Ревеневые террасы

       РЕВЕНЕВЫЕ  ТЕРРАСЫ.
                Сказка.

ЗАЧИН.

На поле-поляне,
на большом кургане,
стоял лес из лесин --
на всем свете один.
В лесу том лесины --
здоровы, не хилы.
И было их три.
И были они :
Граб, ель да осина.
Под грабом -- калина.
Под елью -- маслята.
Душица да мята
под старой осиной.
А сверху над ними --
шатер темно-синий.
С шатра лился ливень:
на граб и калину,
на стару осину,
на ель и маслята,
на мятую мяту.
Под сильным тем ливнем
промокло все сильно.


Да солнце по бровке
большого кургана,
как божья коровка,
в шатер заползало.
Ползло вверх по склону,
горело крылами,
два лучика ровных
торчали усами.
Усы те навылет
шатер темно-синий
проткнули легонько.
И тОтчас тихонько
в те дырки сквозные
и вылился ливень,
и лужой упал
под курганом большим,
и местом он стал
средь полынных равнин.


В шатре стало пусто.
Да пусто недолго.
Там солнышко шустро
мостило дорогу.
Ползло и ползло
по густой синеве.
И влезло оно
на вершину уже.
Там сверху уселось
и лапки поджало,
и так разгорелось,
так располыхалось,
что лес из лесин,
тот, что в нитку промок,
так пару пустил,
что в мгновенье просох.


Весь пар тот сгустился,
над лесом поднЯлся,
в шатре замесился
и облаком взЯлся.
И пахло то облако
мокрой землею,
и пахло оно
свежемытой травою,
еще и грибами, и елью, калиной,
и грабом немножко, немножко осиной.


Тот запах июньского летнего дня
пролез без помех во нору барсука,
пролез он и к белке в сухое дупло,
пролез и к сипухе в журавье гнездо;
пошел он трепать лист зеленый калины
и грабовы листья, и листья осины;
гулял он по лесу до самых тех пор,
пока на лужайку с одних васильков
не вылез барсук из барсучьей норы
погреться на солнышке среди  травы;
тот запах гулял до тех самых до пор,
пока на лужайку с одних васильков
не слезла по дереву белая белка,
оставив в дупле все свои недоделки:
надбитый орех, что не бился никак,
груздя на суку, что не сох, только мяк;
тот запах гулял до тех самых до пор,
пока на лужайку с одних васильков
не села сипуха, слетевши дугою
с большого гнезда, со худою стеною.


Так вот, на кургане, под жаркой деннИцей,
среди трех лесИн, на лужайке сошлися
барсук, исхудалый заметно за зиму,
да белка, с ушною опушкою длинной,
еще и сипуха, что петь не умела,
а только храпела, хрипела, сипела.
Сошлися они и давай говорити,
давай рассуждати и мнения мнити.
И мнили они без стесненья о том,
какой распрекрасный у каждого дом.

ДОМ БАРСУКА.


Барсук говорил: " Я живу в городище.
А лет ему будет, ну, больше, чем тыща.
Живу не один в городище я том,
со мной в нем живет тьма других барсуков.
И все мы, забыв про усталость и лень,
покуда стоит над холмом белый день,
усердно, со знанием  нОрим курган,
и тем городище сдвигаем к низам.".


Тут гордый своими делами барсук
нечаянно стал на осиновый сук.
Сук треснул и так испугал барсука,
что тот замолчал, заморгал, и тогда
молчанье прервАла пребелая белка,
та белка, что держит в дупле недоделки,
сказала она барсуку: " Э, бурсук,
по лесу гуляет давно уже слух
про ваше бурсучье ото подземелье,
в котором гуляют, что день, новоселье,
про то, что ваш город -- большой-пребольшой,
про то, что ваш дом -- глубоко под землей.
А носят сей слух две приблудные мыши,
они под калиной нашли себе крышу.
Си мыши намедни мне порассказали,
что в городе вашем они побывали,
да только с тех пор спят с кошмаром и мало,
во сне том кричат, просыпаются рано.
Им снится все время один страшный сон:
что выйти не могут они с катакомб.".


Пребелая белка на маленьком ушке
когтистою лапкой предлинну опушку
тут в кисточку сжала, расчесывать стала
и так отвлеклась, что сама замолчала.
Знай, чешет и чешет из шерсточки сор...
Да тут поддержала уже разговор
сипуха, что петь никогда не умела,
а только храпела да громко сипела.
Она прохрапела: " Храп, храп, мыши си
должны были знать: барсуки -- копарИ.
Их сильные лапы, как длани лопаты, --
крепкИ, широкИ, хоть и коротковаты.
Не город у них под землей -- лаби-ринт,
и есть у него свой большой лаби-финт.
Ну, хитрость такая, согласно которой
барсучий народ нОрит славные норы.
Те норы такие, что с них есть отнорки.
Отнорки -- глухие, лежат попри норке.
А связаны норы и норки в одно
ходами длиннющими, в коих темно.
Ходы те -- туннели, нет, то -- коридоры,
петляют они, ткут такие узоры,
какими богат лабиринт Минотавра
на острове Крите, под кроною лавра.
Войти туда просто, да выйти -- едвали...
Весной мне о нем журавли рассказали...".


