воспоминания о Донбассе 80-х

Впервые я попал на Донбасс в 20 лет на заводскую практику в Енакиево.

Это было в 1986-м году.

Родина Януковича поразила меня бедной природой, терриконами, чудесным автобусным сообщением, свободной продажей водки и вина на розлив без очередей, вареничными и пельменными, где имелись в наличии собственно вареники и пельмени и ещё многим.

Донбасс был другим миром, которого до этого я не видел.

Первого улыбающегося мне продавца магазина я увидел на Донбассе и решил, что понравился девушке-продавцу. Совершив покупку, я остался жить в магазине-подвальчике, но через полчаса понял, что девушка улыбается всем покупателям, а через неделю напрочь забыл о том, что бывают грубые продавцы.

Буфет в мужской рабочей общаге, где я жил в пятиместной комнате с душем в конце длинного коридора, открывался по расписанию в 7-00, но женщина приходила к 5-00 и в 5-30 имела суп полевой с кусочками сала и хлопьями яиц, вбитых сырыми – 7 копеек полная порция и два прямоугольника свежего серого хлеба.

Удивило меня изобилие в единственном в городе книжном магазине – на первую зарплату я купил там за 1 рубль 20 копеек томик Смелякова.

Прозы мне вполне хватало в красном уголке общежития, который до меня не открывали несколько лет. Там лежали десятилетние подшивки «Смены», «Науки и Религии», «Дружбы народов», «Иностранки».

На меня, читающего по вечерам и выходным, заходили посмотреть жильцы – сменщики, учёные и религиозные, дружные народы. Иностранцы? Многие были сплошь синими от татуировок.

Трудности возникли с прекрасной дамой. У меня к тому времени уже была невеста, но мне в те годы было нужно на кого-то поглядывать, чтобы получать удовольствие от любой пищи и пейзажа.
 
На заводе все ходили в робах, касках и косынках под касками или даже поверх касок, часто в респираторах.

Из окон женского общежития глядели лица с тяжёлыми квадратными подбородками. На улицах в облаках пыли и сероводорода мне тоже никто не приглянулся.
 
Чтобы зацепиться, нужно знать место работы или место жительства, иначе ты превращаешься в летуна и расплываешься в пространстве.

Всё же, примерно через три недели я переглядывался с одной диспетчером из женской общаги старше меня на четыре года.

Впервые с того дня, как я в 17 лет после школы покинул Северскую Украину, никого на заводе и в общаге не интересовала моя национальность и даже фамилия.

Я решил, что попал к истинным интернационалистам и, расширяя круг общения, забрёл на заводе на удалённый стрелочный пост, где пересиживали грузчики и путейские бригады.

Представился, обрисовал людям своё мировоззрение, пил с ними чай.

Потом часто туда заходил.

Народ реагировал на меня короткими фразами и смеялся в неожиданных местах, но по-доброму.

Им было весело со мной и не скучно, но не там, где я рассчитывал.

«Почему ты называешь меня Батя, – спросил меня седой измождённый старик, – мне 35 лет, 40 тюремного срока», – добавил он с гордостью.

Я офонарел, но стрелочница объяснила: «Амнистия, а срок плюсуют».

Никто не называл меня студентом, но женщины просили новичка угадать, сколько кому из них лет и сколько у кого детей.

Кивнув на одну из рабочих-путейцев, бригадир спросил меня: «Ты бы угадал, что у неё трое детей?».

Женщина была худенькая, маленького роста, но легко носила на плече кувалду.

Я выразил недоверие. Это очень обрадовало мать троих детей и оживило передышку, во время которой люди, до моего прихода не разговаривая, сидели и смотрели прямо перед собой в одну точку.

Бригада встала, чтобы идти дальше вдоль железнодорожных путей, а бригадир задержался, чтобы сказать мне: «Если бы я копил деньги, которые тратил на баб, то давно бы уже ездил на Волге».

Все понимали, что со временем я стану начальником и много рассказывали о начальстве.

Одна дежурная по станции похвалила давнишнего начальника службы: «Он приходил на завод к 6-ти утра. По дороге заходил на пост и всегда … дежурную».

«Любую? А как он относился к рабочим?», – не понял я.

«Я же тебе рассказываю, – сказала дежурная, – душевный был человек».

Вообше я не помню, чтобы кто-нибудь интересовался у меня, зачем я пришёл к нему на пост, в кандейку или в комнату в общаге. Можно было прийти куда угодно и рассказывать всё что угодно. Вопросов почти не задавали, но слушали и реагировали. Разговорить человека было не просто, но когда это удавалось, выплывали удивительные вещи.

Один составитель поездов сказал, что едет на работу пять часов, а просыпается на дневную смену в час ночи.

Другой научил меня прыгать с поезда на высокой скорости. Сходить с поезда во время движения нужно лицом по ходу, но с толчком назад. На высокой скорости нужно придать телу наклон в обратном направлении и согнуть ноги в коленях. До 50-ти км в час есть хорошие шансы. До сих пор я делаю это лучше, чем в кино. Самое опасное в работе составителя это уход подножки вагона в движении, если она плохо закреплена или сломалась под тобой. В таком случае ноги уходят под колесо. Нужно оттолкнуться от вагона, перевернуться в воздухе и упасть на руки, как кошка. Этого не написано ни в одной инструкции, но подножки уходят.

С тех пор прошло 28 лет, но я их не заметил.

Всё то, что происходит сейчас в Украине и вокруг неё, я воспринимаю как столкновение двух литературных образов Бандеры и Бендера, какими я их знаю.

Никакой иной идеологии я не вижу за Майданом и Антимайданом и за войной на Донбассе.

Разговоры о социализме и народовластии это фейк, чтобы привлечь больше бойцов, по лицам которых незаметно, чтобы они верили или вообще понимали, о чём всё это.

Я не боюсь и не презираю их и уже не пытаюсь понять.

Томик Смелякова со мной.

Хорошая девочка Лида на улице Южной живёт по прежнему и по Брежневу.

С утра сегодня у неё опять издалека слышны взрывы, несмотря на перемирие.