лючия
книга августа
часть 1
М Ы
Л Ю Ч И Я
роман-интриктив
+++++++++++++++++++
С о д е р ж а н и е
глава 01 Б И Ч
глава 02 Ж И З Н Ь С Д И А Г Н О З О М «С М Е Р Т Ь»
глава 03 М И Л Л И О Н Е Г Р
глава 04 В Ы С Т Р Е Л В С Т Р Е Ч
глава 05 К А С А Б Л А Н К А
глава 06 С Н Е Ж Н А Я Г О Р Я Ч К А
глава 07 М А Л Ь Ч И К - З А П А Л Ь Ч И К
глава 08 С Ё С Т Р Ы Б А Ц
глава 09 Ж И З Н Ь С Д И А Г Н О З О М «З А В Т Р А»
глава 10 ХА-ХА-век, ХИ-ХИ-век
глава 11 О Х О Т А Н А С П Я Щ И Х И М Ё Р Т В Ы Х Л Ь В О В
глава 12 З А Б Ы Л, П О Т Е Р Я Л, В Ы Р О Н И Л
глава 13 З А В Т Р А Б У Д Е Т Д Е Н Ь
глава 14 П О С Л Е Г Р О З Ы
список композиций Лючии ПОСЛЕ ГРОЗЫ
«Не грустью вернулась в Одессу весна…»
Рассвет («Накатывались удивительные волны…»)
Обыкновенный день («Волнует ли тебя…»)
«Был летний день, была гроза…»)
БЫЛО ЛЕТО ДОЖДЛИВОЕ… («Было лето дождливое…»)
Цунами («Молча, встань и уйди…»)
«Ветер из-за горы вынырнул…»)
«ЛЮБИМАЯ…»
«Я говорил с тобой…»
«Прошёл поперёк праздника…»
«Жернова галактик…»
Из композиции РАСЦАРАПАННЫЕ ЗЕРКАЛА («Я…»)
«За углом цокал дождь…»
«Мне почему-то казалось…»
Французский бульвар («Не было ясной осени…»)
«В тех краях не было ветра…»
МОЛЕНИЕ О ДОЖДЕ («Шпарит дождь в ответ на молитвы…»)
«Как перед долгими больницами…»
«Прости меня…»
«Услышав шум крутого кипятка…»
«Дело вот в чём…»
«И было хорошо – погода…»
«Эпоха талонов на сахар забыта…»
Памятник («Будет точно такое же воскресенье…»)
«Я твою открытую ладонь…»
Роман без слов («Я вижу: земля отражается в небе…»)
«По земле, которую насквозь прошил ливень…»
«Моей любви открытую ладонь…»
«Грянул гром, возвещая конец лета…»
Замена мыслей («Верю в последний трамвай…»)
«Не ожидал дождя…»
«Шёл дождь, слепой, как поцелуи…»
«Громадный пёс гремит по краю мира…»
«Сегодня ночью гром, как донор…»
«Сегодня обратно ничего не случилось…»
Лира («Прощаясь с земляничными полянами…»)
+++++++++++++++++++
+
луна, луна
над ласковым берегом светит,
а море, а море
целуется с луною…
дорога, дорога
до берега дотянулась,
и эта дорога в лунном свете.
девчонка, девчонка,
с которой танцевал я,
скажи, где искать тебя,
где ты?
+
из забытой песни
глава первая Б И Ч
Наверное, я плохо читал книжку про Робинзона. Или давно.
Потому что поучительная судьба Робинзона и Гулливера мне и в голову не пришла, когда я нанялся матросом на ржавый сухогруз большого каботажа, сбежав из дома, разбив сердца родителям, ввергнув себя в бесконечное странствие.
И, хотя первый хороший шторм в Индийском океане охладил мой пыл, – не то, что я перетрусил. Я реально рассудил и сказал себе: «нет».
Рождённый, как говорится, филологом…
Но списаться на берег получилось лишь через долгих полтора года во Владивостоке, когда я успел основательно просолиться во всех океанах, кроме Ледовитого, посмотрел три дюжины горластых международных портов и их кабаки, поучаствовал в настоящей классической драке, где чудом уцелел, хотя двое моих товарищей остались в местном госпитале – в лимонном Сингапуре, пережил необыкновенный роман с девушкой из Касабланки, испытав свой французский язык в любовном жанре, был основательно потрёпан в десятке действительно серьёзных штормов, в одном из которых судно потеряло ход и спаслось чудом – вот только маленькую одесскую Лючию забыть я так и не смог.
Бросить всё – дом, друзей, филологию (не просто! – успех, известность – я был вундер-юношей, печатался даже в Москве, к моим высказываниям прислушивались, и пусть Белинский всё равно считался авторитетом – я тоже был вышит не лыком!), наконец, бросить любимую Одессу, из которой прежде твёрдо собирался не уезжать – разве что временно, ненадолго, да и то – в Париж – бросить всё из-за странной, не то спесивой, не то капризной девчонки, с которой даже не целовался – невероятно.
Я, кажется, славился именно здравым смыслом, и неожиданное испытание сокрушило любой смысл.
Во Владивостоке я не задержался. Что-то меня погнало в западном направлении – однако, только не желание вернуться! О нет.
Похоже, что мне было не так важно, двигаться ли на северо-восток или на северо-запад.
Одесса просто находилась за пределами этого мира.
Я не попытался устроиться на работу – тогда бичей здесь было особенно много – бичей, хиппи – самой разношёрстной братии, мигрирующей во всех направлениях в поисках неизвестно чего, бежащей неизвестно чего, и, пожалуй, словно подчинившей смысл жизни бегству от милиции, в свою очередь, будто обречённой на отлавливание бичей.
Я двигался вдоль Транссибирской магистрали вполне бездумно и бесцельно и даже прожил одну зиму в глухой тайге, в какой-то заброшенной избе, отчаянно борясь с голодом и холодом. Перезимовал.
Где-то в Еврейской АО судьба столкнула меня с моим сокурсником Филатовым, которого выгнали из университета ещё на четвёртом курсе – за пьяные дебоши. Конкретно: он бегал по общаге и орал на немецком языке обширные цитаты из «Майн кампф». Фил будто дожидался этой нелепой встречи – умер в моём присутствии.
Я пошёл дальше.
В стране происходили какие-то свершения, а комсомолец Максим Суперека – филолог-лингвист, учёный и журналист – пытался покончить с собой посредством скитаний.
Я шёл дни, недели, месяцы. Иногда зарабатывал немного денег, брал билет и ехал чуть ни сутки, но больше, кажется, всё-таки, шёл – мимо Байкала, через Кулунду, через Южный Урал.
И всё это не могло заглушить воспоминаний – хотя о Лючии я запрещал себе думать, но все предыдущие годы после окончательной ссоры с ней на втором курсе – кутежи, пьянки, любовные приключения, симпозиумы, выступления, семинары в Москве – три последних года в Одессе я выжигал мысли о ней любыми способами.
Конечно, я не раз говорил себе совершенно спокойно: хлопчик! стоять! ты кидаешь собственную жизнь под хвост, так сказать, бесхвостому существу? Смысл-то в чём?
Ей – доказывать?
И ни одного более-менее разумного ответа.
Например, а зачем заниматься литературой? Писать о любви? Стать важным профессором? Семья? Дети?
Я понимал, что не собираюсь нарочно умирать.
Но я не собирался и жить.
Немного знал экзистенциализм, но не ощущал и пограничности своей ситуации.
Странно, но я в одиночку даже не пил в этом влачении.
Так добрался до Предкавказья, почти сам не зная, куда направляюсь дальше – скорее всего, хотел попасть через перевал в Грузию, смутно подозревая, что мечтаю одним глазом увидеть родное Чёрное море – хотя б «сзади». И здесь меня, опытнейшего бича, отловили – на какой-то Богом забытой станции Минеральные Воды – бросили за колючку – и светил мне справедливый суд, приговор за бродяжничество, тунеядство и отсутствие прописки в паспорте (я тащил с собой все личные документы, будто они были единственной ниточкой, связывающей меня с жизнью), и светила мне настоящая зона, но произошло чудо: мой военный билет офицера запаса вдруг заинтересовал начальство. Меня отвезли в военкомат, освободили под чистую и мгновенно призвали на два года.
Выбор хиппаря в пользу армии понять было можно: я столько навиделся и наслышался, что о зоне думал с ужасом: с моим строптивым характером жить там у меня получилось бы от силы две недели, но ведь дело даже не в самой смерти, а в мясорубке, через которую пришлось бы пройти до печального освобождения по окончательной актировке.
Ладно, смирился я с армией, начиная понимать, что таким образом возвращаюсь к цивилизованной жизни. Ладно, пусть ремень, одеколон, водка, конспекты и лысые пацаны, для которых казарма – зона.
Но после странных душеспасительных бесед в первом и третьем отделениях военкомата я получил проездные документы до столицы нашей Родины и вскоре очутился в Главном штабе ВМС, где был экипирован и зачислен на странные курсы по изучению нескольких диалектов языков центральноафриканских племён. И хотя положение курсантов было казарменным и пропускным, но увольнительные давали – и я вдруг защеголял по Красной площади и прочим проспектам великого муравейника в парадном чёрном мундире с кортиком.
Я остановился у витрины не то ГУМа, не то ЦУМа и мысленно сказал своему блестящему отражению: что же ты творишь, Фортуна?
На курсах мы позволяли себе шутить, что создаётся советский флот на озере Чад, но, в общем, секретность была особой, по окончании мы были приписаны к подразделению Главморштаба с названием «Южное направление», откуда вылетели в длительную командировку, не называвшуюся заграничной, и я хлебнул настоящей войны, - хотя группа, в которой был я, предназначалась не для участия в непосредственных боевых действиях, - там шла война племён, деревень с деревнями, на деньги за алмазы и что-то не менее ценное для многих стран Запада и Востока, продающих оружие всем сторонам почти без разбору. А уж СССР – и не за деньги, и без разбору, - и эта война показалась мне особенно ужасной потому, что стороны с каким-то пристрастием истребляли мирное население, и без того мрущее с голоду.
Возможно, моя служба не позволяла считаться подходящим перевоспитанием.
Я без всякого удивления вернулся на гражданку, будто забыв о нескольких годах бичевания, подписав «забывалку» и получив вместо вещьдовольствия (не позволили даже взять парадную форму!) денежную компенсацию, я обрёл московскую прописку и место литконсультанта в «Юности» (как раз на освободившуюся вакансию: какой-то отвергнутый самодеятельный поэт зарезал моего предшественника), меня вспомнили, и пусть вместо комплиментов того прошлого встретили холодностью начальства и коллег, меня это не расстроило. Напрасно.
Очевидно, капитан-лейтенант запаса не извлёк никаких уроков, остался всё тем же строптивцем, открыто брезговал интригами, не понимая, что именно этим самым плюю в лицо всему советскому писательству, со сталинских времён имеющему основным жанром политический донос друг на друга, почти без учёта преданности самой системе доноса. Я не понял, когда мне сказали, что я докачусь до диссидентщины – но моя безупречная лояльность опиралась на какое-то политическое безразличие к идеологии, пусть я и, как все официальные литераторы, как бы напрочь не видел эмигрантской и самиздатской литературы, не копался в тех именах, которые принято было замалчивать и, тем более, из чёрных списков, меня всё упорнее стали обвинять в проведении линии «поэзии для поэзии». Я не страдал манией величия и считал разговоры подобные только внутриредакционными, тем более, что не было даже в мыслях фантазий карьерного плана, я не то что Главным себя не видел или каким секретарём. К несчастью моему, я считал себя специалистом.
И вылетел – не прошло трёх месяцев.
Случай был дикий сам по себе. Но поразительным было ещё то, что он с каким-то безумием повторил только что происшедший: на моих глазах один бешеный провинциальный поэт прям в редакции ударил ножом Нелечку Бессарабскую – насмерть. Где-то через месяц Главный устроил собрание отдела с целью дать объективное коллективное заключение по текстам убийцы – для следствия и суда – коллективные литературоведческие анализы до тех пор не практиковались и для меня выглядели почти так же дико, как само убийство.
Я не защищал его.
Главный – тогда уже был «великий поэт» - пришёл в бешенство от моей пассивности – от каждого требовалось пнуть преступника, а от меня, кроме того – предоставить абсолютно неопровержимые теоретические аргументы, я должен был абсолютно честно доказать полную никчемность мерзавца.
Я отмолчался.
Меня не втихаря – с треском выпихнули. Главный орал на всю редакцию, явно понимая, что даже «либералочки» и внучки номенклатурщиков меня возненавидели окончательно за мнимое сочувствие к убийце одного из коллег, и то, что убийцу скрутил я один, не зачлось.
Главный объявил торжественно, что отныне литература для меня закрыта навсегда – и в Москве, и в самой задрипанной деревне за тысячу вёрст от столицы, забыв свои недавние громкие слова о том, что деревня, чем дальше от Москвы, тем «святее».
В самиздат идти я и не подумал, да, понятно, и не был бы там признан, поскольку был до мозга костей советским в творчестве, как многие совершенно не замечая раздвоенности отношений к жизни и литературе – в самой жизни – одно, а в публичности – такое, как требуется. А меня самиздат совершенно не интересовал, для меня был поприщем «кухонно-домохозяйской словесности».
Я шёл на дно катастрофически быстро, спивался, подрабатывал возле магазинов, в компаниях таких же алкашей даже в сильном опьянении о литературе не говорил. Я снова себя остановил, снова стал уходить из этой жизни – правда, уже словно забыв обо всём прошлом – и о Лючии, и об Одессе, и об океанских штормах, о бичевании, об африканских командировках с тысячами голых чёрнокожих трупов стариков, женщин и детей, и о появившихся в качестве президентов неких знакомых мне по тем зверствам чёрных бандитах, бывших тогда «друзьями СССР» и ставших теперь ещё большими друзьями, несмотря на их в буквальном смысле людоедство. И о короткой работе в редакции.
Всё.
Возможно, я был самым неразговорчивым алконавтом, кроме глухонемого.
Судьба же и не думала ставить на мне крест.
Девушка – взаимность – и вдруг я не пью, и пусть работаю не по диплому, не престижно, да и зарабатываю мало, - но я из-за неё круто меняюсь.
Мы поженились. И началось счастье.
Она училась на четвёртом курсе педа, жила в общежитии и добилась, чтоб нам дали комнату.
Самое невероятное, что она, оказалось, приехала из Одессы, где жила у тётушки. Родители её были не то с Винничины, не то с Хмельничины, я не спрашивал, что-то с ними было неблагополучно.
Но я довольно скоро потихоньку запиваю. Вроде уважительные причины – дни рождения, праздники, зарплата, встреча с приятелем-знакомым.
Я вижу, что скатываюсь, - и не могу остановиться.
Она меня любила, я её – тоже.
Почему человек спивается, когда счастлив?
Она ещё не успела испытать до конца ужаса жизни с алкоголиком, когда судьба приподнесла очередной сюрприз.
В одной пьяной компании совершенно незнакомый мне парень предложил мне дом.
И это не оказалось пьяной болтовнёй. Вот что.
Он унаследовал какую-то маленькую развалюшку в Богом забытом городишке – я не сразу понял, что там был в своё время убит Лермонтов – в Пятигорске.
Белочка, моё счастье, уже сдала экзамены.
И мы махнули на край света, на Кавказ, у нас было собственное жилище – маленький саманный домик с участком в микрорайоне Новопятигорск – можно и не говорить, что на окраине – Пятигорск оказался настолько крохотным, что его запросто можно было обойти пешком, и его окраины были почти что в центре.
Работать я устроился легко – в стройтрест рабочим, зарабатывал неплохо, работу тяжёлой или хотя бы нудной не считал. Просто работал. Ну, и что – диплом филолога?
Родилась дочь, и жизнь представлялась чуть ни идиллией, меня не бесили ни очереди после работы за продуктами, ни талоны, которые не всегда можно было отоварить, ни то вообще мерзкое состояние, когда всё нужно было доставать.
В проблему вырастали взаимоотношения в бригаде.
Ребята были молодые, кроме Петровича – бригадира, - но все пили страшно, моё неучастие всё больше ставило меня особняком.
Но даже не пьянки.
В бригаде считалось одной из обязательнейших тем поносить всё начальство – от бригадира до Генсеков КПСС и ООН, уж о богохульстве и матерщине не говоря.
Это за глаза.
В глаза же… начальству и Петровичу, который распределял зарплату вовсе не по работе, и тем более, любому конторскому и залётному начальству – лизалась задница прилюдно и самозабвенно.
Из двенадцати членов бригады я был единственным, кто не стучал. Один из нас – Боря Перепел – был стукачом КГБ, но от этого не выделялся масштабностью или изобретательностью доноса. Понятно, что стучали друг на друга – по любому, и по анекдотам и пьянкам, и по фактам поноса начальства. Всем сходило с рук, но я стал особым предметом доносов из-за того, что не давал ни малейшего повода.
Повторюсь – не был я ни бунтовщиком, ни даже каким-то сомневающимся, разве что марксизм был для меня чем-то привычно «добровольно-принудительным», и в комсомоле, и в школе, и в университете я был исполнительным и педантичным. Моим грехом считалось то, что я не писал ничего «во славу» и «против врагов», и ещё тогда секретарь парткома укорял меня: «Ах, Суперека, Суперека, - нельзя быть кабинетным учёным! Литература – классовое оружие».
Видимо, просто мой гонор.
Когда у меня случилась первая неприятность по ложному доносу, я взял обрезок кабеля и загнал в угол самого здоровенного из бригады – Хорькова – и отметелил его как следует – с оставлением следов побоев на теле.
Недели через две он вдруг стал мне угрожать при ребятах. Мы сидели и курили.
Я достал кабель – носил его с собой постоянно, ожидая нападения сзади, только он так и не решился – и врезал ему в лоб.
- Ты мне – угроза? – спросил я. – Я должен ликвидировать тебя или угрозу?
Наверное, я не очень убедительно рассказываю. Кажусь неадекватным. На самом деле серьёзные конфликты на стройке решались нередко предельно жёстко – хотя по большому счёту не было, особенно, чего делить и не было настоящих угроз.
Но система этих примитивных интриг и доносов вместе с драками, которые, как правило, представляли собой избиение слабых сильными и не вписывающихся, как в армии – эта система очень эффективно выдавливала лишних людей. Текучка рабочих кадров была страшная, и обычно для работы на стройках, особенно под сдачу и при авралах, широко привлекались интеллигенты из проектных и других неавторитетных контор, тоже, конечно, посылались изгои.
Как ни странно, но «текли» кадры, неспособные закрепиться на одном месте, а вовсе не из-за погони «за длинным рублём» - хорошо платили тем, кто удерживался на месте, а новичков, да и то – специалистов – удерживали тем, что пару месяцев вначале платили, как обещали.
Я это понимал и решил держаться, пусть немного и изменив правила системы.
Конечно, внешне отношение ко мне не изменилось. Может быть, реже стали подначивать. Хорьков от заискивания передо мной – а я всерьёз опасался, что он скинет меня вниз – перешёл снова к атаке, но уже «по комсомольской линии» - предложив бригаде «подписаться» - я снова сделал ему внушение, хотя уже и боялся заявы в милицию – по сути, запросто могли посадить.
Не из жалости мне сходило с рук с Хорьковым – он сам был в «условке» после какой-то кражи, не понравившейся начальству – в принципе, крали все, кому это позволяли, и вовсе не по ведёрку или кирпичику: Петрович строил сыну большой дом, а из остальных в бригаде не строились только четверо - один из них я, другой – Хорьков.
Хорьков сделал что-то не так и пошёл по статье – меня бы, конечно, всё равно посадили бы, заяви он. Но я мог накатать телегу и на него – во дворе его только что выстроенного из ворованных материалов дома каждый день прибавлялось много «бесхозного».
Хорьков, конечно, этого и опасался – из всех один я мог безнаказанно закладывать других по кражам с родной стройки – поскольку был чист.
Так что, пошёл Хорьков на больничный, перевёлся в другую бригаду, а мне бригадир сказал:
- Сволочь ты. Не стучишь
- А ты не знаешь ничего? – я был готов к разговору.
- Уматывай. Иди в кадры, забирай…
- А давай лучше я тебя метелить буду – регулярно – по субботам?
- Да я тебя!.. Я тебя!.. – поперхнулся Петрович.
- Ты гнида, - чётко сказал я бригадиру. – Если не прокрутишь это кино обратно – скажи бабке, чтоб готовила примочки.
- Я с ребятами! Тебя!
- Из бригады? И кто подпишется? А я тебе сейчас профилактику устрою.
- Ты сядешь, мать твою!
- А ты ляжешь, я тебя паралитиком сделаю, будет твоя бабка подсовывать утку под твою жопу.
Бригадир не из мелких был, но побежал.
Я для вида его погонял его – чтоб ребята видели.
В этой стае авторитет стихами не накачаешь.
Конечно, я уже пёр напролом.
Петрович и пролетарии из бригады всё же почему-то бить меня не затевались, писать не писали.
Вызвали меня в партком – уже давно не комсомольца и ещё не члена партии.
- Столичная штучка, - секретарь лениво отвалился в кресле. – Обломаем.
- Вот он я.
- Иди в отдел кадров, - поскучнел парторг. – Думаешь, нянчиться буду?
- Ты пидарасов своих нянчить не можешь, а мне нянька баран не требуется.
- Ты! Ты мне угрожаешь?
- Правильно понял, свинина партийная.
- Пиши заявление!
- На тебя? На какие бабки у тебя вторая «волжанка»?
В общем, воспитательная работа у секретаря получилась не особенно.
И придумали они другое. Хотя – если честно – могли запросто по статье уволить – судился б с ними до второго пришествия. А скорее – ещё дольше.
Подошёл ко мне мужичок невзрачный один – но я почувствовал, видел таких.
- Базар есть.
Мы присели у пожарного щита и закурили.
- Не чалил?
- Нет пока.
- Я, вот что, за говнюков пыль подымать не буду, ты не думай, что бугор на мне катается… если я мужикую, на то причина есть. А я блатной. Как звать тебя?
- Макс.
- Ты Хорька по делу. Ты и бугров не бзди, если что – я «дядя Федя».
После этого разговора ко мне даже с просьбами написать заявление на увольнение перестали подходить, и наряды бригадир закрывал обычные, но уволился я сам, как только в новый трест меня позвали, чуть ни в полтора раза пообещав больше.
- Бузить не надо, - предупредил начальник.
- А если кто не по делу?
- Я разберусь.
- Я не стучу.
Он развеселился.
- Ладно! Сам так сам.
Достал сигарету.
- Ты с блатными – ладно. Чтоб знал: я всякие проблемы решаю.
- Мне б пахать да бабки получать.
- Это будет… А мне бригадир нужен.
- Не я.
- Ты не понял. Это не просто оклад-премия. Это левак. И левак серьёзный.
- А я? На подставу? Аэропланом?
- Не всё так мрачно, - разъяснил начальник. – Сейчас время такое. Перестройка. Можно брать всё. Да я не уговариваю – желающие есть, сам понимаешь.
- Понятно.
- Можешь не стучать… А если мне подсобить?
- Не махаться. Не воровать.
- На эти дела и без тебя хватает спецов.
- Ну, если интеллектуалка…
- Интеллектуалка.
- Лады.
- Шуруй.
На новом месте ещё стучаловка не отрегулировалась, да и мужики были будто подобраны – я расслабился и поплатился.
Нет, меня не прибили и не турнули.
Мы всего-то после получки собирались и сидели.
И так всё было гладко, спокойно…
Что я сам не заметил, как снова начал спиваться. Стремительно.
Я не заметил, как стал часто возвращаться домой пьяным, таким, что сразу валился, а утром поднимался так поздно, что не видел своих.
А ведь дома было – лучше не бывает.
Я обогнал самых последних алкашей – и когда уже меня собирались увольнять, новый исполняющий обязанности Генерального директора предложил в Чечню. Сам повёз. Серёжа Макаренко. Я считал это спасением.
Нас привезли, распределили по участкам, и я попал с четверыми парнями из Минвод в странное место, слишком уж глухое, чтоб не беспокоиться. Мы не пили и не собирались. Я зарок дал. Не знал, что поможет не пить.
Нас чечены взяли ночью без шума. Но и без особой предосторожности – ясно было, что нас продали. Ясно даже – кто. Не забуду: Серёжа Макаренко. Гнида.
Полгода – и везение – освободили наши бойцы.
Но мне повезло не совсем: при освобождении Ахмет полоснул напоследок – одного парня, мне рассказывали, насмерть. А мне досталось три пули. Кое-как раненых, в том числе и меня, перевязали и вывезли к вертушке – и очнулся я уже в Ростове, в госпитале. После операции.
Очнулся – вроде жив.
А из бойцов ни один не доехал – двое ещё в вертушке. Один – после операции не проснулся. Я, худой, старый – живой!
На костылях ковылял – но не унывал. Хотя военврач как-то неясно выразился на мой счёт:
- Может, и откинешь костыли.
Белочка с дочкой три раза приезжали. И хотя я уже надёжно был инвалид, радужное какое-то настроение не покидало меня – да что-нибудь придумаю! Устроюсь. Уж пить не буду! Живой!
У меня на глазах одиннадцатилетний сын Ахмета горло перерезал двум рабам – просто так, обкурился, отца не было, показывал своим дружкам жестокость. Ахмет ему слова не сказал – хотя б за убыток. Во всяком случае – при мне не сделал сыну внушения.
У меня мурашки по спине бегут. Память плохая – а это помню. Как всё равно перед глазами сейчас происходит – стоят двое – Иван Терпичный и Вася Канупа – на коленях. Руки за спиной связаны…
Оно, может быть, правильнее говорить – бандиты. Но только семья их не только не воевала, но даже не ездила на Ставрополье грабить скот, поезда или транспорт – мирные.
Но я в Пятигорске ничего придумать не сумел, старался, правда, не получалось. Не хватало - для одного – здоровья, для другого – хватки. Торговля, скажем, основывается у нас на том, чтоб с самых слабых и бедных брать сверху. Хваткие ребята выторговывают по минимуму. Бандиты и чиновники берут так.
Я начал пить на рынке. Стыдясь неудач и безволия.
И очень скоро перестал выходить из запоев.
Однажды очнулся. По вещам понял – они уехали. Навсегда. Неизвестно, куда. Может быть, они что-то мне говорили, уходя – я не помнил.
+++
глава вторая Ж И З Н Ь С Д И А Г Н О З О М «С М Е Р Т Ь»
Мне надо было броситься искать их – но, во-первых, куда? В Москву? В Одессу?
У нас с Белочкой не было общих знакомых, к которым можно было бы обратиться за помощью. Я не знал её тётушки, не знал одесского адреса… Да и в Одессу ли она поехала? А почему не к родителям? Где жили её родители, кто они – я не знал.
Во-вторых, какие поездки! Инвалид. Без денег.
В-третьих – а с чем, с чем я поеду к ним? «Вернитесь к бездарному алкоголику»? Нет, уж если звать – чтоб было что сказать. «Я не тот». Я стою крепко.
Но… я… продолжал пить.
Иногда сам будто смотрел со стороны на грязного оборванца в запущенном жилище, всё более терявшем прежний уют.
Иногда я считал дни, недели – потом и месяцы, годы – и не мог поверить тому, что нас уже разделяет пропасть – вот, дочка, по подсчётам, пошла в школу – где? Вот уже в пятом классе…
Тот возраст, когда я себя называл «стариком», теперь уже – не казался! Был! – даже почти молодостью.
Кто б мог поверить, что старикашка, по утрам роющийся в мусорных контейнерах – был в незапамятные советские времена и многообещающим талантом, и бичом, и диверсантом, и работягой, и рабом… И счастливым мужем. И счастливейшим отцом!
О, я вспоминал кроху дочь. Скажем, в полгодика – как фотографировал её. И какое же у неё лицо было! Тревога, любопытство. Доверие…
Даже фотографии не оставила мне Белочка…
Странно, у меня начисто стёрлись хотя б смутные воспоминания, обижал ли я её, вёл себя непотребно… Но я отлично помнил в деталях тупые пьяные застолья с приятелями, бесконечный трёп «о жизни».
Чего я бежал из семьи?
Ведь ещё до рабства, до инвалидности!
Я тускло думал и видел корень своих бед в том решении покинуть Одессу, чтоб забыть про Лючию.
А вот забыл ли?
Похоже. Я уже и лица её не мог вспомнить. Не мог вспомнить совершенно ничего из наших гуляний под луной – я как бы знал: было то-то и то-то, и то, и то… Но – знал, а не помнил по-настоящему.
Понимал, что она не виновата в моём дурацком решении…
Эх, если бы я решился тогда покончить с собой…
Но… Как же – а Белочка, а дочка?
Нет, нет, нет…
Впрочем, я для них уж точно был причиной бедствий. Белочка мне поверила, доверила себя и ребёнка – моего ребёнка.
А я уже был червивый.
Да ещё со спесивой юности, это ясно.
Семья моих родителей была из очень бедных. Правда, когда я пошёл в школу, отцу как-то удалось разменяться, и мы жили в роскошном аристократическом центре – пацан с еврейского посёлка возле Крекинга на Пересыпи.
Может быть, оттого и стал вундеркиндом?
С ватагой чумазых еврейских пацанов – детей прокопчённых и выеденных серной кислотой работяг Крекинга, я чумовал по окрестностям до лимана и за лиман – до школы, а вот в школу пошёл чистеньким опрятненьким мальчиком, пусть в начальных классах ещё и с проблемами в ученье и поведении – в старших классах я был, что называется, гордостью школы, района, даже Одессы, победителем чуть ни всех олимпиад – от математической до литературной, я некоторое время и боксом занимался, хотя признали неперспективным из-за очень плохой реакции – зато в десятом стал чемпионом области в упражнении МП-3 по стрельбе.
Я стал медалистом, правда – вслед за моим старшим братом, не менее блестящим учеником, но уж куда более скромным (хотя так и оставшимся первоклассным драчуном до старших классов). Нет, моя спесь не в поведении выражалась – я был общителен и прост. Но моя всеохватность создавала мне ореол чудо-юноши.
Так я и был внесён – разве не на руках – в сводчатые аудитории старинного Одесского университета, где важно существовал в обрамлении незримого лаврового венка.
Пока не попалась дерзкая и нахальная коза, абсолютно равнодушная ко всем моим достоинствам – девчонка Лючия – кстати, она как-то, не щадя меня, сказала: да всё это чепуха! у тебя нет железа.
Оказалось – таки да.
Сделавшись «мусорным кормильцем», я подрастерял собутыльников – полубывших полуинтеллигентов, и сполз к «растительному» пьянству – стал пить с кем попало, где попало и что попало.
К одному из бывших полупривычных приятелей я пошёл на похороны, но не был впущен даже в автобус на кладбище, не говоря уже о поминальном столе – всё правильно! – из-за таких, как я, он опустился и ушёл из жизни.
И я стоял в сторонке, пытаясь наступить на горло голоду и заставить себя уйти и вспоминал нудные жалобы Валерки на родных и близких, по его словам… Лучше не надо.
В то утро моё сознание было, как обычно, замутнено похмельной болезнью, и как ни пытался я после вспомнить место, где нашёл это – не смог.
Дома книг у меня не было. Во-первых, глухо покончив с филологией, я книг чурался. Так что вся моя скромная библиотека состояла почти исключительно из детских книг, да тех, какие кто-нибудь дарил или приобретала сама Белочка для себя. Детские она, видимо, забрала с вещами, а остальное я пожёг в печке, когда вслед за светом отключили и газ.
Почему я и в мусорниках книг не подбирал – на растопку натаскал полный двор выброшенных деревьев, дров было – до конца дней моих.
В то утро я почему-то подобрал пёстренькие брошюрки «Литературного Кисловодска» и вопреки зароку перелистал – однако, признаться, машинально, как бы - и не читая, и не видя.
