Ушёл сентябрь, холодный и лучистый...

 

Стихи в Харькове


 Ушёл сентябрь, холодный и лучистый
 в разрывах между тяжких облаков,
 унёс кудрявый чуб зеленолистый
 и пачку всласть исчёрканных листков.
 Отчалил вдаль тридцатый день осенний,
 тот день, где, синеглаз и сизокрыл,
 читал стихи и бражничал Есенин,
 где Хлебников пророчества бубнил.

 Почил сентябрь, но скоро Маяковский
 в пиджачной паре по Сумской пройдёт,
 октябрьский громогласный гость московский,
 огромный пленник собственных острот.
 С ним рядом мрамор мухи Мандельштама,
 живьё Каррары. - Сей, осой звеня,
 бросает обвиненье в фальши, - прямо! -
 румынскому оркестру злобы дня.

 И марафетом от Мариенгофа
 помечен курс истории стиха
 здесь, среди стен и лестниц облсовпрофа,
 где жизнь - скорей реальна, чем глуха.
 Прошёл сентябрь. И стало больше солнца.
 Как странно обращение времён!
 Едва умывшись, сядешь у оконца
 и снова врубишь старый патефон.

 Осенняя сова рязанца кычет,
 и Велимир глядит в очки ЧК.
 И чёт, и нечет, и начёт, и вычет,
 и некая счастливая тоска
 о том, что все здесь были и остались
 здесь - в подлинных узлах координат,
 что давность нот и молодости малость
 усилены любовью во стократ.

 И вот, кого опять зову - Шенгели!
 Всегда на мушке века, сам стрелок,
 всегда без дураков, на самом деле -
 Боспора свежий первозданный вздрог.
 Он, восемь лет по Пушкинской шагая,
 Эредиа, фелюгу и себя
 сберёг средь флагов октября и мая,
 пером, словно уключиной, скрипя.

 Миллениум добит. Добыт и скраплен
 из-под пластов иной метан для ТЭЦ.
 Но греет память - рядом Чичибабин,
 улыбкой брат, сединами отец...
 Все были здесь и все слышны доныне.
 Озоном слов их лечится душа.
 Ползвука от святыни до гордыни.
 И, взвешен во всемирной паутине,
 так и живёшь - и каясь, и греша...





*  *  *


Над улицей Пушкинской три с половиной десятка
несгинувших лет продолжают свеченье, витая.
И с «Белым» фугас веселей, чем эфирная ватка,
дурманит мозги и толкает к закуске «Минтая».
Вдоль улицы Пушкина прожито жизни две трети,
увы, небезгрешных, но всё-таки неповторимых.
И дети друзей повзрослели, и новые дети
смекают навскидку о числах – реальных и мнимых.

С яичного купола и кирпичей синагоги
она начинается, с бицепсов «Южгипрошахта».
А далее скорбно молчат лютеранские боги
над щебнем Хруща богохульного. С бухты-барахты
порушена-взорвана кирха на штрассе Немецкой,
и дом кагэбэшный, в дизайне коробки для спичек,
склепал на руинах обком – со всей дурью советской,
со всем прилежаньем сержантских малиновых лычек.

Но дальше, но больше – весь бодрый «Бродвей» опуская,
все лавки, витрины и все заведенья с «Мартини»,
все шпалы на выброс, все рельсы «пятёрки»-трамвая,
ведёт моя улица к неоскуденью светлыни.
Всех ульев и лестниц метро – во спасение мало.
Седмицам и троицам брезжит просвет, но не тыщам –
здесь храм Усеченья Главы Иоанна Купалы
парит белизной по-над старым снесённым кладбищем –

крестильный мой храм. Как срослись имена в анаграмме!
Погосты, 2-ой и 13-ый, – связки и звенья.
В семейной ограде отцу и печальнице-маме
и к Пасхе цветы оставляю, и к датам рожденья.
Но здесь же легли, словно в Пушкинской строчке остались:
мудрец Потебня, Багалий, Пугачёв, Чичибабин.
И, будто бы миром на сердце сменяя усталость,
смолкает над дальней могилою дьякон-Шаляпин...

На улице Пушкинской мы и пребудем вовеки –
не ямбом-хореем, так яблоком и хороводом!
Спешат молодые и радостные человеки
вдоль утра её, становясь предвечерним народом.
И пусть бы потом, в андеграунде, в метровокзале,
иль, может, на самой высотной небесной опушке,
две наши души, улыбаясь, друг другу сказали:
«Увидимся снова, как прежде, – в кофейне на Пушке...»