Засмеялась, свистнула, исчезла...

               

                О поэте Владимире Свидзинском



    Владимир Свидзинский - редкостный поэт. Лучше сказать, уникальный. Поэт, который воистину "засветился сам от себя." И это ощутит каждый человек, способный чувствовать поэзию, прочитав его стихи, казалось бы, навсегда потерянные после жестокого уничтожения автора, стихи не приходившие к читателям более шестидесяти долгих лет.
    Родился Владимир Свидзинский в семье священника, в священническом на протяжении ряда поколений роду на Подолье в 1885 году. Закончил духовную семинарию, в дальнейшем получил ещё два высших образования - в Киевском коммерческом институте и в Каменец-Подольском университете на историко-филологическом факультете. В 1916-1918 был на фронтах Первой мировой. При новом режиме работал архивариусом и вел научную работу, обучаясь в аспирантуре, публикуя научные статьи, там же в Каменце-Подольском с 1918 до 1925 года. С 1925-го и вплоть до трагической гибели в 1941 году местом его обитания, средой и антисредой его творчества, его трудов ради скудного хлеба насущного на непрерывно сменяющихся редакторских должностях был столичный тогда Харьков.
    При жизни поэт издал три книги стихотворений: «Лирические стихи» (1922, Каменец—Подольский), "Вересень"(1927, Харьков), "Стихи"(1940, Львов). Эти сборники, разумеется, сразу же были объявлены официозной критикой совершенно не нужными пролетариату и чуждыми по всем признакам стране великих строек. Вневременная интонация лирики Свидзинского совершенно не вписывалась в барабанный треск почти всего, что выходило тогда из-под пера верноподданных литераторов. По определению составителя антологии, профессора Юрия Лавриненко, "Расстрелянное возрождение", если годы до 27-го были для Свидзинского годами относительного молчания, то время после 27-го стало уже временем абсолютного молчания. Хотя именно с последние годы жизни внутренняя творческая работа поэта была особенно интенсивной.
   Много и продуктивно переводил Свидзинский на украинский классику мировой поэзии с древнегреческого, латинского, древнерусского (Аристофан, Овидий, Гесиод, "Слово о полку Игореве"), переводил с французского, испанского, польского, грузинского и армянского языков.
    Осенью 1941 года, когда немецкие войска приближались к Харькову, НКВД судорожно бросало в свои тюремные подвалы ещё не эвакуированных жителей города, и в первую очередь, людей из среды украинской интеллигенции. Дочь Свидзинского Мирослава, которую он растил один после смерти жены от тифа в дни Голодомора в 1933 году,  всячески оттягивала отъезд из Харькова. Причина была серьёзной - Мирослава, влюбленная в местного учителя, никак не хотела с ним расставаться. У отца уже был эвакуационный талон в Актюбинск, а дочь его всё ещё не получила. В конце сентября 1941 поэт Владимир Свидзинский был арестован - "чёрный ворон" чекистов среди бела дня увёз его из съёмного домишки на улице Лютовской на окраинной Новосёловке.
    Вместе с другими обречёнными арестантами конвой погнал его 15 октября на восток от Харькова. Скорее всего, ещё при выходе из города конвоирам от властных упырей НКВД поступила команда всех "ликвидировать". Знающие люди говорили мне, что это называлось в те дни эвакуацией "по первой категории". Официально тогда, объявили о угрозе окружения немцами. В селе Непокрытое Волчанского района под Харьковом, неподалёку от известного исторического раскопа Салтов, четыре сотни арестованных затолкали в заброшенный деревянный коровник, заперли двери и, облив стены бензином, подожгли с четырёх сторон. Всех запертых в строении людей заживо сожгли. То был день 18 октября 1941 года - страшный, но такой обыкновенный в своей подлости и жестокости, на фоне всего происходившего в последние десятилетия на Украине. Вся страна тогда была одной сплошной улицей Лютовской, или точнее, одной бесчеловечной Лютовской державой. И каждый без исключения из миллионов украинцев подлежал, рано или поздно, так или иначе, обработке "по первой категории".
    Казалось, что большая часть неопубликованных стихотворений Свидзинского, подготовленных им в виде двух больших рукописей перед самой войной, навсегда утрачены. Однако небольшой круг людей, ясно видевших во Владимире Свидзинском поэта мирового масштаба (М.Свидзинская, А.Чернышов, Э.Соловей, О.Веретенченко, Я.Славутич), сумели сохранить и вернуть читателям его поэзию. В 2004 году, вслед за рядом локальных изданий 61-го, 75-го, 86-го годов, в Киеве, в издательстве "Критика", вышел большой двухтомник Владимира Свидзинского "Твори" ("Произведения"), подготовленный Элеонорой Соловей. Это издание позволяет сегодня по достоинству оценить творческий масштаб поэта, неповторимую индивидуальность и светоносность его лирического мира. Воистину, как произнесено было когда-то о Гёльдерлине, и о поэте Владимире Свидзинском можно сказать, что его "породили испытания и поцеловала речь". И в контексте длящейся ещё и сегодня беспощадной истории его родины, его Украины, эти испытания наполняются и отсвечивают особым трагизмом, а этот "поцелуй речи" становится особенно солнечным и жизнеутверждающим.