Я бросил их обратно, и тут заметил рядом какие-то отпечатанные на машинке листки, достал их, ещё профессионально покопался – не оставил ли чего.
Часть этих бумаг представляла собой просто кипу формата А4 – здесь были и стихи, и проза, а остальные были самодельные брошюрки-книжечки стихов, на которых автор указан не был, лишь общее название всех этих книжечек - М А Й А В Г У С Т.
Я смотрел эти бумаги так же безотчётно, как-то забыв о зароке, и не могу сказать – почему я все до единой бумажки положил в свою сумку и почему не взял ни единой брошюрки «Литературного Кисловодска».
В тот день я чувствовал себя настолько плохо, что – смутно помнится – мелькала мысль о смерти.
Я был трезвый, но в какой-то момент отключился и очнулся в коридоре станции «Скорой помощи» на чём-то вроде стола.
Долго лежал, не пытаясь даже собраться, сообразить, где я, и что случилось.
- Оклемался? – подошёл мужчина в белом халате. – Встать можешь? Ну, на выход… Ваш выход, сэр…
Как, кто меня привёз, что кололи…
Моя грязная сумка лежала рядом, не украденная из-за крайней неприглядности.
Домой шёл пешком – в моей одежде и с деньгами не пустили бы, а уж пяти рублей, разумеется, у меня не могло быть. Тяжкий путь, я дошёл до калитки и рухнул, однако, сознание не потерял.
Помог мне сосед – дед, тоже одинокий, непьющий дед Артём, он стал меня лечить, определив, что у меня воспаление лёгких. Однако, дней за десять я поправился, отчего и усомнился в диагнозе. Нет, воспаления не одолел бы.
Выздоровев, я пошёл снова по мусорникам, но в центр не ходил – далеко.
Опять вернулся к костылям.
Уже и не пил – как-то местные алкаши меня не приметили, а все прежние знакомые остались в центре города.
Поскольку не пил, потихоньку приучился не лежать днями, а прибираться, даже кое-что чинить. Но насчёт того, чтоб попытаться вернуть жену и дочку, уже не мечтал.
Я, кстати, вообще, разучился мечтать.
Теперь я был и непьющий – конченый. Да я и не хотел видеть дочку! Вернее, - я не хотел, чтоб она увидела побирающегося по мусорникам отца. Нет.
Забудь о них.
В тот вечер я устроил иллюминацию – без малейшего осознанного повода – после я вдруг совершенно неожиданно вспомнил: день рождения дочки! Я зажёг дюжину свечей, в печке трещали дрова. Порядок вроде был уже наведён, и я сел, сложив руки на коленях, и долго сидел, не пытаясь уловить в голове следы мыслей.
Единственное, что у меня было не в порядке – та самая сумка, с которой я попал в «скорую». Я поднял её и стал выкладывать на стол бумаги, начав размышлять – а не сжечь ли? Зачем бередить своё филологическое прошлое?
Но решил почитать, как бы проверяя, не утратился ли навык чтения. Это были стихи, сперва показавшиеся мне совершенно дилетантскими, нескладными и неинтересными, но что-то мешало мне захлопнуть брошюрки и бросить их в печь. Возможно, я проникся сочувствием к какому-то неведомому мне старикашке, который некогда был трепетным и нежным юношей, читавшим свои стишки девушкам и тщетно рассылавшим их по редакциям – может быть, их видел и я в «Юности» - разве сейчас вспомнишь?
Огарки свечей, запасённые из мусорных контейнеров, можно было не экономить – догорал один – я неспешно ставил другой. Вся комната была освещена, как мне казалось, ярко, и порядок, наведенный мной после болезни, напоминал мне о временах, когда мы жили с женой и дочкой – просто и счастливо.
Стопку листов с прозой я отложил в сторону и взялся за машинописные книжечки стихов – их было с две дюжины. На титульных листах крупно выделялось название – одно и то же на каждой книжечке: МАЙ АВГУСТ, часть 3 Я БЫЛ. Ниже стояло название данной книжки и её номер: первая – ДО СЛОВА, вторая – ПРАЗДНИК ЛЕТА, третья – ЧЁРНОЕ ЗЕРКАЛО – и так далее, ещё ниже – «стихотворения … года», чуть выше – «эпицикл», видимо, так автор называл подборку стихотворений по годам – иногда за несколько лет, чаще – за один год.
В первых двух книжках стихи практически не были датированы, зато в остальных указывался точно день – реже – приблизительно, с вопросиком.
Я прочёл всё до вечера и час ещё размышлял. Не понравилось? Пожалуй. Но я и не ожидал из мусора ничего сверхъестественного. Я не собирался их препарировать и анализировать – думал только о впечатлении.
Его стихи были смесь борща, спирта, разбавленного пива, хлебных крошек, пепла, песка, увядших травинок и лепестков – Бог знает чего. Это нельзя было с аппетитом съесть, это было вообще несъедобно, попадались камни, коряги, трудно было поверить, что здесь могут водиться золотые рыбки; из этого нельзя ничего смастерить. Здесь всё – старый хлам, ножки от поломанных стульев, обрывки смятого пожелтевшего поролона, разбитые игрушки, пустые спичечные коробки. Этим нельзя любоваться, это нельзя переживать. И кажется: зачем же, зачем – если всё так несуразно?
Чтобы превратиться в свет, этому нужны года, может быть, миллиарды лет, это должно пройти через пепел, утратиться совершенно, чтоб влиться в мир и пробудить жизнь, слёзы, трогательность.
Не стихи, плохие стихи, но в этом была какая-то болезненная умышленность, будто автор строго и точно копировал свою жизнь.
И моя жизнь в этом отношении была слишком похожа на ту неизвестную жизнь.
В короткую бытность «литвышибалы» я любительщины насмотрелся, но при всей своей спеси, я хладнокровно признавал, что среди потока белиберды что-то порой проглядывает, однако, там были всё-таки подборки специально для публикации в печати, а здесь передо мной встала некая целостность, и было совершенно ясно, что дедок вовсе не баловался усердием делать что-то похожее на великое, напротив, без вымученности и болезненного спора с великим просто мазал направо и налево, бил, не целясь, - и это мне оказалось близко и понятно.
Я не стал прикидывать, какой бы дал ему «отлуп» в те времена.
Теперь это стало мусором де факто и было найдено в мусоре, как и предсказывал сам автор в одном из стихотворений.
Нетрудно было понять – впрочем, после просмотра всех бумаг это подтвердилось – МАЙ АВГУСТ (один из эпициклов так и назывался) – это было нечто вроде общего названия всего творчества и, одновременно, псевдонимом.
Я вспомнил, что рукописи нашёл вместе с выброшенными экземплярами журнала «Литературный Кисловодск» и пожалел, что не захватил журналы, теперь почти уверенный, что дед там печатался. Это была всё же зацепка, возможность узнать о поэте что-нибудь. Хотя в бумагах кое-какую информацию о себе он представлял, но это было нечто крайне не биографическое. Возможно, думал я, этого Мая Августа кто-то из местных литераторов знал: город мал, мир – тесен.
А у меня был адресок одного из прежних собутыльников из центра.
И я отважился на путь, теперь уж не лёгкий и не простой, да ещё пришлось трижды путешествие повторить, прежде чем застал этого друга, с которым однажды пил в компании пьяниц, называющих себя литераторами и бестолково о литературе ведущих пьяные речи-бредни.
Микстура, так его звали, впустив меня без приветствия, без невнятного хотя бы звука. Сразу же поплёлся к кровати, свалился в неё, однако, он на удивленье был трезв.
- Ты… чего? – спросил он, глядя куда-то в потолок. – Вот. Видишь… У меня это… цирроз… Пока… не буду… пить…
- Да, – кивнул я, стоя у двери со своей клюшкой. – Я тоже. В смысле – не пью.
В серой комнате тишина казалась смертельной.
- Что скажешь? – произнёс он.
Похоже, что-то понимает.
- Это… Ты же всех поэтов… здесь… знаешь…
- Я сам поэт, - равнодушно сказал Микстура. – Меня ещё в «Кавказской Здравнице»… два раза… Нет, больше… Часто, да… А знаешь, как мы её звали? «Кавказская задница»…
- А вот… знаешь, я какой-то журнал нашёл… листал, листал… смотрю – май август. Слышал?
- Не слышал, - вяло отозвался Микстура, трогая правый бок. – Если водянка – как я буду?
Я промолчал.
- А кто может знать? Ты адресок мне дай – кого спросить можно.
- Конечно. Этот… или…
Он замолчал ещё минут на пять.
- Май Август – древнегреческий…
- Да? Ты мне подскажи, кто ещё местных знает. Дай адрес.
- Ты к Толику пойди. Он должен… Он всех греков… Толик… фамилия… я знал, да…
Адреса он не вспомнил, но постепенно объяснил, как найти его дом.
Толика я нашёл. Видно было, как не хочется ему говорить со мной – он хотя и не процветал, но с кухни пахло какой-то домашней едой.
- Нет-нет, что ты, - быстро ответил он. – Я тебе авторитетно: нет такого. Был – да. В эпоху… позднего расцвета… и не поэт! Не то консул, не то… Но, ты говоришь, в Пятигорске? Да ты чего? Ты внимательнее там почитай.
Толик всё-таки помог – дал мне адреса двух товарищей по несчастью – местных поэтов.
Через неделю я одного из них нашёл и был даже усажен за стол и угощён пивом.
- Я знаю! – с важной гримасой поднял палец лысоватый Виктор. – Да кто его не знает? – его уверенность почти сразу вызвала у меня сомнения. – Да. Есть такой мужик. Да – в «Литературном Кисловодске». Там, вообще, одни засранцы собрались, друг друга печатают – представляешь? Из Пятигорска – никого! Да это пустышка! Этот Май, да? Он, что? Соловушки, там, мурашки.. муравушки – дре-бе-день! Нет, ты, если хочешь, меня возьми. Апанасенко. Поэт Апанасенко. Это же имя! Понимаешь? Знаешь, где меня печатают? В «Московском Парнасе». Это значит – выше не бывает. Напечатали раз – и ты в обойме. Слушай… а ты пишешь стихи? Да читай… здесь же все свои. Нет?.. Ну, хорошо.
Из остальных никто существования Мая Августа не подтвердил. Но что-что, а местную конъюнктуру они просекали, и хотя о «Литературном Кисловодске» не сказали ни слова – то, что они о Мае Августе не слышали, наводило на мысль, что, скорее всего, и в этом журнале искать моего «фантомаса» было напрасно.
Я уже поставил на деле крест, собирался с этими бумагами решить окончательно – то ли создать книжную полку, то ли бросить в печку.
Но случай и теперь не оставил свои шутки со мной.
Я бродил по Новопятигорску, занимаясь бортничеством – сбором фруктовой падалицы на тротуарах и газонах, вернее, участочках перед домами. Особенно – орехов.
Свой маршрут я выбирал так, чтобы иногда отдыхать на лавках, да не возле калиток – там гоняли. Значит, – на трамвайных остановках.
В тот день я забрался далеко, почти до вокзала, и присел на скамейку на Нежнова, где с потерянным видом сидел мужичок лет примерно моих, но выглядевший заметно ухоженнее.
И хотя я не был общительным и благоразумно старался никому не докучать, с ним мы легко разговорились.
Минут через двадцать он огляделся и как-то нерешительно… почти извиняющимся тоном предложил:
- А как вы насеет водки? У меня – полбутылки. Даже больше. Только не хотелось бы… на виду.
- Да можно бы и ко мне домой… Я один. Но далеко – это полчаса идти. Больше даже. Но здесь – вон – ручей. Там тихо. Менты не смотрят днём, с домов не гонят. Можно, так что.
Гнилушка - то ли речка, то ли открытая канализация, но без чрезмерной вони. И мы устроились в неприметном местечке, я достал фрукты и орехи. Он – конфеты и целый круг колбасы типа «одесской» - для меня наступил пир.
Сидели, никуда не торопясь, говорили о чём придётся – характерно, однако, что ни он, ни я не излагали биографии и не грузили личными проблемами. Ну, если касались, говоря о советском прошлом, о стране, хотя и не о политике. Вот, к примеру – о судьбе Вселенной говорили. Я, конечно, в своё время знал немало, пусть и популярно, так что запомнил его слова насчёт вариантов дальнейшей эволюции нашей Вселенной.
- Вот, ты смотри, - разъяснял он. – В зависимости от некоторых параметров, грубо говоря, интегрируемых в показатель средней плотности вещества нашей физической Вселенной, дальнейшее развитие может идти по трём сценариям: либо Вселенная «схлопывается», возвращается в точку, растворяется в инфлатонном поле, либо расширяется неограниченно и через сотни миллиардов лет галактики так разбегутся, что свет перестанет преодолевать расстояние между ними. И это ещё не конец! Сами галактики будут расширяться. Вещество будет стремиться к равномерному распределению. Это – «тепловая смерть» Вселенной. Через 10 в сотой степени лет не только атомы, - всякие частицы и кварки «размажутся» по пространству. Ну, а если средняя плотность материи имеет некоторое определённое и стабильное значение – а она по современным расчётам как раз к этому значению близка – «разбегание» галактик начнёт замедляться и образуется стабильная модель… Правда, поскольку все три модели основаны на концепции физической энтропии, то даже стабильная Вселенная «загаснет» - выгорят все звёзды, и будет Вселенная облаком равномерно распределённой пыли – без флуктуаций.
Однако, - продолжал он, - сам принцип энтропии с одной стороны как будто нельзя поставить под сомнение в свете известных теорий и наблюдений. Если считать, особенно, что известный эволюционный ряд – химический, биологический и разумный уровни – есть некие побочные и случайные «заплесневения» материи, причём, убывающие по объёму и доле во всей материи. Но возникает вопрос: а чем было само возникновение нашей Вселенной? Если это – случайность, флуктуация - ясно… Да и то. Если Большой Взрыв – это элементарная частица всеобщего энтропийного процесса, то прошлый мир был сложнее и бесконечно сложнее. И упрощаться должен так же бесконечно, то есть, когда «размажутся» элементарные частицы, то, что останется, должно «размазываться» до бесконечности. Однако, если считать хотя бы жизнь и разум вовсе не случайностями, то получается, что мир развивается негэнтропийно, усложняется. А это по-любому означает, что в нём всегда прибавляется. То есть, субстанция мира обладает, во-первых, творческой способностью – заметьте, «материя» - это «материнское» начало, - и ещё – инициирующей способностью – иначе на любом отрезке существования мира не было бы никакого движения, а отсутствие движения – это абсолютное ничто… Факт бытия, установленный достоверно фактом существования разума, говорит как раз о бытийности мира…
- Картезианство, - определил я. – И… что-то вроде утверждал Сартр в «Бытии и ничто».
Собеседник мой пожал плечами.
- Тогда с другого конца. Вы можете себе представить человечество и разум через сто лет? Разумеется, если они не уничтожат себя и не будут уничтожены космологически случайной катастрофой? Нет? А через тысячу лет? Ещё труднее? А… через миллион? Человечество и разум существуют уже где-то около трёх миллионов лет, можно, в общем, экстраполировать… А если миллиард лет? Да это, вообще, может включить в себя несколько таких же качественно непредсказуемых ступеней, как жизнь и разум! И нельзя ли предположить хотя бы то, что через миллионы и миллиарды лет то, чем станет Разум, будет способно так изменить параметры физической Вселенной, что она стабилизируется в некотором виде, необходимом этому Транс-Разуму? Не скажу ничего хорошего об ядерной технологии – но именно она демонстрирует существенное вмешательство разума в перераспределение вещества и энергии. А если возможности через миллионы лет станут такими, что масштаб воздействия будет соизмерим с энергией всех звёзд? А через миллиард лет? Но даже не это вполне правдоподобное допущение поразительно. Главное другое: энтропийная физика строится на каузальном детерминизме. А если Разум и Транс-Разум начнут воздействовать в направлении желательного? Любой каузальный расчёт утрачивает смысл, и миром – конкретной областью мира, которая называется «Настоящее» - начинает управлять телеология. При любом представлении о творящей способности субстанции ясно, что в информационном плане она есть усложнение одной области мира за счёт упрощения некоторой другой. Это значит, что мир представляет собой два встречных потока, один из которых временится из Прошлого, где он был бесконечно простым или Небытием, в Будущее, где он станет бесконечно сложным, а второй временится из Будущего, где он «был» бесконечно сложным – в прошлое, где он «станет» бесконечно простым или Небытием. И вот это бесконечно сложное находится не только в бесконечных Прошлом и Будущем, но и в Настоящем, кроме которого нет ничего.
Оно делает изменение только в простейшем рассмотрении каузальным, а в перспективе - телеологией. Это бесконечно сложное Прошлое, Настоящее и Будущее есть Бог, единое творящее и инициирующее начало мира, которому есть дело до каждой песчинки, в том числе и разумной, и которое не повелевает абсолютно, произвольно, то есть не лишает живости и существования каждый элемент мира, в том числе и человека – а своей, так сказать, природой или, точнее, трансцендентальностью даёт самостоятельность, выбор между – Добром и Злом, в том числе.
- Лихо, - сказал я, делая очередной глоток жидкости и ощущая, как в меня входит Вселенная. – Это – лихо. А вот как вы насчёт поэзии?
- «Что несоизмеримее песка и времени? Песок – вечность, преодолевающая себя…»
Я протянул ему бутылку:
- «…Лишь верлибрюды – песчинки, ждущие самума или твоего взгляда».
- Вы знаете Мая Августа? – удивлённо посмотрел на меня мужик.
- А кто его теперь не знает? – пожал я плечами.
- Ну и ну, - покачал он головой. – Уже опубликовали?
- За рубежом, - соврал я. – А вы откуда знаете?
- Были годы золотые, - неопределённо ответил он, нюхая рукав. – Это же «Литературный Кисловодск»?
- «Литературный Кисловодск», - согласился я, не замечая, что упускаю шанс расспросить про Мая Августа – мужик уже уткнулся носом в сухую травку. А когда я очнулся – его не было, стемнело, я не сразу понял, где нахожусь, протрезвел – а что мне было раньше от двухсот капель?
Я хромал вдоль трамвайной линии, посматривал на звёзды и вспоминал Канта.
И только войдя в дом, нашарив спички, чиркнув, увидя язычок огня, вспомнил о разговоре с мужиком; быстро достал карандаш и листок, стал торопливо записывать – ни на мгновенье не сомневаясь в точности вспомненного.
Однако! Я только что встретил человека, знавшего МАЯ АВГУСТА – без дураков – и… снова водка.
Конечно, я не был убит от огорчения – не такой уж глобальный город! Если есть один, то почему не быть ещё двум, десяти?
Да уже всё ясно!
Правильно я насчёт «Литературного Кисловодска» предполагал. Теперь пойду в библиотеку посмотрю – и всё станет ясно окончательно.
Конечно, я просто занимал себя этими изысканиями, они отвлекали от личных печалей, но вряд ли я был по-настоящему увлечён и вряд ли придавал значение безвестному провинциальному поэту, коих в России, возможно, больше, чем честных предпринимателей, следователей, официантов и офицеров вместе взятых.
Пожалуй, я почти напрочь забыл об этих бумагах в повседневных заботах – когда отключён свет, газ и вода – дел хватает. Но даже лёжа и глядя в потолок, я чаще старался отвлечь себя какой-то бессмысленной работой по лингвистике – после того, как в мусоре нашёл учебник по языкознанию, где меня поразило то, что список литературы возглавляет К. Маркс – это в 2000м году!
В самом деле, учебник излагал старый догматический курс, представляющий собой советское упрощение лингвистики слова Де Соссюра – будто и не было всей лингвистики речи двадцатого века.
Я стал даже делать заметки, что-то записывая, но и в этом я нисколько не обманывал себя и не собирался вернуться в науку на белом коне. Мне иногда казалось, что некоторые идеи могли бы повлиять на разработку довольно любопытных теорий хранения и переработки информации в компьютерной технологии – однако, это были отвлечённо-фундаментальные представления, я был настолько далёк не только от науки – от книг хотя бы, от библиотек… Да и я занимался этим с вполне очевидной целью – не думать о прошлом, ничего не вспоминать.
Но мою хатку скоро облюбовали местные алкаши – не самые, правда, грязные, бывшие сов.интеллигенты. Вначале я познакомился с одним бывшим проектировщиком, жившим в доме на другой улице, его участок примыкал к моему. Раньше только здоровались, но потом он стал сбегать ко мне – нельзя обсуждать чужие дела, но мне было его по-настоящему жаль: дом его был сумасшедшим – под одной крышей – хищная стая баб: мать, тёща, сестра с двумя малышами, жена и две дочери сомнительного возраста. Характер у Василия был чрезмерно мягким, зато бабы были… они и меня поносили за все грехи, противопоставляя им свою безгрешность, а когда жена жила со мной – её клевали, и даже крошке моей от них перепадало – наверное, все маты моя дочь от них услышала – хотя, к счастью, упорно их игнорировала, твёрдо следуя лексикону, принятому в моей маленькой семье.
Василий был тихим пьяницей и компаний не любил – но было у него три друга детства, к счастью, - тоже достаточно миролюбивых и интеллигентных – один из них прежде был русистом в третьей школе. Он-то и привёл ко мне товарища, лично знающего Мая Августа.
- Я этого пацана знаю, - уверенно сообщил мне Воробей. – На Ромашке живёт. Что? Конечно! Я его вчера видел – что ему? Бегает. Да. Работает, конечно. Побазарить? Без базара.
Он ещё глазом не успел моргнуть, но я догадался, что «забыл, где живёт».
- Да запросто! Завтра я не могу. А вот послезавтра – давай, смотаемся. Только ты не забудь, а то я… В семь. Да… Стоп. Стоп!Он же только переехал! С женой разменялся. Да… Где-то на «Квартале» сейчас… Да найдём! Вот как: спросим у тех, с кем разменялся. Хотя – стоп. Он же… хату сразу продал…. Да, те могут и не знать. Да найдём, найдём, фу ты, чёрт! Я одного его кореша… Так. Надо вспомнить. Я вспомню – зайду к тебе.
- А его настоящая фамилия?
- Да так и будет! Мишка Августов. А мы в адресный стол пойдём! Ребята! Где у нас адресный стол? Где паспортный?
Нет, то, что он мне об этом парне рассказал…
Однако, оказалось, не совсем врал Воробей.
То есть, он действительно познакомил меня с «другом» Мая Августа – Валерой Щучкиным.
Щучкин на рассказы оказался щедрым, даже фамилию Мая Августа назвал – Юра Давыдов. Но при всех поправках на заплетающийся язык, не могло не насторожить, что называет он этого «Юру Давыдова» по-разному: то Мат Август, то Майк, то что-то вроде «Манаус».
Познакомил он меня с одним важным и дельным журналистом – Славой Царевичем.
Царевич был явно раздражён:
- Нет, и никогда не было! Валера, ты б лучше долги научился отдавать! Сколько ты мне должен? Нет, не правильно! А когда отдашь? Не знаешь? А ты спроси у кого-нибудь, а? У этого самого твоего Мая Августа. Да не слушайте вы его! Болтун. «Литературный Кисловодск»? Конечно. Я читаю. Администрация города издаёт. И что? Вы внимательно посмотрите. Может, в каком-то номере… в одном. Да, что-то припоминаю! Это у них рубрика так называется. «От мая до августа». По-моему. В Пятигорске всего одна поэтесса. Татьяна Власенко. Это вообще. А остальные… в газетках, в журналах этих самиздатовских… сейчас за свой счёт стихов издают – в одном Пятигорске больше, чем во всём мире. А всё – фуфло.
Не убедил меня Царевич – что Май Август существует – в этом я не сомневался уже. А что его в «Литературном Кисловодске» не было – ну… хотя… Тот мужик, что мы пили на Гнилушке… Он, может, и врал, - но стихи-то Мая Августа сам мне читал! Если это у меня не «белочка» была.
Я не переживал и не бился в поисках. Снова меня натолкнул на след местный хмырь мусорный – заглянул «на огонёк», почуяв, что есть компашка и водка.
Сперва я не удивился – привык уже к таким «знатокам».
- А ты знаешь, я на Верхнем рынке тачку катал. Не поверишь – бухал я с Андрюшкой-тачечником. Ну и он мне про этого… Я чего запомнил – имя, понимаешь, еврейское, верно? А у меня в августе день рождения.
Я этого Лёсика уговорил на Верхний рынок сходить. Но – пропал этот самый Андрей. Не был он придуманным. Ребята рассказали, что у Андрея хату «насадили» - может, грохнули парня, раз не появляется.
И ещё. Лёсик – алкаш алкашом, а трепаться не умел, воображения не было никакого.
В общем, постепенно у меня возникал круг знакомых, знавших о моём приколе и вслед за мной называвших меня «маеведом».
Но ничего реального я всё не мог нащупать, пока Лёсик не привёл ко мне Рыжего Санька – спившегося бывшего тачечника с Верхнего рынка, одноглазого и странного – но то, что принёс этот Санёк, было феноменально: типографское издание книжки стихов «МАЙ АВГУСТ. КОГДА ОГОНЬ В КАМИНЕ СТАНОВИТСЯ ЗОЛОЙ».
Сомнение?
Да среди моих машинописных книжечек был и тот эпицикл 2001 года один в один.
И дарственная надпись: «Андрею Виноградову от друга – неужели всё закончилось? автор».
Вряд ли кто-то, кроме автора.
Книжку Санёк мне оставил – ясно, даром: что он, что я – нищета.
У этого Андрея, говорят, знакомых было полгорода – но конкретных – никого, кроме тачечников с Верхнего рынка, не помнящих даже его адреса.
Мои осторожные вопросы в книжных магазинах и киосках «Союзпечати» никаких результатов не дали – преобладало мнение, что журнала «Литературный Кисловодск» не существует, просто путают по аналогии с разными «Литературными энсками», издаваемыми в больших городах.
В книге этого самого дедка был даже фотопортрет, хотя отпечаток был настолько некачественным, что любой пятигорчанин лет пятидесяти-шестидесяти мог бы претендовать на сходство с поэтом. Судя по стихам, Май Август мог быть и пьющим, хотя трудно было в таком случае понять, когда же он успел написать так много. И всё же, было непохоже, что он собственноручно выбросил свои бумаги в мусор.
Не был бы я нищим – без труда всё б выяснил – написал, запросил.
Появилось подозрение, что Май Август и есть Андрей Виноградов. Но здесь не вязалось достаточно много.
Так или иначе, снова у меня стали собираться люди, хотя совершенно неожиданно для себя и без специального усилия пить я стал умеренно.
Да и хоть моих гостей правильно было считать алкашами, напивавшихся до чёртиков у нас не было.
Привыкший к одиночеству, я, всё же, не мучился от постоянных гостей, в разговорах находя новое средство отвлечения.
Притащили ко мне и старенький холодильник, и старый телевизор – но цветной! - кинули от соседа деда Артёма провод. Дед ко мне захаживал часто, когда я был один. Вдвоём мы смотрели телевизор, почти не комментируя ничего, кроме рекламы.
Я спросил у него как-то – что, он колдун, знахарь?
- Да нет, раньше когда-то читал журнал «Здоровье», травкой интересовался, да всё забыл – теперь, вот, приходится вспоминать… А у тебя плохеть начинает, к доктору надо б…
Из телевизора ещё одно стало ясно: ни в Москве, ни в мире, как я и полагал, никакого Мая Августа не знали, так что и в «Литературном Кисловодске» нечего было искать.
Стал заглядывать ко мне ещё один сосед – школьный учитель Павел Маркович.
- Нет! – сказал он, задумавшись. – Нет, я и за этим слежу. Местных знаю! Вот, «Лира Кавказа» - никакого Мая Августа. Даже не упоминается. «Литературный Кисловодск»? К стыду своему – не слышал даже.
Он посмотрел стихи и пожал плечами.
- Коллега! Такого сейчас – море. Единственно, приятное – Пятигорск хотя б упоминается. И Новопятигорск! Не было б портрета – подумал бы – ваши, голову мне морочите.
- А не похож?
- Скажете, - засмеялся Павел Маркович.
Но ведь я не агитировал за поэта – провинциальное, может быть, - местно-родственное значение – и хорошо. Я же ради себя занимался.
Один из моих московских прежних знакомых как-то сказал: «В поэзии нет провинций», (как я его не любил!), возможно, он и был прав. Тогда есть некий океан стихотворцев, и имя ему – Провинция.
Павел Маркович, тем не менее, заразился маеведением и нашёл четырнадцать свидетелей!
Однако, и ему пришлось соглашаться, что правильнее было бы говорить о лжесвидетелях: пятеро назвали фамилию Васильев, но из них четверо опрашивались вместе, да и то имена-отчества указывали разные.
Если б речь шла о Пушкине или даже о менее знаменитом, но всё же известном поэте – но здесь-то не было абсолютно никакого интереса!
Нонсенс.
Трое совпали на фамилии «Еремеев» - однако, и они были между собой знакомы.
Остальные семеро назвали по одной фамилии, тем не менее, весьма агрессивно настаивая на правильности.
Вот список якобы подлинных фамилий Мая Августа: Иванов, Свиридов, Бабин, Щербаков, Хренов, Шевченко и Боташев.
Никто из свидетелей ни строчки из стихов Мая Августа не знал.
Таким образом, мы с Павлом Марковичем согласились после детального анализа, что столкнулись с редчайшим явлением бессмысленного лжесвительства, и во избежание прослыть последними лохами, все материалы по лжесвидетельству сожгли.
- Да, - раздражённо бурчал Павел Маркович. – Ввязался я в эту глупость – и закономерный результат! Слава у него больше, чем у Пушкина – не считая, конечно, что все врут.
Иногда мне казалось, что я опросил всех жителей городка. Конечно же, нет. К тому же, этого старичка, издавшего за свой счёт книжонку, явно знали лишь ближайшие родственники -
если таковые были – и их могло быть крайне мало – один, двое, трое…
Умер – ненужные вещи выбросили – вопрос закрыт.
+++
глава третья М И Л Л И О Н Е Г Р
Дед Артём угадал: через «скорую» я попал снова в Ростов, в военный госпиталь.
И хотя речь шла о контузии, вызванной трещинами в черепе от третьей пули, прошедшей по касательной, врачи, видимо, чтоб не загружать нейрохирургов, уложили меня на стол с раненой ногой.
Я снова оказался на костылях, только настроение было другое. Мне врачи даже не подумали что-то объяснить… Вот, говорят, нужно согласие больного на операцию. Без моего обошлись. Получалось так, будто меня оперировали лишь потому, что я попал к ним.
В госпитале, как и тогда, раненых из Чечни было полно – вроде как мир там процветал, а солдат в госпиталь всё везли и везли.
В палате моей опять я оказался самым везучим, по крайней мере, - ходячим. Остальные были тяжёлыми - им было не до разговоров, вообще – ни до чего. Я им был не помощником, только мешался.
Госпиталь с двух сторон окружало кладбище – одно, так сказать, «фирменное» - не все родители увозили своих сыновей, другое – знаменитое городское с памятниками, склепами и мавзолеями (это шутка).
На городское я и ходил постоянно.
Здесь были лавочки, и особенно по вечерам было хорошо – спокойно и тихо.
Весна только начиналась, снег сошёл, но было ещё холодно, дни стояли непогожие, со слепящей моросью и пронзительной сыростью. Я сидел на лавке, уложив рядышком костыли, и не сопротивлялся гнетущим воспоминаниям – чем более счастливые дни вспоминались, тем было хуже мне.
В этом месте на кладбищенскую аллею просачивался свет от светильников с территории госпиталя, так что видно было сравнительно далеко.
Когда я услышал топот… Конечно, какое-то опасение появилось – час-то поздний. Могли, как говорится, клюв начистить и мигалки за здорово живёшь. По ходу жизни.
Но по здравому смыслу – кому надо трогать старика в шинелке и с костылями?
