Бабка

Лето выдалось нежаркое. С прополкой управились быстро. Теперь шла черника. И все, кто мог передвигаться, днями пропадали в лесу, стараясь успеть «захватить» лучшие ягоды и побыстрее наполнить ими ведра и бидоны. Даже те, кто приезжал с работы лишь к вечеру, ухитрялись, «хоть на часик» выскочить в лес, чтоб «накидать две-три литерки» черники. Вечером почти в каждом доме обязательно кипел таз с вареньем. Только закоренелые пьяницы, – коротающие свое житье-бытье в одиночестве, не участвовали во всеобщей «вареньевой» лихорадке. Выбравшись из своих затхлых хибарок, чтобы «дохнуть воздуху», они либо равнодушно пялились на бредущих мимо потных и всклокоченных счастливцев с  полной ягоды посудой, либо отпускали в их адрес едкие замечания.

— Ой, что делать, ума не приложу! Замучил, совсем замучил! Все пьёть и пьёть! А станешь говорить поперек — драться кидается! Никакой жизни нет! — снимая время от времени малиновую пенку с клокочущей на огне чернильно-синей массы, жаловалась Анна сватье, тоже Анне, которая, будучи пенсионеркой, управилась с приготовлением варенья еще в полдень, а теперь, вот, явилась к родне почесать языком.

— А ты сходи к бабке! Может она что посоветует!

— Да не ходила я сроду по бабкам, не знаю, как это и делается! Чего я пойду?

— Ну й что, что не ходила! Все равно надо сходить. Да еще б в церкву зайтить надо!

— Да я и в церкви сроду не была! Не знаю, к кому там и подходить!

— Ничего, там тебе все объяснят, как и что! А насчет бабки… Есть тут у меня одна! Можем прямо завтра съездить!

Но завтра Анна поехать не могла — рабочая неделя была в самом разгаре. Оказалось, что в субботу и воскресенье бабка не «лечит» — грешно. Пятница тоже не подходящий день для подобных дел, так как именно в пятницу «Господь страдал на кресте». Все это со знанием дела поведала сватья. Решение нашлось быстро — взять отгул в один из будней! Выходные прошли словно в тумане. А уже в понедельник сватьи сосредоточенно катили на электричке в соседний поселок.

Доехали быстро. Идти от станции оказалось совсем недалеко. Сначала узкая, хорошо утоптанная, земляная тропинка петляла среди кустов таволги и шиповника, что окаймляли лесополосу вдоль железной дороги. Заросли быстро закончились. И глазам открылся необъятный простор.

Железная дорога осталась за спиной. А впереди маячили, раскиданные в полях редкие, кудрявые перелески, среди них петляла неширокая, речка с темной водой, с низкими, покатыми бережками, да далеко-далеко впереди, справа, чуть синел большой лес.

Поселок угнездился в неглубокой ложбине и не сразу бросался в глаза. Разноцветные избы терялись среди лютиковых и клеверных лужаек, точно сами были скоплениями цветов. Окутанные кучерявой листвой яблонь и свеклы, окаймленные аккуратными, округлыми кустиками картофеля, они словно срослись с местной растительностью и сделались ее частью.

Дом бабки, куда направлялись сватьи, рыжел свежей покраской, ослеплял белоснежными, кружевными наличниками. Он был самым крайним при повороте на улицу и смотрел окнами на речные дали, на прибрежные луга, полной грудью вдыхал сырые, нежные, болотные туманы, вкрадчиво подползавшие в сумерках к самым стенам.

— Обычный дом такой! И не скажешь с виду, что хозяйка такими делами занимается! — бодро проговорила Анна, когда вместе со сватьей повернули по тропинке к цели своего приезда.
 
— Ты ладно! Гляди! Здесь усякое может быть! — сватья внезапно сделалась загадочной и стала отводить глаза. «Подумаешь!, — Анна передернула плечами и чуть не фыркнула, подумав — зря я все-таки согласилась на эту затею!».
Вот и калитка перед носом. Обычная. Из заостренных дощечек-штакетника. На ней прикреплен помелом вверх здоровый веник из травы и веточек. «Да! Ничего себе! Сразу видать — не как у людей! Лучше буду помалкивать! Да погляжу, как тут что!», — Анна почти не вслушивалась в церемонию приветствия сватьи с бабкой, бывших между собой накоротке.