Хотела сипуха сказать еще что-то,
да только услышала сдержанный ропот.
Барсук то роптал: " Это так оно, так.
Да только что знаете вы про наш страх,
про то, как боимся мы вешней воды,
и стужи зимою, и летней грозы.
Мы нОрим наш дом глубоко под землею,
чтоб было тепло в нем суровой зимою.
А те коридоры, туннели, ходы, ... ,
по ним мы бежим все от талой воды,
спасаемся в норах отех запасных,
которые норим в заботах дневных.
Они лишь для нас, только мы знаем финт,
с которым построен весь наш лабиринт.
Наш дом бережет нас от бед и ненастий,
и он -- наш залог настоящего счастья.
А то, что те мыши спят в страшном кошмаре,
так мы не при чем, мы их в гости не звали.".


ДОМ БЕЛКИ.


Тут гордый своим городищем барсук
нечаянно стал на калиновый сук.
Сук треснул и так испугал барсука,
что тот замолчал, заморгал, и тогда
молчанье прервАла пребелая белка,
та белка, что держит в гнезде недоделки,
она перестала вычесывать сор
и так поддержала про дом разговор.
Та белка сказала: " Бурсук, может быть,
нам надо почаще всем в гости ходить,
тогда ты не будешь бояться меня,
ни пришлых мышей, ни слепого крота,
ни эту сипуху, что только сипит,
да знает побольше, чем нам говорит.
Поверь мне, бурсук, мы тебе  -- не враги.
Мы просто, бурсук, не такие, как ты.
А знаешь, бурсук, у меня есть дупло,
и служит дупло то мне домом давно.
Вот здесь и сейчас, в васильках, на полянке,
под небом высоким, под солнышком ярким,
я всех приглашаю ко мне, на дуплЯк,
в дуплИну сухую, в дуплЕ, -- просто так.
Хочу я, чтоб вы мой увидели дом,
чтоб сами узнали, чем дорог мне он.".


Лишь белка сказала, сказать, что хотела,
как тут на лужайку, ретиво и смело,
вбежали две мыши, чей дом под калиной,
и крот, грот которого, темный и длинный,
лежал по соседству с барсучьим жильем,
и стали кричать они криком о том,
что тоже хотят на дуплЯк, во дуплЕ,
да только дуплЕ над землей высоко,
что лазить они по деревьям не знают,
что крыльев не носят, летать не летают.


Как крик поутих, так повисло молчанье.
Молчанье сменило, однак, бормотанье.
Барсук бормотал: " Я, как крот, -- не летаю,
и лазить не знаю, я только копаю.".
Он вытянул разом передние лапы
и всем показал, что они, как лопаты.
Он дальше сказал: " Но я в гости хочу!
Ты, белка, не знаешь, как я полечу?!".


ЛЕБЕДКА.


Лишь белая белка свой рот приоткрыла,
чтоб слово сказать, как ее упредила
сипуха, которая только сипит,
а петь не умеет, храпит да хрипит.
Сипуха сказала: " Друзья мои, дрУги!
Летати не надо. Летать мы не будем.
У белки, на старом ее дуплякЕ,
лебедочка есть, среди кроны, в листве.
Она над землей нас поднимет легко
на ту высоту, на которой -- дупло,
доставит нас прямо в сухую дуплИну
с комфортом и быстро, ей это под силу.".


Всезнайка-сова  головой крутанула,
чуть шею себе на плечах не свернула.
Сказала сова: " Ну, то как? Кто что скажет?
Нам белка сейчас и дорогу покажет, --
тропиночку узкую средь васильков
к дуплястой осине, к лебедке простой.".


Тут мыши вздохнули. Те мыши сказали:
" Ох, ох. На лебедочке мы не летали...
Да только ли выдержит спинка ее?
Не будет ли крыльям ее тяжело?..".


Всезнайка-сова головой вновь крутнула,
чуть шею себе на плечах не свернула.
Сказала сипуха: " Лебедочка та --
не белая лебедь, не птица она.
Скорее лебедка -- то лифт скоростной,
что бегает быстро вверх-вниз над землей.
Да только у лИфта сего нет кабины,
в нем вместо кабины -- большая корзина.
Корзину тягает пеньковый канат,
накрученный крепко на жЕрдевый шмат.
Тот жЕрдевый шмат, тот кусище жердины,
вращается ручкой, с жердиной единой.
И стоит ту ручку слегка покрутить,
и стоит пеньковый канат распустить,
корзина опустится вниз без труда.
Что дальше случится? Узнаем тогда,
когда заберемся все вместе в корзину,
что ждет нас уже под дуплястой осиной.".


Сипуха осипла совсем, замолчала.
Да белая белка задорно сказала:
" Друзья, все за мной, под дуплясту осину
по узкой тропинке, к лубОвой корзине!".


И белая белка, подняв хвост трубой,
вперед побежала к осине родной.
За ней вдоль тропинки сова полетела:
лишь крылья стучали да лапы желтели.
Гуськом за совой потянулись барсук,
две мыши, и крот, за кротом --черный жук,
который, увидев зверей вереницу,
решил к веренице себе примоститься.
Вот все добралИсь до дуплястой осины.
С дуплястой осины свисала корзина.
Корзина болталась у самой земли
на прочном канате из толстой пеньки.


В ЛЕБЕДКЕ.


Тут белка сказала: " Ну, дрУги, смелее!
Влезай все в корзину! Влетай! Веселее!
Садитесь теснее на круглое дно.
Не бойтесь, вас выдержать дно то должно.
А мне надо вверх, вдоль каната, стволом,
туда вон, где ручка видна под листом.".


