м цветаева и ее дневники 2

Записные книжки Цветаевой были впервые изданы в 2000 году. Первым исследователем этого уникального историко-художественного документа явился редакционно-издательский совет: А.М.Смирнова, Н.П.Волкова, Н.Б.Волкова, Э.С.Красовская. Он же дал точное описание рукописей.
Двенадцать записных книжек и три фрагмента (отдельные листы из несохранившихся записных книжек) составляют лишь малую часть того целого, что было бы огромным собранием рукописных книжек и тетрадей Марины Цветаевой, запечатлевших ее внутреннюю жизнь. И эта малая часть – пятнадцать документов за 1913 – 1939 гг. – сохранились чудом, если учесть все неблагоприятные – “некабинетные” – обстоятельства жизни Цветаевой.
……….
Наблюдению, анализу и испытанию подверглось все:  собственная внешность, психологическая природа, способы выражения ее, коллизии отношений с другими людьми, странами, вещами, книгами, природными явлениями, литературными героями; понятия генетических составляющих человека, красоты, любви, любовности (как качества), материнства, молодости, героизма, старости, смерти, жертвы, природы поэзии, национальных особенностей и т.д. и т.п. – До какого предела человек может дойти в реализации себя? Кто этот предел ставит – сам человек себе или жизнь ему? Что первичнее: долг перед собой или долг перед другими? В какой степени они совместимы? До какого предела неприкосновенны границы прав других людей? и пр. и пр. Разумеется, эксперимент ставился, прежде всего, для себя, целью его было понимание себя, уяснение себе истоков неминуемой, на роду написанной трагедии. Но когда катастрофа остается в прошлом, “черный ящик” расшифровывают посторонние». 
…….
Илья Эренбург описал Цветаеву в 1917 г.:
«Поразительным в выражении ее лица было сочетание надменности и замешательства. Ее осанка была гордой – откинутая назад голова с очень высоким лбом, но замешательство выдавали ее глаза, большие и беспомощные, как будто невидящие». 
Слоним:
«Она была одиночкой, чужаком вне всяких групп, вне личных и семейных отношений, резко выделяясь манерой смотреть и говорить, с ее поношенным платьем и неизгладимой печатью бедности». 
Писатель Ной Лурье, познакомившийся с ней в Доме писателей в Голицыно, вспоминал:
«У нее была злая хватка мастера, голос громкий – резкий. Но за уверенностью тона и суждений чувствовалась растерянность и страшное одиночество. Писатели избегали общения с нею… В глазах этой женщины с незаурядным лицом иногда вдруг появлялось такое выражение отчаянья и муки, которое сильнее всяких слов говорило о ее состоянии» . 
Лидия Чуковская, дочь писателя К.Чуковского, описывала впечатление после встречи:
 «…глаза желтовато-зеленые, упрямо уставившиеся. Тяжелый, пытливый взгляд. Дружеские слова, не сопровождающиеся улыбкой. Улыбки не было вовсе, ни на губах, ни в глазах".   
А М. Горький считал Цветаеву не только гордячкой, но и человеком, сильно преувеличивающим свой талант, и вообще отзывался весьма критично, несмотря на горячую дружбу с ее сестрой Анастасией Цветаевой:  «Я воспринимаю ее как человека, который слишком высоко себя ценит, чье мнение о себе неверно и который слишком болезненно поглощен собой, чтобы быть в состоянии или захотеть понять других людей… Мне трудно согласиться с Вами в высокой оценке таланта М.Цветаевой. Ее дар кажется
…..



Молитва Цветаевой: «Дай мне, Господи, умереть раньше Сережи и Али».  (II,С.83)
 «Мои сны о Сереже коротки, как формулы: очень ясно – его лицо, жест, какое-нибудь слово.
Напр. Недавно: - «Марина! Я сейчас знаменосец…» (II,С.47)
Другой сон  о том, как мальчик, похожий на Алю, показывает Льва (любимая игра Сергея с Алей), потом превращается в Алю.  (II,С.47)
 «Вы и Аля - …вот все, что у меня за душой.
…чтобы я дала за это! – Жизнь? – но это такой пустяк. – На колесе бы смеялась!» (II,С.259)
Малочисленность записей о муже Цветаева объясняет однажды тем, что это «слишком близко к сердцу… Есть и у меня, словесницы, стыд слова». (II,С.295).
Здесь же: о том, что когда-нибудь, лет через 20, она все восстановит, занеся в записную книжку.

«… Я не знаю, грешна я или не грешна, но я знаю, что я несчастна. Ты создал меня такой. Чего Ты  этим хотел?» (II,С.304).
Очевидно, это вопрос к Богу. С этого момента её начинает беспокоить вопрос о смысле её страданий. Цветаева пытается анализировать свое поведение, свое место на земле, себя:
«…Замечаю одно: горе во мне встает медленно-нарастающей волной. В первую секунду – сгоряча – ничего не чувствую и первые несколько дней живу, как жила. Потом – как укол – воспоминание. Отталкиваю. Потом другой, потом третий, потом уж непрерывно – сплошная боль – уже не чувствую острия.
Странное чувство: в горе я не погружаюсь, горе во мне работает, роет какие-то подземные ходы». (II,С.305).
Смерть друга (Стаховича) явилась причиной появления у Цветаевой этого чувства, которое она довольно трезво анализирует, словно со стороны рассматривая его, как будто на другого человека смотрит. Далее размышление о жизни и смерти, и Цветаева делает вывод, что он умер от того, «от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) – я: оттого, что я никому не нужна».  (II,С.306)
19-ый год, голод, маленькие дети (Аля и Ирина) о которых нужно заботиться, которые без матери погибнут, а она говорит, что «никому не нужна»!
 «Моя любовь – это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям».  (II,С.306)
Холодный анализ своего материнского чувства, но достаточно ли верный? Следующая запись частично опровергает его:
«Кому дать суп из столовой: Але или Ирине?
 - Ирина меньше и слабее, но Алю я больше люблю. Кроме того, Ирина уж все равно плоха, а Аля еще держится, - жалко».   (II,С.309)
Значит, материнство осуществилось лишь в отношении к первой дочери, ее «жалко», а «маленькую и слабенькую» не жалко. Парадоксальное нечеловеческое отношение к младшей дочери, оценить можно только цветаевскую правдивость, ведь об этом она могла бы умолчать – меньше было бы осуждения. Создается впечатление, что она сама удивляется в себе этому необоснованному чувству.