Глава 1. Сто лет тому назад

                Я  - РУССКИЙ ДВОРЯНИН!

                Историко-биографический очерк.

Вступление.


               Читатель, а знаешь ли ты, что такое шахта? Я даже не спрашиваю, работал ли ты в ней. Вот она – одна из послевоенных шахт Донбасса.  «Представь себе лаву длинной 160 метров, высотой 75 см.  Ползешь по -пластунски и, наконец, добираешься до комбайна. Вокруг него бригада. Все усталые и злые. Я – электрослесарь. Через угольную пыль доносится: «Слесарь, подключай кабель». Я быстро, как только могу, лезу вверх и вожусь с подключением муфты, которую удается вытащить из-за завала угля. Наконец, муфта подключена   и комбайн заревел, врезаясь в уголь и темные блестящие куски черного золота заполняют решетки. Потом лавиной уходят вниз к люку и падают в вагонетки. Гром, шум, крики… Наконец, машина затихла. Я  с механиком бегу к комбайну. Он  «матюгается» с наивной верой в крепкое русское слово».

               Так  писал в письме матери мой отец незадолго до своей страшной гибели. Но это повесть не о шахте. О времени, через которое прошли судьбы поколений, среди которых  страницей  и мое, разоренное временем, гнездо. Мне уже больше пятидесяти лет. Моя молодость… Она ушла и осталась. Ушла, потому что морщины не разглаживаются, глаза широко как ране не раскрываются. Да и осанка, увы, не юношеская.  Осталась, так как душа растет, преодолевая все преграды,  душа развивается, не переставая удивляться и обновляться…

               А есть ли место чуду? Я бы уточнила: не чуду, а тому непреходящему и вечному, о коем мы с гордостью свидетельствуем: мой предок! И я в десятитысячный раз поднимаю глаза на портрет того, кого называла и называю с трепетом – отцом… Я вижу великолепное мужское лицо, горделивую, но не вызывающую стать, внешне спокойный взгляд когда-то лучистых светло-серых глаз. Я застываю в онемении. На груди сияют советские и польские награды ветерана Второй мировой войны. Да, неужели, этот представительный офицер в штатском, мой родной отец?! И как могло случиться, что он погиб  в возрасте Христа и не на войне, что казалось бы почти естественным, а в подземном бою - в жерле шахты.
            И из таких же  немых уст только я слушаю грустное повествование человека, по праву называвшего себя «счастливчиком».


               
                1. Сто лет тому назад…


                У  этого человека  как у любого другого  было детство. Я открываю старый семейный альбом и вижу солнечного–беленького, лупоглазого,  годовалого малыша, едва сидящего на чем-то мягком. Из-под распашонки видны его  пухлые ножки. Два огромных светлых глаза смотрят на мир с наивным удивлением.
Вот он – этот чудо ребенок, которого так долго ждала его кроткая мать! И он так много поведал о ней в своих предсмертных записках.

         «Мать родилась в Риге. Генрих Кауфман, мелкий буржуа, содержал ресторан в Риге, но последнее время разорился. Все его дети в поисках средств к существованию еще до войны покинули Латвию…» Их затерявшиеся следы – двоюродных братьев и сестер моего отца - я не так давно обнаружила по родословной из Рижского архива. К моему огромному изумлению, эти прибалтийские немцы или онемеченные латыши пустили корни практически на всех континентах. Причем, братья моей бабушки писались по матери  Элизабет Вилме  Грислис – латыши, а сама она и её сестра взяли немецкую национальность своего отца.

             Вообще существует легенда, что первые «приблтийские» Кауфманы приехали из Ганновера. Я почему-то уверена, что это произошло во второй половине ХУ111 века, так как по сохранившимся архивным данным в первой половине века Х1Х в г.Бауска уже жил мой пра-прадед Яков Кауфман  со своей женой Отилией Ионн, и в законном браке они нажили шестерых детей, среди которых и был мой прадед  Карл Генрих. Вообще, по неопубликованным данным в Прибалтике в те времена одних только титулованных, т.е. фон Кауфман жило три ветви.  Но об этом в архивной справке не сообщалось, а известны лишь имена и  даты, и что самое интересное, представлены источники –  Баусский, Экауский и Рижский немецко-лютеранские приходы, к которым принадлежали мои предки.