И белая белка, запрыгнув на ствол,
стволом заспешила к верхушке бегом,
тогда, как сова уж в корзине сидела
и снизу на белую белку глядела,
а рядом с совою уселись барсук,
две мыши, и крот, к ним прибившийся жук.
Они, как сова, все на белку глядели
и между собой потихоньку галдели
да ждали: случиться  чему-то должно,
неуж-то они полетят высоко...


Тут толстый канат задрожал, натянулся
и вместе с корзиною вверх потянулся.
Сначала -- по-малу, потом -- по-резвее.
И вот уж корзина да ветра быстрее
летит на верхушку дуплястой осины,
лишь ветки стучатся об луб из рябины,
да мыши в два горла дуэтом вопят:
" Держитесь, взлетаем! Сейчас, вот сейчас!..".


Мышины восторги барсук прерывает.
Он сдержанно, слово за словом, роняет:
" Взлетать -- не взлетаем, а движемся в гору
с корзиною вместе сквозь плотную крону.
Вот только куда же мы у-стремлены...
Сквозь крону не видно, полно здесь листвы.".


Тихонько барсук тут на лапы привстал
и лег на корзину, и морду задрал.
Всмотревшись в просвет между листьев и веток,
барсук прокричал: " Хоть бушует тут ветер,
да вижу я ясно: мы мчимся туда,
где сверху темнеет дупла пустота,
где белка вцепилася в ручку лебедки
и крутит ту ручку со всеи силенки.".


Две мыши себе посмотреть захотели,
привстали на лапах и так осмелели,
что стали в корзине во полный свой рост,
да вверх не смотрели, смотрели -- под нос.
И, плотно прижавшись к спине барсука,
они прокричали: " Ого, высота!...
Да мы не боимся ничуть высоты!...".
Тут мыши поджали со страху хвосты.
Поскольку барсук все лежал на корзине,
а мыши на спину ему все давили,
корзина под весом их тел и хвостов
пошла накреняться ко долу бортОм.
Да только тогО не заметил никто.
Уж рядом виднелось большое дупло.


Тут крот и себе посмотреть захотел,
привстал он на лапах и так осмелел,
что стал во корзине во рост свой во полный,
и так в ней стоял, словно струночка ровный,
и бельма открыл, и смотрел, и смотрел...,
и так головой он вертел, и вертел... .
Да только не видел тот крот ничего,
вокруг для него было все лишь темно.


Корзина себе потихоньку кренилась.
Корзина к земле наклонялась, клонилась.
И крот, что смотрел и смотрел в темноту,
шатнулся, почувствовал вдруг высоту,
передними лапами так замахал,
что кулем большим на мышей он упал.


Корзина при том накренилась так сильно,
что стала сова видеть дол под осиной,
что крот, и две мыши, и бедный барсук
посунулись вниз, и вот-вот упадут.
И туто в корзине смешалися чувства,
да страх был сильней, страх, что все разобьются.
Две мыши вопили, сова суетилась,
корзина опасно к земле накренилась.


Да маленький жук на то все посмотрел,
раскрыл два крыла, зажужжал и взлетел.
И вылетел жук из лубОвой корзины.
И рядом летал, и друзей не покинул.


Тогда стала легче корзина лубОва
на толстом на том на канате пеньковом,
крениться к земле тот же час перестала
и ровно, как прежде была, так и стала.
Две мыши уже перестали вопити.
Сова перестала крылами сучити.
На круглое днище уселся барсук,
с ним рядом сел крот, и вернулся к ним жук.
Корзина стремительно в гору летела.
Лишь крона по бОрту ветвями скрипела.


А белая белка, не видя, что сталось,
крутила лебедку. Ей мало осталось...
Пеньковый канат, что дрожал, как струна,
намотан на жердь был почти до конца.
Тут белка на ручку, что мочи, насела --
и сразу корзина на ветку влетела.
И вылезла первой на ветку сама
в молчании полном сипуха-сова,
за нею на ветку залез и барсук,
за ним -- обе мыши и крот, только жук
расскрыл два крыла, зажужжал, полетел
и прямо в дупле потихоньку влетел.


В ДУПЛЕ.


Вот белка запрыгнула ловко в дупло
и, став на пороге дупла своего,
ко сердцу передние лапки прижала
и, с сердцем, гостям, улыбаясь, сказала:
"Добро всем пожаловать в мой, во домОк,
домОк мой -- не нИзок, мой дом -- не высОк,
в нем -- лаз, а не ход, в нем -- большая дыра,
прошу вас, влезайте в дыру, вот сюда.".
И белка две лапки со грудки сняла
и всем показала, как лезть и куда.


Тогда во дуплину залезли барсук,
две мыши и крот, там сидел уже жук.
Сова захотела в дуплину влететь,
да только осина пошла так скрипеть,
что птица забыла, что сделать хотела,
и влезла в дуплину, как все, очень смело.
Сипуха-сова осмотрела домОк,
домОвку в домке том: орех и груздок,
и стала сова очень громко вздыхати
и ухать, и охать, и даже кричати.
Кричала сова: " Ух, ух, ух, дом -- мечта!
В нем сухо, тепло, про запас есть еда!
Ох, ох, у меня -- дом открыт всем ветрам,
не только ветрам, и дождям, и снегам!
Я дом свой свила во чужом во гнезде,
во старом, большом, что валилось уже.
Гнездо то покинули прошлой весною
журавль и журавка, спеша за три моря...".


