Странноприимное чаепитие,

в ходе которого, среди прочих тем, обсуждались перспективы превращения отбитой от чашки ручки в инструмент для письма



Ты чай малиновый, что обжигает губы
иссохшей — по тебе тоской — реке. Осен-
них листьев в горле хруст, опавших звуков…
Растождествленье воздуха с дыханием

так и вершится — с солнцем на закате
уходишь ты, что луч… ко мне лицом.
Курю себя: ноздрями — струйки пара,
а раньше я сказала бы — дракон…

Привыкшей быть в тепле твоих ладоней,
мне странна обнаженность моих плеч,
когда на них накинуто пальто и
даже шарф, чужой альпаки шерсть.

О, раньше бы я стала бить посуду,
чтоб не осталось ничего, как пить из рук…
Теперь же пыль с неё сдувать я буду
и, как дитя, баюкать чашки пустоту.

Ведь даже вкус воды, что из-под крана,
стал без тебя уже совсем не тот,
стучит змеёй в пустыне сердца жажда,
но пить не хочется: мне всё равно.

Я буду Пенелопой долго(жданной)ждущей
и, паркам вопреки, не бросившей длить нить…
Но у меня в руке… дрожит в ознобе ручка:
ты не вернёшься, но… ты хоть приснись.

В ковчеге книги чудеса хранит Овидий…
Но если б было так позволено реке
обнять любимого — в асфальтоликой жизни —
чтоб не намок при этом даже краешек —
небес истёршегося цвета — джинсов…
То вот — сейчас! И мысль до востребованья
последней летней бабочкой летит.
Последней.