В общем, уйти я бы всё равно не успел. Но и не дёрнулся, даже и, кажется, было любопытно: а кто это по ночам кроссы даёт по кладбищу?
«А зомби здесь тихие», скептически подумал я.
Из темноты стремительно выросла фигура парня – высокий, крепкий, в чёрной кожаной куртке, в руке – дипломатка.
Он промчался мимо меня так стремительно, что, кажется, даже не взглянул в мою сторону.
Появился оттуда же другой… Вдруг резко остановился, в руке у него появился предмет. Не узнать который было невозможно: пистолет с глушителем.
Я увидел, как сверкнуло пламя, видел, как убегающий резко взмахнул руками, подбросив дипломат, будто ударенный сзади молотом… Стоящий смотрел, вроде бы, на этот чемоданчик.
Потом я увидел его взгляд, обращённый на меня. Я не страх почувствовал – просто оцепенел, примёрз к скамье – даже не будь костылей – не успел бы.
Ствол пистолета уставился на меня, хотя я и не мог видеть – но будто увидел чёрную точку.
Моя жизнь и не думала проноситься перед мысленным взором – я видел только пистолет, направленный мне в глаза.
Да, вот такая мысль была: всё-таки нелепо – после всех приключений… вот здесь?
Не знаю даже, как я увидел дальнейшее в этой полутьме – теперь эта картина стоит в глазах с такой ясностью, будто происходило всё в свете тысяч прожекторов: что-то хрустнуло, слева от его головы произошла короткая тёмная вспышка, облачко – и я отчётливо увидел, что у него осталась только половина лица. Единственный глаз его стал безжизненным, его отбросило влево, рука с пистолетом опустилась и повисла.
Он медленно падал.
С невероятным усилием я обернулся в сторону первого – ясно, стрелял он, и, ясно, теперь он должен был стрелять в меня.
Но голова его уже уткнулась в лужу, и какой-то неправдоподобно огромный пистолет выпал из его руки.
В следующую вечность я прилаживал костыли и неуклюже вставал. Зачем я не заковылял к госпитальному забору?
Я подошёл к первому и посильнее пнул пистолет – видимо, чтоб тот, очнувшись, не закончил дело.
Я поднял дипломат – он был такой тяжёлый, будто набит ураном.
Рука отрывалась, а я с трудом тащил его, даже не понимая, что мародёрствую, зачем.
Уже возле дыры в заборе я положил дипломат на какую-то могильную плиту, открыл его.
Никаких эмоций. Словно в кино. Пачки денег – доллары.
Не евро. Не рубли.
Возможно, я действовал невероятно чётко – оставил дипломат под плитой, доковылял до палаты, выложил шмотки из своего сидора, запихнул в него мусор – жестянки, бутылки, и вернулся обратно, вытряхнул мусор в контейнер, нырнул в дыру, достал дипломат, перебросал пачки – их было несколько десятков! – с трудом с сидором и пустым чемоданчиком влез в дыру, бросил дипломат в контейнер, повесил сидор на спину и вернулся в палату – не встретив, как нарочно, никого – слышал только пьяные голоса из дежурки.
Запихнул мешок в свою тумбочку, поставил костыли, снял шинель, бросил её на пустую соседнюю койку и забрался в постель.
Признаться, я боялся, что от волнения будет что-то с головой – но только лёгкая дрожь не унималась с полчаса.
Не спал я всю ночь, лежал тихо, одна и та же картина снова и снова крутилась перед глазами, не давая появиться ни ужасу, ни мысли о деньгах.
Следующий день я почти не вставал, то дремал, чутко и болезненно, то просто лежал, глядя в потолок.
Мысли о деньгах появились на вторые сутки.
Сто баксов бы нашёл – счастлив был.
Но такую кучу денег просто осмыслить было невозможно.
Я не утратил способности здраво рассуждать и думал о том, что хозяева этих денег могут и насчёт госпиталя сообразить – а дальше дело техники. Техники выбивания.
Да, в ту самую ночь морось перешла в снег, так что… следов моих там не осталось.
Всего один раз я краем уха что-то услышал из разговора двух врачей – что-то там, на кладбище… опять…
Да может речь шла вовсе не о том!
Я думал: а что, если… всё теперь изменить? Ладно, ни вертолёт, ни фабрику на такие деньги не купить. То есть, хватило бы – да ведь сразу же за одно место и взяли: «откуда деньги, братан?»
Нет, те, кто эти деньги ищет, уж проследит – не купит ли какой вчера ещё нищий дурень «мерседес» или трёхэтажный особняк?
Нет, ясно, тратиться можно только на картошку, колбаску, масло – что для меня уже само по себе – счастье.
А если бы как-то, сколько-то – жене, дочери?
Уж если б они как-то дела свои поправили…
Нашли б их братки? Скажем, перелистав списки госпитальных – и проследив всех до единого, и всех их родственников до пятого колена и знакомых – за такие деньги рыть можно.
Однако, я на самом деле всерьёз не думал об отмывании денег.
Было уж слишком понятно, что найти меня – раз плюнуть.
Но, тогда, какой смысл носиться с ними?
Я горько ухмыльнулся – мысленно – понимая, что уж бросить их не в силах.
Приварились.
Выписали меня через неделю, а я поумничал, сам же соображал, что это только меня раскроет – в регистрационной книге подправил дату. На компьютер пойдёт – за неделю до события. А будут ли копать по бухгалтериям, по спискам на довольствие? По процедурам? Ладно, смирился я со своей шпионской самодеятельностью. Братки пройдутся по регистрационным спискам – что их толкнёт по фамилии Суперека рыть бумажки внутренние?
В поезде проверяли несколько раз. Ясно, не бабки искали. А человек, инвалид на костылях, бумагой из военного госпиталя, с потрёпанным вещмешком – ну, кто шмонать будет?
И я довёз всё до дома без приключений, месяц, как мышь, ночам скрёбся, мастерил тайники.
Зачем? Если б специалисты пришли, разве б они спросить не сумели?
Я решил жену и дочь разыскать. Как-нибудь им денег втереть, а уж после – осторожненько – объявиться. Да если видеть не захотят – и не настаивать. А со сторонки – глянуть. На это деньги можно тратить.
Что после госпиталя я поменял в жизни – гостей перестал собирать. Да и все восприняли это нормально: уж если на костылях, какие гульки?
Через пару месяцев я, что-то пронюхав, лёг в платную клинику, в общем, никому координат своих не оставив, сказав лишь деду Артёму, что ещё на одну операцию ложусь. По большому секрету оставил ему номер своего мобильника.
В отличие от госпиталя, в клинике был просто рай – деньги есть деньги, хотя и не Швейцария.
Из клиники я вышел без костылей, с лёгкой тросточкой. Ухоженный и одетый если и не как миллионер, то уж настолько эффектно, что встретившиеся мне два знакомых алкаша прошли мимо меня, как мимо стеклянной витрины.
Поселился я на Кирова в снятой трёхкомнатной квартире, откуда осторожно наведался к своим деньгам к деду Артёму – приодевшись пусть и не в старую, но вполне скромную одежонку, с вьетнамского рынка.
Наверное, это было не умно и неосторожно – жить двойной жизнью, обедать в ресторанах, жить в хоромах, в роскоши, смотреть видик, покупать диски с фильмами… правда, я отвык от фильмов, как-то совсем охладел, больше десяти-пятнадцати минут не выдерживал, телевизор не смотрел, переключал каналы пультом.
Музыку я слушал целый день. Не запрещал ничего вспоминать себе и ни о чём думать.
Зима дотянулась до марта.
Всё чаще я приходил к мысли ехать в Одессу.
Родителей уже не было, но если прежде я стыдился появляться в Одессе из-за того, что бросил их и даже весточки по многу лет не подавал о себе, не ездил на похороны – стыдился перед собой и, конечно, перед братом, - теперь этот стыд сделался просто привычной тяжкой виной.
Брата же повидать я очень хотел – мы никогда не ссорились и даже упрекни он меня – я бы повинился, не испрашивая прощения.
Я давно уже себе сказал: не жди прощения, проси прощения, чтоб самого себя не простить.
Весна была переменчивой: рано расцвёл абрикос, и ударил крепкий мороз.
После снежной и морозной декады – теплынь такая, что я по- летнему выходил. А потом опять – снег на цвет.
Я смотрел «Евроньюз» - какая погода в Одессе.
Но сказать, что меня держала погода…
В начале апреля взял билет до Одессы через Киев – на двадцать восьмое. Мог бы и не откладывать так.
Дом свой оставил на деда Артёма – вернее, на его внука, только пришедшего из армии и женившегося осенью, всю зиму мотавшегося по квартирам и к марту попросившемуся к деду.
Конечно, был риск, что малый начнёт ковырять мои тайники. Но оставлять дом пустым было не лучше: разве уследил бы дед Артём за алконавтами, которые с одной «белочки» спалят дом со всеми миллионами и на саманы растащат? Разве лучше?
На пятигорский вокзал я пришёл один.
Нехитрый багаж: дешёвая сумка с вещами и чуть ношенная сумка с разбитым вдрызг магнитофоном и всякими подарочными безделушками – слониками, низкопробными чеканками и прочей откровенной и тяжёлой по весу дрянью – в этой сумке было самодельное двойное дно, которое я сделал из двух листов картона, между ними – как в хорошем хот-доге без кетчупа – уложил пачки долларов, аккуратно обклеил плащёвкой.
Конечно, это был риск, и я надеялся исключительно на доброту таможенников, готовых за взятку продать частичку Родины, если, конечно, размер взятки будет сопоставим с соответствующей частичкой Родины.
Я поставил сумки, а проводник, получивший на входе кроме билета двадцатидолларовую купюру, предупредительно постучал в дверь купе.
- Дама-с, - пояснил он, невесть откуда переняв лакейский жаргон.
- Да? – послышался из-за двери приятный женский голос – ещё до того, как я увидел её, стало ясно: красивая и надменная.
- Здравствуйте, - сказал я, входя за проводником, подхватившим мои сумки. – Надеюсь, я не слишком стесню вас? К сожалению, мне не удалось взять отдельное купе.
- Здравствуйте, - холодно глянула на меня новая соседка. Она сидела, но всё равно было понятно: высока, стройна, красива, и, разумеется, надменна… Если отбросить дежурные слова о неопределённости возраста – всё-таки за сорок. Пусть немного – но за сорок.
Весь её вид говорил «ни-ни» - начиная с воздержания от чрезмерной разговорчивости.
- Я постараюсь вам не мешать болтовнёй, - безмятежно пообещал я, устраиваясь. – У меня даже музыка, вот – головные телефоны… Так что – не помешаю.
В моих словах одно меня самого удивило и даже поразило: я – играл! Поняв, верно или неверно, её суть, я решил её разочаровать, что ли? Может быть, вернее, - сделать напрасными все её усилия по охлаждению моего пыла?
Однако, пыла в себе я не чувствовал.
- Я собираюсь ужинать в ресторане, - сообщил ей я, - не пытаясь ни обаятельно улыбнуться, ни делать какой-то заинтересованный или, напротив, чисто вежливый вид. Что-то вроде аристократической роли у меня вырисовывалось само собой.
- Спасибо, - ледяным тоном ответила она, словно догадываясь, что я провоцирую её на какое-то высказывание вроде «об этом даже не думайте». – Вы очень любезны.
И мне показалось, что она подталкивает меня к вопросу «спасибо – «да», или?..»
Но я лишь кивнул и достал недавно подаренную и не перелистанную ещё брошюру «Введение в теорию предикатных (нелинейных) структур речи».
Она не разглядывала меня и продолжала изучать какой-то толстый журнал – или дамский, или что-то вроде.
Хотя я осознавал, что невольно начал играть, это не мешало читать. Признаться, я увлёкся даже, хотя и не настолько, чтоб вообще забыть о её присутствии.
Прочитав брошюрку, я некоторое время размышлял о странной теории, быть может, странной как раз оттого, что она была созвучной моим мыслям, или оттого, что я флиртовал с незнакомкой.
- Позволите? – неожиданно спросила она.
Я поднял глаза и едва не вздрогнул: она смотрела как раз на брошюру.
- Конечно, - было ясно, что она не флиртует.
- Простите, я – доктор лингвистики.
- Посмотрите, пожалуйста.
- Это не ваше?
- Нет, хотя это мне близко.
Не могу сказать, что тон её смягчился, однако, похоже, хрупкая основа для устранения хотя бы дурацкого льда как будто наметилась благодаря случайности.
- Вот так, - сказала она, непритворно задумавшись. – Я бы сказала, что это из тех идей, безумных идей, о которых говорится: достаточно ли они безумны, чтобы быть гениальными? В Пятигорске есть лингвисты, однако, трудно себе представить, чтобы они так дерзили… Вы обратили внимание на отсутствие списка литературы?
- Ну, по ссылкам внутри текста… Возможно, это из тех идей, которые слишком безумны, чтобы быть гениальными.
- Любопытно, я не задумывалась, что предикатная операция может быть ключом к общей теории речи… Извините, вы лингвист?
- Я не занимаюсь этим профессионально. Интересуюсь.
Я уловил, что ей показалась даже такая короткая беседа чем-то вроде уступки моему хитроумному способу разговорить её.
Я отложил брошюру в сторону.
- Я, в самом деле, голоден, - сказал я. – Вы примете моё приглашение?
Она выдержала паузу, явно при этом не желая, чтобы я принял за кокетливое изображение колебаний.
- Пожалуй. Благодарю.
Хотя она вряд ли была из богатеньких - при том, что выглядела очень респектабельно, ничуть не уступая мне, потратившему на одну только дорожную одежду такую уйму денег, на которую в нехудшие времена мог прилично содержать своё небольшое семейство месяц, - было очевидно, что даже настоящий миллионер не мог бы произвести на неё впечатления.
За столиком светская беседа не казалась навязчивой, и я не ударил в грязь лицом, хотя, вроде бы, и прежде не был в этом докой.
Я просто вошёл в роль и чувствовал в этой роли себя очень комфортно.
В вагоне ресторане было много зеркал, так что я невольно время от времени натыкался взглядом на своё отражение, раз за разом ловя себя на том, что не узнаю себя в том приличного вида старом джентльмене.
- Простите, - сказала она, слегка выходя за предмет о погоде. – Я лингвист, и что-то меня смущает, - и при этом я не улавливаю у вас малейшего акцента.
- Вы говорите по–французски? – блеснул я, сам не ожидая, как легко вспомнил язык.
- Вы?.. Это ведь магрибский выговор?
- Да, - восхитился я искренне: по сути, в Центральной Африке прононс почти не отличается от северного – но заметить это по единственной фразе! – Я путешествую.
- Вы – иностранец. И говорите по-русски без акцента. Так какой язык ваш родной?
- Все мы, увы, иностранцы, - сказал я пустую фразу и перешёл на язык небольшого африканского племени.
Она чуть смешалась.
- Но… это не язык берберов…
- Это другой язык, - я начал действительно упиваться – не столько её вниманием, сколько открытием: я не забыл абсолютно ничего!
- Бог мой, - произнесла она, стараясь продемонстрировать и свои возможности во французском.
- Вы – парижанка.
- Увы, - она превращалась в королеву. – Я – киевлянка, хотя «увы» - это неправильно. Вы путешествовали по Кавказу?
Я понял, о чём она, и мысленно усмехнулся: конечно! мысль о каком-то интересе к Чечне напрашивалась.
- Я совершенно не занимаюсь политикой. Международной политикой. Знаете, - попытался я сконструировать каламбур по-французски. – «Маленький принц».
- Что-то мне подсказывает, что к вам уместно обращаться – «Ваше Высочество»?
Я вспомнил того чёрного шейха, общение с которым могло сделать сегодняшний приятный разговор невозможным.
- Надеюсь, здесь не слишком много галломанов, - однако, заметьте, мы не представились друг другу… Если вы позволите.. и отнесётесь с пониманием – зовите меня Май-Огюст.
- Очень мило, - впервые улыбнулась моя спутница. – Профессор Шленковская. Это фамилия моих родителей, они – поляки. Киевские. Зовите меня – Каролина.
Я изловчился поцеловать ей руку. Как мне показалось, - непринуждённо и элегантно.
Ишь, ты, бич и алкаш… Африканский шейх, едрит-ты…
Несмотря на то, что в ресторане никто не старался глазеть друг на друга, было заметно наличие у нашей пары нескольких зрителей.
Пожалуй, её это не смущало.
У меня же мелькнула мысль, что представляться именем умершего поэта – не очень…
В купе я прочёл ей «Жирафа» Гумилёва.
- Читайте, прошу вас, - милостиво разрешила Каролина, не замечая моей лёгкой шепелявости и посредственного голоса, комфортно устраиваясь в роли королевы и настраивая меня на долгую программу. – Я люблю поэзию.
Поскольку Гумилёва я больше на память не знал, концерт художественного творчества грозил сорваться по техническим причинам. Мне даже Пушкин на ум не шёл, а читать надо было, - я чувствовал – Волошина или Северянина. Я мысленно извинился перед Маем Августом и пошёл шпарить его стихи.
Можно было не сомневаться, что этих стихов она не знает.
Не знаю, были ли наши отношения чересчур наигранными, но, похоже, и на неё произвело впечатление отсутствие малейшей неделикатности и обыденности.
Мой обман, таким образом, не оказался пошлым и бессовестным.
Так кто же теперь ехал в Одессу?
Пацан с Пересыпи Макс Суперека, переломанный жизнью бич и алконавт, шейх Май-Огюст или реинкарнированный безвестный поэт Май Август?
Не то Робинзон, не то Улисс, я возвращался в Одессу, и первое, что почувствовал, когда меня везли в недурном внедорожнике по Французскому бульвару на снятый прямо над Дельфином домик – это невероятное ощущение, что я никуда и никогда не уезжал и нигде не был, и то происходило не со мной – просто прочитал несколько довольно впечатляющих книжиц. Уже неинтересных.
Только, как я жил все годы в Одессе – неизвестно, будто спал летаргическим сном.
Я подумал о Лючии и впервые не понял – перегорело всё, или нет.
Менеджер выстроил прислугу и – больше для показухи – проинструктировал.
Наличие обслуги напомнило мне об обмане – я продолжал играть роль шейха, потеряв первого зрителя, пока что не испытывая неудобств от неподвластной мне колеи, ведущей в неизвестность.
Конечно, я уже начал швырять направо и налево нал, хотя по уровню трат должен был расплачиваться картами.
Чувство опасности не притупилось, но сменилось незнакомым мне холодным безразличием и готовностью встретить эту опасность и рассчитаться окончательно по всем счетам с судьбой.
Я стоял у окна роскошно обставленной комнаты, смотрел на море, в котором волны расплескали золото солнца, и думал: нельзя ли остаться здесь совсем? Не меняя, допустим, гражданства, найдя лишь жену, дочь и брата, и больше ни кого – ни друзей детства – никого. Не заниматься ничем.
И, главное, не искать Лючию.
Я вызвал старшего охраны.
- Мне нужен номер Навигационного Центра.
- А, ВМС? Это, кажется, на Карантинном.
- Не совсем… За Тёщиным мостом.
- Да, да. Я сделаю. Справочная не даст.
- Понятно.
- Разрешите?
- Действуйте.
Охранник явно гордился своей находчивостью
- Вот. Зафиксировал. Здесь. Звоните по моему.
- Нет…
Я набрал номер на своём мобильнике.
- Спасибо, - кивнул охраннику, тот вышел.
- Дежурный по Центру, – услышал я голос.
- Мне Супереку.
- Простите. Как доложить?
- Я его брат. Максим Суперека.
- Соединяю.
- Начальник Центра слушает, - услышал я голос брата.
- Привет, Стас.
- Кто говорит?
- А… Это я, Макс.
- Максим? Ты? Ты… приехал? Где ты – слушай, я тебя сейчас подберу!
- У тебя есть время?
- Да ты что? Ты на вокзале?
- Слушай. Я сам сейчас подъеду. Я знаю, где.
- Давай, жду.
Я вышел из джипа возле красивого особняка с невнятной и неприметной вывесочкой и без часового у входа.
Но уже внутри путь мне преградил не какой-то главстаршина, а внушительного вида кап-три, и я смог оценить солидность учреждения.
Офицер вдруг запнулся и вытянулся… Но через мгновенье сообразил, что ошибся – меня страшно поразило, понятно – он принял меня за Стаса – но ведь мы всегда считались совершенно непохожими! Блин, подумал я – неужели старость сравняла нас?
Справившись быстро с растерянностью, дежурный осведомился:
- Максим Суперека? Я доложу.
Но по ковру, укрывающему мраморные ступени аристократической виллы, спускался мой брат – не знаю, не заметил, чтоб он изменился – но адмиральские погоны я рассмотрел.
- Стас! – начал я, не дожидаясь его полного спуска. – Ты же говорил, что карьера тебе не светит! Тем более - брат-иностранец!
- Да, - скрывая усталость, согласился брат, обнимая меня. – Бывает и так.
- Слушай – пообедаем на воздухе, а? На Дерибасовской, кажется, я обратил внимание – шантены на каждом шагу, да?
- Поехали. Сейчас вызову машину, - он повернулся к дежурному.
- Не надо, не надо, - я схватил его за рукав адмиральского кителя и вытолкал из дверей. – Я на колёсах…
- Ничего!
- Арендую.
- Дую! Ты не бедствуешь.
- В смысле материальной стороны.
Я открыл дверцу.
- А.. есть иные проблемы?
- Не буду грешить – кажется, тех, на которые надо обращать внимание – нет.
- Ну!
- Светлая полоса жизни.
- А жизнь полосатая?
- А то.
Мы сразу выехали на Преображенскую и вышли у садика, через него прошли на Дерибасовскую.
Конечно, здесь стало по-другому. И не только скульптурная композиция Утёсова, сидящего на лавочке, не только суета слишком уж тесно сдвинутых кафе-шантенов, не только огни дневной рекламы, сделавшие улицу чуть меньше похожей на одесскую и чуть больше – на европейскую, – тонко изменился сам дух, всё ещё одесский, но – может быть – не тот запущенно-коммунистический, и не староодесский, а в чём-то новый, не аристократический, не нэпманский, а дух временщиков просочился и в город населённый одесской нацией.
- Что пьёшь? – спросил брат, просматривая меню.
- Могу ничего, а могу всё, как верблюд. Могу что-нибудь хорошее. Давай бутылочку коньяку, только получше… и позволь мне расплатиться.
- Ты намекаешь, что я не потяну?
- Ну, адмиралам не пристало жаловаться на зарплату. Но позволь мне.
- Угощай, - усмехнулся брат, знаком подзывая официанта.
- Если не против, - сказал я, - не хотел бы мусолить про свои дела и приключения.
- Да ладно.
- Я не могу простить себя за них, – я смотрел на заставленную столиками улицу и вспомнил, как здесь бегали троллейбусы – и мы за ними. – Если можешь, расскажи о них, вообще, как здесь…
- Помянем, - тень пробежала по его лицу. – Они тебя любили.
- Царствие небесное.
- Ты не слышал о моих? Они, думаю, могут быть здесь.
- Нет, - вздохнул брат. – Но поищем. Во всей Украине. Если в Одессе – запросто. Но и по всему миру поищем.
- Спасибо.
- Без проблем.
Стас позвонил супруге – как я ни уговаривал в ресторан – он остановил меня:
- Да пойми ты… Знаешь, где мы сейчас живём? В том самом доме.
- В том доме? – тихо переспросил я.
- Ну, да. Только на втором этаже. Помнишь, там жили Мулявские, Сулье и Вицкие?
- Да… а внизу?
- Там магазин.
- Интересно глянуть.
- Зайдём.
Мы заехали сперва к ним, Стас решил переодеться.
Елена выглядела теперь и вовсе королевой.
- А помнишь, Максик, - ваших мушкетёров?
- Не пропали?
- Только Тер-Арьян остался. Ты не узнаешь. Библиотекарь, просто средневековый монах.
- Я пока... не смогу его видеть… Понимаешь? Чуть обвыкнусь.
- А ты собираешься вернуться? Наверное, тебе и квартира по карману? Или – в петле бизнеса?
- Нет, как раз ищу покоя.
- Так есть в Одессе покой – при наличии денег – где же лучше?
- Нигде, конечно.
- Ладно, до вечера гуляйте. Но – чтоб не кушали больше. Да и…
- Нет, конечно, в пределах разумного, и даже ниже этих пределов.
- На кладбище?
- Конечно, принцесса.
Она вздохнула.
Я вышел в коридор и смутно вспомнил – это же был общий коридор – где же бички те жаренные, где рачки?
- Поехали, - вышел Стас, мельком глянув в зеркало.
- Лен, дежурный Стаса принял меня за него.
- Да? Боже, вы, в самом деле, теперь похожи! А кто сегодня на вахте, Стас?
- Молотов.
- Как его жена?
- Поправляется. Пошли мы.
Я постепенно понял – впечатление о том, что я не покидал Одессу – поверхностное. На самом деле, я ощутил лишь то, что стал ей совсем чужим. Я и говорил теперь чисто по-русски, и мыслил, и одесская речь меня теперь умиляла. Я видел её «снаружи».
Это было нехорошо. Ведь все остальные места, где я бывал и жил, острее показались мне чужими, и даже Пятигорск, где мы жили счастливо семьёй, где родилась моя крошка – и Пятигорск казался мне местом, которое случайно упустило меня, не успев стать местом успокоения.
Я не ехал в Одессу в прошлое, но становилось ясно, что невозможно быть Агасфером, изгнанным отовсюду.
Я проводил вечера и с братом, и у них дома, и вместе в ресторанах, но часто оставался сам, то прогуливаясь по улицам, то валяясь на пляже, то хандря в своих апартаментах над Дельфином.
Я зарегистрировал фирму, довольно нескромно потеснив и без того многочисленных нахлебников по недвижимости, часами просиживал в офисе, принимая на конкурс документы будущих сотрудников.
Практически я поставил исполнительному директору вполне скромную задачу – приобретать квартиры в центре под гостевые номера для очень богатых клиентов, их первоклассный ремонт и обслуживание съёмщиков.
Поскольку этот вид работы с недвижимостью всем казался не очень надёжным и прибыльным, я успокоил конкурентов.
Мои расчёты ясно показывали, что доходы могут необыкновенно быстро гасить даже первоначальные вложения. Проживание в этих гостевых номерах предполагалось на порядок более дорогим, чем в самых крутых отелях. А что клиенты будут – я не сомневался, что впоследствии и подтвердилось.
Но и бизнес не мог меня захватить полностью. Разумеется, я теперь не страдал зависимостью от алкоголя, хотя с братом никогда не обходились без, по крайней мере, пива. Но когда я был один – не открывал свой бар даже в часы грусти, не забирался в одиночку в «Гамбринус» или «Море».
Пока в фирме был только один сотрудник, я принимал участие в осмотре и приобретении квартир, заглядывал посмотреть, как идёт ремонт, обсуждал с подрядчиками дизайн гостевых квартир, говорил с рекламщиками.
Но мне явно повезло с директором – это была очень яркая одесситка, крашеная блондинка с жёсткой хваткой, обольстительной внешностью, обходительными манерами и умением говорить со мной на языке, понятном нам обоим.
Хотя она до этого занималась торговлей и выполняла обязанности рядового менеджера, в моей фирме сумела показать свои блестящие способности и даже вкус, умение весьма успешно разговаривать даже с дизайнерами, съевшими едва ли ни всех одесских бездомных собак на консультациях по офисам и жилым помещениям.
Сумела Вера Бац (фамилия только внешне схожа с Кац) и быстро добиться моего абсолютного доверия – впрочем, её сестра Людмила, с которой я почти не общался, без удивления восприняла приказ вести бухгалтерию «один к одному», что в СНГ было равносильно стремлению к банкротству, и дела фирмы стали настолько прозрачными, что нанятый мной самый дорогой адвокат Одессы Вова Кац (что, конечно, уже не «Бац») не постеснялся притянуть к ответу за волокиту(!) двух чиновников – практически два ведомства – пожарников и санитаров, и хотя дело не имело реальной судебной перспективы, Кац сумел привести стороны к соглашению, по сути, означающему отказ данных ведомств от вымогательства и согласие на компенсацию услуг адвоката и других издержек по иску.
Не думаю, что я привёл одесское чиновничество в полный восторг, однако, то ли совпало с какими-то взяткоборческими поветриями, возникающими в СНГе с регулярностью тропических муссонов – когда публично производилось заклание одного из «несистемных» чиновников, меньше других берущих и оттого стесняющихся как следует передавать наверх, то ли одесское руководство прослезилось и решило оставить хотя б одну фирму, работающую без «крыши» и «дна».
Я запустил эту странную фирму, не собираясь ни донкихотствовать, ни рвать.
Наконец, нас с братом пригласили на совершенно праздную презентацию торгово-промышленной выставки, где хотя и не без раздражения, но довольно прямо сказали, что «честный бизнес область будет поддерживать без оговорок».
Надо быть филологом, чтоб понять эту фразу как довольно странную.
Во всяком случае, начало работы фирмы пошло гладко, Вова Кац посоветовал мне пригласить консультантом своего сына Моню, но с самых первых дней стало ясно, что Моня – это не просто – «жирный довесок» к папе – он был ловким юристом, сразу же сумев настроить сестёр Бац на плавание в лабиринтах и дебрях законодательства, скроенного так, что исполнение одних законов обязательно влечёт за собой нарушение других.
Я спрашивал себя: а зачем я занимаюсь столь рискованным делом легализации денег, будто хочу их приумножить – ведь их у меня только в Одессе было столько, что хватило бы на такую роскошную жизнь до глубокой старости и дальше – так ни собирался ли я враз лишить себя, а заодно и дочь, внушительной части моего тайного состояния?
Куда пойдёт дальше?
Но фирма была в русле всё той же текучести моей жизни, течения, против которого я никогда не плыл.
+++
глава четвёртая В Ы С Т Р Е Л В С Т Р Е Ч
Брат недоумевал, почему же мою бывшую супругу искали более двух недель – конечно, она была замужем и имела другую фамилию, но дочь она почему-то оставила на моей фамилии.
- Нервничаешь? – спросил Стас, разглядывая пену в пивной кружке.
- Да ведь это похлеще, чем без ноги, - мрачно отшутился я, прислушиваясь к себе – нет ли страха? Ведь дочь - взрослая. Я просто её не узнаю. А Белочка? То, что она не помолодела – ладно. Неладно то, что она уже вкипела во вторую семью, так что, наверное, и боли не испытает, увидев меня…
Однако, я занялся выслеживанием их.
Жили они на бывшей Островидова, не помню, как сейчас… Улица не особенно оживлённая, однако, опасаться, что они заметят торчащий напротив их дома джип…
Белочка стала неожиданно эффектной дамой – невозможно не признать этого. Признать следовало и другое: я б её сам ни за что не узнал, столкнись мы где-нибудь в Москве, в Петербурге – пожалуй, и она не узнала бы меня. Не могу точно сказать, чем же она изменилась – но то, что это была совершенно другая женщина – точно.
Но дочь моя – теперь совершенно взрослая! Изменившаяся, понятно, - ей было тогда всего пять лет! – однако – может быть это только иллюзия? – я узнал бы её из тысячи, я узнал бы её в любом городе, в любой толпе, в самой неожиданной стране!
Я стал провожать незаметно дочку до университета, довольно скоро увидел её сокурсников, подруг, а так как у неё оказалась устойчивая привычка обедать в одиночестве в одном и том же кафе на Садовой недалеко от Нового рынка, я тоже усаживался там чуть в сторонке от неё, сперва как бы не обращая на неё внимания, понятно, как и она на меня – в самом деле. Когда решился, случай подвернулся, и я подсел к ней за столик, потому что свободных мест не было.
- Вы юрист? – спросил я, кивая на книги, лежащие возле неё.
- Учусь, - коротко ответила она.
- В университете? – спросил я. – Да, сейчас все – университеты…
- В старом.
- Юрист… Это характер, а не профессия.