Тутошняя хозяйка с виду смотрелась самой обычной пожилой теткой — невысокая, круглая, одета в старое, линялое ситцевое платье и такой же платок. Только быстрые проницательные глаза сияли желтым, точно у кошки. «Да что, желтых глаз не бывает что ли!», — успокаивала себя Анна.

После улицы в доме показалось темно. В сенцах, где окошечко было совсем маленьким, глаза успели выхватить из тьмы какие-то кадушки, мешки с комбикормом, ведра, которыми, по-видимому, носят корм животным. Под потолком висели пучки засушенных трав. В самой хате света было больше. В зал хозяйка их не повела: уединились в маленькой комнатке обок столовой. Они втроем едва поместились здесь, пристроившись на массивных, деревянных табуретах у неширокого столика, сплошь уставленного иконами. Стена над столиком тоже была увешана множеством икон. Бабка села спиной к русской печке и правым боком к окну. Свет, падающий сквозь окно, выбелил ей правую половину лица, а левую уснастил синими, подчеркнуто глубокими тенями. Глаза не казались теперь по-кошачьему яркими, а выглядели обычными светло-желтыми, прозрачными.

Анна задумалась.

— Что, не ладно дома? — бабкин голос словно вырвал ее из оцепенения.

— Ну, как? Конечно, будет неладно, если хозяин совсем спивается! И сколько не говоришь ему — что об стенку горох! Посмотри, на кого ты похож стал! Расплылся весь, разбрюзг! Малый на батю смотрит, что он увидит? Так-то начну говорить, так кулаком по столу как грохнет! Или кинет что-нибудь на пол, и орет: «Молчи такая-сякая!». Ну, скока ж так можно пить? Это какое ж сердце выдержит? Жалко ж дурака! Да, разве он понимает? «Молчи!», — кричит, и все тут! А я уже извелась вся и за его и за малого!

— Это порча на вашу семью исделана! — объявила бабка.

— Ты пригледься! Ходит к вам во двор черная кошка. Это она порчу наводит! Надо ту кошку поймать, да отсечь ей ухо! Потом поглядишь, что будет.

Анну точно молния пронзила: – А, ведь, так оно и есть! Только откуда бабка-то знает?. Еще с начала лета, не то с весны, действительно кошка чужая частенько по двору крутится! И в сарай, к корове, следом идет, и на город приходит. В хату норовит заскочить, — до чего наглая! Но, уж, в хату не только этой приблудной, а и своим кошкам ход закрыт, — пока лето, нечего им там делать, нехай на улице живут! Здоровая такая кошка, крупная! Черная-черная! А кто ее знает чья? Мало ли кошек шастает! Они иной раз очень далеко от своего жилья заходят.

— Да, как же я ее ловить буду? Да, наверно, и ухо отсечь не смогу! — Анна схватилась за сердце.

— А это уж твое дело как! — строго посмотрела бабка.— У тебя мужик пьеть, и скандалите вы, потому что порчу на вас навели! Вот, и делай, что я говорю, если хочешь, чтоб пить бросил, и, чтоб нормально зажили! А еще скажу вот что: как от меня приедешь, то до следующего дня никому ничего из дома не давай, кто бы, за чем не пришел! Отдашь что-нибудь — свое счастье отдашь!

— Воду-то привезли? — осведомилась внезапно по-деловому хозяйка.

— А как же, а как же! Мы порядки знаем! Сватья уже доставала из недр тряпичной авоськи тщательно укутанную в газеты и тряпки (чтоб не разбилась) полулитровую банку с водой. Потом бабка что-то шептала долго-долго над этой банкой, размахивала руками, отгоняла от нее кого-то невидимого. Сватья сочувственно кивала, глядя на эти действия. А Анна почти не всматривалась в них. Она вновь и вновь возвращалась мыслями к кошке и удивлялась, как неожиданно и ясно бабка все угадала.

— Вот! Воду я исделала! Все наговорено, как надо! Теперь ты этой водой, как твой мужик спать будет, его сбрызни тихонько, самую малость! А потом каждое утро ему в питье по чуток подливай! Как кончится вода вся, опять ко мне приедешь, еще одну банку дам! И что я про кошку сказала, не забудь! — бабка выглядела явно подуставшей после всех своих манипуляций. Несколько полуседых косм выбились из под платка, и лицо больше не казалось круглым, его черты как-то вытянулись и заострились.