Сова все вздыхала, клюв терла крылом.
Барсук ей сказал: " Ничего, дом есть дом.
Есть место, где можно детишек растить,
где голову можно, в летах, приклонить.
А то, что гнездо твое стало валиться,
так то -- не беда, с этим можно сразиться.".


Сова перестала тереть клюв крылом.
Сова прохрапела: " Храп, храп, жалко дом.
Гнездо от недавна на бок завалилось,
еще не упало, но так наклонилось,
что дому грозит настоящий обвал. ... .".
Барсук перебил тут сову и сказал:
" Сова, чтобы дом твой могли мы спасти,
нам слабое место в нем надо найти.
Хотелось бы нам, хоть бы глазом одним,
гнездо посмотреть, и гнездовье под ним.
Скажи нам сипуха, где ты поселилась,
и, где то гнездо, в коем ты угнездилась.".


ДОМ СОВЫ.


Сова, ухнув раз, барсуку отвечала:
" Гнездовье мое на грабИне, на старой,
сам граб, и под грабом -- куст красной калины.
Гнездо же сидит на верхушке грабИнной.
Я думаю так, что с верхушки осины
не трудно увидеть верхушку грабИны.".


Тут белая белка сову поддержала,
она, улыбнувшись гостям, так сказала:
" Вот если мы вылезем все из дупла,
залезем на ветку над ним, то тогда
увидим мы граб и калину под грабом,
а если по грабу полезем мы взглядом,
то сверху увидим журавье гнездо.
Не знала, сова, я, что нынче оно
твой дом, твоя крепость и твой бастион,
и что обвалиться твой дом уж готов.".


И вот из дупла первым вылетел жук,
за ним вылез крот, за кротом лез барсук,
сова барсуку наступала на пятки,
и лезли две мыши за ней без оглядки.
А ряд замыкала векшУньица, белка,
та вЫверицА, что таращит гляделки,
что первою хочет увидеть гнездо
и всем показать, где же место его.


Да первым грабИну увидел барсук,
он, стоя на ветке, сказал: " Белый бук,
сей граб растопырил верхушку свою,
как краб среди гальки двупалу клешню.
Вон там, на грабИнной верхушке корявой,
на той на открытой клешне на двупалой,
журавье гнездо, словно башня, стоит.
Э, нет... . Не стоит, а упасть норовит.
Ну, точно, как в Пизе Пизанская башня!
Сова, ты слыхала про башню ту басню?".


Сипуха-сова, ухнув раз, лишь сказала,
что басню про башню она не слыхала,
что рада послушать она барсука,
лишь сядет на ветку. И села сова.
И сели на ветку две мыши и крот,
и белка присела на беленький хвост,
и черненький жук не жужжал, не летал,
а тоже на ветке сидел и молчал.
Все, сидя на ветке, смотрели на башню,
готовы послушать про башню ту басню.
Барсук не заставил себя долго ждати
и начал про башню он повествовати.


Барсук говорил: " Пиза тая -- село.
В Европе тех сел, как навозу, полно.
В Италии вышло тому приключиться
давным-предавно, лет семьсот этак с лишним.
Два зодчих хотели весь мир поразить
и с тем порешили в селе водрузить
из мрамору белого башню такую,
чтоб колокол был, чтобы камень вплотную,
чтоб был и пилар, и узор, и скульптура, --
чтоб все в ней пленяло и взор, и натуру.


Чертеж начертили, и дело пошло.
Людей насгоняли. Работы полно.
И был там за главного некий Боннано,
Боннано Пизанно, а может, -- Пиццано,
не помню я точно, как звали его,
да то и неважно, то нам всеравно.
Так вот, тот Пиццано стал башню растить,
пилары стал ставить, узоры ложить.
Да только вдруг башня клониться пошла,
на землю упасть уж грозила она...
То видя, Пиццано во смЕрть испугался,
пожитки собрал и с селом распрощался.
Подался куда? То не знает никто.
Не видели больше в Европе его...


А башню достроили мастеровые,
в лет ... двести. Стоит эта башня и ныне.
Да только вот-вот упадет. Что тогда?
Уж сняли с нее ее колокола.
Да падать с того она не перестала.
Никак башне той не сбежать от обвала!
Боннано, гоняючись за красотою,
забыл, что под башней земля-то с водою.
Что день, размывает водичка фундамент.
И башню не держит ослабленный камень.


Мораль у сей басни друзья такова:
чтоб башня была высокА и прочнА,
фундамент ее нужно там закладати,
где вод грунтовЫх и на глаз не видати.
Там башня целА и века простоит,
где почва твердА и земля -- монолит.


Да только то в Пизе, и то -- далеко.
А тут, во леску, мы журавье гнездо
спасем от разрухи, спасем от обвала.
Мы в нем укрепим лишь фундамент бывалый.
Фундамент, который стоит сверху крепко,
да вот сгнили напрочь в нем старые ветки.
И дыры зияют в фундаменте том,
и больше не держит фундамент свой дом.


Я знаю, что делать. Все слушай меня.
В лебедку! На землю! Ко склону, друзья!".


НА СКЛОНЕ.