- Для хорошего специалиста – любая профессия – характер.
- Наверное. Мне в фирму нужен стряпчий… Есть классный юрист. Известный. Ему нужен помощник. Нет, не мальчик на побегушках, не курьер… Не желаете попрактиковаться?
- А чем занимается ваша фирма?
- Недвижимостью… Нет! Простите. Гостиничное хозяйство.
- Вы сказали – у вас известный юрист?
- Ну, хороший, да – известный. Моисей Владимирович Кац.
- Сын Владимира Моисеевича? – она заинтересовалась.
Я кивнул.
- Владимир Моисеевич нас консультирует. Даже защищал нас как-то. Нет, я неправильно выражаюсь… мы с иском выступали.
- Согласитесь, всё же странно получать приглашение в кафе.
- Согласен. Но и лучше перекинуться парой слов с человеком. Вот. Оцените: моя фирма – единственная в Одессе, работающая без двойной бухгалтерии.
- Случайно – не «Снежана»?
- А вы говорите, что предложение странное…
- Да, я слышала… Впрочем, не я одна. Вы хозяин фирмы?
- Я менеджер по финансам.
- Похоже, это что-то вроде директора.
- Пожалуй. Вот, меня юридическая сторона дела касается даже больше, чем исполнительного директора.
- И у вас действительно есть место специалиста у Каца?
- Вопрос назрел. Исключительно юридические дела, дающие неплохой опыт. Хотя, согласен, репутация у нашей фирмы несколько необычная, но в ней есть некие почти европейские правила, обеспечивающие сотрудникам достойные условия.
- Вы похожи на волшебника.
- Я волшебник. Триста долларов в месяц за четырёхчасовой рабочий день – время работы выбираете вы. Два часа – в офисе, два – различные дела за пределами офиса.
- Триста? – недоверчиво спросила дочь и сразу вздохнула. – Ваше предложение более, чем заманчиво, и, всё же, мне необходимо посоветоваться.
- Конечно. У меня, к сожалению, нет визитки… О. Вот телефон Моисея Владимировича… Ваше имя?
- София Суперека.
- Он назначит вам встречу в офисе – там исполнительный директор оформит. Вам ещё долго учиться?
- Четыре года.
- Не говоря об опыте – у нас намечается перспектива в фирме. Может быть, мы желали бы работать в Европе. Словом, подумайте.
- Спасибо, - мне пришлось здесь раскланяться и уйти.
Как было сладко узнать мельчайшие оттенки речи, жесты. Но пришлось испытать и тяжёлое чувство – я так старался те пять первых лет быть рядом с ней – ладно, если вычеркнуть пьянство… Но прошло ещё чуть ли ни пятнадцать лет… Что это для неё? Разве такое прощают? Нет, с горечью подумал я. Уж открываться нельзя – пусть освоится с работой. Через четыре года если узнает и уйдёт – уже опыт будет, найдёт место не хуже. А пока – дёрнется, и ничем я ей не помогу. Что она согласится – я не очень сомневался. И несколько экстравагантная репутация нашей фирмы, и авторитет Каца – в данном случае для неё должно было означать, что это, во всяком случае, – не пустышка. Деньги для молодого неопытного помощника юриста – очень немалые.
Я подумал, что не раскрыться теперь – это усугубление несерьёзности.
Фирма была создана мной специально для устройства дочери, а её специальность просто делала всё удачным и простым. Сколько было у меня сомнений! Конечно, когда я узнал, что она учится на юриста – я немного укрепился, но что так легко удалось с ней договориться – это получилось чересчур гладко. Я снова прикинул – мы с братом как собственники не были известны сотрудникам, в фирме я не числился на какой-либо официальной должности – сотрудники просто знали, что я – хозяин или очень доверенное лицо хозяев. Что касается осведомлённости Кацев – за них я был спокоен. Однако, и Кацы знали меня лишь как анонимного Май-Огюста, через которого действовали братья Супереки – и если адмирал Суперека, конечно, им был известен, то о том, что я и есть Максим Суперека – они только догадывались. Хотя для юристов такого класса догадки, не сомневаюсь, строились на чём-то весьма документальном.
Так и получилось, что родной дочери я был представлен как Май-Огюст, представляющий хозяев.
Казалось бы, теперь я мог видеть её ежедневно в офисе, но, хотя я о ней думал много, постарался не мозолить глаза, считая, что моё невнимание будет вызывать меньше вопросов, чем внимание.
Моня Кац не беспокоился, что к нему приставили помощницу – дела у нас были слишком несекретными. Тем не менее, он не был из слишком дипломатичных, и когда через некоторое время похвалил Софью, я испытал приятные чувства.
Откровенно говоря, дел у нашей фирмы на четыре часа в день и триста долларов в месяц не наскребалось. И старший Кац выручил меня, приняв Софью в свою контору – платил он мало, но фирма сочла, что работа у него – это и есть «два часа за пределами офиса» - официально Софья как бы курировала у него нашу фирму.
Понятно, теперь моей дочери пришлось трудиться уже по-настоящему, зато и опыт у неё получался не такой слабенький, как при занятии только делами фирмы.
Мне было её жаль – в её годы я гораздо больше гулял, хотя как-то успевал много и плодотворно заниматься – я был студентом если и не лучшим, то одним из лучших.
Мне удалось довольно скоро вручить дочери премию, правда, пойдя, наконец, на нарушение – деньги в конверте и без бухгалтерии. Но в Одессе это не считалось экзотикой.
Ещё поговорить на неслужебные темы мне с Софьей удалось дважды – на презентации небольшого люксового отеля, куда по какой-то странности фирма вошла пайщиком, и на уик-энде на Бугазе.
На презентации официальную часть отрабатывала Вера, а мы с дочерью держались вместе – хотя она и не была робкой, но среди полу-китов бизнеса чувствовала себя ещё недостаточно уверенно.
Нам дали возможность поговорить, но нельзя было не заметить внимания со стороны основного владельца нового отеля – бывшего офицера КГБ Игната Жепяко. Я кое-какие справки о неожиданном партнёре навёл, стало ясно, что для Жепяко не секрет моё настоящее имя, то, что владельцы фирмы – мы с братом, то, что я взял в фирму дочь, и, наверняка, что дочь ни о чём не догадывается.
Жепяко был из офицеров по надзору, но я не хотел его недооценивать – даже то, что он сумел достаточно тонко дать мне понять – мои семейные дела не коснутся взаимоотношений деловых – уже говорило о нём. Хотя, конечно, вряд ли что-то меня по-настоящему компроментировало, и вряд ли что могло действительно повредить дочери.
Я решил отнести дела с Жепяко на счёт шаблонной системы сплетения в единую сеть чиновников некоторого среднего уровня, во всяком случае, не самых рядовых, так что участие моего брата в бизнесе и было, по-моему, причиной интереса к нашей фирме. В пространствах СНГ очень чётко разделялись финансово-бюрократические группировки, ведущие происхождение от распределённых в 1991 году средств КПСС (конечно, с выбрасыванием за борт лишних), и «дикий» бизнес, выживающий для подпитывания чиновников, не допущенных к главной кормушке. Возможно, капэсэсовские группировки сочли более правильным в борьбе против «олигархов», то есть крупных бизнесменов, не начинавших с тех «подарочных», оплачивать всю бюрократическую мелочь, в которую мы с братом и попали.
Видимо, о криминальном характере моих денег или не подозревали, или это, скорее, не имело значения. Но союз с бывшим куратором стукачей на данном этапе укреплял мои позиции и, возможно, безопасность в отношении отъёма и отстрела. Во всяком случае, я так и не познакомился с братками, мне не предложили «крышеваться». Я не особенно об этом думал, разговаривая с дочерью, но, предполагаю, она не сомневалась, что я занят такими деловыми мыслями.
Не назову это чувство радостью – отчима она не называла отцом, не была удочерена, и о настоящем отце сказала обтекаемо, так что у меня возникла иллюзия, что ей не только горько без отца, о котором, возможно, сохранились не только дурные воспоминания, но ей и жаль ушедшего в безвестность родного человека.
Я подумал, что настолько забыл Белочку - её мать,- что близко даже не представлял себе, как она помнит всё прошлое, а уж тем более – как теперь отнеслась бы к моему возникновению.
Возможно, она и не сразу похоронила надежду, что я опомнюсь и разыщу их.
А я…
Я, в общем, понимал, что увидеть дочь будет непростым для меня состоянием. И то, что, разговаривая сейчас, в суете западно-подобного гульбища, вроде как не в ключе вежливого обмена чуть более значимыми вопросами и ответами, чем погодная тема, мне казалось, что я всё яснее вижу в ней ту замечательную малютку, я старался контролировать и осаживать себя.
Во всяком случае, я понимал, что равно глупо – открыться ей или продолжать скрываться.
И ещё я беспокоился – на Бугазе мы с братом сняли соседние коттеджи на уик-энд, конечно, договорившись не общаться открыто – но если я в самом деле похож на брата, а дочь случайно узнает, что он – адмирал Суперека… Её однофамилец, очень похожий на человека, открывшего ей дверь в фирму?
Хорошо ещё, что её мать не стала смотреть фирму, не поинтересовалась «благодетелем» - когда начинаются вещи необычные, разум человека обострённо воспринимает все совпадения – она могла бы и узнать меня.
На Бугазе я совершенно невольно оказался в центре внимания – нас было всего пятеро: сёстры Бац, секретарша Настенька, моя дочь и я, единственный мужчина.
Дамы безошибочно чуяли во мне высокий уровень причастности к хозяевам фирмы, то есть я был для них безусловно руководителем фирмы.
Однако, Настенька согревала мне сердце чем-то похожим на женское любопытство ко мне, как к мужчине, а не источнику жизненного благополучия.
На Бугазе кипел август, дамы называли меня странным именем Май, будто не замечая его неправдоподобности.
Адмирал Суперека улучил момент, когда мои дамы упустили меня, вернее, деликатно отправили меня отдыхать – я-то понял, что они захотели попляжничать рядышком с весёлой компанией, где мужчин бдительно выпасали их подруги, но упускать возможность просто покрасоваться ни зрелые Вера и Люда, ни юные девчонки позволить себе не могли.
Я честно сказал им, что иду пить пиво, а через часа три меня от шашлыков Стаса пришла забирать Люда Бац. Я не успел подумать – хорошо, всё же, не дочь… Но неожиданно успел заметить, что в глазах Людочки что-то непонятное мелькнуло – если здоровая реакция на мужчину – ладно. А если в её мозгу возникли нежелательные ассоциации?
- Кто это? – спросила Люда, когда мы распрощались со Стасом и Леной.
- Да одесситы… Он - адмирал. Вы его знаете?
Она странно пожала плечами, и это снова меня насторожило: а если, не дай Бог, Бац откуда-то ещё и знает фамилию брата? Наше сходство, фамилия брата, фамилия нашей юной юристки – и какие, спрашивается, выводы?
Люда и Вера чуточку подпили, расслабились, однако, моя уклончивость быстро напомнила им о вредности чрезмерной любознательности. Людмила меня теперь беспокоила – она, казалось, старается незаметно поглядывать на меня, и я всё больше уверялся, что это не похоже на простое женское любопытство. Неужели встреча с братом что-то в ней замутила?
Я не стал гадать, пересекались ли они с братом – похоже было, что определённо Людмила вспомнить ничего пока не могла.
Не допущенный к приготовлению ужина, я уныло думал – что же будет, если я не решусь ничего предпринять, а простое знакомство моей дочери с братом может всё открыть – и это будет случайно, и как себя почувствует дочь?
Я всё больше боялся развязки – встречи дочери с «блудным» отцом, пусть и в образе сказочного респектабельного бизнесмена – а куда девать все её годы без отца, годы долгие, в каждом чуть ли ни по четыреста ночей и дней, сотни выходных, когда отец мог бы сводить дочку в парк, посадить на качели и полюбоваться, как заливается она радостным смехом, потом сидеть с ней в кафешке и смотреть, как она осторожно расправляется с мороженым…
Стоило об этом подумать много раньше.
Почему же всё так случилось? – думал я и не мог найти иного ответа, кроме совсем не приятного для себя вывода о том, что я оказался никчемным – повороты судьбы строго доказывали, что дело не в ошибочном выборе пути, – сколько у меня было шансов! – но, именно, во мне, оказавшемся неспособным хотя бы элементарно вырастить дочь.
Конец августа позволил мне не появляться в офисе фирмы и даже почти не звонить туда.
Вместо попыток мыслить умно, я чаще глупо размышлял: а что я хочу услышать? А, вот, что моя дочь сейчас вспоминает о детстве, что думает обо мне? Что я был любимым папкой? И это – некоторое смягчение моей вины? В сентябре с первых чисел заморосило, но брат, видимо, чувствуя мою хандру и не сомневаясь, что причина – мои переживания, стал проводить у меня на вилле чуть ни всё свободное время. Иногда мы выбирались в «Гамбринус» или другое местечко, или даже прогуливались, чаще на Фонтане.
Первого сентября я начал с того, что поставил джип на Пастера и дождался появления дочери. Когда появилась она, я обратил внимание, что одета она по-рэповски свободно – даже летом на фирме она придерживалась строгого стиля, а на Бугазе отдыхала в лёгком летнем наряде. И, тем не менее, я только теперь заметил, что её «деловой» стиль отличался какой-то нестандартностью – не «бизнес-леди» и не «эффектная референтка».
Когда она скрылась в здании, я поковылял по Преображенской, посидел в кафе на Дерибасовской, бесцельно подошёл к Оперному, вышел на Приморский, остановился у Дюка, долго стоял, глядя без тени мысли на Морвокзал – когда-то мы говорили – «Новый» - теперь над ним возвышался стеклянно-перепончатый параллелепипед гостиницы, слева в порту красовался парусный трёхмачтовик. Дальше в заливе между Ланжероном и Лузановкой среди волн была воздвигнута грандиозная статуя – «Бегущая по волнам» - среди волн не было даже видно её постамента… Чуть поодаль слегка стилизованный в огромный лайнер, к счастью, - не похожий на «Титаник» - среди волн возвышался ресторанный комплекс. Не знаю, почему, видно из одесской нелюбви к экстравагантным новшествам – статую прозвали «Статуей Несвободы». Меня же даже то, что Бегущая устремлялась прямо к Дюку, ничуть не беспокоило.
На Приморском публика была в основном молодёжной, похоже – студенческой, но до странности не шумной. Я задумчиво рассматривал толпу, будто не Дюк – я стоял над ней.
Потёмкинская площадь была забита дорогими спортивного вида иномарками, словно автосалон, и их владельцев тоже можно было заметить, может быть, не столько по броской одежде или неброской охране, а в некоторой отстранённости от толпы.
Хотя я был одет недурно, всё же немного огорчился, что напоминаю скорее заштатного одесского старикашку, обитателя одного из этих домов, ещё не соблазнённого возможностью разбогатеть от съезда в более скромный район города и нисколько не чувствующего себя стеснённо на пиршестве юности и богатства.
Я вздохнул и поплёлся обратно, вышел к Оперному, перечитал списки героев Советского Союза и Одессы, отправился по Ришельевской в сторону железнодорожного вокзала, но после предпочёл перейти на Пушкинскую – день стремительно раскалялся, а в тени платанов было ещё хорошо. Единственно, что мешало – это дребезг мчащегося по брусчатке плотного потока автомобилей – понятно, что Пушкинскую невозможно сделать пешеходной, подобно Дерибасовской. И всё же жаль.
Постоял возле бедного Пушкина – как и обычно, он был обкраден – без трости, я не сдержался и хмыкнул – возможно, со стороны я выгляжу старичком, колеблющимся – не отдать ли поэту собственную клюку?
Пушкинскую я прошёл, но утомился и позвонил водителю, и на Фонтан уже дальше поехал – через Аркадию по проспекту Шевченко, особенно мне понравившемуся за перекрёстком Гагарина – я остановил на Шампанском, будто собираясь пешком вернуться в коттедж. Но вместо этого зашёл в кафе напротив бывшего гастронома «Аркадия» - кажется, называвшееся раньше «Волошка».
Посидев с бокалом прохладного сока, я дальше отправился пешком через сквер, от перекрёстка всё же до Аркадии подъехал, вышел к морю, выбрал какой-то ресторанчик не то в древнегреческом, не то в древнеегипетском стиле и в одиночестве позавтракал.
Так – где пешком, где автомобилем я одолел Фонтан и добрался до Писателей и Дачи Ковалевского, спустился к морю и посидел на камне, припомнив ненастный зимний день, когда камни были обледенелыми, а снег падал в спокойную чёрную воду и исчезал, будто прошивая море насквозь, будто насквозь прошивая планету.
Я помрачнел, вспомнив, каким одиноким я ощущал себя тогда – теперь я даже то, что в прямом смысле выл – я помню – не плакал! Выл, глаза были сухими – я в самом прямом смысле выл, - не мог понять.
Это было после того, как я увидел Лючию, выходящей из комнаты одного из моих приятелей в общежитии. После того, как она прошла мимо меня, такая же недоступная и холодная, как всегда – и вся разница была единственно в том, что на этот раз она и не поздоровалась, и даже не взглянула на меня – как я теперь понимаю, всё же, по своему, смутившись, скорее, от неожиданности – разумеется, она с ним встречалась, и это слово понималось так жёстко – одно дело, об этом услышишь случайно – прямо мне почему-то не говорили ни девочки, ни друзья – но видеть её после этого!..
Я окаменел – не знаю, что видели друзья, разговор продолжался. Через какое-то время я торопливо распрощался, видимо, просто опомнившись, и бросился прочь.
Не могу теперь ручаться, что тогда не было мысли её догнать, потребовать объяснений – то-то она смеялась бы! Нет, такого я, вроде, не припоминаю – и я не помню даже, как очутился здесь, на Даче Ковалевского, чуть ни на окраине города, на обледеневших камнях у моря. Кажется, я не плакал, хотя и в этом теперь не уверен. Что выл – точно.
Раньше я особенно не позволял себе это вспоминать. Сидя теперь примерно в том месте, я понял, что эта рана уже не просто зарубцевалась, кажется, следа не осталось – как от ампутированной ноги. Но при этом я сейчас не досадовал – «из-за чепухи сломать жизнь». Конечно, нужно было держаться крепче, но, может быть, именно сила переживаний могущественнее силы событий, а самые важные события важны ровно настолько, насколько нас затрагивают.
Я не додумал мысль, выбрался наверх.
Водитель с охранником отошли от обрыва – вот, подумал я скептически, не одинок.
Разумеется, их присутствие нисколько не мешало, хотя я и не достиг уровня не замечать и не воспринимать их как людей, делающих свою работу, но имеющих прошлое, настоящее, подробности, сложности.
Я забрался на сиденье, открыл бар, некоторое время смотрел на бутылки. Но только не желание выпить чего-то алкогольного – я прислушался к себе: ни жажды, ни, вообще, желаний, и такое чувство, будто у меня исчезла способности вообще желать.
Мне не удалось не допустить знакомства дочери с братом.
Досадная случайность – или не случайность? – и мы все оказались на презентации комплекса «Бегущая по волнам» - несмотря на то, что пол-Одессы собралась на искусственном острове, мы с братом не разминулись, и если моя дочь и не заметила нашего сходства, то, думаю, благодаря его адмиральской форме и моей бородке, вернее, тому, что я впервые в жизни позволил себе её покрасить, причём, вполне в духе панков – в не очень естественный серовато-дымчатый цвет, по мнению визажиста пусть и резко ограничивающий колоратуру одежды, но очень сильно заявлявший мой индивидуальный стиль. К счастью, мои опасения выглядеть крашеной вороной оказались напрасными: на удивление, кажется, даже сёстры Бац не заметили моего преображения. Впрочем, возможно, и даже, скорее, - другое – они просто очень хорошо меня изучили и поняли, что вопросы внешности моей персоны не входили в перечень выигрышных комплиментов. Я не был ни красавцем, ни уродом, ни безликой типовой посредственностью, но я вовсе не умышленно оставлял все попытки комплиментов без реакции.
Дочь была благодарна мне настолько, что я не ожидал – будто эта пусть и грандиозная презентация что-то значила для неё. Я раздобыл приглашения и для её матери и отчима, сразу же сказав, что она должна присмотреть за ними, чтоб не позволить им растеряться.
Когда я был впервые представлен её родителям, я постарался быть непринуждённым и очень любезным – видел, что Белочка меня не узнаёт – при несомненном и пристальном внимании ко мне, как странному набобу и нуворишу, давшему её дочери совсем неплохой шанс и, кроме того, (хотя бы, пока) не проявлявший признаков неслужебного интереса к девушке.
Муж Белочки выглядел интеллигентно – он преподавал в университете на геофаке, правда, в небольшой должности ассистента, был вежлив и совсем не скован, но я почувствовал в нём нечто похожее на мой недостаток – явно незаурядная личность, своей неудачной карьере он был определённо обязан внутренней дерзости, которую начальство всегда гнало, и куда яростнее, чем строптивость глупца.
С тайной грустью я констатировал, что у него преимущество в сравнении со мной куда серьёзное – пусть и маленькая роль, но высокая твёрдость духа, позволяющая ему оставаться стабильным.
Именно это и нужно семье, женщине, ребёнку. Странно, подумал я, поддерживая с ним пустую беседу – точно помню, что в старших классах я считал себя как раз вот таким человеком, которому предстоит стандартная и спокойная жизнь.
Дочь выглядела принцессой, не совсем понимая, за что же ей выпала премия – вернее, за что было профинансировано приобретение серьёзного гардероба.
В этом мире роскошных нарядов она, пусть я и не объективен, всё равно выделялась, и когда я смотрел на неё издалека, казалось, что все расступаются перед ней и смотрят, разве что, не приветствуя почтительным наклоном головы.
Вера и Люда Бац тоже с моей помощью нарядились великолепно. Они составили мою свиту добровольно, отвергнув моё предложение веселиться самостоятельно.
Мы столкнулись с братом, занимая места за столом перед самым началом официальной части – можно было бы это предусмотреть: все приглашения доставал мой брат, и для простого адмирала было это настолько непросто, что он и не подумал брать для наших компаний разные места. Ещё неосмотрительнее было то, что этого не предусмотрел я.
Итак, мы уселись на полукруглом диванчике за большим столом, сервировка которого была настолько роскошной, что, казалось, полностью исчерпывала стоимость пригласительных.
Теперь нам с братом оставалось только рассесться подальше друг от друга. Очень хорошо, что это не было обычное застолье, так как тогда внимание всех определённо сосредоточилось бы на нас.
Открытие комплекса было приурочено к юбилею города, официальная часть была попыткой, как мне кажется, достаточно смелой, сделать гремучий коктейль из выступлений гостей праздника, среди которых оказались ярчайшие мировые звёзды во всех, похоже, сферах человеческой деятельности – кинозвёзды, супермодели, звёзды спорта, я просто, в самом деле, несколько обалдел от этого обилия звёзд, вспышек камер – чего стоило несколько слов по-русски в выступлении Челентано.
Но шоу отличалось ещё и чередованиием шоу-звёзд с громкими именами, политиков, бизнесменов и… юмористов. На их фоне сами хозяева города выглядели бы более, чем бледно, если бы ни удачные всё же приёмы их представления, их подчёркивание и выделение, ролью конферансье.
Я не особенно смотрел репортажи с праздников и фестивалей, тем более, не участвовал в пышных мероприятиях, поэтому презентация показалась мне по масштабам чуть ли ни юбилеем, скажем, трёхмиллионолетия человечества.
Похоже, что и на остальных в нашей объединённой компании шоу производило впечатление.
Поскольку Лена знала, что Софья – моя дочь, она не была озабочена, что Стас, сидевший между ними, беседует с девушкой.
Мне уже было ясно, что очень скоро произойдёт счастливое открытие, что адмирал Суперека – её родной дядюшка.
Украдкой наблюдая за всеми, конечно, особенно, за дочерью и бывшей моей супругой, я пытался заметить – не появляются ли подозрения в отношении меня.
И, хотя они не могли не вспомнить недавнего посещения Бугаза, где адмирал «случайно» оказался по соседству, мне показалось, что ни Белочка, ни дочь не подозревают между мной и братом родственной связи – бывшая моя жена иногда смотрела в мою сторону с выражением благодарности, которое, боюсь, было бы порядком омрачено, узнай она во мне человека, разрушившего её счастье.
Когда Софья подсела ко мне, оттеснив Веру с Людой, чьё любопытство было полностью загашено перед тем простым объяснением – сосед по Бугазу достал нам приглашения – я просканировал мозг дочери через глаза и с облегчением уверился, что я – всего лишь для неё Аладдин или джинн.
- Только не о делах! – со смехом предупредил я.
У дочери было золотое качество – она умела не задавать прямых вопросов, а уж откуда она научилась с безмятежным видом спрашивать о том, что на первый взгляд казалось посторонним… Но ведь я был настолько настороже и с таким же видом выплетал свою легенду, главным свойством которой видел абсолютное отсутствие прямой лжи, избегание подозрительной туманностей.
Я отвечал сразу, хотя неспешно и пространно, выстраивая точность содержания в видимую небрежность и рассеянность.
Софья не спрашивала о деловых отношениях между мной и Стасом, но, всё же, её непринуждённая болтовня выдавала, что она не сомневается в нашем сотрудничестве, однако, думаю, не видит в отсутствии афишности ничего необычного, поскольку у нас вообще чиновники не любят публично гордиться богатством.
Кроме того, дочь явно недооценивала размер моего бизнеса, хотя, я отметил, просто не анализировала, как следует то, что ей было или могло быть известно.
Когда разговор перешёл в стадию «обо всём», - о шоу, о жизни, о городе, но, главное – о её учёбе, вообще – о ней – стало проще.
Возможно, девочка как-то почувствовала во мне небезучастность.
Так получилось, что назавтра у брата был день рождения.
Я не стал возражать, и брат пригласил всех присутствующих моих сотрудников.
Конечно, при этом наша компания растворилась среди остальных приглашённых - веселье получилось много скромнее, чем юбилей Одессы, но достаточно шумным и людным, и если моя дочь блистала в обществе молодых офицеров, которых брат пригласил на банкет вместе с солидняком, начиная с важных знакомых и заканчивая друзьями детства – это были Надя Весна, Стас Ремке и Витька Рыжков – конечно, меня не узнавшие – всё же, я почувствовал, что такое дистанция в сорок без малого лет.
Здесь и произошло ожидаемое – но я так удачно сумел вовремя заметить и сбежать с сёстрами Бац, оставив бедную Софью самой переживать обретение родного дяди – я понимал, что моё бегство ещё глупее, чем в двадцать лет – сивый, ты куда? – приструнивал я себя, трусливо влезая за дамами в джип.
К счастью, оказалось, что «гром среди ясного неба» целиком вверг всех в шок настолько, что обо мне скромно забыли.
Лайнер «Капитан Шуткин» - самый новый и суперкомфортабельный в Украине – выходил из порта, «Бегущая» рвалась мимо него в Одессу, я без охраны и никем не провожаемый – стоял у борта и смотрел, как парадный фасад города прощается со мной. Снова бегу?
Уже не матрос, пассажир суперлюкс-класса – но такой же идиот.
Ладно, я не омрачился и не заперся в каюте, даже завёл интрижку с самой красивой дамой, на сей раз сам это затеяв, посмотрев на её грандиозную неприступность – это была Эверест в платье, но я как раз и рассчитывал на то, что остающиеся у подножья немного меньше рискуют.
Но – мужчина предполагает. А дама – располагает.
Алёна Нарецкая. Ещё недавно – прима-балерина Киевской оперы (к моему невежеству отнеслась даже благожелательно), теперь – преподавательница танца, она, вроде бы, могла избрать в пажи кого-нибудь и поярче.
Впрочем – здесь было не так уж и мало одиноких Сталлоне и Шварценнегеров, но, увы, среди них почти невозможно было даже в казино отличить действительно богатых от альфонсов, профессия которых стала массовой именно от преобладания в круизах одиноких дам.
Не много было и одиноких миллионеров в возрасте, и хотя я несколько умышленно изобразил стеснение в средствах, Алёна ведь не была достаточно богатой и отчего-то не нашла до сих пор (а её карьера балерины уже была позади) ни подходящего супруга, ни достойного спонсора, она ничуть не претендовала на роскошное ухаживание.
Узнавая её ближе, я отчасти удивлялся – при умении выглядеть капризной, неприступной, надменной, она была как-то особенно непосредственна, естественна, искренна – и очаровывала именно этим, феноменальным артистизмом держа всех на расстоянии.
Женщины умеют приковывать – она, не знаю, понимала ли, нет - сделала нас друзьями, и оказалось, что мне сейчас это было крайне необходимо.
Конечно, хотя я в своё время и не считался малорослым, выше среднего – моя избранница была в метр девяносто – что не так часто бывает и среди моделей.
Наша пара из-за этого выглядела не очень старомодно, однако, я не был слишком старым со своей тростью, а она в профессионально-юном тридцатилетии не выглядела моей секретаршей.
Я и не думал, что именно её рост не меньше, чем красота, будет тешить моё мужское тщеславие.
Что касается Алёны, она царственно пренебрегала дамскими взглядами, в которых сквозило непонимание её выбора или же нехарактерное сочувствие, что не нашлось достойного.
И ещё – она не забывала согревать моё сердце безразличием и насмешливостью не только к проститутам, но и к «золотым мальчикам», которые просто источали запах миллионов. Хотя, действительно, в наш круиз попали что-то уж совсем зелёные юнцы не только в смысле денег, но и возраста, и это не могла компенсировать даже крайняя испорченность и небрежность отношения к вьющимся возле них непроституткам.
Не знаю насчёт ориентации, но богатенькие мальчики к тому же не искали себе спутниц – на лайнере было достаточно проституток светского класса (випер).
Мы с Алёной прервали круиз в Марселе, кутили на Ривьере – я ждал, не удивится ли она моим открывшимся финансовым возможностям, но, похоже, она верила в способность разума делать деньги.
Неделю мы провели в Париже - расставаться было по-настоящему грустно, Алёна позволила себе две-три слезинки, привычно не собираясь растрогать моё сердце, будто было основание сомневаться, что считанные недели отделяют нашу встречу в Украине от этого печального дня.
Ещё неделю я толкался по Парижу, аккуратно вспоминая места, вычитанные в каких-то давно забытых книжках, пока уныние снова ни поглотило меня целиком.
Я просто поехал в Орли, внимательно прочёл списки рейсов, выбирая, куда б податься подальше – и случайно наткнулся на Касабланку, вспомнил любовную историю.
В несколько дней оформил необходимые документы, удивившись тому, что в нашем консульстве нет привычной волокиты.
И взял билет до Касабланки.
+++
глава пятая К А С А Б Л А Н К А
Признаться, я не поверил этому странному арабу, пусть и не походившему на липких уличных продавцов, но, всё же, слишком настойчиво мне навязывающего сделку.
Конечно, я смог кое-что разузнать у нового знакомого из французского посольства – тот рассказал мне, что остров Искендер недавно был предметом ажиотажа – кто-то пустил слух, что там есть нефть, и при всей необоснованности слуха моментально пошла война спекуляций, которая разорила прежде всего самого эмира.
Пьер Эти подтвердил мне и личность эмира Искендера – в Касабланке эмир после скандала стал личностью известной.
И, всё же, я почему-то считал сделку чем-то нереальным, чего не будет, что как-то само собой рассосётся.
Но приглашение во дворец короля в Рабате меня заставило поверить в реальность происходящего.
После репетиции – я думал, что будет какая-то восточная церемония, но тщательно репетировалась встреча в кабинете – простая и деловая, так что я даже не совсем понял, зачем церемониймейстер так обращает моё внимание на мелочи.
- Вы ведь становитесь родственником короля, - многозначительно сказал министр двора.
Сама встреча выглядела слишком уж будничной. Король безукоризненно владел французским, а мой арабский его устроил не вполне.