Чудодейственная водица до поры до времени упокоилась в глубинах сумки. Сватья загодя предупредила, что эта бабушка «божья»: плату за свои услуги она не назначает, а, сколько сам дашь, то и ладно, хоть всего одно яйцо принеси, и дай. Отделаться яйцом, конечно же, показалось неудобно. Да и просто молоко тоже представлялось недостаточным подношением: Что бабке банка молока, если у нее своя корова есть? Анна выставила на стол трехлитровую банку с молоком, а вдобавок положила трёшку денег.

— Спаси тебя Бог! — проговорила бабка, ловко сметая денежку не то в карман передника, не то в ящик. Она сделала это так быстро, что сватьи не заметили, куда именно проследовала зеленая, радужная купюра. Молоко она поставила на полку, которую Анна до того не приметила. Там уже виднелось три или четыре точно таких же объемистых трехлитровых посудины под тугими капроновыми крышками.

— Ты, Нюр, не волнуйся, главное! Не тушуйся! — уговаривала сватья, когда они по знакомой тропке в зарослях таволги неспешно брели на электричку.

— Я тебе подмогну! Завтра прямо с утра к тебе подыйду. Да, как та кошка появится, ты, главное, хватай ей покрепче и держи. А я ухо сечь буду! Справимся, Нюр! Что ж делать, коли такое дело!

Сойдя на своей остановке, сватьи еще раз обсудили план предстоящего назавтра предприятия и, наконец, разошлись – каждая своей дорогой.

День уже клонился к закату. Анна как обычно хлопотала в кухне, наскоро приготовляя ужин. Широкие, некрашеные половицы слегка подрагивали под ногами. Чуть приметно колыхалась в такт шагам вода в полулитровой стеклянной баночке, которую хозяйка пристроила на холодильник. Ее колебаниям вторила вода в больших ведрах, стоявших на широкой деревянной лавке, идущей вдоль всей задней стены. В круглых водных зеркальцах время от времени отражалось перевернутое окно, крыша сарая и кончики дальнего леса за ним. Еле слышно позвякивали оцинкованные и железные дужки.

Толик еще до возвращения жены успел изрядно «нагрузиться» и теперь, сидя за большим круглым столом привычно сосал папиросу за папиросой, вяло брюзжа и ругая всех и вся. Жена чистила овощи, терла их на терке, громыхала крышками кастрюль, сковородкой и почти не вслушивалась в пьяное бормотание. Не отпускала мысль о кошке, ловить которую предстояло уже рано утром, ибо именно утром та обычно появлялась на подворье. Казалось странным, что это она сегодня ввязалась в чуднУю историю с доброй и злой ведьмами, с отрубаньем кошачьего уха…

— Чепуха какая! — Анна потрясла головой, словно стараясь скинуть наваждение, поправила повязанный по-бабьи оранжевый, цветастый платок, и сердито застучала ножом по разделочной доске.

Уже основательно свечерело. Солнце почти скрылось. Монотонно зашумела, отходя, последняя электричка. Кузнечики в траве вокруг дома, казалось, обезумели, их пение оглушало. Из-за огородов доносился хор лягушечьих голосов, приятно приглушенных расстоянием. Поскрипывал ворот общественного колодца через дорогу, и лязгала мокрая цепь — кто-то припозднившийся набирал воду на ночь.

— На крыльце зазвучали шаги. Через пару мгновений дверь в хату распахнулась.
С порога приветливо улыбалась запыхавшаяся соседка. Видать было, она до того спешила, что выскочила из хаты без платка. Из рыжих, крашенных хной волос, грозили вот-вот посыпаться шпильки.

— Здравствуйте! — поздоровалась с хозяевами, — Нюр, а я к тебе!

«Интересно, а к кому бы ты еще сюда шла!», — хмуро подумала хозяйка, улыбаясь в ответ:
— Здравствуй! Заходи, садись! Мой, видишь, опять какой! — кивнула в сторону мужа.

— Ой, да я на минутку только выскочила! — гостья едва покосилась в сторону Толика. Тот презрительно выпустил изо рта столб дыма в сторону женщин и молча отвернулся к окну.

— Борщ варится там, на плите, — кивнула в сторону дома соседка, — солить стала. Гляжу, а у меня соль совсем закончилась! Думаю, дай до Нюрки добегу, попрошу чуток сОльцы. Завтра уж собе куплю! — она протянула хозяйке старую жестяную баночку из под чая, служившую солонкой.