Сергей Шелковый

2014
Владимир Свидзинский

(1885 - 1941)

*  *  *


Измена

1.

Еду-поеду на быстром коне
Сквозь пепел ночи, сквозь пламя дней,
Только песня звенит за седлом,
А следом –
Одиннадцать друзей моих,
Одиннадцать месяцев молодых.

Большая скала стоит,
Под скалой земля спит.
А  в той земле теремок,
Где ящерка живёт,
Что была когда-то княжною.

- Ну-ка, хлопцы, станем,
Мечи из ножен достанем,
Княжну-полонянку
Из чар вызволим.

Хлопцы стали,
Мечи из ножен доставали,
Княжну-полонянку
Из чар вызволяли.
Вышла она, как квитка белая,
Только несмелая, несмелая.

- Ты меня любишь? – спросила. – Люблю.
- Отдай мне радость свою.
Я отдал.
- И теперь меня любишь? – Люблю.
- Отдай мне силу свою.
Отдал.
- И ещё меня любишь? – Люблю.
- Отдай мне отвагу свою.
Отдал.

Тогда очи подняла, полные покоя,
Тогда повела
Перед собой рукою.
Я смотрю, -
А моих одиннадцать друзей нет,
Только вечер, и тьмой сменился свет,
И стоят одиннадцать столбиков,
Одни трухлявые, другие кривые,
На всех шапочки снеговые.

Дивная княжна тогда на коня:
Что ж твои очи грустны?
Не будут ли тебе минуты нудны:
День в день,
Год в год,
Лет пятьсот,
Возле столбиков бродить, стареть
Да жалостные песни петь,
Что посмеялись над тобою,
Что, как ограбили, не забыть,
Что как же недобрым быть,
Если небо такое голубое?

Засверкала клыками, как воскресла,
Засмеялась, свистнула, исчезла.

1934




*  *  *


Вино зари – и лёд окна.
Звенит июньская стена,
На ней ковра сгущённый дым
Стал летним, плавно-золотым.

Всё шире степь. Бесшумен лёт
Крыл голубиных. Вторя им,
Подсолнух ввысь, на взлёт, растёт
Под небом голубым, хмельным.

Однако хмурый дед идёт,
К дремучей пасеке ведёт.
А сам молчит. Густеют тени.
И запах воска. Сон и тленье.

1930



*  *  *


Мы уже почти дошли до дома,
Когда вдруг сказал мне на ходу ты:
"Мне здесь рядом кладбище знакомо,
Так давай зайдём на две минуты".

Я кивнул. И мы вошли в ворота,
Там дерев раскидистых когорта
Сонно нас встречала. И, в печали,
Нас ряды надгробий привечали.

Сели рядом мы за поворотом.
Ты курил, молчал, дышал надсадно.
Было тихо. Лишь пунктирным кодом
Бил кузнечик - сухо, остро, складно.

Ты сказал: "А хорошо здесь всё же,
По дороге от вокзала к дому
Я люблю бывать здесь. А похоже,
Душно нынче. Жди под вечер грома".

Солнце село. Вея неизвестным,
Надвигались тучи тяжко, криво.
Поднялись мы. Рядом с этим местом
Ты лежишь теперь под тенью ивы.

1934





*  *  *


Зелёный, красный, золотистый блеск
Лежат снопами на асфальте мокром,
Страшилище тумана облегло
Горбатые дома. В высоких окнах
Парят прозрачно тонкие завесы,
Сияет электричество, растенья,
Широкий лист загадочно вздымают,
Сгибая и свивая мощно стебли.
Под потолками с выпуклой лепниной
Искрятся люстры, словно виноград,
Даря своим чудесным светом радость.
И абажуры розовым и жёлтым
Мерцают, как на рейде корабли.
И по стеклу порою тень мелькает.
И чудится – там девушка прошла,
И стан её – стройнее колоска.
И люди там во множестве живут,
И судьбы их сплетаются друг с другом,
Как тени листьев при порыве ветра.
А в тот узор вплелась и жизнь моя,
И ваша тоже, милые деревья.
Стоите тихо вы вдоль улицы. В тумане
Стекают капли стылые неспешно
По вашим веткам, падают на камень
И на плечо мне. И осенней ночью
Вы помните о вихре громовом,
О нежной ткани первородных почек.
А я… а я, блуждая одиноко
По улицам, заполненным туманом,
Всей памятью в былое погружаюсь
И вспоминаю молодость мою,
То городок родной и башни замка,
То песню, что в те дни томила сердце,
То друга, что безвременно погиб.

1937





*  *  *


Хлеб, свежий пар молока, золотистого масла пластинка,
Лучик на грани стакана - и отсвет на стенке.
                То бьётся.
Быстрым мерцаньем, то в комья сжимается. В комнате рядом,
Только от сна остывая, твой голос звенит хлопотливо.
Милая, дома, уюта богиня, сейчас ты войдёшь,
Фартушек ловко на стане поправив, приблизишь
Руки, нагие до плеч, чуть прозрачные на закругленье,
Руки любимые, те, что и ласку, и пищу даруют.

1933




Перевёл с украинского
Сергей Шелковый