- В Вашем магрибском, – сказал король, - чрезмерно много литературного и пустынного. В Марокко это будет обращать на себя внимание. Однако, я восхищаюсь – не всякий иностранец
владеет языком, как Вы. Так Вы говорите – начали изучать язык в школе? И это в городе, где много иудеев?
- Одесситы – особая маленькая нация, - ответил я, получив знак. – Но, согласен, мне было много проще изучить иврит… Однако, я был упрямцем и романтиком.
- Замечательно, - кивнул король.
Неделю готовилась церемония посвящения, вот она-то была необычно экзотической, и из присутствующих лишь русский посол выглядел европейцем.
Мне был дан какой-то уж чересчур либеральный срок денежного расчёта – год, более того, не считая подписанных бумаг, мне поверили на слово.
Я шёл по столице от дворца короля к Великой мечети в центре шествия – и после процедуры в мечети – на площади Зиль я был прилюдно посвящён в сан эмира Искендера, минут десять выслушивал одно только перечисление моих титулов.
После церемонии я был препровождён во дворец Гостей короля в Касабланке – по моим привилегиям на территории королевства меня обеспечивал двор короля.
Моя официальная процедура вступления на трон длилась целую неделю, потом неделю я разбирался с делами, осматривал остров и знакомился со своими подданными – племя Искендера насчитывало чуть больше двух тысяч человек, кроме них на острове проживало несколько общин и несколько иностранных граждан, неизвестно чем промышляющих.
Как меня предупреждали, казна была пуста, однако, не было и долгов, в том числе и по зарплате моим служащим.
Из Касабланки я вылетел в Лондон, где заключил договор с влиятельной юридической фирмой о создании оффшора на острове Искендер – понятно было, что ко мне не бросятся толпы порядочных людей, однако, то, что я отказался от займов, лондонские юристы одобрили.
Из Лондона я вылетел в Москву – лицо с тройным гражданством – если в Лондоне пресса худо-бедно уделила мне внимание, то в Москве, кажется, даже спецслужбы не сочли прибытие в страну нового эмира Искендера, заключившего только что сделку на миллион долларов, событием, достойным внимания.
Мысленно я пошутил, что теперь-то настоящие хозяева моих денег легко могут связать превращение бывшего пациента ростовского окружного военного госпиталя в магрибского принца с исчезновением их дипломатки.
Но меня не встретил даже из посольства, что, впрочем, и не нарушало протокола, поскольку для Российского МИД я был не главой суверенного эмирата, а лишь членом фамилии короля иной страны.
Я не обиделся, обойдясь услугами охранной фирмы, в гостинице долго копался в газетах – если в Рабате мне казалось, что обо мне говорит весь мир, и я видел свои портреты даже во французских газетах, уже в Лондоне до меня начало доходить отсутствие внимания к моей персоне – конечно, я не листал старых газет, но в солидных еженедельниках британцы забыли упомянуть о новом эмире Искендера.
В Москве явно даже не слышали об эмире, для вышколенной обслуги гостиницы «Пекин», которую я предпочёл из оказавшегося излишним опасения в ажиотаже вокруг моей персоны – в гостинице шейхов и эмиров навидались.
И я вылетел в Минеральные Воды уже как гражданин России Максим Суперека, почти уверенный, что моя глупая выходка сразу привлечёт внимание ФСБ и, естественно, тех, кого я ограбил.
Но шпионы и киллеры как-то уж очень до обидного отвернулись от меня, как от обычного гражданина страны, и пятигорское отделение Сбербанка без вопросов приняло от гражданина Марокко четыре миллиона наличных долларов (впрочем, согласно консультации лондонских юристов, я попадал под статью законодательства и постановление правительства России о беспрепятственном вывозе любых сумм иностранными гражданами при условии уплаты всех сборов и отсутствие ареста на эту сумму).
Я несколько растерянно прогуливался по бульвару проспекта Кирова в сопровождении двух московских охранников, пытаясь понять – неужели мне всё сходит с рук?
По бульвару ломилась молодёжь, в большинстве студенты да молодые карачаевцы, которые предпочитали болтание по курортам нелёгкому чабанскому труду в горах.
Не стоило даже надеяться, что увижу кого-нибудь из знакомых. Я тщился вспомнить кого-нибудь – и не вспомнил – а ведь именно в Пятигорске прошёл самый долгий отрезок моей жизни.
По бульвару Кирова шёл прилично одетый человек, ранее – пацан с Пересыпи, юный критик и лингвист, матрос, бич, наёмник, московский литконсультант, счастливый муж и отец, рабочий-строитель, чеченский раб, алкаш, миллионер и, наконец, магрибский эмир и будущий хозяин оффшорного острова.
В городской администрации, до странного осведомлённой во всех банковских тайнах Сбербанка, я встретил радушный приём – лично заместитель мэра вился вокруг меня, щеголяя обращениями от «Ваше Сиятельство» до «Ваше Превосходительство» и «Ваше Величество».
Я уже был Монте-Кристо и мог бы ему отомстить.
Это был Серёжа Макаренко, продавший меня в рабство, но, разумеется, он и помыслить не мог, что сидящий перед ним магрибский эмир с подлинными иностранными документами, любезно согласившийся на французскую переводчицу (арабской не нашлось) – в кармане шитого в Париже костюма имеет, кроме заграничного, русский паспорт, так же, ещё и общегражданский со штампом регистрации в г. Пятигорске – эмир – подданный Серёжи Макаренко, но бывший (надеюсь) работорговец об этом не подозревал.
Не знаю, сильно ли я с тех пор изменился, но всё же работорговцы не так уж редко не помнят своих рабов в лицо.
Однако, я не мог найти в душе желания мстить – не потому, что я добрый христианин! (Извините, теперь – мусульманин) – я находил в себе абсолютное равнодушие к этому человеку, и даже его извивания не казались мне чем-то вроде его унижения – я слишком хорошо понимал, что в его психике категории «унижение» нет.
Скорее всего, я не мог возжелать мести как раз потому, что в таких людях человеческого нет ничего, а мучить животных я с детства не позволял ни себе, ни пацанам. Да, конечно, - злодей – это не невинный хищник, я не путаю, но, видя его бесчеловечную пустоту и бездну, я всей душой чувствовал, что, убей я его, перекалечь, опозорь и так далее – ни удовлетворения не испытаю, ни уверенности, что он воспримет это, как моё торжество – уж не говорю о справедливости.
Зло должно быть наказано, и не обязательно молния поражает… но и рука человека.
Я назавтра узнал, что с Макаренко произошло несчастье – единственное, что я испытал – ужас.
Он недавно женился, его малышу было около двух лет.
Разумеется, кроме Макаренко никто не виноват – зачем заместителю главы Пятигорска держать дома наступательную боевую гранату, да ещё – в доступном для ребёнка месте.
Мальчик погиб мгновенно, Сергей был прооперирован, и прогноз был очень плохим: жизнь, но в кресле и без надежды на восстановление способности двигаться и говорить. Говорили, что могло быть и хуже – не его богатырский организм - он и есть не смог бы, глотать, то есть – лежал бы до старости под капельницей.
Я ужаснулся тому, что, несомненно, стал невольным орудием Зла, так страшно пошутившего со мной – будто бы выполнив за меня мщение, особенно – гибель ребёнка. Я с ужасом представлял, как спустя годы его из ложечки кормит супруга, так страшно лишившаяся будущего.
Да, ничего, кроме ужаса, я не испытал, и в полном смятении покинул Пятигорск.
Я вспомнил разговор со случайным знакомым на Гнилушке о Боге и Зле. Разумеется! Как Богу небезразлична каждая песчинка и каждая душа, так и Зло легко находит в человеке изъян и метит точно.
Зачем же на меня возложена вина за страшную и нелепую гибель младенца и отмщение причинившему мне боль, отмщение, куда более ужасное, чем убийство?
Тоже мне, шейх, вяло думал я, глядя из иллюминатора на сверкающее в бездне море.
Ведь не вероотступничество же?
Ради денег я изменил христианской вере? Да нет.
Ради… игры, начавшейся в спальном вагоне экспресса Кисловодск-Киев?
Я же мог принять ислам в рабстве – разве не предлагали?
Вся моя жизнь не вязалась в единое целое, и теперь мне казалось, что именно вот эта фаза материального благополучия и становится завершающей.
Никогда не склонный к суициду – ведь были же, вроде, поводы? – я мрачно думал, что теперь бы мог – ведь разве не показано мне, не продемонстрировано жизнью, долгими её годами, превратностями судьбы – что я – напрасный человек?
Разве не показано, что собственной волей я избирал пути, которые обязательно вели в никуда.
Впрочем, - а разве я хотя бы однажды поставил себе цель, достойную того, чтоб отдать жизнь?
Да, я не цеплялся за жизнь ценой простой утраты души – но не была ли вся моя жизнь тонко затеянной игрой, в которой в результате я должен осознанно и хладнокровно стать самим Злом?
Мания величия? Конечно, между мной и, скажем, Лениным, - пока лежала пропасть с виду непроходимая, да ещё я, вроде, вот эту всю жизнь каждый раз спрашивал перед тем, как сделать выбор: а Добро ли?
Ведь хотя мы и не знаем, какая цепь следствий вытекает из поступка, выбранного нами, мы внутренне знаем непосредственное этическое значение этого поступка, так что, возможно, знак Зла в отдалённом звене следствий нашего поступка – вовсе и не следствие именно этого поступка, а следствие того, что цепи пересекаются, и не наша добрая, а чья-то злая воля, имеющая лицо и имя – она свела наш поступок на нет…
Остров Искендер имел причудливую форму. Западная его часть представляла собой гористую местность и имела конфигурацию полумесяца, что объяснялось просто – это была выступающая часть кратера погасшего вулкана, находящегося теперь под водой, и знаменита была тем, что – несмотря на весьма привлекательные условия – обилие родников и ручьёв, растительности, и вообще потрясающе живописный и прекрасный вид не просто не была заселена – даже не посещалась местным населением, упорно верящим в старинное предание о колдунах Магриба, обитающих в пещерах и запретивших людям из племени Искандера ступать сюда.
Восточная часть была продолжением Великой пустыни Магриба – здесь племя жило точно так же, как в древности, разве что, уже не кочуя из-за малости острова. Здесь и находилось десятка полтора крошечных селений и порт Аллаталант, столица эмирата и резиденция эмира, сонный городок, в котором признаки двадцатого века заканчивались на береговой кромке, мелькая лишь на акватории порта.
Дворец эмира располагался чуть в стороне на единственной на всём побережье скале, носящей романтическое название Эолова Арфа, был непомерно огромен и роскошен – он один стоил куда больше миллиона долларов, и я всё больше убеждался в странности сделки – мне изложили версию, будто я стал эмиром согласно древнему пророчеству, кстати, благодаря которому единственное моё условия принять ислам – отказ от обрезания, по моим расчётам, исключавший возможность сделки – было принято даже высшим духовенством королевства – чужеземец, ставший эмиром Искендера, должен был спасти мир.
Роль спасителя мира, конечно, казалась мне немного опасной и… не соответствующей моему амплуа. Я не был ни безгрешным, ни пройдохой. Несмотря на то, что события моей жизни можно было рассматривать как приключения, я никогда не ощущал в себе дух авантюризма.
Забираясь в серебристый лимузин, не очень вписывающийся в декорации средневековых фасадов портовых таверн, не древнеарабского средневековья, впрочем, а времён Великих открытий португальско-колониального духа, я не мог уже отогнать мысли о странности происшедшего, не успевшие посетить меня даже во время коронации.
Во дворце меня встретила знать племени, охрана и прислуга, высшие сановники эмирата. Несколько утомительная процедура встречи продолжилась в совершенно утомительном собрании старейшин, чем-то напомнившем мне учрежденческое партсобрание присных времён отсутствием зажигательных выступлений и какой-то крайней бессодержательностью или непонятностью лично для меня – я прочитал и свою уже составленную для меня речь, не ставшую приятным исключением для меня самого.
Моё правительство насчитывало шесть человек, я представил им комиссара Международного финансового альянса, назначенного наблюдателем, и группу финансистов, юристов и технических сотрудников, отвечающих за организацию оффшора во всех аспектах, включая полный уровень безопасности.
Мы сосредоточились на вопросе распределения транша из России по финансированию организации управляющего банка.
Поскольку единственным подходящим зданием на острове была тюрьма – нечто вроде крепостного бастиона километрах в трёх к северу от дворца на крохотном островке рядом с берегом – мы обсудили проблемы его переустройства.
Я подписал указ об освобождении единственного узника – сидевшего, как следовало из бумаг, за колдовство. Неудобством заметным было то, что по законам эмирата освобождал узников
лично эмир – хорошо, всё же, что на эмира при этом не возлагались почётные обязанности палача.
Мне предстояла важная работа – вместе с заместителем министра иностранных дел короля и организаторами управляющего банка просмотреть проекты изменения законодательства эмирата и составление предложений на утверждение короля.
Как ни торопились лондонцы, да и сам я – я воспользовался священным правом властителя заниматься государственными делами до сиесты (кайфа) и занял остальное время повторным осмотром острова, будто пытаясь понять что-то мне недосказанное.
Настроен я был скептически и не особенно верил в свою избранность: понимал, что никакого международного правового обеспечения моих прав на власть и собственность нет, мало того, я теперь запросто мог быть казнён в качестве подданного короля – меня утешили, что последнее время король не казнил тех, у кого было какое-то ещё гражданство, и ещё – эмир Искендера пользовался привилегией выбора между смертью и изгнанием, но главное, на что следовало надеяться, что в случае чего гнев моего суверена не вызовет желания воспользоваться своим первейшим правом – отменить все мои привилегии.
При всей неразговорчивости моих новых сограждан и даже общающихся со мной иностранцев, кое-что понимающих в жизни Магриба, я всё же узнал, что мой предшественник провинился выше всех мыслимых и немыслимых пределов, и эта вина лишь отчасти была связана со спекуляциями вокруг острова и в чём-то определялась серьёзными действиями, нанёсшими ущерб королевству.
Поскольку в Касабланке магрибинцы отличаются от остальных неудержимой разговорчивостью, смутно знал я и о том, что в отставке прежнего эмира была как-то замешана женщина, европейка, которую в пышных кабацких сплетнях называли «Принцессой», однако, почему-то всегда и тщательно больше к этому ничего не добавляя.
Барханы на Искендере были, возможно, не столь впечатляющими, как в сердце Сахары, однако моё путешествие верхом на боевом верблюде погрузило меня в то особенное состояние, которое испытывает в безбрежной пустыне коренной житель и которое чужеземцу доступно лишь иногда.
Здесь не было больших переходов – час-другой – и берег моря с селеньем, на вид не отличающимся от тысяч таких же на континенте.
Жители посёлка всегда меня ожидали, хотя я не распоряжался их предупреждать и не давал противоположных указаний.
Не знаю, в чём была причина, но никто меня ни о чём не просил, никто не говорил ничего определённого. Иногда я про себя иронизировал: будто целый остров наняли, чтоб морочить мне голову.
То, что я знал об арабах, пусть и отчасти забытое, всё же оказалось… Оказалось, что я их не знаю и не понимаю в принципе, и досаду вызывало то, что и они это видели, однако, и сами меня не понимали и не стремились понять.
Мои министры, хотя и имели европейское образование, каждый раз вызывали у меня впечатление некоторой бедуинской простоты.
Разумеется, во дворе короля было совершенно иначе, там я чувствовал себя почти лилипутом.
Здесь я был почти Гулливер, с той лишь разницей, что и моим сановникам, и простым бедуинам я определённо казался чем-то вроде появившегося вдруг реликтового динозавра, причём, мягко говоря, не особенно хищного.
Наступил черёд западной части острова. Однажды я посетил эти места, но лишь одно впечатление краткости визита осталось у меня тогда.
Я снова убедился, что здесь необыкновенно прекрасно.
Моя яхта – это была настоящая яхта, пусть и небольшая, конечно, не моя – она принадлежала королевскому флоту – пришвартовалась к весьма обустроенному пирсу – здесь было что-то вроде наблюдательного поста морского флота – я первым сошёл на берег, затем охрана вывела бывшего единственного узника – в своём чёрно-белом наряде он мне показался не просто настоящим колдуном – почему-то он сразу показался мне внушительным здесь.
Освобождённый с достоинством откланялся и направился сразу в здание таверны, выделяющееся своим довольно современным видом.
Меня ожидал довольно приличный джип с пунктуально сохранённым знаком «MP». Мы тронулись в путь по грунтовой, но вполне приличной дороге.
Гостиницы здесь были неожиданно роскошные, устроено было всё по-европейски, однако, отдыхали здесь почти исключительно богатые марокканцы и несколько титулованных особ из других стран Магриба.
Посещение завода я планировал совершенно формально, для порядка, гораздо больше я думал о посещении пещер, которое устраивал отпущенный из тюрьмы колдун.
Это, скорее, была лаборатория, изготавливающая какие-то уникальные прецессионные элементы для компьютеров.
Руководитель – он же владелец лаборатории был, судя по имени, грек, однако, владел свободно и арабским, и французским. Он охотно показал мне своё производство – всё казалось мне таким современным, не вяжущимся со средневековым моим владением: оборудование, белые одежды сотрудников.
Да и то, что рассказал Александрос, было для меня удивительным – возможно, будь я хотя б чуть ближе даже к бытовому компьютеру, впечатление не было бы таким глубоким.
Я заметил, что учёный мнётся, и спросил, нет ли у него чего-нибудь ещё более удивительного.
- Мне говорили, что вы – Властелин Пещер, - обрадовано сказал грек. – Вы понимаете, всё это – настоящая магия!
Я успел заметить, что он несколько смешался, и понял: кто-то из моей свиты выразил неудовольствие за моей спиной.
- В самом деле? Что ж, показывайте.
Учёный повёл нас через внушительные двери.
- Вот! – показал он на стенд возле какой-то установки. – Это уже не фантазия. Я опубликовал – но они даже не захотели увидеть! Это – «мыслящая паутина». Во-первых, по-научному – металлоорганические кристаллоиды, дифферент-проводящие и растущие. По сути, это проводящие волокна, благодаря которым информацию можно хранить не в фиксированном виде – в виде непрерывных электронных серий импульсов. Понятно? Это как бы паутина… В её узлах происходит подпитывание импульса. Коротко говоря это идеальное подобие нейронной сети коры больших полушарий головного мозга, в том числе и по компактности. На основе этого я уже сделал образцы микрокомпьютеров. Вот, видите, - наручные часы? Мы как раз поставляем в Силиконовую долину и Японию кристаллоиды, без которых нельзя создать управляющий кристалл, отвечающий за координацию функций… Простите, это технология.
- У вас проблема с организацией производства конечного продукта?
- Да, - несколько смущённо кивнул Александрос. – Я прошу вас принять эти часы… Единственный недостаток этого микрокомпьютера – вот такая инструкция. Конечно, здесь нет
принципиальных секретов… А для пользователя – всего одна страничка.
- Спасибо, - я пожал его руку, не обращая внимания на сопровождающих.
- Мои ткани… То есть, сети волокон – проходят испытание в Церне. Неделю назад я получил предварительный отчёт – сильные магнитные поля не влияют на функционирование ткани… То есть, ваш микрокомпьютер будет обеспечивать связь при высоких уровнях электромагнитных возмущений.
- Однако, всё это должно было заинтересовать военных.
- У меня есть обязательства перед военным министерством королевства. Но – создание кристаллоидов возможно только по моей технологии, вряд ли американцы и японцы в ближайшие лет десять-пятнадцать смогут приблизиться. Они пользуются элементами моих тканей, и любые замены снижают эффективность существенно.
- А русские?
- Русские? – удивлённо посмотрел Александрос. – Собственно, они в Силиконовой долине… Что же касается России – там вообще нет ничего. Да, я слышал разговоры об их оборонке – нет, судя по косвенным данным – параметрам управляющих систем в авиации, на флоте, даже в космической технике – всё крайне несерьёзно. Так, ребята в погонах расходуют деньги на имитацию электроники.
- У вас неплохая информация.
- Без этого вообще невозможно. Особенно в фьючерсной технологии.
- Но что может Марокко?
- Продавать готовые узлы для компьютерных систем, имеющих высокие требования к защите от электромагнитных возмущений.
- Я чувствую, вы сейчас скажете, что для этого потребуется фантастически мало денег.
- Я ведь делаю вот эти образцы. Мне только нужен компаньон и протектор.
- Хорошо, обсудим это с вами подробнее. А что вы скажете о безопасности?
- Я вас понимаю! Это и есть основной объём затрат.
- Итак, через три дня я приму вас во дворце.
- Благодарю вас, Ваше высочество.
Я обернулся к главному министру:
- Будьте любезны.
Сановник кивнул.
Мне почему-то казалось, что местный лес будет похожим на кавказский – светлый, чистый, он оказался полон совершенно незнакомых деревьев – конечно, я и знал-то – что? – каштан, платан да тополь, ну, что-то ещё.
Сразу за колдуном шли охранники, будто собираясь защитить меня от сил потусторонних. Из свиты со мной пошёл Абу-эд-Дин Хоров, мой визирь, судя по всему дивов боявшийся вполне серьёзно, однако, видимо, не имевший права меня оставлять, отвечая перед племенем и королём.
Мы поднимались по едва заметной тропе, и хотя горы были невысокими, характер растительности по мере подъёма менялся заметно, и часа через полтора мы оказались в довольно мрачном месте, где среди внушительных скал простирались каменные осыпи, и всё вокруг было окрашено в чёрный без примесей цвет, так что даже небо с перьями облаков казалось отсюда зловещим.
Типовое место для колдунов и джиннов, думал я, радуясь, что выбрал армейские ботинки, не побоялся запариться.
Полчаса мы шли по осыпи чёрных камней. Затем стали взбираться по отвесной каменной скале, тропинка представляла собой узкий карниз, так что стоило только оступиться – и нет нового эмира.
Однако, наша маленькая экспедиция упорно продвигалась вверх, беспрекословно и молча следуя моей воле, и мне самому иногда казалось, что я знаю, что делаю.
Надо сказать, что с побережья моря чередование скал и лесистых склонов выглядело очень уютно. Трудно было вообразить себе такую безжизненность.
Наконец, мы перевалили через хребет и увидели море, а так же живописнейшую лагуну, окружённую гористым побережьем. Прямо под нами зияла какая-то невообразимо глубокая расщелина, чем-то напомнившая мне пропасти на Военно-грузинской дороге.
Казалось, что дна расщелины не видно, но это было всего лишь эффектом всё того же чёрного окраса стен.
Спуск оказался ещё более опасным. Дно, наконец, удалось рассмотреть – там не было даже ручья, который мог бы немного оживить пейзаж.
К входу в пещеру мы вышли как-то вдруг: это было отверстие, форма которого бесспорно была естественна и представляла собой очень чёткий пятиугольник и даже – с некоторым приближением – знакомую пятиконечную звезду, даже на фоне чёрных скал выделяющуюся особенной чернотой.
Проводник не говорил ничего, мы в полном молчании вступили в пещеру и так же цепочкой проследовали внутрь по странному гребню, вроде бы не носящему следов человеческого труда, но слишком уж похожему на каменную узкую лестницу, ведущую в глухую темноту с уклоном градусов в двадцать.
Каждый зажёг факел, несмотря на запасённые аккумуляторные фонари. Размер пещеры был неправдоподобно велик – где-то полсотни на полсотни метров, кое-где встречались залы, где свет факелов не позволял видеть сводов - но это было так страшно – когда наша неправдоподобно бесконечная лестница пересекла огромную пустоту с бездной внизу, сердце почувствовало холод.
Свет от входа давно уже не следовал за нами. Мы шли из темноты в темноту.
И, всё же, через минут сорок спуска мы увидели впереди какой-то свет - и это заставило сердце сжаться, однако, нас ждал огромный зал, освещённый сотней или более факелов. Здесь лестница заканчивалась, и у её подножия я увидел три фигуры – ясно, это и были те самые магрибские колдуны, встреча с которыми и предполагалась вроде бы всем не до конца известным мне сценарием древнего пророчества.
Колдуны приветствовали меня по стандартной форме моих подданных и, опять же ничего не поясняя, куда-то пригласили.
Охранник нарушил молчание и коротко сказал:
- Нам нельзя туда… Но если вы прикажете…
- Оставайтесь, - кивнул я, жестом останавливая и визиря.
Пещера представляла собой какое-то святилище, хотя я и совсем не специалист, но уверенность, что святилище это не имеет отношения к известным мне верованиям, у меня возникла. Каменные глыбы напоминали человеческие фигуры – что-то между матрёшками и идолами с острова Пасхи.
Провожатые ничего не пояснили, я разглядывал эти каменные ансамбли, не пытаясь понять.
То, что передо мной каменный жертвенный стол – я понял.
За ним я увидел какую-то каменную ограду в половину человеческого роста в виде не то зубов, не то клыков.
Здесь один из колдунов остановился и поклонился мне.
- Вы должны подойти туда и стоять, пока ни увидите.
- Что? Зачем? – вырвалось у меня.
Колдун только сделал жест рукой, жест мне уже известный, типа «не знаю» или что-то вроде.
Я пересёк площадку, подошёл к ограде и, глянув, отшатнулся – за ней была пропасть бездонная. Горящие метрах в десяти ниже на скале факела – неужели туда можно спуститься? – выхватывали самое большее метров пятьдесят-сто, но то, что пропасть была намного глубже, было особенно понятно из-за того, что в этой бездне на пределе чувствительности зрения виднелась светящаяся точка.
Я подумал, что вряд ли это озеро - а если и озеро – это ведь естественное свечение, а свечение может быть и радиоактивным. И, всё же, продолжал смотреть, не отводя взгляда: если это моя казнь, то уж очень она величественна и необыкновенна.
Здравый смысл подсказывал, что это ритуал, пусть и редкий, что будет после – может быть, не знают сами колдуны.
Ничего не менялось, но я продолжал стоять, даже не поглядывая на часы.
Где-то через час или чуть больше мне показалось, что точка света меняет яркость и цвет, поднимаясь или увеличиваясь.
Мысленно хмыкнул. Если это делают колдуны – впечатляет.
Оно изменялось, и я начинал понимать, что нечто светящееся поднимается, и это – светящийся шар.
Наконец, я приблизительно оценил расстояние до шара – стены начали отражать его свет где-то с пятисот метров.
Он продолжал медленно подниматься, и было ясно, что если скорость не изменилась – поднимается с глубины несколько километров. А если там не дно?
Я не слышал ни о чём подобном. Пусть и не знал магрибских преданий – но в том, что я знал, такое не упоминалось.
Когда шар оказался на глубине метров двести, я чуть ни вскрикнул – он вдруг замер, и на стене высветился знак «Зенд».
Шар не спускался - он медленно начал меркнуть, исчез, исчезла надпись, а в самой глуби не всё так же мерцала светящаяся точка.
Я обернулся к колдунам.
Все четверо стояли и явно ждали моего знака.
- Что? – спросил бородатый, заметно волнуясь. – Что было там?
- Знак «Зенд», - коротко ответил я.
По их лицам было ясно, что им понятно не более, чем мне.
- Загадка, - произнёс недавний узник моей тюрьмы. – Тайна.
- Этот знак должен подсказать, и мы должны в нём прочесть, что предстоит нам, - помедлив, признался бородатый.
- Но вы, хотя бы, объясните мне, какого времени это капище!
- Это храм атлантов, чтивших богов, поднимающихся из бездны.
Он сделал мне знак, я последний раз взглянул в пропасть, будто надеясь прочесть там подробные инструкции. Прошёл мимо колдунов – жрецов веры, может быть, самой древней на земле.
Колдуны последовали за мной.
- Вы должны делать то, что и всегда, - в спину мне сказал бородатый. – Жизнь укажет, что значит знак «Зенд» Вам. У нас есть просьба к Вашему Высочеству.
- Говорите.
- Король сказал, что новый эмир Искендера решит – можем ли мы продолжать свою службу. Прежние эмиры не могли переступить черты, а короли Магриба, запрещавшие древнюю веру, за каждую казнь жреца Коота ввергали в бедствия свои народы, семьи, себя, гибли в битвах, пустыня забирала их царства.
- Служите.
Не знаю, придал ли я значение всему этому, но удовлетворение всех окружающих я почувствовал, будто я дал гарантию против всех возможных бедствий.
Через пару недель, после улаживания основных вопросов, я покинул остров и прибыл на французскую Ривьеру, разместился не на вилле короля, а скромно снял президентский номер в одной из скромных, но фешенебельных гостиниц Ниццы, и погрузился в бездумное окружение таких же инкогнито.
+++
глава шестая С Н Е Ж Н А Я Г О Р Я Ч К А
Разумеется, охрана меня предупредила, когда совсем случайно и непринуждённо со мной столкнулась принцесса Валли – Абдель-Азиз клялся, что не знает никаких подробностей, и мне оставалось только уступить специфике взаимоотношений магрибских эмиров и их охранников.
Тем не менее, информация, которую мне предоставили, отрицала напрочь версию о том, что итальянская принцесса – мошенница или шпионка, и, всё же, я понимал, что мой опыт и класс международных интриг намного ниже среднего уровня, а её – высочайший. Но я пошёл на знакомство… не только потому, что принцесса – дама чуть ли ни под пятьдесят лет – была восхитительнее любой модели или голливудской звезды, и устоять перед её очарованием можно было бы лишь какой-то мужицкой тупостью.
Я сказал себе: не знаю, было ли это наитие или просто глупость – что принцесса, погубившая каким-то неизвестным образом прежнего эмира, может что-то подсказать, даже если её интересы окажутся банальными.
В первой же беседе в лучшем ресторане Ниццы она позволила себе коснуться темы смены эмиров и блеснула знанием древнего пророчества, и уж не знаю, насколько она была осведомлена, но вид она делала, будто и не догадывалась о том, что я из России, как-то слишком уж доверчиво приняв версию, что я – француз из Тимбукту – легенду, придуманную уже не мной и ставшую официальной версией королевского двора, подхваченной в своё время прессой – принцесса Валли проявила очень недурное знание тонкостей Магриба и не стала оспаривать нарочито фантастическую, как и требовалось в моём непростом случае, историю о том, что мой отец Филипп Сулье был вовсе не французом, а потомком эмира Саккада – одного из магрибских племён восемнадцатого столетия.
Принцесса знала арабский, хотя и довольно поверхностно, а интерес к Магрибу объясняла романтической историей влюблённости в одного монарха – я, грешным делом, подумал – а если эта история – не совсем вымышлена, и между неё и моим королём что-то было?
Я не хотел стать русским слоном в антикварной посудной лавке медитерранской аристократии, однако, мне казалось, избрал беспроигрышную позицию полной незаинтересованности – предположим, старые романтические отношения как-то касаются сегодняшних политических проблем – но что знаю я, прежде скверно читавший советские газеты, по которым составлено образование в сфере международных отношений у моих российских сограждан – что говорить о российских газетах, которые я не читал вообще - одно утешение, что не был поэтому испорчен газетным политобразованием.
Принцесса, казалось, тоже не проявляет настойчивости ни в одной из сфер, кроме одной – общего времяпрепровождения.
Здесь нужно добавить, что и ситуаций, как-то способствующих сближению, не возникало, так что мне не приходилось мучиться вопросом – она ли всё тонко организует, или, в самом деле, совместное времяпрепровождение чревато сближением само по себе.
Сам я, похоже, перестраховался.
При этом, я не замечал, чтоб её что-то не устраивало.
И лишь однажды она меня насторожила – сказав безобидную фразу о Геркулесовых Столбах.
Всё, что имело отношение, хотя бы и самое отдалённое, к Атлантиде, было теперь для меня объектом особого внимания.
Даже распивая с ней коктейли, я размышлял: зачем я ввязался в авантюру, в которой понимаю неизмеримо меньше, чем во всех прежних приключениях своих – в которых я ни бельмеса не понимал.