«Как от меня приедешь, то до следующего дня никому ничего из дома не давай, кто бы за чем не пришел! Отдашь что-нибудь — свое счастье отдашь!» — огненными буквами заплясали у Анны перед глазами утрешние бабкины слова.
«Скажу, что у самой соль вышла!», — мелькнула первая мысль, — Нет, не годится! Прямо посреди стола предательски выставился алюминиевый,  эмалированный бачок с солью!». Анна набрала побольше воздуху в грудь:

— Ты, Нин, не обижайся только, но не могу я тебе соли дать сегодня. Завтра приходи, завтра пожалуйста, а сегодня никак не могу!

— Да почему же? Мне ж совсем чуть-чуть надо! Только борщ посолить! Если хочешь, завтра полную пачку тебе верну!

— Нин, не надо мне твоей пачки! Сами купим. А сегодня не могу дать тебе соли. И не спрашивай почему. Утром приходи!

— Да, что ж мне, несоленый борщ нонча хлебать? — оторопела соседка. Ее щеки начали быстро покрываться  красными пятнами, почти такими же яркими, как гвоздики на ее темно-синем штапельном платье.

— Ну, иди к Вальке забеги. У ней займи. Они не спят еще. Тоже ужинают, наверно.

— Да, зачем же ж мне к Вальке идтить, если у тебя, вон, почти полный бачок, а мне всего щепотку надо-то?

— Или к Мамонихе зайди, не то к Бабану. Чего-чего, а этого-то добра — соли, в каждом дворе хватит! — упорно гнула свое Анна.

— У тебя совесть-то есть? Подругу заставляешь без соли борщ хлебать! — гневно взвизгнула соседка. Глядевший в окно Толик, как раз совершающий очередную затяжку, от неожиданности поперхнулся дымом и закашлялся.

Просительницу понесло:
— Как следующий раз твой нажреться, да будет тебя гонять, ко мне хорониться не прибегай! На порог не пущу! И малый такой-то растет — весь у батьку, будет  — от Змея крыло!

С Толика даже почти весь хмель соскочил. Однако чтобы ответить достойно, ему, как назло, все не удавалось прокашляться, поэтому оставалось лишь сердито пучить глаза. Анна тоже растерялась от неожиданной атаки и сначала не могла выговорить ни слова.

Между тем, соседкины глаза сузились как у кошки. Голос тоже изменился. Он то становился визгливым, пронзительным, то переходил в злобное шипение.  Она от волнения скрючила пальцы рук, шипя и брызжа слюной наскакивала теперь на Анну и Толика с пронзительными, визгливыми воплями, припоминая все их прегрешения вольные и невольные.

— Знаю я тебя! Тюремщик!

Андреич хлопал глазами, но все еще не знал, сердиться ему или промолчать, — неловко как-то с бабой связываться! Ну, да, попал когда-то в места не столь отдаленные — молодой был, глупый, не рассчитал силу в драке — десять лет жизни псу под хвост! Но теперь о ходке напоминали лишь синие наколки по всему телу, да собственная память. Да еще, порой, мог по пьяной лавочке прихвастнуть, дескать, если чего, то приедет Лева и другие бывалые зеки и быстро разберутся с обидчиками! А где тот Лева? Да кто ж его знает? Тридцать лет с тех пор прошло!

Честно говоря, он не вполне понимал поведение жены, ее нежелание одолжить соли, но не решался вмешиваться в бабьи дела, — черт их знает этих баб и их счеты!

— Гарбуз! — в сердцах бросила соседка ненавистное прозвище, когда-то сошедшее с острого язычка тещи и прилипшее к Андреичу, как банный лист. В молодости красавец-гармонист, Андреич действительно с годами обзавелся округлым животиком, а потом и лысеть начал, становясь весь округло-обтекаемым. Однако когда его называли «гарбузом» не терпел. Вот и сейчас в голове будто что-то зашумело: «Да как она смеет!».

Привстал за столом:
— Цыц! Ты кто такая здесь пришла? Шмакодявка! Чтоб духу твоего в хате через пять минут не было!

Для убедительности грохнул кулаком. Подскочила в испуге пепельница, пара окурков вывалилась на скатерть, жалобно звякнула ложечка в кружке с недопитой заваркой.

Соседка от неожиданности тоже в первое мгновение примолкла, однако быстро пришла в себя:
— Ты на мене кулаком не стукай! На Нюрку свою стукать будешь! Дождалась тюремщика своего? Вот и получай теперь! И малого такого-то вырастил, станеть совершеннолетним, тоже в тюрьму пойдет! Посидить! Порода вся ваша такая!

— Ты кто такая вообще? Пошла вон с моей хаты, вшивка! — Снова рявкнул Андреич.