Две мыши и крот, и сова, и барсук,
и с ними, блестящий на солнышке, жук
уселись на днище лубОвой корзины,
и белка спустила корзину с осины.
Две мыши и крот, и сова, и барсук,
и с ними, блестящий на солнышке, жук
на твердую землю уверенно стали,
на твердой земле той чуток постояли,
увидели: белка сбежала с осины,
с той белкою вместе ушли от корзины,
пошли по полянке с одних васильков
и вышли уже на пологий на склон,
на склоне все дружно уселись в траву,
и тут-то барсук оборвал тишину:
"Друзья, вы сидите не просто на склоне.
 Сей склон -- потолок во барсучьем во доме.
 Под ним -- городище, большой лабиринт,
побольше того, что на острове Крит.
Сова, присмотрись-ка получше ко склону.
Ты видишь, сова, дыр-то в склоне так много,
 что то уж грозит сам курган обвалить,
 да только курган все стоит и стоит.
 Стоит нерушимо курган потому,
 что склон, в дырах весь, лег легко под траву.
 Трава потолок наш корнями скрепила,
 связала так крепко и так укрепила,
 что крыша над домом надежно стоит,
 что склон городище, как око, хранит.
 Сова, знать, твое-то худое гнездо
 травой укрепить нынче время пришло.
 Из этой твоей из Пизанской из башни
 мы сделаем вместе военную башту,
 не просто тебе каланчу бытовую,
 а башту дозорную, сторожевую.".


Сова тут заухала и засипела.
Сказала сова:" Это сложное дело.
Поди-ка, засей ты гнездо семенами.
Поди, подожди, станут те ли корнями.
Когда прорастет из семян тех трава?
Когда скрепит дом мой корнями она?..".


Да только сипуху барсук оборвал.
Со знанием дела он просто сказал:
"Сова, говоришь про траву ты простую,
а я говорю про траву золотую.
Про вяжечку гладкую, чудом растущую,
со стеблем прямым, со корнями ползущими.
Ее вон по склону полным-преполно.
В стрючках ее полных созрело зерно.
Зерна того горсточку надо собрать.
Гнездо им засеять. Дождя подождать.
А только лишь дождь на те зерна прольется,
трава в рост пойдет и корнями возмется,
и свяжет фундамент, заштопает дыры,
и станет твой дом твоим фронтом и тылом,
и башта твоя, знай, что не упадет,
а только травою густой порастет.".


Сова головою на то закивала,
всхрапнула слегка, с хрипотцою сказала:
"Храп-храп, хрип-хрип-хрип, как забыть я могла.
Ведь бАшенницА -- эта чудо-трава.
Стручки у нее так торчат меж листками,
как острые пики, стоящие прямо.
И вижу я много стручков здесь таких:
что длинных, что острых, сухих-пресухих.
Друзья мои, вы уж себе, как хотите,
а я за стручками, со всей моей прытью.".


Сова вниз по склону не то пошагала,
не то полетела, не то побежала.
И скоро в высокой траве потерялась:
лишь мята примятой за нею осталась.
А белка, и крот, обе мыши, барсук,
и черный, блестящий на солнышке, жук
сипухе вдогонку кричали одно:
"Сова, подожди, мы с тобой заодно.".


Тут белка, и крот, обе мыши, барсук,
и черный, блестящий на солнышке, жук
вскочили на лапы, туда побежали,
где мяты примятые листья лежали,
да только вдруг там пресекли им дорогу
рогатый марал с маралухой безрогой.
Маралы те грудью траву раздвигали
и лезли по склону, на склон залезали.
За ними, след в след, молодые маралы,
еще маралята, на вид -- годовалы.
И вот стадо все уж на склоне сошлося,
в том месте, где разной травы разрослося,
где цвел одуванчик, анютины глазки,
где клевер и хвощ вылезали из кашки,
где семечкой зрел подорожник простой,
ревЕнь где стоял с лопухами стеной.


РАЗГОВОР С МАРАЛАМИ.


Вот тут крот и белка, две мыши, барсук,
да черный, блестящий на солнышке, жук
маралам согласно все заудивлялись
и рядом со стадом на склоне остались:
уже не спешили они за сипухой,
а взяли безстрашно в кольцо маралуху.
И белка сказала: "С каких это пор
маралы, как козы, берут косогор...
И, надо сказать, косогор не любой,
а наш косогор, вам, маралам, -- чужой.
Курган этот наш. И здесь наша земля,
и наши деревья, и наша трава.
Здесь Родина наша, очаг наш и дом,
и все мы здесь дружно, в согласьи живем.
А вас мы к себе даже в шутку не звали.
Чего вы приперлись, мы здесь вас не ждали!".


Тут белке поддакнул уверенно крот.
Он даром, что слеп, он все знал наперед.
Сказал крот:" Да мы, маралуха, -- не злы.
Вот только не хватит на всех здесь еды.
Вас целое стадо, да-к, с тридцать голов...
Ведь сколько же вы обгрызете кустов!
Съедите вы даже репьи с корешками,
а поросль деревьев сгрызете с вершками.
Пустынным и голым наш станет курган,
и голод за вами придет по пятам.
Не рады вам здесь. Не паситесь вы тут.
Идите туда, где вас любят и ждут:
где есть у вас грубый, добротный сарай,
где пастбище есть, где родимый ваш край.
Обиды на нас не держите в сердцах.
Вы здесь ни при чем. Это древний наш страх.
Боимся с рожденья голодной мы смерти.
Слезайте назад, и курган наш не метьте!".


Речам тем внимала без слов маралуха:
в-пол правого уха, в-пол левого уха.
Тихонько гудела, тихонько мычала,
коротким хвостом вредных слепней гоняла.
А с тем преспокойно друзей потеснила,
кольцо порвала, на лопух наступила
и вышла туда, где гривастый марал
бил в землю копытом и гривой мотал.