Я размышлял и в аспекте мистики – например, если здравомыслящая версия об атлантах уступает версии о магрибских силах Зла, если пятиконечье – это вход в преисподнюю, а знак «Зенд» - клеймо на моём сознании, подводящее итог всем неверным выборам моей жизни.
Однако, мою мнительность не подкрепляло ничего, и даже странное внимание принцессы не пробуждало моей интуиции.
Возможно, в тот вечер я довольно глупо решил что-то определить… Мы с принцессой приняли приглашение одного из князей Нарышкиных, хотя и были по отдельности предупреждены, что именно эта компания не вполне солидна.
В самом деле, среди приглашённых было больше сомнительных личностей, включая некоторых одиозных российских политиков, выправивших документы на дворянство.
С одним из них я сделал глупость померяться в соревновании по выпиванию водки – болельщики болели крайне не аристократически, хотя оставались вполне осмотрительными после чьей-то шутки, что оскорбление эмира смывается кровью – без всяких дуэлей.
В своём алкоголическом прошлом я не тренировался на выносливость, но победа досталась мне – по условиям мы пили только двухсотграммовыми дозами. После пятого захода я мужественно осилил шестой стакан. Русский бычок до четвёртого выглядел великолепно. Но пятый заходил у него ходуном – стоило ему расплескать, и победа была бы всё равно моей. Но он сумел принять пятый. А за шестым лишь успел протянуть руку.
Его увезла «скорая», магрибский же эмир ещё полчаса принимал поздравления новых российских аристократов, правда, по самым шпионским правилам успев принять незаметно с водой эффективное средство нейтрализации (переданное визирем), очень твёрдо проводил принцессу и только добравшись до номера представил свой организм величайшему из докторов – Морфею, который, впрочем, иногда передаёт своих пациентов паталогоанатомам.
И, всё же, - не морфию.
Ниццеанские газеты невесть где раздобыли мои фотографии с церемонии посвящения и сделали весьма броский компьютерный монтаж, где я в арабском балахоне опрокидываю гранёный стакан.
Это, вероятно, была одна из сенсаций сезона, погрязшего в скуке наводнений, землетрясений и терактов. Русский посол имел честь мне сделать звонок, с радостью пообещав не допустить никакой утечки информации о моём русском гражданстве – и без того фотографии пьяного вдрызг русского графа и заместителя председателя Государственной Думы были фантастически выразительными и политически сенсационными, совершенно затмив скромную победу магрибского алкаша.
Что же до принцессы, я уже в ходе состязаний чувствовал её неодобрение, но кто же из русских не любит быстрой езды в пьяном виде и любит сходить с дистанции по мелким причинам?
Я тогда ещё сказал себе: даже английские лорды не всегда машут платочками своим дамам, если находятся в седле на финишной прямой.
Когда накануне я проводил её в номер, мы распрощались, абсолютно так же раскланявшись. Однако, она отклонила моё приглашение на завтрак, более того, эти отказы стали безупречно регулярными, как и мои приглашения. При этом местная пресса не просто не заметила охлаждения нашей дружбы, но и вообще перестала упоминать в первую очередь обо мне, полагаю, благодаря заботам каких-то моих друзей или покровителей.
В одно распрекрасное и не очень жаркое утро я оставил портье записку для принцессы – честно говоря, это была просто открытка с готовым текстом, расплывчато-вежливым приветствием, к которому ниже своей рукой я добавил лишь две буквы: М и А.
В Москве лежал снег.
Помыкавшись по театрам, музеям и выставочным залам, я сказал себе: стоп, нельзя же быть до такой степень культурным, чтоб, вообще, не принимать никаких решений.
Всё равно, что бы там ни было, как ни воспримут дочь и Белочка моё саморазоблачение – я, хотя б иногда, буду в Одессе появляться. Ладно, если я почувствую, что разбередил старое, добавил горечи – я – правда – смогу не попадаться им на глаза.
Я махнул в Киев, две недели кутил с Алёной, вопреки моим опасением не проявившей даже тени сомнения, представляя меня своим друзьям – людям не маленьким – и снова я задумался – ну, и женщина! У неё вокруг столько блестящих партий – и какой-то интерес к хромому мужику, ладно, уже представленному центральной прессой в качестве эмира дружественного украинскому народу магрибского племени – король включил меня в состав официальной делегации, на встречу, упомянутую в новостях. Алёна могла гордиться, что её паж оказался худо-бедно не самым бедным эмиром.
В делегации у меня не было никаких обязанностей, я сам уже проявил инициативу, конечно, через премьера согласовав в общих чертах с королём – стал готовить почву для сотрудничества в области компьютерных технологий. Мне почему-то казалось, что сотрудничество с украинской оборонкой – а это не могло пройти также и мимо русской – несколько оградит меня от американских интересов в случае успеха. Таким образом, я рассчитывал, как бы, своей гражданской позицией обозначить сохранение симметрии мировой политики в моём маленьком аспекте. Это, конечно, было нечто среднее между манией величия и перестраховкой, поскольку публикации Александроса уже гарантировали равнодушие со стороны крупнейших финансовых сил. Однако, я же знал, что разработкам Александроса не достаёт масштабности, и японский, и американский рынок, как будто, предпочитали пока его продукцию.
Во дворе и правительстве моё сотрудничество с учёным было воспринято с холодностью, так что стоило удивляться, что любые мои предложения почему-то принимаются и одобряются. Похоже, в Магрибе, в отличие от России, где на всё говорят «нет», в таком же смысле использовалось слово «да». Так моё предложение расширить производство на континенте получило согласие, после которого оказалось, что гораздо выгоднее возить песок с Искендера, например, на Украину, что я и решил осуществить. Странно, думал я, стараясь проникать за кислость и вежливость – почему не форсировать сверхтехнологическое производство в стране? В результате я с удивлением обнаружил тщательно скрываемый интерес к самым элементарным контактам с Украиной. Что же касается экономических перспектив, то мне дали понять, что не особенно верят в чудеса прорывов без той мощи, которая есть у японцев и американцев, а путь азиатских драконов в новой экономической и геополитической ситуации не так перспективен.
При всех моих ограниченных возможностях, тем не менее, я прослышал про какой-то «Сахарский проект», согласно которому страны региона станут равными по значению странам «нефтяного клуба». Если речь шла о газе и нефти, то проект был чистой авантюрой, так что вина моего предшественника, скорее, была как раз в том, что он что-то разрегулировал. О чём ещё могла идти речь? Об уране? Да сырьевой рынок не мог никому дать серьёзных возможностей.
Что мне помогало в условиях полной неосведомлённости – отсутствие расчёта на будущие миллиарды. Откровенно говоря, я не справлялся с расходованием нынешних доходов, хотя и не
вошёл во вкус дорогостоящих приобретений и спускания денег в казино.
Александрос поведал мне страшную тайну, которая меня не впечатлила: в структуре кремниевых кристаллов песков Западной Сахары регулярно встречается атом редкого изотопа ртути, что – предположительно! – и обусловливает особые свойства металлокремниевых кристаллоидов – применение кварца без атомов ртути снижает эффект почти на двадцать процентов – понятно, что этот порядок эффективности почти точно соответствует экономической эффективности. Это – чистые деньги, которые можно получать сверху. Александрос не только использовал своё открытие, он создал теорию кристаллоидов, сделав практически невозможным повторение его технологии. Конечно, японцы и американцы вполне могли обходиться без кристаллоидов Искендера, так как реальное достижение миниатюризации ещё не сориентировало рынок потребителей. Короче говоря – компьютер размером с наручные часы в качестве изделия широкого потребления ещё не состоялся. Высокие уровни ЭМ излучения тоже не были для рядового потребителя великой проблемой.
Я допускал, что эту невероятную идею Александрос подбросил мне, пользуясь моей неграмотностью простого эмира, чтоб не разъяснять ещё более сложных научных вещей.
Всё же, я не считал Александроса слишком тонким и искушённым политиком и интриганом. Я добавил к средствам, укрепляющим мои позиции, контроль со стороны оффшорного банка, где был основным акционером.
Я всё больше становился простым рантье – в арабском мире среди простых шейхов и эмиров это не редкость.
Конечно, украинские партнёры не могли не понимать, что ни моё участие в официальной делегации, ни родство с главой государства не даёт достаточных гарантий. Не замечал я и настоящего интереса к делу. Было понятно, что моё предложение оказалось долгожданной лазейкой для украинских электронщиков без санкций проникнуть на компьютерный рынок если и не мировой, то хотя бы собственный.
Александрос тоже достаточно быстро понял, что наша ориентация на восточные рынки успокоит возможных конкурентов. Даже если миникомпьютеры будут превосходить западные по существенным параметрам, их продвижение на западные рынки ничего, кроме неприятностей, не принесёт. За рамками данной встречи мы подготовили соглашение о поставке пробной партии микрокомпьютеров на украинский рынок и в Россию – считалось, что спроса на них практически нет.
Гораздо более серьёзным успехом можно было считать и то, что украинцы вложили в дело довольно заметные средства, совершив пионерский прорыв от ориентации всей экономики на западные кредиты без цели что-то реально произвести, почти откровенно желая эти кредиты поделить между некоторыми гражданами.
Во всём порту Аллаталанта, казалось, находился один человек.
Лимузин остановился возле него. Человек поднялся, бросив ещё один тоскливый взгляд на море, и стал подходить, уже явно усвоив, что неподобострастие к правителю острова – не лучший способ решения проблем.
Он был небритым, изможденным, пропитанным пылью, немытым и выглядел уже не столь уверенным, как месяц назад.
- Ну, что, Афанасий Никитин? – приветствовал его первым я вопреки этикету. – Ваша виза просрочена – кажется, вы не знакомы с законами Искендера и Марокко?
- Ваше Величество, - мрачно сказал русский качок – следователь прокуратуры города Пятигорска (Россия), возжелавший со мной побеседовать о происхождении денег, переданных мной из Пятигорска в Касабланку. – Я не могу уехать – никто не соглашается перевезти меня на материк.
- Это будет учтено, если дойдёт до суда… Эмир может судить вас лично… Я распорядился, чтоб вам подавали еду и не обижали.
- Благодарю, - склонил голову чужеземец, ещё месяц назад не оценивший моего гостеприимства: вместо явки в прокуратуру города Пятигорска я оплатил ему все расходы на посещение Искендера ввиду моей загруженности государственными делами.
- Ваше посольство выразило обеспокоенность в связи с тем, что виза просрочена.
- Я не могу связаться ни с кем.
- Наш МИД направил мне пожелание не привлекать вас к ответственности.
- Благодарю.
За месяц он обломался как следует, в его голосе уже не слышались те страшные угрозы, которые он легкомысленно высказал мне в перовой беседе.
- Как я и обещал, в Касабланке на ваше имя заказан билет в Москву. Вас сегодня отправят на материк… Я надеюсь, вы не настаиваете на продолжении беседы?
- Я извиняюсь за… не подумал, понимаете, спешка…
- Вы о том, что на территории России собирались меня привлечь к ответственности, не сформулировав, за что? Или об объявлении меня в Интерпол? Впрочем, я понимаю, вы можете сейчас и не помнить… Так – вы не настаиваете на продолжении наших встреч? Мой адвокат сейчас в Касабланке, можно его пригласить.
- Нет, в общем, я удовлетворён вашим разъяснением относительно того, что в России деньги вы получили в качестве компенсации за долги, сделанные российскими гражданами за пределами России, и что имена этих граждан вы назовёте в случае, если им будут предъявлены обвинения в незаконной деятельности, связанной с расходованием предоставленных вами средств.
- Вы точно излагаете…
- Вот, я составил документ…
- Если не возражаете, я не буду с ним знакомиться. Видите вон того человека? Вон. Посудина… сейчас он идёт на Касабланку. Ваш отель – «Пикта». Всего доброго.
Я не стал беседовать о его работе опером в милиции – он, как и все, не утруждал себя иными методами дознания, кроме запрещённых в Европе в семнадцатом веке. Случай сделал излишним сбор информации о Никитине – хотя алкаши моего круга были не совсем его клиентами, он вёл уголовные дела, однако, не стеснялся вешать мелкие делишки на бомжей и пьяниц.
Я держал его на острове месяц не для исправления – прервал поток его угроз и в присутствии своего адвоката дал охране выбросить его из дворца. Без моего разрешения его никто на континент не мог отвезти.
Признаться, несколько раздражённый, я ожидал международного скандала, после которого собирался судить российского гражданина за неуважение к самому себе. И наказание по российским меркам было бы весьма суровым. Некоторые юридические тонкости ставили бы тогда Никитина за грань российских законов, и поэтому ему нельзя было отделаться условным наказанием.
Но российское государство проявило терпимость и уважение к обычаям и законам далёкой страны и не предприняло решительных шагов по возвращению своего чиновника, столь неосмотрительно соблазнившегося обманчивой перспективой большой взятки.
Инцидент был исчерпан, и следователь Никитин вполне мог через считанные дни пить водку с друзьями-костоломами и рассказывать о неожиданных «арабских приключениях» на обитаемом острове, столь близком к самым фешенебельным мировым курортам. Можно было, конечно, опасаться, что Никитин по приезду поступит «по-государственному». Но ни органы, ни Интерпол, конечно, не сочтут его соображения серьёзными. Без братков, которым принадлежат мои деньги, дело Никитина неперспективно.
Возможно, в Пятигорске даже моё иностранное подданство не остановило бы его, и он не постеснялся бы переломать у меня пару пальцев и узнал бы мою странную историю… У меня на острове не было «кабинетов специального дознания».
Но я был равнодушен к событию и быстро забыл о нём.
Александрос загрузил меня новыми предложениями, идеями и открытиями. Не знаю, что его навело на мысль, но он был крайне возбуждён и по приезду домой под большим секретом сообщил мне о результатах нового открытия: оказывается, в отличие от европейского, снег в России при довольно значительном разбросе типов загрязнения содержит весьма любопытный элемент: тот самый изотоп ртути. Дело, конечно, и в том, что из снега можно получить этот уникальный изотоп при помощи настолько малозатратных процедур, что и без того достаточно недорогое производство кристаллоидов становится баснословно дешёвым. Если же снег не размораживать, кристаллы его топологически сходны с кристаллами кремния, но образование из них кристаллоидов с использованием микрокриогенной технологии открывает невероятные перспективы создания квазинейронных систем хранения и переработки информации.
Идеи Александроса мне изрядно надоели, я готов был возмутиться, слушая его дикое предложение о закупке в Подмосковье снега и транспортировке его в Сахару в специальных контейнерах. Подобные сделки могли бы полностью дискредитировать наш бизнес – понятно, об изотопах ртути мы не могли говорить.
Александрос в очередной раз воспользовался моей бесхарактерностью и неделю объяснял мне суть предложения, заставил чуть ли ни выучить физико-химию.
Александрос, кроме того, ожидая моего скепсиса, подготовил практически проработанный проект. Уже к концу мая он обещал подготовить опытные образцы изометрических микрокомпьютеров для выставки международного Экспоцентра в Гамбурге.
Осоловевший от избытка научности, я готов был бежать куда угодно.
Двадцатого апреля я подгадал догнать уже знакомый мне лайнер «Капитан Шуткин» в Стамбуле и стремительно стал приближаться к Одессе.
Сердце сладостно заныло при виде «Статуи Несвободы», тщетно бегущей по волнам.
Брат сказал, что не успевает за моими исчезновениями и возникновениями – подобными странствиям в «Сиренах Титана». Он уверил меня, что Софья не подозревает ничего, то есть не усматривает сходства внешности случайно обнаружившегося дядюшки и её работодателя.
Я успокоился – всё меньше бедняге волнений.
Осторожно появился в офисе – здесь чувствовалась новая атмосфера – крохи серьёзных потоков из банка на Искендере и первая отдача от гостевого бизнеса усложнили работу, но взвинтили прибыли и зарплату. Без меня всё шло так гладко, что мысль о моей ненужности, излишнести носилась в воздухе. Однако, я не числился в ведомостях, а моё иностранное подданство стало общеизвестным фактом. Но Вера видела во мне шефа без всяких справок и доказательств.
Софья была в офисе и бросила все дела. Я трусливо сделал вид, что страшно занят, что прерываю ради неё страшно важные дела.
- Да и у вас работы… Говорят, вы работаете больше положенного – это неправильно.
- Да преувеличивают!
- Хорошо, давайте пообедаем… Но о делах – ни слова… Хорошо?
- Хорошо!
- Да, знаете, что я слышал о Маяковском? «Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха: шо такое?»
- Шо такое? – засмеялась Софья. – Вы даже о путешествиях не можете рассказать? Или – только такие совещания и делегации, как в новостях?
- Расскажу, попробую.
Это был фантастический обед – я был в ударе и рассказывал много.
Ещё интереснее было то, что она рассказывала о своём дяде, и о своей признательности она смогла сказать так, что я не посмел перебить и сказать «не за что».
Тем не менее, это был настоящий елей, и я всё глубже тонул в сладком и липком чувстве растроганности.
Я отвёз её домой, поехал на Амундсена, нашёл укромное местечко на берегу, устроился и предался воспоминаниям, с удивлением отмечая, что они не сопровождаются горечью.
+++
глава седьмая М А Л Ь Ч И К - З А П А Л Ь Ч И К
Она выбрала именно меня из всех ребят. А какие ребята! Валик Трахал, географ – наш рекордсмен именно по дамской части, огромный шкаф, обаятельнейший, эрудированнейший, в отношениях сосредоточенный на предельной взаимосвязи тел. Миня Мудряга – по мнению девчонок – Ален Делон, худой и длинный, мастер спорта по футболу, блистал с девушками умными разговорами (от ребят интеллект упорно скрывал). А мои закадычные друзья – Котя Марек и Сашка Чердаков, пусть и не рослые парни, но отчаянные бабники – не зря их в общаге называли «мамонтами» и ими пугали первокурсниц – они привлекали лучших красавиц общежития и плавно переходили от одного скандала к другому, будто пытаясь метить территорию.
Я по этой части был самым великим неудачником, мои романчики укрепляли девушек в благочестии, и то, что мне позволялось, только распаляло – я не мог понять, что же не так делаю, не получая главного приза.
Она появилась на нашем излюбленном пляже – между Отрадой и Дельфином – впервые. И мгновенно затмила всех наших красавиц – стройная, красивая, белокурая и неприступная. Было впечатление, что она устала от массового обожания на главных пляжах и нашла глухой уголок, вовсе не собираясь радовать бедных студентов.
Отшив Валика и Миню, она словно обвела вокруг себя черту, и Котя достаточно громко сказал, ни к кому не обращаясь:
- Мадемуазель Ни-Ни.
Красотка всего лишь повернула в его сторону лицо, казалось, глядя куда-то за горизонт.
И – случайно, вскользь! – я оказался на линии огня – взглянула на меня.
Меня не радовала мысль об отсутствии шансов: ладно, в конце концов, разве впервые приходится отказываться от сладкого… но одно мгновение мы встретились взглядами – я мысленно завопил, забился, как бычок на остроге – она выпустила в моё сердце обойму бронебойно-зажигательных стрел, густо смазанных смесью кураре и змеиного яда, кокаина и урана. Не дожидаясь ленивца-Амура, она выжгла напалмом непроходимые джунгли моего сердца и оставила в нём жалкое пепелище свободы. Она взорвала во мне сотню водородных бомб и, не спеша, отвела взгляд от бездвижного тела.
Я беспомощно глотал воздух, ставший не солёным, а приторно-душистым, и мысленно повторял, глядя в сторону с тоской выброшенной где-то в Антарктиде дворняги: это… как же… я теперь буду жить?
Я влюбился.
Конечно! Нет ничего странного, если тебе семнадцать с половиной.
В школе? Да разве можно сравнивать? То, что я мотался на Бугаёвку драться с пацанами на танцах – это что? Наши неуёмные красотки были лишены зрелища настоящей корриды и вынуждены были довольствоваться отборочными боями своих чумазых поклонников.
Нет-нет. Тогда я лишь схватывал простуду. Теперь горячий песок показался смертным одром.
Мало того. Моё несовершеннолетие не помешало мне обрести совсем не бедный опыт поцелуев и объятий и знание определённых подробностей.
И, если меня преследовали неудачи в охоте за более существенным, то это «существенное» у меня случилось в отчаянно ранней юности, и, признаться, тогда я счёл, что все двери мне открыты, и даже не нужно особенно настойчиво стучаться.
Я лежал на раскалённом песке, равнодушный, как кефаль на сковородке к завершению мероприятия, и читал «Бытие и ничто» на французском, вернее, бессмысленно ловил глазами чёрточки и точки.
- Вы делаете мозги или в самом деле? – услышал я голос и опустил книгу.
Красавица-убийца стояла надо мной, будто расстреливая наганами прелестей.
Я с огромным усилием заставил себя смотреть ей только в глаза, хотя и понимал, что это – самоубийство.
Но я себя не выдал – выдал целый абзац по-французски.
- Как на родном, - заметила девушка, словно не замечая, как мои друзья потеряли волейбольный мяч. – Учитывая, что я ни бельмеса не соображаю на английском, вы произвели впечатление почти что боцман Майна-Вира.
- Вы обижать пришли или хотя бы знакомиться, - я поднялся и заставил её смотреть снизу вверх – но это как раз и был её охотничий приём.
- Вы – донжуан почище ваших балбесов.
- Можете просто – Дон. Я из Ростова, - начал скромно врать я.
- Ваш Ростов – не дальше Карантинной… Некрасиво врать девушке.
- Красивой? Тогда кому, вообще, врать?
- Ваш приятель назвал меня просто «мисс Ни-Ни». Он угадал.
- Он просто видит насквозь.
- Б-р-р-р-р…- усмехнулась она, но ощущение холодка оставалось. Она кокетливо глянула на своё бикини. – Но вы должны обещать, что насквозь не смотрите.
- Я слепец, - дерзко ответил я, холодея от понимания, что пожар не согревает её.
- Меня зовут Лючия.
- Я – Максим, - мне удалось ловко взять её за ручку и прикоснуться губами к её мизинцу. Было ясно, что я погиб.
Она чуть помедлила, дав моим друзьям взять наживку.
- Поскольку у вас на лице написано, чем ограничивается ваш интерес к девушке – подтвердите, что поняли смысл моего предупреждения.
- Ни-ни, - я сказал с такой неподдельной искренностью, что весь пляж засомневался. – Клянусь «Черноморцем» (на выезде) и другими достопримечательностями Одессы.
- Нарушение клятвы – преступление, - пояснила она – насмешливо-угрожающе. – Не погубите душу.
Я сделал невероятнейшей конфигурации жест, который можно было понимать как угодно. Да, всё погибло – и душа, и жизнь.
Если честно, ей удалось вбить мне между глаз надёжный клин – я знал, что не прикоснусь к ней. Этого понимания было достаточно, чтобы сделать бессмысленной всю оставшуюся жизнь.
В эти мгновения я думал: надо бежать! Не догонит! Я думал: надо всего лишь не дать ей раствориться в воздухе, исчезнуть.
Не только я видел, что избран для вивисекции и пообещал не требовать наркоза и не доставлять беспокойства дёрганьем.
Собака Павлова ломилась на красный свет. С белого.
Наши девчонки были в шоке – их «детёныша» схватила тигрица и, не спеша, заправляла салфетку и готовила инструменты и приборы, таща на окровавленную лужайку. Их мех воинственно вздыбился. Но их испепеляющие взгляды даже не щекотали хищницу.
Лючия была не Антарктидой – самим Космосом, вакуумом, который не согревают миллиарды звёзд.
- Эй, Запал! – не спеша позвала меня Федунцова – она начала уже подумывать, не прибрать ли меня к рукам и какие могут быть последствия и потери – был ли я ей по зубам? – Запальчик! Пригласи свою даму – как она насчёт «дурачка»?
Лючия сделала боевой разворот, убивая роскошью фасада тех моих знакомых, которые ещё что-то соображали после обратного обзора.
- Я крайне интересуюсь «дурачком».
Девчонки онемели. Лезвие язычка Лючии полоснуло по их прекрасным нежным горлышкам и махом срезало их язычки.
Я предал их, взял под руку Лючию и повёл куда-то вдаль, словно ступая по волнам.
Хотя, да, так оно и было – мы доплыли до волнолома, встали рядом с удильщиками бычков и зеленух и долго разговаривали.
Не помню, о чём.
- Почему она вас назвала «Запал»? – поинтересовалась Лючия, трогая волну пальчиком ноги.
- Сомнительные личности зовут меня – «Мальчик-Запальчик» - совершенно бессмысленное обвинение. Как бы намекают, что я – запальник.
- А это кто такой?
- Ну, то, что начинает взрыв.
- Ах, вот как… Интересно.
Она долго сохраняла таинственность, сама меня отыскивала – я не знал, где она живёт – вернее, однажды случайно увидел на Ленина и попытался проследить, но на Садовой потерял – напрасно бегал по почтамту. Конечно, она была одесситкой. И только когда она привела меня в оперный, я узнал, что она учится в «культуре» и уже успешно выступает в настоящих спектаклях – балерина. Кажется, я сразу же и убедил себя, что это объясняет абсолютно всё.
Кроме, разумеется, интереса ко мне.
Однако, в этот первый вечер я был жестоко кинут – как и у всех артисток, у неё оказались поклонники, и, что это была компания солидных старших морских офицеров, а не одни богачи – меня не утешало.
Мои мысли о том, что надо что-то предпринимать – допустим, нарушить клятву – были разумными. А мысли, что нужно бежать – робкими.
- Поклонники – шелуха, - без эмоций отмела все мои вопросы Лючия.
А я?
Сказать, что я жаждал поцелуев и всего остального – не больше, чем подписать протокол.
Наступил момент, когда после спектакля она уехала в какой-то чёрной «волге» - мне показалось, что «мадемуазель Ни-Ни» без усилий держит в узде и заматеревших мужиков.
Конечно, я мазохистски изводил себя, оскорбляя её недоверием.
Она и не собиралась мне что-то вроде верности обещать. Я был лишён права ссориться с ней.
Но трижды я был уверен, что ухожу от неё, расстаюсь с ней – и дважды она принуждала меня добровольно вернуться в «комнату пыток».
Первый раз – всего лишь заявившись на факультет – как роскошна она была! – её вид, а её меха! – она не посчитала неправильным минут десять меня убеждать.
Я взял пригласительный в Оперу.
Второй раз она была ещё настойчивее – после этого я предложил пожениться, но она сказала мне нечто отрезвляющее, чего я не понял:
- Максим, мы не дети. И брак – дело серьёзное.
Это было, конечно, «нет», и в нём было зашифровано что-то очень важное.
Надо добавить, что к этому времени поводов для разрыва с неё оказалось больше, чем достаточно. Я начинал повторять себе то, что раньше отказывался принимать: она… то, что я воображаю, истязая себя подозрениями – это абсолютно есть на самом деле.
Я смалодушничал и стал её уговаривать на известное к себе снисхождение.
И что? Пока я был невнятен, она оставалась равнодушной.
Когда я выложил её все факты, собранные тщательно, она разъярилась, отмела их – это и была вторая ссора, после которой она заставила меня в примирении переломить себя.
И период после второго примирения оказался ещё страшнее.
Мои друзья и подруги словно договорились не беспокоить меня новыми фактами – я подслушал случайно о её шашнях то с Мишей Порохом, то с Серёжей Мельником… Это было правдоподобно – я ведь уже знал, что она не избегает известного рода отношений – и неправдоподобно: с чего ей снисходить до нищих студентов?
Не думаю, что это было злым умыслом – просто она была теперь знакома со всеми моими друзьями.
Но лучшего моего друга звали Сашка Монтроз, он был просто чудо-пацан, совсем не бабник, невзрачный, невидный – но умный, начитанный, и, конечно, очень яркий – писал слова для университетских рок-групп, при этом оставался всегда в тени их славы, от того не страдая совсем.
Была у него и девочка – Снежанка Стойчева – признаться, я до знакомства с Лючией вынужден был не так редко стискивать зубы и внушать себе, что не влюблён в неё.
Он был одессит, но после отъезда родителей за рубеж – не в Израиль, но Францию - сделал глупость остаться на Родине. При его непрактичности было удивительно, что ему дадут место в общежитии – но дали, учился он выше всяких похвал, от Шевченковской стипендии его отделила всего-то эмиграция родителей.
Именно после того, как Сашку вселили в общагу, я стал там дневать и ночевать, опьянённый студенческой жизнью. Реже я спал в комнате, где жил Монтроз, чаще – у Чердакова.
Наконец, пришёл несчастный день, когда я случайно стоял в коридоре общаги, болтал с ребятами, - только что я стучался к Сашке и недоумевал, когда никто не открыл: сам видел только что, как Сашка вошёл в общежитие.
Когда из его комнаты вышла Лючия, всё изменилось окончательно.
Я потом жил – ещё три года учился в университете, блистал и в науке, и в пьянке.
Я не нарочно после того не разговаривал с Монтрозом – нисколько не притворяясь, я его не видел в упор.
Лючия почему-то не сочла этот случай особенным.
Я же не взбесился, когда она через неделю подошла ко мне, и взял билет на её спектакль – я не слышал, что уж там она с восторгом говорила о главной роли. Я был не просто вежлив – я дружески кивал и соглашался.
Разумеется, я не пошёл.
Она… удивилась?
Она не заметила, что меня не было – буквально дня через два или три мы оказались в общежитии в одной из комнат – она с упоением рассказывала о своём успехе, мимоходом кивая на меня – «вот, Макс видел!»
Наверное, с месяц она считала, что у нас с неё всё в порядке, хотя если мне не показалось, её немного покоробило, когда она встретила в центре меня с Лилей Бобовой – это был у меня быстротечный и очень плотский роман, хотя теперь, пожалуй, я уже точно знаю, что Лилю тогда не воспринимал.
Лючия не сочла правильным объясняться – безуспешно пригласила меня на морскую прогулку, ещё куда-то, наконец, нашла меня в общежитии трезвого.
Похвасталась, что вышла замуж, однако, улучив момент, тихо призналась, что соврала, кольцо – это так…
И, как-то, – мне показалось? – пригласила меня пройтись до Аркадии.
Я отказался довольно… и так никогда не делал: я сделал смущённый вид и, обняв за талию сидящую рядом Валечку Кейко, поцеловал её в щёчку и извиняющее сказал, что мы с Валечкой собрались в кино.
Лючия не взорвалась от пощёчины.
Её лицо не дрогнуло, она понимающе кивнула – но, думаю, именно тогда она поняла, что я уже не собираюсь изображать влюблённость в неё.
Я был убит ею, и какой бы безразличный вид ни делал, я жил – пусть уже не ей, а потеряв её.
Странно, но она встречалась потом не с Сашкой, а с Валиком, причём, довольно долго.
Валик Трахал был со мной в очень хороших отношениях, однако, я не могу сказать, чтоб считался его другом.
Он пришёл на геофак после отсидки – всем говорил, что отсидел за драку, но я слишком хорошо знал Одессу, чтоб не понять по его знакомым – эти знакомые – карманники-щипачи, и сам очень умный, эрудированный, умеющий себя вести гигант-тяжёлоатлет – карманник.
Он был бабником какого-то невероятного свойства, занимался этим с систематичностью первобытного охотника, перепортив столько девчонок, сколько не удалось, кажется, всем остальным ребятам.
Он сумел найти верный тон отношений со мной, став встречаться с Лючией – но, похоже, они в равной степени были равнодушны друг к другу, однако, Лючия у него появлялась, хотя, может быть, и раз в полгода.
Удивительным мне казалось и то, что она при каких-то мимолетных встречах со мной заговаривала и даже вручала иногда – всё реже – контрмарки на свои спектакли.
