертную маску художника до сих пор не разрешают фотографировать) -и краски сменились. Есть в музее художника – мариниста на побережье древней Кафы- Феодосии такое панорамное полотно, на котором безоблачно-солнечный штиль перерастает во всесокрушающий, беспощадный шторм…