Марал маралуху к себе подпустил.
Что в гон, трубно-трубно, марал протрубил.
Бить в землю копытом марал перестал,
и гривой махати он больше не стал.
Сказал так марал:" Ну, а мы -- не уйдем!
Тут пастбище наше с прадавних времен,
с тех самых времен, как лежала тут степь,
с землей красноватою, словно та медь.
И не было тут никакого кургана!
Ревень рос, как лес, подорожник -- местами.
Тут дом наш, и мы остаемся все тут!
... Пока есть еда, пока травы растут.".


Про то ничего не слыхали ни жук,
ни мыши, ни белка, ни крот, ни барсук.
Они замолчали, глаза опустили,
стояли, как-будто язык проглотили.
Задор их иссяк, лишь носы их сопели.
Маралы на них с этих пор не смотрели.
Маралы паслися. Жевали траву.
Кто драл подорожник. Кто грыз лебеду.
Неловкость лишь тучей стояла над всеми.
Да только сова прогнала ее смело.


ВОЗВРАЩЕНИЕ СОВЫ.


Сипуха, зажав сноп травы под крылом,
как раз выходила с густых лопухов.
Сипуха сказала:" Я слышала все.
То правда: маралы здесь ходят давно.
Они тут пасутся с тех самых времен,
как скифы разбили здесь первый шатер.
Те самые скифы, что холм возвели,
костры потушили, на юг все ушли.
Они-то ушли. А курган вот остался.
И стадо кочует тут также, как раньше.".


Сипуха свой сноп на земле растелила,
стрючки собрала и крыло распустила.
Сказала сова:" Эта вяжечка -- чудо!
Совсем уж сухая. Торчит здесь повсюду.
И сноп из нее собрала я легко.
Смотрите, стрючки пересохли давно.".


Да только никто на стрючки не глядел:
кто в землю смотрел, кто на небо глазел.
Сипуха тут клюв крючковатый открыла,
большущий стрючок им легко подцепила,
и стала сова головою махати,
и стала зерном во стручке громыхати,
да так громыхала, что лопнул пружок,
и вслед за пружком лопнул с треском стручок,
и градом посыпались зерна в траву,
и все оглянулися тут на сову:
марал с маралухой, и черненький жук,
и мыши, и белка, и крот, и барсук.
Неловкость пропала. Марал затрубил.
Барсук у сипухи поспешно спросил:
"Сова, эти скифы, кто будут они?
Зачем холм насыпали в дикой степи?
Ушли почему? Почему не вернулись?
Раз был здесь очаг, что шатры-то свернули?".


СКИФЫ.


Сипуха свой клюв крючковатый открыла,
раскрытый стручок на траву опустила,
сказала сова:" Эти скифы есть люди.
Скуласты, плечасты и широкогруды.
Глаза их узки, и крылата их бровь,
и волос их гладок и черен, как смоль.
А ноги кривые у них оттого,
что знал сей народ лишь узду да седло.
То были кочевники и скотоводы,
умели из кож делать латы и шлемы.
То племя скитальцев, прадавних бродяг,
и дом их был там, где горел их очаг,
где пастбище было для тучных быков,
коней низкорослых, молочных коров.
И табором скифы стояли пока
вокруг во степи не съедалась трава.
А только на грунте трава вся съедалась,
снималися с места и дальше скитались,
скакали туда, где богаче земля,
где в рост с человека густая трава.".


Тут белая белка сову перебила.
Та белка сову с нетерпеньем спросила:
"Сова, а курган-то зачем нанесли,
зачем понасыпали столько земли?
Что проку в том было? И цель какова?
Ведь здесь же приложено столько труда...".


Сипуха-сова белке просто сказала:
"Труда здесь приложено, правда, не мало.
Курган сей построили скифы затем,
чтоб место под ним было видимо всем,
чтоб было заметно в степи далеко,
чтоб мимо него не проехал никто.".


Тут крот уж сипуху-сову перебил.
Тот крот и себе у сипухи спросил:
"Да что же за место у нас здесь такое,
что скифы его так укрыли землею?".


Сипуха ответила:"Место здесь то,
что скиф здесь схоронен был очень давно.
И скиф не простой, а над скифами -- хан.
И вот потому так огромен курган.
Увидит кочевник в степи этот холм --
и знает: здесь предок его погребен,
схоронен почестно под толщею грунта,
схоронен с конем, и с уздечкой, и с луком,
с колчаном и стрелами, с тонким кнутом,
и с круглым щитом, а еще с бурдюком...
Тот хан всем кочевникам родичем был,
и нож при себе он безсменно носил.".


Тут белая белка и черненький жук,
и крот, обе мыши, и с ними -- барсук,
сипуху в пол-голоса хором прервали
и с легким испугом сипухе сказали:
"Так мы не курган, мы могилу обжили,
тем самым могилу мы сю осквернили...
Теперь время старый оставить наш дом
и новый искать где-то в месте другом.".


Сипуха над вяжечкой громко храпела,
сипуха спокойно в ответ просипела:
"Не надо свой дом покидать никому...
Не надо бежать во чужу сторонУ...
От старой могилы -- здесь холм да трава.
Сама же могила -- давно, как пуста.
А хана и все, что в могиле с ним было,
в музее на стол под стекло положили.
Останки те люди учить изучают,
да толком ведь знать ничего и не знают.
Одни говорят: был тот скиф Сакасой.
Другие твердят, что он был Сагысой.
Не то хан маралу-кочевнику сроден
и царскому виду оленя подобен.
Не то хан -- защитник великого роду
и смелый охранник большого народу...
Могилу не мы осквернили, а люди,
они изучают так древности будни.".