Несколько нехарактерную напористость она проявила неожиданно – мы снова оказались в одной компании, к счастью – большой – поехали в Кодры на уик-энд, и я без всякой цели и без намерений – случайно – в автобусе сидел рядом со Снежаной, и с ней же шёл по цветущим лугам майских Кодр, вообще-то, уже начиная зыркать и прикидывать – нет ли среди давно известных девчонок такой, которая не посмотрит на то, что знаем друг друга, как облупленные, и позволит разок обмануть себя полу-надеждой на счастливый брак, хотя и сама будет понимать, что выйти замуж за донжуана, каковым я успел себя зарекомендовать – не вариант.
Мы уже шли на защиту диплома.
Лючия не предусмотрела, что в нашей поездке на «десять девчонок» далеко не «девять ребят». На двадцать девчонок – пятеро мальчиков.
Пока мы ехали, она была беззаботна, но пьянящий воздух майского леса заставил её оглядеться.
Петров – с женой.
Порох – с невестой.
Черёмуха – с Галей Малышко – а Галя при всей миниатюрности просто порвёт всякую, кто встанет у неё на пути.
Мой друг Марек вцепился в Валечку Кейко, которая, кажется, рассчитывала на меня – поскольку между нами уже было, а между ней и Мареком – ничего, а Валя была щепетильна до жути, даже не имея в виду замужество.
Наконец, я, выйдя из автобуса, подал руку Снежане, однако, уже стал опасаться, что вежливость может стоить мне безрезультатности.
Будь Кейко чуть дальше от Марека – как всё было бы всё просто! – без торопливых уговоров, которые запросто могут быть отвергнуты.
Каля Тецкая? Красавица-полячка, только что порвала с Толиком Синих – одна из жертв Трахала – вот было доказательство, что Валику удаются вовсе не самые дурочки – от кого-кого, а от гордячки Тецкой я не ожидал катастрофической капитуляции. Конечно, Каля была сейчас единственной, кто знал, что я встречаюсь с Миланой Веда, подружкой и Кали, и Лючии (её однокашницы по «культурке») – так что Каля могла вполне меня шугануть – из уважения к себе и солидарности с подругой.
Надежды на Калю строились на одном: наши утехи иногда происходили в общежитии в комнате Валика, так что знали друг друга мы значительно больше, чем позволяют правила приличия.
Кого ещё? Я лихорадочно прикидывал шансы с другими девчонками и начинал постепенно терять надежду: кажется, из остальных не было такой, которая бы не вмазала мне при первой же попытке приласкать.
И тут Лючия сочла тихоню Снежану мелким предметом мебели, который можно переставить с требуемого места простым движением задней ноги.
- Ах, Максимка! – возникла она перед нами со Снежаной. – Как всё цветёт. Правда? Давай возьмёмся за руки и побежим – далеко-далеко!
- Можно споткнуться и разбить губки, - лучезарно пропела Снежана, так сжав мне локоть, что я впал в состояние котёнка, взятого за шкирку. – До крови.
- Ах, миленькая Снежана! – взглядом, полным дружелюбия, обратилась к ней Лючия, прикидывая, как бы подхватить девушку под руку, изящно исполнить балетный пируэт, чтоб оказаться возле меня. – Что мне кровь? Ах, кровь так горяча! Девочка, но ты должна беречь как зеницу ока каждую капельку своей крови!
Я, как говорится, хлопал глазами, ошеломлённый не только явным предложением злодейки, пять лет не дававшей мне ни малейшей возможности и даже надежды. В тихоне Стойчевой я вдруг увидел раненную тигрицу, бьющую хвостом по майскому цвету и не желающую уступать добычу даже величественной выплывающей из чащи акуле.
Конечно, не каждому ковбою приятна роль добычи, но девочки уже вышли на тропу войны.
Снежана тащила меня прочь от компании, будто забыв, что требуют приличия.
Лючия шла рядом.
- Брось, - вдруг встала Снежана и заставила меня остановиться. – Ты хочешь это посмотреть?
Лючия презрительно вскинула голову, резко рванулась и пошла в третью сторону.
Снежана не выглядела, как израненная в битве львица, однако, как-то забыла, что мужчину нельзя тащить к месту пиршества, как кусок говядины.
Минут через пять она остыла и догадалась, как всё выглядит.
Остановилась.
Встала передо мной, глядя в глаза.
Я её поцеловал, успев пробормотать:
- Но я уже не остановлюсь.
Уже целуясь, она махнула рукой.
А я не думал, что правильно, а что неправильно.
Мало того, я не думал ни о Лючии, ни о Снежане.
Разумеется, Милана закатила скандал, я не ожидал, что будет столько крика – в общежитии, хорошо, я не защищал Снежану от разъярённой румынки.
Тецкая стояла в стороне, курила, – конечно, она очень понимала вопли подруги: Валик улизнул от неё с гремучей змеёй – Галинкой Малышко, потерявшей вдруг голову – стоило Толику отлучиться.
Милана обозвала и подругу. Нет – не просто обозвала – перечислила несколько интимных деталей, очень заинтересовавших собравшихся на скандал зрителей.
Успела моя подружка перечислить чуть ни все мои подвиги – Снежану это явно убедило больше, чем разглашения сведений о её победе в Кодрах. Но, ведь, пусть не всё, пусть не в деталях – знала она прекрасно, чем я увлекаюсь именно в этом общежитии – да и за его пределами.
Просто, если б это было тихо – ладно, не было б так больно – ладно, Снежана и сама остановилась бы и сказала мне: о-ревуар.
Но над ней поглумилась соперница.
Снежана влепила мне пощёчину, как-то загладив свой позор хотя б перед зрителями.
- Ты куда сейчас? – спросила Тецкая.
- К тебе.
- Раньше бы.
- Раньше был занят – ты слышала всё.
- Идём.
Учился я не просто хорошо - блестяще. Но, возможно, ещё знаменитее был тем, что не пишу стихов – у филологов эта болезнь заражает даже ребят, и существует какой-то культ посвящённых – стихи одного парня – Скалицкого – я считал по высшему спросу настоящими, в отличие от остальных, прискорбно для филологов слабых.
Я не писал, чем и был знаменит, и, не скрою, как за достоинство, девочки питали ко мне интерес и слабость – из моей группы почему-то строго дружеские, но не только младшие по курсу, но и старшие вроде как готовы были принять до определённой черты ухаживания.
Даже когда я был помрачён Лючией, пытался получить от девчонок что-то существенное, в основном, в общежитии. А в недели размолвок я ломился напропалую, соглашаясь за главный приз на любую несвободу – что в прочие вечера избегал настолько прямодушно, что, разумеется, не получал ничего.
Мои неудачи меня повергали в депрессии, кажется, ничуть не меньшие, чем неприкосновенность Лючии.
Я получил известный опыт очень рано и считал себя заматерелым самцом, снисходительно относящимся к наивным мальчикам, часто не знающим даже точно, где находится самое интересное, и считал себя выше украшения себя скальпами ложных, нафантазированных побед.
Побед, повторяю, в первое время – до окончательного разрыва с Лючией – не было.
Я в общежитии был свой, пропадал там и хорошо знал, что гораздо менее яркие ребята регулярно добиваются своего. Знал, конечно, и девочек высшей пробы уступчивости, но даже они не становились моей добычей.
Понимал, что сходить с ума от Лючии и вечером в разгар вечеринки в общаги затаскивать незнакомых (или знакомых, что, вообще, меня в собственных глазах делало уродом – да как же можно хватать, например, пьяненькую Лизку Ончар за чувственные места и при этом не терять рассудка настолько, чтоб забыть – а как же Лючия?) нелепо и грязно.
Было кое-что, определённо мне мешающее – сам я не пил совсем до третьего курса, так что был в значительной мере скован.
С первого курса английский у нас в группе вела Марина Яновна Зенон, женщина за сорок, но в высшей мере эффектная. Так что, если говорить о пустых фантазиях, и ей я болел.
Несмотря на пропасть между зелёным студентиком и доцентом возраста, кажется, преодолевшего бальзаковский, в фантазиях с ней было нечто не только виртуальное: её бесстрастный и аристократический вид не мешал очень конкретным, хотя, всё же, никогда не явно достоверным слухам о том, что она увлекается собственными студентиками. Было, якобы, известно и как: обучала она языку беспощадно, так что, зачёт сдать было серьёзной проблемой даже для такого любимчика судьбы, как я. Говорили, что её неукоснительная привычка пускать по кругу особенно ребят и есть начало э т о г о. Я не рисковал (впрочем, никто не рисковал нарочно проверить это – кого я расспрашивал, зная, что они замучались бегать за ней – никто не подтверждал) и нарочно не валил зачёты, бился из последних сил, так что всегда успевал до первого экзамена – её жертвами вроде бы были те, кому она цепляла «хвост» на весь семестр.
Конечно, это следовало считать обычной болтовнёй – своего приятеля Костю Марека я допрашивал с пристрастием – он отмахивался рукам и ногами, и хотя мне чудилась какая-то фальшь, в целом, он был убедителен: разве ж не похвастался б?
Понятно, о чём я думал – кроме судорожного желания получить зачёт и её подпись, - когда попал в её квартиру на Островидова.
Она встретила меня в домашнем халате, правда, шикарном, словно вечернее платье – что до вырезов – она была декольтирована и предъявлена всегда, даже зимой не позволяла себе утаить от бедных студентов часть своих прелестей.
Несмотря на своё беспокойство и сумасшедшую подготовленность, я особенно сбивался и всё больше опасался быть отправленным без ничего.
Дело было ещё и в том, опять-таки, странном обстоятельстве, что визит начался в восемнадцать часов тридцать первого декабря, и меня ждала в общаге развесёлая компашка и – на этот раз – почти обещанная награда известного рода от моей новой пассии, с которой уже вполне подобрался к сути дела.
Таким образом, мне было как-то не до мыслей о ней в этом плане, хотя огромная квартира была многозначительно пуста.
Напольные часы прогремели девятнадцать, затем двадцать часов.
Она с сожалением смотрела на меня, наконец, отложила со вздохом, мной непонятым, газету.
- Хорошо, - сказала она. – Попробуем из вас вытрясти ещё что-нибудь, похожее на английский… Вы же блестяще знаете французский, - укорила она меня. – Вот вам ещё один текст, посмотрите.
Она поднялась и вышла из комнаты.
Её задание было, скажем так, откровенно завалом. Что значит – «посмотреть» газетный текст? За пять минут? За десять?
Или она готова меня мурыжить до десяти?
Я уже не думал ни о встрече Нового года в общаге, ни о том, что завтра мне скажет моя подружка – «теперь уж не моя» - Данечка.
Но и английские слова запрыгали перед моими глазами чёртиками.
Наконец, в кабинет вошла она.
Я поднял лицо и недоумённо уставился на Марину Яновну.
- Идите сюда.
Она была одета в вечернее платье, декольтированное – дальше некуда, да ещё я увидел очень необычный разрез на подоле её платья – от левого бедра, что приоткрывало доступ к тайнам. Кажется, я от растерянности и уставился на полоску её тела над чулком.
Она не торопила.
Не буду лгать, я был смятён: понимать ли вечернее платье, как приглашение к тому самому – или к столу, а уже после?..
Или она уходит куда-нибудь в ресторан. Что нормально.
А если нет – что происходит?
В зале, куда я прошёл перед ней, горели свечи, с десяток, посредине стоял фантастически сервированный стол с бронзовым канделябром.
- Присаживайтесь.
Они разместилась напротив меня и пальчиком указала на шампанское.
Я волновался, и это совсем не удивительно. Я забыл скрывать волнение.
Когда бокалы были наполнены, она подняла свой и спросила:
- Вам известно, что Синяя Борода не ел девушек?
- У него… был… хороший повар…
- А вам, наверное, насплетничали, что я ем мальчиков? Не верьте.
- Да я не верю! – убедительно сказал я. – Вернее, даже и не слышал!
- Неужели честность – не ваш конёк?
- Хорошо. Совсем не верить? Но я не мальчик.
- Вот тост. Есть люди, рабы своих страстей, печальнее всего, если они принимают страсть за любовь. Нет. Ещё печальнее – что любить они не могут. Выпьем за несчастных, которые никогда не узнают любви.
- Постойте, погодите… а они что-нибудь узнают? Например, я?
- Безусловно.
- Согласен.
- Примем ваше согласие за поддержку тоста.
Она пила не торопясь, но поставила на стол пустой бокал, не ограничившись пригублением.
- А как зачёт? – не смог удержаться я, сдаваясь окончательно сумбуру в голове.
- Вы его сдадите, я не сомневаюсь.
- Трудно.
- Вам нравится трудиться.
- Это об английском?
- Нет.
Я кивнул, получив надёжное обещание испытать меня в более тяжёлом, но восхитительном деле.
Кажется, целуя её, я не волновался совершенно – я даже успевал заметить, что приоткрывающиеся её глаза тоже не замутнены, словно поцелуи и ласки её не достают.
Но я оплошал с раздеванием.
- Надо было б в халатике, - заметил я, окончательно запутываясь в казалось бы нехитрой упряжи.
- Но я – ваша помощница в этом деле, - усмехнулась Марина Яновна, делая лёгкое движение рукой. – Нет, это оставьте, это чулочный пояс. Он не помешает. Видите? Дальше.
- Я могу к вам приходить? – спросил я утром за кофе.
- Нет, - ответила она.
- Вот, что вы называете – «не есть мальчиков», - пробурчал я недовольно. – А говорили – «нравится»…
- Я не могу губить себя окончательно, – так же недовольно заметила она. – Кроме удовольствия есть ещё… Сплетни обо мне не всегда украшают. А у меня есть муж, я же вам сказала.
- Да я – честное комсомольское!
- Хорошо – не «честное пионерское», - вздохнула она. – Этим не возможно не делиться, уж оставьте нереальные клятвы…
- А Марек клялся, что вас не...
- А он правду говорил. Поймите, Максим – это преувеличение, что я даю регулярно олухам, не сдающим английский. Я живу без этого, как все – но вдруг что-то происходит. А слухи уже по панели возят.
Я случайно отвёл взгляд в сторону и увидел довольно большой портрет Лючии.
- Вы… знали? – спросил я, оглушённый озарением.
Она резко отвернулась.
- Ни слова! – резко сказала она, поднялась и вышла в спальную.
Я сидел один и смотрел на несколько расплывчатое, импрессионистское изображение в балетной пачке в каком-то пируэте Лючии, и её лицо мне показалось… тёмным, жутким…
Я поднялся из-за стола, вышел в прихожую и стал обуваться.
Марина Яновна появилась на пороге.
- Я приду, - не поднимая глаз, твёрдо сказал я.
Она прошла мимо меня, я вскочил, схватил её и стал целовать и обнимать.
- Сегодня!
- Нет, - с хрипотцой прошептала она, не убирая мои руки. – Сегодня в это гнездо слетятся ястребы и сползутся змеи. У меня муж, в конце концов…
- Да уже я ведь внутри у вас толкался всю ночь – это «кино назад не крутится»! Поздно уже о муже думать! Надо думать обо мне!
- Да, ладно, завтра – у вас нет зачётов?
- Нет!
Но я уже нашёл известный мне вход в рай, и он не в силах был противостоять мне. Он не собирался мне противостоять, и я быстро расстегнул брюки и без борьбы малейшей усадил её, глядя, как её глаза теперь мутнеют.
- Прекрасно… Но вы не собираетесь заниматься только мной, а не филологией?
- Прям, нашли ребёнка, - пробормотал я, поддавая снизу. – Обещаю учиться только на «отлично», и английский… Да и ваш муж не позволит мне тут хозяйничать… А Лючия?
- Вот они в первую очередь не должны узнать. Когда будете хвастать – смотрите, чтоб не тем, кто к Лючии имеет подход.
- Ну, уж Валику я не скажу.
- Как раз он ни кому не скажет.
- Чёрт, и тут он меня опередил…
- Ни слова! – в глазах её вспыхнула злость.
Она запрокинула голову, стукаясь ей о зеркало.
- А Мареку – знаете, что рассказать!
- А он, чувствую, просто провалил зачёт!
- Ну, вы просто Шерлок Холмс! – засмеялась она, отстранилась и полюбовалась мной, убирая попадающие не туда полы халатика.
- Да он захрапел, когда только залез на Кралинскую!
- Уж она жаловалась, что вы… И за себя, и за него…
- А что-то ему нельзя рассказать?
Она задумалась.
- Это – никому, - она прикоснулась пальчиком к губам. – Это – никому.
- Остальное могу, - утвердительно сказал я.
- Чёрт, всё, спускайте, вы набили меня, как кефалину икрой. Теперь я знаю, что такое – сесть на кол… И после этого – ещё мне на эшафот. Не буду вам рассказывать, как устраняют последствия вашего удовольствия.
- А мне наша медичка рассказала.
- А вдуваете без жалости.
- Я думал, вы всё посчитали.
- Надо было бы. У меня, главное, резинок этих полно… но было б не то.
- Конечно.
- Всё, снимайте меня с вашего кола. Зачёт – не забудьте книжку – вот, на полочке.
- Ночью поставили?
- Когда куранты отгремели, и вы мужественно смогли отпустить меня.
- Вот бы мне не забывать в такие минуты…
- Я буду заботиться пока сама обо всём. Да вы можете меня снять? Сперва поцелуйте.
- Но ещё то, о чём никому нельзя рассказывать.
- Вы!.. Хорошо, уже снимайте… Ну, и вид у меня, зачем губы красила? Французская помада. Поверят, что я ночью сидела чинно в ресторане? Нет, у меня вид точно такой, что… да снимите меня с вашего!.. Вы же мне велели… - так и дайте мне заняться уже. У меня кругом зеркала – прям, «комната смеха»… сейчас мы его разбудим.
С Калей Тецкой мы стали встречаться круто – забыв со мной посоветоваться… да, хотя б, ввести в курс своих планов, она привела меня к себе домой и объявила своей маме – Ванде Ольбрехтовне, доценту кафедры классической филологии, первой красавице если и не университета, то уж факультета – точно:
- Мамусик – я буду с ним спать.
Не стоит думать, что пани Тецкая была горячей сторонницей сексуального раскрепощения (хотя именно она, как-то раз, на парткоме выразилась в том смысле, что не стоит идти на поводу у студкома пятой общаги – достоверных фактов нет, а если Суперека имеет поганую репутацию донжуана, то следует обратить внимание: почему ни одна из его жертв не обратилась сама в инстанции? Если деканат либерально отнёсся к шевченковскому стипендиату Некротову, на которого заявила беременная студентка Величко, устами уважаемого профессора Онопко выдав сомнительную, - а говоря своими словами – возмутительную и пошлую «народную мудрость» - «если сучка не захочет – кобель не заскочит», то, какие могут быть претензии к одному из лучших студентов Супереке? Не следует так откровенно демонстрировать пристрастность в отношении, с одной стороны, ребёнка главного редактора областной газеты – возмутительно безграмотного в отношении элементарных правил заботы о своих подругах, - кстати, не очень удачно выступившего на конференции, где ему просто не могли квалифицированно помочь некоторые «руководители», и, с другой стороны, – к сыну простого рабочего, который написал по-арабски курсовую по средневековой поэзии Багдада, - и эта защита Ванды Ольбрехтовны произошла позже нашей подспудной вражды, причины которой я не знал, лишь догадываясь, что она знала о моих поцелуях с Калей ещё на первом курсе, и, хотя там дело далеко не зашло, поскольку Каля была баскетболистка и при несанкционированных попытках отправила меня в корзину, Ванда Ольбрехтовна меня невзлюбила и чуть было не завалила на экзамене, так что меня спасло только пусть и поверхностное, но знание древнегреческого – (объективность учёного перевесила раздражение матери), именно её студенты (кажется, не только студенты) прозвали «пани Ни-Ни», правда, опять же, не оригинальничая, а лишь – в честь столь же щепетильной и столь же великолепной, эмигрировавшей в Израиль, профессора Нины Самуиловны Гран, сумевшей и в молодые годы, якобы, сделать научную карьеру, не коснувшись учёных мужчин. Ванда Ольбрехтовна была неким эталоном непорочности, но и Каля избегала романов и готовила себя к браку с бывшим одноклассником, мореманом, расстроившим дело слишком скандальной изменой.
Вот кто и к кому привёл меня, будто телёнка на верёвочке.
То ли интеллигентность, то ли снобизм, то ли усталость от каких-то внутрисемейных споров – но Тецкая не стала бить посуду ни об пол, ни об меня.
Муж её – Гера Мечиславович, тоже преподаватель университета, был тихий пьяница и стыдливо сидел за столом, покорно ожидая команду налить.
Я пил с ним, так как разговор был не очень оживлённый, почти как на спринте, Каля тоже воспользовалась неопределённостью ситуации, а, скорее, - ей было не по себе, и она пила, едва ли ни догоняя мужчин.
Ванда Ольбрехтовна лишь первые полчаса ставила рюмку, чуть пригубив, несмотря на непроницаемое выражение её лица, всё же, была не в лучшем состоянии духа, и то же полумолчание втянуло её – мы ещё с Герой Мечиславовичем держались, а она стала что-то говорить, рассказывать, что ей казалось смешным, и даже Каля смотрела на неё несколько озадаченно…
Но первым свалился под стол (буквально) глава семейства. Нам с Калей сил было не занимать – отец её был, в общем, даже и мелковатым, а Каля переросла и свою высокую мамочку.
Трудно сказать, похожа ли была наша вечеринка на свадьбу, но я чувствовал себя скованно, честно говоря, очень опасаясь, что могу незаметно оказаться завтра по-настоящему женатым.
Каля обладала, безусловно, крепким организмом, однако, явно была из тех спортсменок, которые не нарушают режима и в пьянстве не понимают важность регулярных тренировок. Она сошла с дистанции, хотя и не таким радикальным способом, как её папаша.
А, вот, Ванда Ольбрехтовна вошла, что называется, в раж – мы с ней спорили до одури, уже хватая друг друга за руки, что означало в ненаучном мире «прошу слова».
Если честно – мы будто забыли обо всём и обо всех, словно наш диспут и был целью вечеринки – а не «свадьба».
Не помню точно, насколько невинно было моё предложение перейти на «ты» (но я упустил её называть «мама», как оказалось, весьма предусмотрительно) и выпить на брудершафт.
И наш поцелуй с неумолимой фатальностью перешёл в лобызания, и я ещё был достаточно критичен, чтобы повторять мысленно: а что ты там делаешь? Это же её грудь!
Наверное, она почти не соображала, поскольку отдалась поцелуям и ласкам истово, проявив даже пылкость.
Утром нас разбудила Каля – однако, она была так больна, что подняла лишь для того, чтобы пить пиво, и подняла нас голеньких, будто не замечая, в каком шоке её мамочка, не ставшая задавать риторических вопросов.
Каково было мне?
Что касается похмелья, бессонная ночь и энергичность выбила из меня всё, что можно выбить, я чувствовал себя, будто из моих внутренностей выкачали всё насосом – голодный, лихорадочный.
Мы-то с Вандой Ольбрехтовной кое-как оделись, а Каля сидела в одних трусиках и стонала. Ей было не до наших переживаний – что же касается ревности, мне иногда казалось, что сейчас Каля искренне не помнит, что привела меня именно в качестве, скажем так, своего жениха – а вовсе не любовника мамочки.
Когда Каля кое-как стала приходить в себя, она поинтересовалась:
- Ма, так он теперь твой?
- Да твой, - мрачно отмахнулась Ванда Ольбрехтовна. – Только не нужно отцу ничего, слышишь?
- Да ты чего? – явно обрадовалась Каля, выдав всё же некоторый ко мне интерес. – Хороший зять должен тёщу драть!
- Это мерзости Онопко! – возмутилась её мамочка.
- Ладно, ладно! Ма, а Онопко тебя не это? Ой, ой! Перестань, что такого? Ой, хватит! Ма, мы пойдём, а?
- Господи – пожалей ты его – он еле живой…
- Чего ещё! – огрызнулась Каля. – Пусть теперь он меня жалеет.
Вообще, с похмелья это не плохо.
Я не понял: чей же я точно?
При всей ужасности происшедшего – если не считать, что я и не мыслил даже бросать Зенон, мои отношения с англичанкой были не секретом уж точно – для Тоцких.
Несмотря на повышенную секретность, однако, в общаге узнали про меня и Ванду Ольбрехтовну – пусть Милана жила в тоже доме, но как она могла узнать то, что и в замочную скважину не подглядишь? Милана же имела в общежитии не меньше связей, чем Лючия.
Образцовым зятем и мужем я не стал, причём, не из-за единственной Марины Яновны.
Правда, мне и не ставили вопрос ребром – перевози, мол, тапочки.
И, хотя я успевал и в библиотеки, и на кафедру, и на всяческие внепрограммные мероприятия, в том числе и занимался в своём кабинете – дома у родителей, но именно пятая общага стала моим вторым домом.
Снежана, конечно, в упор меня не видела, но даже среди её подруг попадались не слишком осторожные.
А я как раз и занимался охотой.
Участвуя в замечательных студенческих пирушках, я немного завидовал ребятам вроде Монтроза, способным без остатка увлечься всей компанией, застольем, беседами…
Я жил шаблонно: прощупывал самых привлекательных девушек, в том числе и знакомых – кроме самых ярых моих недоброжелательниц – и, если замечал слабину, обволакивал девушку вниманием, обаянием, и пусть мой голос не обладал оперной колоратурой, я использовал его, как летучая мышь: парализуя волю девочки.
Ошибки переживал отчего-то особенно тяжело, будто не было «запасных вариантов».
За несколько дней до защиты я совершенно случайно вышел с факультета сразу вслед за Снежаной. После того случая она сумела меня заставить держаться подальше от себя.
Конечно, мне казалось, что я неравнодушен к ней, да ещё с первого курса, но, очевидно, Снежана из моих приключений такого вывода сделать не могла.
Что ж, думал я всё же с некоторой горечью – жениться я точно не собирался, а создавать гарем… Были иногда девушки, которые мои победы воспринимали, как брачные обязательства, и я малодушно в таких случаях прятался – так зачем мне была Снежана?
Я шёл за ней, как-то машинально задумав: ведь ей неприятно – когда же она свернёт?
Собственно, до Греческой площади маршрутов было не слишком много.
Снежана не сворачивала.
Вообще-то, мы не впервые стояли на троллейбусной остановке, словно незнакомые люди.
Подкатила «пятёрка», мы с ней оказались зажаты в углу задней площадки, так что наше молчание выглядело совсем не естественно.
Она первой заговорила.
- Максим, тебе хорошо?
- Что? Плохо.
- Ну, чего ты врёшь, - поморщилась Снежана. – Я ведь спрашиваю: с Вандой, с Калей – хорошо?
- Плохо, - твёрдо ответил я, чуть ли ни веря самому себе. А… может быть, в самом деле – ничего хорошего.
- А, если бы Лючия?
- Я тебя помню.
Она резко отвернулась к стеклу.
- Я знаю, знаю! – быстро сказала она. – Так надо говорить, чтоб меня поиметь.
Я промолчал, поскольку она нарушила правило делать непонимающий вид.
Она подняла лицо и пристально посмотрела мне в глаза:
- Тебе всё равно – кого?
- Нет. Тебя.
- Перестань! – раздражённо дёрнулась она, забыв, что нас слышит вся задняя площадка. – Скажи прямо уж: «дай поиметь!» - как надоели твои обманы!
- Можно подумать, что я тебя обманываю шесть раз в сутки…
- Н-да… В самом деле, - насмешливо сказала она. – Так не скажешь прямо: «дай»?
- Да ты тогда точно не дашь.
- Значит, хочешь, - задумчиво сказала она. – Сколько же тебе этого «добра» надо? Миллион? Да… А почему не дам?
- Ну…
- Вот тебе и «ну»… Боишься! Тебе надо не промахнуться! - она разочарованно отвернулась.
- Дай, - осмелился я, ясно, ничего не теряя, но отчего-то волнуясь, как никогда. – Обманула?
Она повернулась и пальцем нажала на мой нос.
- Твоя взяла, - как-то, уж слишком довольно сказала она. – Имей меня. Твоя всегда берёт.
- Всегда! – проканючил я. – Сколько дней без заботы и ласки!
- Да неужели? – моя нравственная осудительница из неприметной крошки вырастала во властительницу. – Твоя взяла!
- Твоя дала! – прощупал я её решимость с кавказским акцентом.
Она вздохнула и взяла меня за пуговицу.
- Ну, ведь робот же! Робот! Ты можешь человеком стать?
- Утром.
Где-то, в час погас фонарь за настежь распахнутым окном.
Снежана спать явно не собиралась, рассматривая меня.
- Только не говори, что я красивый – не поверю, - зевнул я.
- Да какой - красивый! – возмутилась она. – Да - шелудивый, лопоухий, несуразный!
Слабая тень пробежала по её лицу.
- Правда, она - гадина?
- Она? А… Н-не знаю…
- Гадина. Да. А я – нет. А почему ты тёток любишь?
- Не знаю. А тебе Сашку жалко?
- Жалко. А ему меня?
- А… ты ему… это, а? На память.
- Вот, ты, гад, а? Нашёл «медаль» - себе прицепил «на память» - а теперь всем друзьям? Нет, ты совсем одурел на идиотках! Я же кроме тебя никому не давала, ты слышишь?
- Так, и что, значит, должен жениться…
- Ты, что, кислую помидору проглотил? Кто должен жениться?
- Я – как честный…
- Ой! Честный! – она легонько щёлкнула по моей гордости. – Вот вся твоя честность, вот все твои мозги.
Она не без удовольствия рассматривала предмет своей критики.
- И на ком ты должен жениться? Учти, что все твои старушки худо-бедно – давно замужем. И не разведутся ни за что.
- Да на тебе! Ты такая!.. Ты же, помнишь, как-то меня кормила!
- О нет! – покачала она головой. – Позволь тебе отказать в благородном порыве – если считать, что это предложение, а не «фирменная» залепуха… Я не дура.
- А с чего это должна быть дура?
- А ты подумай. Ты – «проститут», понимаешь? Нет, ты не способен даже этого про себя понять.
- Донжуан!
- Ты себя с ним не путай! А, знаешь, кого сейчас Сашка? Думаешь, он не приспособил эту штуку? Малышку. И замуж ей предлагает – не как ты! По-настоящему. Представляешь? Он – верный. А она! Как будто не знает, что её пол-общежития… Да и как ты это себе представляешь? Я тебя час уговаривала только поиметь меня, кобеля. А Сашка – телёнок. Его нужно притащить, да ещё всё показать. И рассказать… Эх, ты, «древко знамя»! Вот… скажи: старых тёток – интересно? Только не врать – убью!
- Интересно, если честно…
- Да что же у них интересного, Макс? Там ведь всё выработано и выветрено!
- Почему? Ну… Не знаю.
- А я верю! Тебе без разницы.
Она деловито уселась в постели.
- Так! Давай общежитие считать!
Сбилась быстро, но кое-какие сведения были абсолютно неверными. С чего она брала?
- Глупости! – делал я недовольный вид. – Глупые инсинуации! Ну, вот – где я, а где Малышко? Откуда?
- Она всем даёт. Ты сам не знаешь, когда врёшь, а когда правду говоришь. А ещё… Ты не помнишь!
Она расхохоталась.
- Т-э-э-эк… Проверим… Там, в Кодрах – у меня какой лифчик был?
- Никакого.
- Это ты наугад… Гад… А трусики? Тоже никаких? Какого цвета? Если скажешь, что не было – убью!
- Да отстань! Такая чепуха, нет, ты спятила!
- Не помнишь! – взвизгнула она радостно. – Тебе что были, что не были!
- Я тогда о другом думал. Белые.
- Это у твоей Лючии...
- Да ты что? Почему – «моей»? Я её… Нет, ты спятила! Я же там никого, кроме тебя…
- Знаешь, я сейчас начинаю сомневаться! Ты отлучался два раза – будто бы пописять.
- У тебя юмор это, я понял! Ты четыре раза писяла! А девчонки всегда реже!
- Я у тебя на глазах, - спокойно возразила Снежана. – А ты за палками в лес ходил с Тецкой. Знаем мы твои «палки»!