— Нин, давай, правда, иди домой! А то уже безрядное совсем городишь! — встряла Анна. Она, было, пожалела о своем отказе дать соль и вовсю придумывала, как сгладить конфликт, но слова про сына очень задели ее, и она решила: ни за что соли не даст такой гадине, у которой язык совсем без костей! Вдруг навалилось ощущение душевной пустоты, усталости.
Тем временем Андреич выбрался из-за стола и, выставив вперед, точно таран, знаменитый «гарбуз», теснил соседку  к выходу.

— Ой, люди добрые, караул! Да что ж ты делаешь! А-а-а! Тюремщик! — верещала соседка, через порог вываливаясь в коридор, а потом на крыльцо. Задохнувшись от возмущения, она поспешно набрала в грудь большую порцию воздуха, приготовляясь к новой серии воплей. Но Андреич неожиданно у нее перед носом, захлопнул дверь и набросил крючок.

— Ах! — снова задохнулась от ярости соседка.
— Нюр! — забарабанила в дверь,
— Что ж так и не дадишь соли? Неужто вправду не дадишь? Дай соли хоть чуть чуть! Дай! — она завыла забилась о дверь.

Испуганные супруги притихли. Соседи — жильцы второй половины дома тоже притихли.

Внезапно кто-то встряхнул вопящую за плечи, — муж! Услышал крик и прибежал, — живут-то всего через дом!

— Слава Богу! Забрал Сашок ее! Повел! — сообщил Андреич, который после того, как крик наконец стих, решился отодвинуть занавеску и выглянуть в окно.
Ужинали в молчании. Только сын-подросток — Вовка не понимал, в чем дело и поглядывал на родителей недоуменно, — он смотрел телевизор «на всю громкость», поэтому пропустил визит соседки.

Анна не могла пожаловаться на здоровье, и лекарства ей доводилось принимать крайне редко. Но, сейчас, она дрожащими руками отвинтила крышку на пузырьке с валерьянкой и прямо из горлышка сделала порядочный глоток пахучей настойки. Сердце стучало сильно и тяжело. Анна потрогала ту часть груди, где оно билось, и на всякий случай извлекла из шкафчика «Корвалол», поставила на видное место, на стол.

Хорошо, что она взяла отгул на два дня, и завтра на работу не ехать!
Мимолетно позавидовала мужу: тот, хоть и расходился сначала, потом быстро вернулся в спокойное состояние (давал о себе знать алкоголь) и уже с полчаса храпел на кровати за печкой, то звонко всхлипывая, то тоненько присвистывая.
Погода к ночи поменялась. Разыгрался ветер. Грозно шумели сосны в лесу через дорогу. Кусты в палисаднике шуршали и потрескивали, казалось, что около дома кто-то ходит.

Слава Богу, сын, Вовка, сегодня уже был дома и давно спал в своей комнатенке. Младшенький! Поздний ребенок, долгожданный, самый любимый. Последние школьные каникулы как-никак гуляет! Пускай наотдыхается!
Большие, настенные часы над столом — подарок от коллектива Анне к пятидесятилетию  — готовились ударить полночь. Обе стрелки сомкнулись на цифре двенадцать. Внутри квадратного, деревянного корпуса заскрежетали, захрипели невидимые колесики, раздался первый удар, один за другим отзвучали остальные одиннадцать.

Привычные звуки несколько успокоили Анну. Она прилегла в зале, на диван, закуталась в тонкое, летнее покрывало. Через окно было отчетливо видно на более светлом, чем окружающий мрак, фоне ночного неба, как мечется разбушевавшийся лес. Из головы не шла ссора с соседкой и смутный страх перед чем-то неведомым, колдовским, про что думаешь, что такого и на свете-то не бывает, а оно-то, как раз может быть и есть. Перед глазами вставала узкая тропинка в зарослях таволги, вся залитая лучами утреннего солнца, сватьина знакомая бабка с многозначительным выражением лица стоявшая на порожках оранжевого дома, Нинка-соседка с непонятной настойчивостью стремилась разжиться солью именно в такой вечер, когда никому ничего нельзя давать из дома… Теперь по всему поселку растрезвонит! Анна не заметила, как заснула.
Собиравшийся с вечера дождь так и не разразился. Притихший ветер угонял прочь последние обрывки серых кучевых облаков. Начинающийся день обещал быть столь же ярким, как и вчерашний. Только сосны еще никак не могли прийти в себя после бессонной ночи, и раскачивались взъерошенные сердито и беспокойно. Тем не менее, первые ягодники в одиночку и группками уже торопились под их шевелящийся, игольчатый покров. Только что выкатившееся солнце не понимало, чем так потревожен лес, но на всякий случай свои лучи протягивало робко и осторожно, словно опасалось кого-нибудь побеспокоить и оказаться невежливым.