Сипуха-сова совершенно охрипла,
сипуха-сова совершенно осипла,
так много сказала и, вот, замолчала,
стручки теребила, зерно собирала.
Да тут подошла маралуха к сове,
сказала она:"Ох, поверьте вы мне.
Те скифы в степи долго-долго скитались,
по голой равнине безцельно шатались
да встретили нас и за нами пошли,
и прямо сюда вместе с нами пришли.
Тут табором стали. Гоняли быков.
И кожи чинили. Доили коров...
Все ели свой сыр, пили теплый кумыс.
Курган уходил под небесную высь.
А только над ханом собрАлось земли,
и съелась трава -- все на юг и ушли.
Назад эти скифы уже не вернулись,
в степях побогаче шатры развернули.
Они не вернулись. А мы, -- с года в год,
приходим сюда, лезем смело на горб,
уж больно вкуснющий растет тут ревЕнь:
высокий, лапатый, и делает тень.
Здесь пастбище наше, и гости тут -- вы,
и если вам вдруг не хватает еды --
ищите ее где-то в месте другом,
а нас не гоняйте, здесь летний наш дом.".


Сова зерна вяжечки той золотой
в лопух собрала, завязала вьюнком,
при том маралухе сова просипела:
"Э, нет, все слова, здесь серьезное дело.
Кургану сему многи тысячи лет.
Как ты нам докажешь, что вы -- предки тех,
кто видел, как помер от старости хан,
кто видел, как рос на равнине курган...".


РОДОСЛОВНОЕ ДЕРЕВО.


Сипухе ответила так маралуха:
"Сова, ты права, это только все слухи.
Да есть на кургане большая елИна,
древнейшая ель, вся в иголках лесина,
на ней, что ни ветка, то гроздьями шишки:
в чешуйках, соловые, длинные, лИпки.
Те сочные шишки -- густой еловик,
он мягок, душист и вкуснее, чем лист.
Под елью теснится зеленая ельня.
Средь поросли нежной -- древесны коренья.
Так вот, эта ель во степи лишь одна.
Сипуха, ответь мне, откуда она?".


Сипуха на то ничего не сказала.
Она узелочек свой клювом держала.


Тогда маралухе ответил марал.
Он вытянул шею и громко сказал:
"С орешка елового выросла ель,
занес на курган тот орешек олень,
когда кочевало тут стадо маралье,
покинув зимовье свое на Алтае.
В предгорьях Алтая ель лесом растет,
а то, что и здесь, вон, елушник встает,
нам право дает говорить: мы здесь были
еще до того, как здесь норы не рыли
ни вы барсуки, ни кроты, и ни мыши,
и этот курган был заметно повыше... .
По-этому ель -- древо, ох, не простое,
а нам -- родословное, иль родовое.
Любому маралу из стада маралов
оно говорит: здесь давно побывали
маральего роду далекие предки,
они -- корни ели, а мы -- ели ветки.".


Марал замолчал. Маралуха молчала.
Сова узелок уже в лапе держала.
Да белка сказала:" ЕлИна елИной,
а вот у меня -- родовая осина!".
Сипуха сказала:" Осина осиной,
а вот у меня -- родовая грабИна!".
И мыши сказали:" Грабина грабиной,
да только у нас -- родовая калина!".
Тут крот не смолчал, он сказал:" Что калина...
Моя родословная есть кротовина,
та насыпь, та кочка, тот холмик земли,
что я "на-гора!" выдаю с глубины,
то мой родословный гора-террикон,
и он подтверждает: курган есть мой дом!".
И черненький жук прожужжал:"... кротовина... .
Есть гриб родовой у меня под елиной!".
Сказал и барсук:" У меня -- лабиринт,
а значит, что родом я с острова Крит,
да только давно здесь мое городище,
мой дом на кургане уж лет этак с тыщу...
С кургана сего никуда не уйду!
Мне здесь хорошо! Я давно здесь живу!".


РЕВЕНЕВЫЕ ТЕРРАСЫ.


Пока говорилось то все на кургане,
в ревеневых зарослях стадо маралье
вокруг маралухи с маралом сошлося,
и стало в колонну, и не разбрелося.
И первым в колонне стоял тот марал,
который ответ с маралухой держал.
Он гривой мотал, бил о землю копытом,
рога выставлял, фыркал очень сердито.
И вот затрубил, как трубач перед боем,
и стадо маралье задвигалось строем.
Курган задрожал под ногами маралов.
И небо померкло. Склонилися травы.
И грудью закрыли маралы свой склон:
ревень, подорожник, и летний свой дом.


Да только ни черненький маленький жук,
ни белка, ни мыши, ни крот, ни барсук
маральего натиска не испугались,
они друг за дружкой в ряду разобрались,
кто палку схватил, кто здоровый сучок,
кто ветку сухую, кто грунта кусок.
Земля задрожала у них под ногами.
И небо померкло. Склонилися травы.
И стали  стеною за дом свой и жук,
и белка, и мыши, и крот, и барсук.
Лишь только сипуха стеной не стояла,
она меж стеною и строем летала,
когтистою лапой держала свой узел,
кричала, что мочи,:"Войны здесь не будет!
Замри все на месте и слушай меня!
Я знаю, что делать. Здесь будет еда!".