                Итак, по какой-то мистической случайности, бабушка Амалия после окончания Рижской немецкой гимназии оказалась не в Германии, как впоследствии ее брат-погодок Иоганн, а затем и Карл, не в Аргентине, куда переехал и закончил свою жизнь ее младший брат Вольдемар, а в Киеве, где жили ее однофамильные двоюродные сестры. Вообще, насколько я наслышана, у немцев есть обычай – принимать двоюродных, в силу каких-либо обстоятельств, покинувших отчий дом, как родных. И судя по всему, моя бабушка принадлежала к старинному роду, где такой обычай сохранялся.

                Однако, дневник отца настойчиво требовал опираться на него. И, следуя высшему голосу, я читаю.  « 26.10.1924 г. Родился я в г.Киеве на Левашовской  40, недалеко от   Бессарабки. Мое детство протекало в обстановке НЭПа при полном материальном обеспечении. Детство – буржуазное. Мать и немецкое окружение воспитывало меня, лелеяло и готовило из меня  вундеркинда. Четырех лет, наряду с русским, я понимал, когда ко мне обращались по-немецки. Мать мне читала немецкие (в подлиннике) сказки братьев Гримм, Гофмана и разъясняла мораль их содержания. Отец, будучи всегда занятым в мое воспитание не вмешивался…»

                Отец… Он  по-мужски сдержанно относился к непохожему на него белокурому отпрыску, хотя в тайне  любовался  подрастающим чудо-ребенком. О моем деде так много разноречивого, что правда, как в этих случаях говорят, лежит где-то посередине. Василий Носов, родившийся в селе Марчихина Буда Ямпольского уезда Черниговской губернии, был порождением того смешанного малороссийского этноса, который обозначался не иначе как просто «русский». И уверяю, это трудно оспорить. По фамильной легенде его мать умерла. Отданный отцом в 13 лет на услужение коммерции советнику Дитятину в г.Киев, Василий все юные годы провел в приказчиках, и уже к  1912-1914 годам  приобрел в собственность мастерскую и инструментальный магазин. 

                Судя по дошедшим  рассказам  родственников, это был картинно живописный юноша с несомненными артистическими способностями. Работая мальчиком для  поручений по принципу «принеси-подай» во Французском магазине, он неизменно привлекал любопытство киевских мещан. Нередко приходилось слышать от какого-нибудь господина, тянущего за собой великовозрастного ленивого дитятю: «Ты только посмотри, посмотри на того мальчика, похожего на  французика. У него нет твоей родословной и по слухам он вообще сирота и работает в «людях». Но он, не в пример тебе, такой шустрый, такой толковый! Счастливы родители, имеющие подобного  сына!»
                Сиротский крест в России тяжек.
                Но ты смотрел всегда вперед.
                Мой дед! В приказчиках слыл князем!
                И на смотрины шел народ…
               
                А тот вырастал на глазах и все больше умнел. К  шестнадцати годам понимал не только все премудрости коммерции конца «пушкинского» века, но и многое другое в той круговерти, что зовется жизнью.
                Мещанский Киев восхищался
                Прелестным отроком всерьёз.
                А ты уже тогда пытался
                Найти себя в купине роз.
 
              Анализируя не только слова и поступки, он научился угадывать последствия в проявлениях, отбирая для себя полезное. Формировалась та самая мудрость обыденной житейской философии, которая на протяжении всей  дальнейшей нелегкой жизни почти никогда не подводила его. Мой отец писал про родителя: «Он всегда смотрел далеко вперед и рассматривал явления так, как будто всю жизнь изучал диалектику и материализм. До всего этого он дошел здравым практическим умом и чутьем русского мужика».

               Василий  Николаевич Носов был несомненно художественно одарен. С родной Черниговщины он вынес и знал наизусть множество народных былин, которые рассказывал сыновьям. Кроме того, он великолепно пел. Его старший сын, у которого я гостила будучи совсем юной девочкой как-то сказал, услышав по радио сердечный  баритон  Георга Отса: «Именно так пел мой отец!»

            Однако, имея определенный и немалый талант по части пения, дед все же не решился стать артистом. В его понимании, мужчина прежде всего должен иметь жилье, в котором могла бы жить его семья, и дело, в котором он может преуспеть. А выступления со сцены он не считал мужским занятием, а лишь развлечением молодости. Его публичные выступления в Летнем театре закончились самым неожиданным образом. Как-то он пел «Блоху»  Мусоргского, читая партитуру с листа. И вдруг порыв внезапно поднявшегося  ветра выхватил из рук драгоценный листок! Это был знак. С этого времени, хотя пение и оставалось «домашним праздником», на сцену – ни ногой!


__________________________

Далее: http://www.stihi.ru/2014/09/30/98