Анна злилась и нервничала. Оставалось всего несколько минут до прихода сватьи, чья знакомая фигура уже показалась в дальнем конце улицы, —родственницы проживали на противоположных краях деревни. Не забыла! В глубине души кляня сватью за совет, а себя за то, что ему последовала и глупо поругалась вчера с давнишней подругой Нинкой, Анна, тем не менее, решила не ссориться вдобавок и с родственницей, а выдержать визит мирно, причем так, чтоб навсегда покончить с дурацкой ситуацией.
По счастью супруг сегодня чуть свет отбыл с мужиками на работу в лес. Вовка же  – проверила – дрых без задних ног, — Анна-то знала, какие усилия нужны, чтоб разбудить его утром. Стало быть, в ближайшие часы дом безраздельно принадлежал ей.
Сватья уже копошилась у калитки, снимая и обратно накидывая на колышек проволочное кольцо, служащее для закрывания. Тщательно вытерла ноги о еловые лапки, брошенные с этой целью перед порогом. По высоким деревянным ступеням гулко зазвучали шаги. Входная дверь скрипнула, потом хатняя.

— Здорово, сватьюшка! Ну, как там наше-то дело? Пойдем? — вид у родственницы был вполне заговорщицкий, — это там, у сенцах, топор что стоит, приготовила уже?

Анна еле сдержалась, чтоб не высказать накипевшее, но все-таки сумела взять себя в руки:
— Нет, топор всегда у нас там стоит, забыла что ли?

— Да, раньше без внимания я, без внимания. А сегодня иду, глядь, стоит топор-то! Ну, думаю, Нюрка загодя приготовила, видать. Так пойдем?
Вышли во двор.

— Ну, где ж она? — сватья шустро вертела головой, ощупывая взглядом сараи, баню, колодец, дровник, гараж. В ее руке раскачивалась увесистая секира.

— Где-ж етта? Кошка-то? — вопросительно взглянула на Анну светлыми, чистыми-чистыми, точно у младенца глазами, словно ребенок, которому пообещали конфетку, а взамен протянули пустой фантик.

— Да не знаю я где! Обычно тут бывает об эту пору. Как выходишь с хате, так уже крутится под ногами. А сегодня, еще, когда утром еду поросенку носила, не было ее. И на огород не приходила, — Анна старалась говорить спокойно.
Но, домашние дела не ждут. Перво-наперво следовало добавить воды в баню, чтоб ко времени затопки  все было готово. Справились легко, ведь не ведра таскать, — давно приспособлен шланг с электрическим насосом.

Теперь предстояло «потюкать» траву по картошке, та же Нинка, вон, давно уже с этим делом управилась на своем огороде. Сватья взялась «подмогнуть». Ненужный топор был забыт у огородной калитки.

— Где ж кошка? Ты ж говорила, кажный дён она ходить! — все-таки время от времени бросала упреки сватья.

Анна пожимала плечами, но немного недоумевала: «Действительно? Где же кошка? Ведь каждый день, почитай с самой весны тут крутилась!».
С картофельными грядками до обеда почти управились, остался лишь совсем маленький клочок за туалетом.

Сполоснулись в выставленных на солнце тазах с теплой, нагревшейся за день, водой.
— Во, как хорошо, Нюр, что у тебе насос! Это ж вода завсегда у тебе вольная! Мыйся сколько надо! — пела сватья.

Отобедали.

Кошка все не являлась.

Сославшись на то, что свои дела стоят, родственница засобиралась домой.
— Завтра, с утра, буду как штык! — словно зарок дала.

— Не, сваха, завтра выходной день, мой дома увесь день, а тут по-секрету надо. Завтра не приходи. Тока если послезавтра, в понедельник! Да еще, я тут подумала, давай я к той-то кошке приглядюсь. Молочком ей назовусь. Чтоб она ко мне подходить начала. А так мы с тобой ее вряд ли поймаем!
Наставительно пробубнив, что надо, дескать, хоть кровь из носу выполнить все, что велела бабка, сватья отбыла восвояси. На сегодня можно было вздохнуть с облегчением.

На следующий день кошки снова не было. Не пришла она и через день. Так она больше и не появилась.
 
И жизнь потекла по-старому, по-прежнему.