Маралы, услышав, кричит как сова,
свой шаг задержали. Привстала трава.
Маралы и головы поподнимали
и больше рога свои не выставляли,
и шеи свои повернули туда,
где крыльями воздух гоняла сова.


Вослед за маралами черненький жук,
две мыши и белка, и крот, и барсук
оружие грозное поопускали,
шагали на месте... И травы привстали.
И темное небо уже посветлело.
В нем летнее солнце, как раньше, горело.
Сипуха же в воздухе ровно стояла
и била крылАми, крылАми махала,
да сверху на воинов грустно глядела,
да дальше кричала и громко храпела.


Кричала сова:"Чтоб еды стало всем,
чтоб каждый хвалил всяк земной свой удел,
нам надо на склоне пологом кургана
наделать террасы, большими волнАми,
такие, как делают люди в горАх
для риса, для чая, чтоб рос там табак...
Такие площадочки, чудо-балконы,
как те, на которых в дворце Вавилона
росли красоты небывалой сады:
все мирты да лавры, жасмина кусты.
Да только на тех чудотворных уступах,
на тех огородах, рельефных и гнутых,
выращивать будем не чай и не рис,
не лавры, не мирты и не тамариск,
а кислый, как яблоко, рослый ревень,
с которого есть и еда, есть и тень.
За лето одно, это без дураков,
мы три урожая одних черенков
успеем собрать: на поесть и в запас.
Ну как, вы готовы наш склон раскопать?".


Маралы молчали, молчали и жук,
и белка, и мыши, и крот, и барсук.
Тогда им сипуха еще прохрипела:
"Вы думайте быстро, а я полетела.
Засею гнездо и назад прилечу.
Поверьте, террасы нам си -- по плечу!".
Сипуха, сказав то, в гнездо полетела,
а все остальные взялИся за дело.


Барсук, крот и мыши копали курган,
а маленький жук грунт,как мог, загребал.
Маралы копытами делали ямки,
а белка носила с ревЕневой грядки
коренья частями, их в ямки сажала
и ямки те сверху землей прикрывала.
Работали долго, а может быть нет,
да только весь склон был в террасы одет.
И были террасы засажены густо
простым ревенЕм, и полезным, и вкусным.


Устали маралы. Устали и жук,
и белка, и мыши, и крот, и барсук.
Усталой совсем к ним вернулась сова,
с небес опустившись, сказала она:
"Теперь дело стало за сильным дождем,
он должен полить ямки все с ревенЕм,
он должен полить и гнездо на грабине.
Тут должен упасть чудодейственный ливень.
Да то уж подвластно одним небесам.
А день вышел весь. Всем пора по домам.".


И первой сова улетела в гнездо.
И белка второй убежала в дупло.
Барсук в городище под землю ушел.
И крот забежал за большой террикон.
А мыши залезли в нору под калиной.
И жук улетел на грибок под ялину.
И клевер сманил целым стадом маралов.
И ночь опустилась над скифским курганом.


А ночью, когда на кургане все спали,
и черЕн шатер был, и звезды сияли,
и месяц на склон тихо свет лил и лил --
вдруг облак чудесный с морей прикатил.
И лопнул тот облак. Пролился дождем
на ямки, с посаженным в них ревенем.
И зА ночь одну тот ревень вырос в лес,
густой и высокий, до самых небес.
Лес крепко стоял на могучих корнях
и листья большие качал на стволах.
Он голод любого на скифском кургане
готов был уже утолить черенками.


Еще облак тот да пролИлся дождем
над старым и ветхим совиным гнездом.
Сову намочил. Намочил семена,
которыми выстлала башню сова.
И башенница проросла в старой башне,
скрепила ее, башня сделалась баштой.
Та башта темнела на грабе стеною
и муром, поросшими чудо-травою.
Сова не спала, и под сильным дождем
она любовалася целым гнездом.
И утра ждала, солнца красного в небе,
чтоб всем прохрипеть о великой победе
над временем тем, что гнездо поломало,
да вот перед вяжечкой не устояло.


И утро пришло. И шатер синим стал.
И звезды пропали. И месяц пропал.
И облак чудесный стал облачком белым.
И красное солнце так сильно горело,
что высохли разом гнездо и сова,
террасы на склоне большого холма,
и клевер просох, и проснулись маралы,
и соком младым налилися все травы...
Вновь вместе сошлися сова, черный жук
и белка, и мыши, и крот, и барсук
на той, на полянке с одних васильков.
Тогда и сказала сова:"Нужен дом
и нам, и маралам. Без дома не быть.
Ведь надо же всем что-то есть, где-то жить.
И то не беда, что еды не хватает...
Вон лес ревенЕвый стоит, и мы знаем:
что если не драться и не воевать,
а землю на склоне с умом раскопать
и всю засадить ее общим трудом --
то будет всем пища и будет всем дом.".


ЗАКЛЮЧЕНИЕ.


На поле-поляне,
на большом кургане,
стоял лес из лесин,
на всем свете один.
В лесу тот лесины --
здоровы, не хилы.
И было их три.
И были они:
граб, ель да осина.
Под грабом -- калина.
Под елью -- маслята.
Душица и мята
под старой осиной.
А сверху над ними --
шатер темно-синий...
И солнце в шатре том высОко стояло.
И всем там всего со лихвою хватало.


     КОНЕЦ --- ДЕЛУ ВЕНЕЦ.