- Никуда я не ходил! Послушай, это шизофрения… Костёр же без палок мы бы не развели, так?
- Не знаю, - проявила техническую безграмотность Снежана.
- Не знаешь! А Тецкая! Да, как ты могла подумать? Она же…
- Она – святая! – фальшиво пропела моя мучительница. – И поэтому она тебя истощила на профессорских харчах? Нет, скажи, что она с тобой вытворяет? Может, я научусь – ты отсюда уползёшь!
- Ты – злодейка.
- Трусики – розовые. Ты даже не посмотрел. Так, бросил там.
- Это, конечно, первостепенная улика. А ты забыла. Я потом бегал.
- При всех отдал. Я же говорю, что ты Малышку просто не помнишь. У неё, кстати, на Восьмое Марта были точно такие же розовые трусики.
- Какое мне дело!
- Да ну? А в комнате Валика нашла Элечка её трусики. Понимаешь? И мне передала – я ведь подружка Малышки! А я – ей. Вот. Эх, ты всё врёшь… Почему ты на истфак не пошёл?
- А при чём я?
- Ты всё на Валика будешь валить… А Валика, между прочим, на Восьмое в общежитии не было. А, вот, ты – был. Да она сама сказала.
- Нет! Ну, чтоб сама девчонка на себя городила! – возмутился я.
- Значит, не было? А с кем это ты танцевал, когда я проходила мимо фойе?
- Ну… Но я её не… Честное слово! Я был у Зойки Менешам! Всю ночь!
Снежана поскучнела.
- Теперь верю, - сказала она бесцветным голосом. – Сейчас будешь врать, что она тебе гадала. О, я знаю, она не только тебе гадает!
- Послушай, - я попытался ласково обнять её. – Ну, какое это всё имеет значение? Я же тебя люблю!
- Пусти! Трахать любишь – верю… Не трогай! Ух, как я хочу тебя убить! Тебя, Сашку! Всех вас, гадов!
- А девочек? Они, конечно, не виноваты?
- Их – перед этим. Ох, Максик, да не целуй же там… А на кухне ты с кем «пирожки пёк»? Зойка стояла с курсантиком каким-то возле дежурной.
- Я?
- Ты не имеешь привычки тихо разговаривать.
- Ты подслушивала! Но ведь там не Малышко была!
- Наверняка! Иначе бы не нашли её трусики в комнате Валика.
- Послушай! Мы тратим время на чепуховые разговоры! Кто кого, как – зачем, моя хорошая?
- Макс! Не лезь! Я такая злющая – не могу, убирайся!
- На меня все клевещут. Вот, ты сказала – Гаечкина. А у неё жених.
- Может быть – это тоже Малышка сказала – она соврёт – не моргнёт.
И тут у меня в животе так что-то заныло. Я всё понял. Кроме, разумеется, одного… Знала она или догадывалась? Всё было неспроста – я даже похолодел – и два раза про «тёток» спрашивала… Нет, ну какой надо оказаться змеёй! Такая милочка – и привела, значит, меня, дала – и всё – чтоб точно выяснить насчёт того, с кем я был тогда на кухне! Я так никогда не напрягался – теперь я не просто без всякой мысли должен был отнекиваться, а внушить Снежане на все сто, что тогда на кухне я не… Ясно! Снежана не случайно меня поймала на крючок, как бычка тупого! Она всё подстроила! Ловко! Не пожалела… этого… Так, дождалась, когда её соседки поедут в Ивановку к Женьке Лапух… Нет, я сделал рожу невинного поросёнка, лихорадочно начиная соображать, кого, всё-таки, назвать… Кто потом не откажется… Кто, кто, ну, кто? Всё. Моника. Ну, конечно! Моника Десятникова! Когда её Снежана сумеет допросить! Моника ушла в академический… надеюсь… Нет, мне она ничего не выставила в претензии – значит, не я… А, скорее, - просто липовую справку сделала, чтоб в академ уйти.. О! Моника, выручай попавшего в капкан кролика…
- А чего ты злишься, - Снежана встала и подошла к окну. – Подумаешь, глупенькие мои подружки...
- Да ты же с ней даже не разговариваешь, - лениво улёгся я на спину.
- С кем? – со зверски фальшивым равнодушием спросила Снежана.
Я колебался тридцать секунд. Пытаясь угадать. Моя быстрая расколка не усилит ли её подозрений? А вдруг у неё есть ещё какие-то улики? Трусиков, вроде… на кухне… не оставалось… Но – мало ли…
- А?
- С кем я не разговариваю?
- А… С… этой же… Как же её…
- Может, ты опять путаешь? – Снежана зевнула. – Или в темноте ошибся?
- Чего мне ошибаться? Слушай! А Сашка сегодня твой в кафе был! Я видел.
- В «Волошке»? Я тоже там была, - холодно сказала Снежана.
- Да? Я не видел тебя.
- Конечно. Ты разрывался между Вандой и Калей… какой ты однолюб! Кстати, почему ты ушёл без них? Это – раз. О чём ты так нежно беседовал прямо перед витриной кафе с аспиранткой?.. Ну, я видела.
- А! О защите.
- Поняла. Раз ты у меня – она защитилася… Слушай… Так ты сказал, ну, с кем это я не разговариваю?
- Ты? – я, как бы, не понял.
- Ой, у тебя, действительно, памяти нет совсем. Не помнишь ты даже, кого на кухне драл! Восьмого Марта.
- Да я же тебе сказал!
- Что? Ничего не сказал.
- Ну, у нас была… дружеская встреча с Десятниковой! Она же в студкоме! Мы плиты смотрели.
- В два ночи. Ага. Я подёргала дверь. И слышала, что ты не за плиты её тягал… Десятникова? Ну-ну… Значит, она – я тебе скажу – не дура - залетела и даже мимо тебя упорхнула… Как же это она, а?
- Да не знаю. Мало ли, куда она потом пошла?
Снежана покачала головой, явно в вариант с Моникой не поверив.
- Слушай, - сказала она как-то слишком равнодушно. – Я же искала…
Меня спас случай – дальнейший допрос мог бы…
Снежана высунулась в окно и отшатнулась.
- Ой!
И сразу же вылезла обратно.
- Макс! Гляди, кто тут у нас с Сашечкой играется!
Я возблагодарил небо – если разговор будет отложен – я уж подготовлюсь! Поднялся с постели и выглянул в окно.
Никого не было.
- Ванда Ольбрехтовна! – ласково позвала Снежана. – Поздоровайтесь с зятьком… Или?..
- Не кричите. – Ванде Ольбрехтовне пришлось выглянуть из соседнего окна, показать пол-лица.
Сашка тоже понял, что прятаться – будет хуже. Зрел скандал, но я этого ещё не понимал, несколько удивлённый явлением первым.
- А мы о вас говорили! – радостно защебетала Снежана, убирая ручки со своих прелестей. – Да вы ведь не могли не слышать! Максик же трубит на весь Французский! А вы, значит, шептались? Интересно, о чём? Могу спорить: ах, эта Снежана – да? Бедному Сашечке не хочет дать!
- Тише… - попытался я.
- Заткнись, - сверкнула она глазами. – Да! Ванда лучше, Сашка? Одна попа – с три моих, да? Нет, нет – больше!
Ванда Ольбрехтовна нервно закурила.
- А как же Максим? – заботливо спросила моя подружка. – Вы, вроде, с ним живёте?
- И он, вроде, со мной живёт.
- Да, верно! Как же я забыла! Кобель. А как же вы Сашку завалили? Я б не смогла… Я, вот, одному Максиму… А вы – и Максиму, и… Это по другому называется.
- Вы постигаете неприличные слова? – спросила Ванда, не замечая, что высовывается уже так, что её вижу я достаточно.
- Да не жалко мне Монтроза! Подумаешь, огурец с яйцами!
Я схватил её, оторвал от подоконника и потащил в кровать.
- Бльдь! – крикнула Снежана какой-то ненормальной звучностью, как говорят маты начинающие, но так громко, что могла бы разбудить если и не всё общежитие, то уж кого-нибудь из студкома – точно… о последствиях можно было бы тогда не беспокоиться… Мы, правда, были одной ногой у диплома и распределения, а, вот, Ванда…
- Ш-ш-ш-ш-ш! Девочка моя! Ша, ша, иди сюда…
Она разрыдалась.
Я утешал её, как мог, и способ нашёл более радикальный, чем до сих пор применяемые – заткнул ей рот.
Потом вернулся к более безобидным, Снежана лежала смирно. Наконец, спросила:
- Они это слышали?
- Лежи, лежи… Чего нам они?
- Стой!
- Ты чего, сумасшедшая! Лежать!
- Тихо, тихо, мой сладенький… Во! Слышишь? Ну, Ванда Ольбрехтовна, не отстаёт! Пусть Сашке будет хорошо…
Она вытерла слёзы и стала вытирать размазанную вокруг рта помаду краем простыни.
- Как всё просто… Раз-два, раз-два, раз-два… А там – чмок, чмок, чмок… Ну? Ты-то чего замер, как боец в окопе? Это Сашка пусть там пока отдыхает – работай, работай! Скажи ему, чтоб уши у неё не оторвал…
Когда она уснула, я встал у окна и закурил.
Немедленно выглянула Ванда Ольбрехтовна, уже не стараясь прикрываться.
- Успокоилась? Саша тоже уснул… Как младенец… Уж лучше бы она «****ь» только кричала – теперь ещё неизвестно, что декан завтра… Точно, поздравит… Эх, вы… Все меня – и в хвост, и в гриву…
- Да ладно… Может… это.. Сашку разбудить? Ну…
- Зачем? – ужаснулась она. – Да вы в своём уме? Никаких «пересадок органов», юный мичуринец! Нет, как вы воспитаны! Может, лучше тоже меня будете на «б» называть?
- Как вас угораздило?
Она раздражённо махнула рукой.
- Так получилось, - нервно сказала она. – Чего вы ушли из кафе? Я не сомневалась, что вы сразу же найдётё себе задницу!
- Так, из ревности?
- Ой, какой же вы идиот!
- Ерунда! Мне просто интересно – Сашка – да как же ему удалось? Я, это, чтоб какую завалить – семь потов с меня сходит! А он же сперва умрёт – а уже потом женщине в трусы залезет.
Она криво усмехнулась и закурила.
- Ну, результат я вижу… Так… Теперь он будет вас?.. А я?
- Да что вы заладили – «он – меня», «он – меня»!
- Расскажите – как?
- Нет, какой вы противный! Прямо, вот, сейчас? А какие подробности желаете? Господи, что я делаю! Тут сто метров до дома, где наши живут – то-то им всем всё будет интересно послушать! У него девушка – вы знаете.
- Малышко.
- Ну, и что? Им хорошо вместе.
- И отдельно.
- Вы уже прямо меня называйте, Максим! Я не буду оправдываться! Как оправдываться? Тут всё очевидно. Вы всё общежитие переимели, меня вместе с Калей каждую божию ночь дерёте! А Саша… Он мне, правда, нравится…
- Ну, тогда другое дело!
- Не надо меня лицом в грязь! Я и сама знаю, как это называется! Ну, вас!
Меня удивило, что она по-настоящему не разъярилась.
Она скрылась, в той комнате скрипнула кровать.
- Спать будете? Может, выйдем, поговорим?
Кровать снова скрипнула, она выглянула:
- Да? Какой славный мальчик! Видит – у тёти бессонница – может её развлечь. На кухне.
- Далась вам та кухня, - мрачно сказал я, решив, что она может и уступить. – Вы уже с собой начали разговаривать.
- Да, а что вы насчёт Малышко намекнули? Это ж Снежана так брякнула, что Малышко всем даёт? Саша слышал. Что-то там у ней было лишнее? Ладно, идёмте, расскажете.
Утром я рано вышел из общежития – получать паспорт моряка.
Считанные деньки мне осталось в Одессе. Несмотря на ночные удачи, я был хмурым и почти злым. На кого? Чего добиваюсь? Чего добился?
+++
глава восьмая С Ё С Т Р Ы Б А Ц
Если честно, то я уже тогда понимал, что мои приключения ничем не отличаются от «посевных» Валика Трахала, которого я пытался считать бессмысленным механизмом.
Вспоминая после, я начинал видеть, что Лючия просто была «женским вариантом» меня самого, и я просто оказался для неё «не для этого». Исключительно по своему выбору она благодетельствовала мужскую половину, равнодушно перешагивая тех, кто её не интересовал в этом смысле.
Я очень хорошо помнил случившееся со мной в очень нежном возрасте… Когда я стал считать себя абсолютно взрослым – это случилось летом, когда я перешёл в четвёртый, и физиология устремила мои взгляды в суть вещей, интересы и желания направили меня в нечто, убедительно считающееся взрослостью.
Я понимал после, что так случается не с каждым – и в этом может быть объяснение дальнейшего. – Был бы психоаналитик – вдруг и подтвердилось бы. Во всяком случае, в семье нашей нравы были чуть ли не домостроевские, а народ вокруг хотя и был простой, от детей э т о скрывал довольно тщательно, и даже пьяные калеки, никому не нужные орденоносцы-фронтовики, не попадались на этом нам, детям. Мы с пацанами потому, хотя и блистали друг перед другом осведомлённостью, наши представления, грубо говоря, черпались из похабных анекдотов. Мы врали друг другу, что видели и знаем, но, на самом деле, лишь сгорали от похоти – к несчастью, совершенно взрослой, и родители попрактичней строго следили, чтоб мы не увлекались утехами одиночества, не давая нежиться в постели, заставляя обливаться холодной водой и вообще, вертеться так, чтоб не хватало времени и сил на пустые мечтания.
Я сбился на кривую дорожку, изобретательно выскользнув из-под жёсткого контроля, и начал подсматривать за двумя девчонками класса на два старшими – про них всего-то раз намекнули что-то невразумительное, но я даже не из-за этого начал подсматривать – они были какие-то обособленные.
Они играли в заброшенном саду возле своего дома, и подглядывать было хотя и было непросто, но увлекательно.
Там был барак на две квартиры – в первой жил биндюжник дядь Витя Покусь, мужик богатырской силы, пьяница и совершенно безвольный человек, его жена – библиотекарша из какой-то удивительно крохотной библиотеки в подвальчике у Персыпского моста Алина Марковна, их дочь Марина – старшеклассница, скорее всего в седьмом-восьмом тогда училась, девушка была весьма формовая. Во второй жила таинственная дама, про которую говорили, будто она сестра Алины Марковны и работает в очень важной конторе. Девочки были её дочки.
Те игры, которые я увидел, были для меня откровением. Маленькие развратницы заставляли своих куклят – кукол-мальчиков, у которых была приделана внушительная палочка, играть в «папу-маму» с куклами-девочками, имеющими аккуратную дырочку для этой игры.
Я считал себя, повторю, совершенно взрослым, и близость желаемого безраздельно овладела мной. Естественно, не куклы.
Раз они в это играют, подумал я, - значит к этому и сами готовы.
Потом, позднее, я стал подозревать, что они рано заметили меня. Задолго до того, как «случайно» поймали. Они просто дали мне возможность раскалиться до полного прекращения сопротивления, до невозможности мысли о сопротивлении.
Когда меня обнаружили и вместо скандала пригласили поиграть в куклы, у меня не нашлось даже солидного мальчишечьего довода о пренебрежении, нет, постыдности игр в куклы. Они так непосредственно манипулировали куклами, что мне оставалось сделать вид совершенно осведомлённого самчика.
Они вовлекли меня – именно эти девчонки в одинаковых платьицах, белых бантах, белых гольфиках и белых трусиках.
Мои нерешительные разговоры они без труда заводили в туман, а попросить напрямик – у меня язык не поворачивался.
Это не они меня позвали специально – очень ловко устроили, чтоб я оказался на том абрикосовом деревце, с которого через окно видна кровать Алины Марковны – когда я тихонечко залез. Я не мог не обратить внимание на звуки – и это происходило так невероятно близко – протяни руку.
Я оцепенел – это видел впервые в жизни, да так ясно и близко, и средь бела дня!
Её партнёром был не дядь Витя и даже не какой-то мужик с улицы, а Игорёк Вульф, пусть старше меня – кажется, одноклассник Маринки – но пацан!
То, что это было окно комнаты соседки, меня не удивило – ясно, не может же Алина Марковна заниматься этим в своей постели – у ней же муж!
Я стал обладателем бесплатного абонемента, сперва скрывая от девочек, увидел в этой постели всех трёх женщин и двух ребят – Игоря и его брата Изю.
Естественно, «попался» на своём посту я новым подружкам. И хотя были они одеты не по-нашенски, ловко взобрались, просмотрели со мной сеанс, а когда мы все спустились – подробно обсудили, и хотя я со знающим видом вставлял что-то в разговор, они говорили со мной на равных.
Уже навидавшись, я был зван на игру в «папу-маму» в дом, в ту самую комнату – и роль «мамы» выполняла сама Алина Марковна, а роль – «папы» - я.
Разумеется, я понимал, что это уже не игра – но это было именно то, о чём я мечтал безумно-безумно (чуть ли ни в прямом смысле) и абсолютно безнадежно.
И я стал игроком, и это, безусловно, называлось растлением, я это знал – но игры в «папу-маму», да ещё не те, которых пацаны сторонились, а в них играли невинные девочки, – совсем другие игры стали моей главной и тайной жизнью.
Не знаю, что было бы, продолжись это на все школьные годы. Но в октябре дядь Витю зарезали в драке, и обе семьи неожиданно переехали, почему-то не оставив адреса.
Уже через годы – три года – у нас в школе вдруг появилась Марина – она, оказывается, была практиканткой. Я успел не то, что отвыкнуть! Заморозить себя. Делал эти годы разные попытки – кроме одной неприятности, вылившийся в страшный скандал – ни одной удачи. А тут – Марина!
Я её, во-первых, не сразу и узнал. Но, даже узнав, не мог решиться.
Она меня узнала, когда знакомилась с классом.
- Максим Суперека? – улыбнулась она лучезарно. – Очень хорошо!
Мне не пришлось просить. Она была со мной так же бесстыдна, как много лет назад…
Но «медовый месяц» пролетел мгновенно – а дать адрес Марина отказалась.
Я пережил: ладно! Я вот-вот закончу школу – и всё, тогда уже – только успевай.
Правда, неудачи следовали с такой неукоснительностью, что я начал беспокоиться.
А когда в колхозе я – уже студент – получил «отлуп» на этапе, после которого вроде остаётся только э т о - я опешил.
Я, правда, сумасшедшим не был и вынудил себя признать: этого нужно добиваться каторжным трудом соблазнения.
И стал методично «сдруживаться» и «раздруживаться» - весь первый курс.
А летом влюбился в Лючию.
Алёна иногда приезжала в Одессу, и хотя я не афишировал наши отношения, случай столкнул её с Верой и Людой Бац, и оказалось, что они знакомы – мои сотрудницы имели какое-то отношение к балету в какие-то старые времена, всё это вызвало у меня смутные чувства, но только когда Алёна рассказала, я начал подозревать что-то.
Когда-то Алёна начинала танцевать в Одесской опере, где блистали сёстры Бац – я поинтересовался их романами, и то, что красавицы и тогда славились чрезмерной разборчивостью, показалось мне непонятным.
Безразличный до этого к их личной жизни, я опустился до слежки, делал это сам. Пусть и непрофессионально, но тщательно – просто брал автомобиль, им незнакомый, и часами сидел в нём напротив их окон на Новосельского.
Лишь тогда, когда я выяснил, что к ним ходят два мальчика, я с трудом вспомнил, что здесь когда-то жила моя старшая возлюбленная – Зенон – мама Лючии.
Поняв, что Люда и Вера – дочери Марины Яновны – те самые близняшки с Пересыпи, я не был ошеломлён – но то, что Людмила и есть Лючия – это было слишком. Наверное, я тогда в семнадцатилетней девушке и не мог узнать девочку в голубом платьице с белым бантом – уж слишком большая тайна окружала те воспоминания. Не узнал я Лючию и в Людмиле – тоже легко было понять. Я даже постарался мысленно сравнить их – да, что-то общее было, но я – отвратительный физиономист.
Я не стал объясняться – пока она не знала, что я Максим Суперека, всё могло идти своим чередом, и мне казалось, что будить прошлое – разбудить чудовище.
Да не было у меня «почему», которые могли что-то изменить.
Что? Зачем?
Было ли это трусостью?
Вполне возможно.
У меня внимание было занято дочерью. Да и в деловом плане как я ни старался, чтоб дела моего эмирата и моего оффшора протекали без меня, я увязал всё глубже, и пусть меня не подхлёстывала угроза банкротства – а при масштабах дел это могло поставить жирную точку на мне – я занимался рутиной совещаний, консультаций, деловых встреч.
Это превращало маленькую компанию, в которой работали Вера и Люда, всего лишь мелкой заботой.
Когда я учредил компанию, занимающуюся компьютерными технологиями, в которой были специалисты – от менеджмента до технарей – сделав брата и здесь компаньоном, а племянника – одним из директоров, решение о продаже фирмы гостиничного обслуживания созрело.
Расставание с сёстрами Бац было простым – они знали о смене хозяев, и мой уход объясняли этим.
Софья, несмотря на то, что продолжала учиться, росла в юридической фирме Каца, видимо, достаточно обо мне знающего – естественно, именно Софья курировала теперь мою новую компанию, и проницательность Каца позволяла её некоторую неопытность обезопасить от возможности серьёзных ошибок.
Странно, думал я, вспоминая Лючию – вроде бы – такую роль она станцевала в моей судьбе – и я тихо-мирно отошёл от неё, оставив её ничего не подозревающей. Я как бы решил, что этим самым обрубаю нечто тёмное, во что попал в детстве, и что мне всё поломало.
Но я, в то же время, хорошо понимал, что моё дело – во мне самом.
Я не поинтересовался, какова была её судьба, как её трясло и мотало, я не задумался – а что её в детстве определило – её мама? Алина?
Да что говорить о Лючии, если я для Софьи оказался теперь всего лишь бескорыстным добрым богачом, разве что помог ей обрести дядю – доброго и мирного Стаса, теперь уже ставшего очень даже состоятельным.
Я и не мучился в размышлениях – надо или не надо открыться.
Старался видеться не слишком редко и не слишком часто, может быть, втайне надеясь, что вдруг мелькнёт у неё что-то насчёт отца.
Но Софья и брата моего не беспокоила этим вопросом, видимо, переживая где-то так глубоко, что было даже страшновато.
Наша с ней поездка в Марокко не была мной организована специально – понадобилось ввести Софью в некоторые дела банка, без меня – никак.
До Пирея мы добрались на лайнере украинского морфлота, поселились в одной из уютных и дорогих гостиниц Афин. Три дня смотрели город, посетовали – чуть больше времени – посмотрели бы всю Аттику и Пелопоннес.
Когда в Пирей зашла моя яхта – недавнее приобретение – мы двинулись с заходом в порты Италии, Мальты, Франции и Испании, нам повезло с погодой - ясное дело, с таким путешествием никакой круиз не сравнишь – роскошь и свобода.
Вместе с Софьей из Касабланки мы направились в Рабат, и король дал аудиенцию нам вместе – в отличие от Софьи, он знал о нашем с ней родстве и о моей малодушной нерешительности.
Возможно, дочь моя не поняла, что ей были оказаны почести, как принцессе, это и меня поразило, поскольку юридические тонкости неоформленности наших отношений имели место.
Тем не менее, министр двора прямо сказал мне, что Софья обладает правами наследования с учётом ограничения для иностранцев.
Я мог бы порадоваться, в отношениях ко мне повсюду чувствовалась подчёркнутая безоблачность, но нечто похожее на предчувствие – правильнее – некоторая мнительность – заставляла меня опасаться, что при всех моих усилиях в нетипичном для бизнеса положительном балансе – впрочем, для арабского мира нередкого – увяз в здешних делах я так, что все мои страхи о тех жалких миллионах – сущий пустяк.
И дело не в том, что королю принадлежала моя жизнь, и отказаться от гражданства можно было бы с такими финансовыми потерями, которые делали смешной всю мою гордость положительным сальдо.
Конечно, я мог не волноваться за своих родных и близких и в экономическом плане – огромные денежные потоки составляли мой капитал, но на них распространялись правила, по сравнению с которыми весьма солидные проценты налога на наследство в Штатах выглядели предельно либеральными. Но те крохи, которые мне дозволено было вывести из сферы королевской юрисдикции, должны были показаться моей дочери неслыханными богатствами. Это учитывая, что её теперешние заработки были на очень недурном западном уровне.
Что же меня беспокоило – не в себе, а в моём странном внедрении в Магриб?
Не знаю.
Остров Искендер нас заждался, но сам я не совсем его узнал: вместо зачуханных рыбацких фелюг рейд был заполнен хорошими яхтами, порт расстраивался, сам город уже украсился стоявшими чуть особняком высотками, коттеджами, и даже набережная изменилась – вместо сонных кабачков – вроде по виду те же, но уже окультуренные, увитые неоном арабской вязи и латиницы.
Меня подмывало спросить дочь: каково впечатление? Как мой дворец? А банк?
Александрос стал из-за моего каприза чуть ни важней визиря. Если он теперь и в Одессе появлялся чуть ли ни ежемесячно, то на острове он сосредоточил половину строительных ресурсов Европы.
Стоимость строительства была такова, что огромные расходы покрывались его же детищами.
То, что я его притормозил на традиционных мировых рынках, сделало крупнейшие электронные компании нашими партнёрами.
Всё это казалось колдовством какого-то джинна, и я потратил день на второе посещение храма атлантов, взяв с собой Софью, совсем не потому, что она особенно просилась, и беспокоился отчего-то.
Встреча со жрецами мне не принесла никакой новой ясности, но дочери был преподнесён в дар какой-то меч - странный подарок. Конечно, для эмира выправить все документы – не такая уж и проблема.
Тем более, что я не только показал дочери свою личную сокровищницу – разумеется, поскольку её начали создавать недавно, она не шла ни в какое сравнение с сокровищницами рядовых шейхов племён на континенте, но это была сокровищница, и дочери я подарил украшение работы старых французских ювелиров, по художественной ценности очень солидное – одна страховка представляла собой серьёзную процедуру – а уж говорить о стоимости и красоте – излишне. Такого сорта украшениями блещут принцессы, дочери, супруги магнатов, звёзды – его одного было достаточно, чтобы обеспечить моей дочери безбедную жизнь в случае продажи или залога.
Я не это имел в виду, и не пыль пускал в глаза (себе?) – скорее, я хотел увидеть её восторг.
Эмир есть эмир.
В деловом плане вырисовалось новое положение Софьи – по сути, она становилась представителем банка в Одессе, хотя номинально должность её оставалась скромной. Ей предстояло уйти от Каца, она беспокоилась, и я сам сомневался – может быть, правильнее было бы поселить её где-нибудь на Лазурном побережье и не пускать в мир постоянного бизнеса. Но происходящее как-то выходило из-под моего контроля – если оно было под моим контролем.
Наш обратный путь дал нам возможность посмотреть южное Средиземноморье, единственное, мы не решились посмотреть пирамиды, ограничились Александрией.
В Одессу мы вернулись к концу апреля, и я впрягся в работу, отправив брата с семьёй на яхте в столь же великолепный круиз и лишив себя его компании.
Но моё участие уже не было слишком необходимым, и я махнул в одну из хороших клиник Швейцарии – обследоваться. Признаться, хотя ничего меня всерьёз не беспокоило, я опасался, что выяснится что-то такое, из-за чего окажется слишком определённым будущее. Но, несмотря на потрёпанность, всё оказалось обыденно нормальным, так что в Одессу я вернулся неожиданно для себя бодрым и умиротворённым.
Александрос затевал ещё что-то грандиозное, я отбивался, не желая, чтоб этот снежный ком превратился в лавину (а дело уже было не в снеге, вопрос с которым встал на индустриальные рельсы), но, как всегда, не слишком волевой, я дал ему добро на какие-то авантюры в Сибири, только ныл, что не хочу угодить под каток русского нефтяного монстра – лезть в эту пасть было настоящим безумием, но Александрос поклялся, что ни капли нефти не упадёт на белые одежды эмира. Я по его милости стал участвовать в каких-то комиссиях; правда, казавшихся мне традиционными российскими говорильнями, чему я тихо радовался. Я не вникал в суть его фантазий, до сих пор приносящих баснословные барыши, и не задавался вопросом – а чего это серьёзные бизнесмены тратят время.
У эмиров есть ещё одна привилегия – важно сидеть и кивать, доверяя свою голову своим поверенным и уполномоченным.
Всё равно, будто Александрос вертел мной, лишь в конце июля пощадив меня – я не умчался ни на какие Багамы, а мизерно потратился, организовав что-то вроде кемпинга прямо на берегу моря, так что с братом и всеми, кого только мог оторвать от дел, устраивал кейфы, длящиеся сутками, сонные и ленивые отдыхи, застолья и длительные валянья на пляже со всем одесским и пришлым людом.
На том самом пляже, где много лет назад Лючия впервые вырвала моё сердце.
Не такой уж и широкий круг привычных мне людей включал, конечно, и её с сестрой, и, несмотря на жару, особенно по вечерам состав компании становился полным – брат с семьёй, дочь с родителями, некоторые из компании брата, и высшие менеджеры моей компании, и мои подданные с Искендера, и, конечно, Александрос с обязательными гостями, среди которых всё чаще оказывались русские и японцы – видимо, это была свита, играющая короля, я невольно становился пузырём, набобом, правда, довольный тем, что все очень тщательно, как по закону, следовали моему пожеланию не говорить о делах – хотя бы со мной.
То, что Изабелла – моя бывшая супруга, мать Софьи – меня не узнавала, уже как-то утвердилось. Можно было опасаться случайности, но мой принцип «будь что будет» руководил мной без особых церемоний. Напрасно я опасался и того, что дочь заподозрит в марокканском эмире своего забулдыгу-отца.
Неделю гостила Каролина Шленковская с мужем, дочерью и двоюродным братом, который оказался писателем, так что целую неделю я с удовольствием узнавал новости литературы – я пропустил несколько десятилетий.
Вынужден я был и читать стихи, невразумительно назвав автором какого-то Май-Огюста, разумеется, неизвестного гостю-всезнайке.
Хотя он вцепился – если из вежливости, то разная бывает вежливость – и мне пришлось смешать правду с большой дозой неопределённости – а разве я сам знал достаточно? – и с грустью думал: эх, старикан – слышал бы ты, как тебя хвалят! Да если бы из вежливости к эмиру – нет, не понравилось бы.
- А вы издайте. Ну и что? Найдутся родственники – зачем вам с ними судиться? Передадите им права – и пусть спасибо скажут… Стоит, не стоит! Вы хорошо ориентируетесь – а вот что я вам скажу. Да – я не могу поручиться – бессмертные это шедевры или… так. Может быть, вы и правы – насчёт борща. Но пусть книга поваляется. Ну, не станут читать – что сделаешь? Старик уже не огорчится. Наследники – смирятся легко. А если не будет книги?
И я решил сделать это – филолог, как-никак, смогу найти грамотных издателей. Деньги есть, время есть. Желание есть.
Хотя бы сам иногда возьму книгу и погрущу, вспомню – а, может быть, отчасти и благодаря этому непонятному интересу я очухался?
Вполне.
Конечно, я не бросил свой кемпинг – куда там, мне ведь так было хорошо видеть вместе всех, кто так или иначе мне был нужен.
Пожалуй, я и забыл бы – случайно напомнила дочь, я даже поёжился – ведь не хотел забывать…
Чем ближе подвигались последние деньки августа, тем жарче он пылал, или мне казалось – пляжников только прибывало, места мало было, как в далёкие времена моей юности.
В тот день мы с утра заняли центровое место у самого прибоя, как-то оказавшись втроём – посредине я, справа – Людмила, слева – Вера, сидели на лонгшезах, умудряясь переговариваться в пляжном гомоне.
Сестёр Бац жара не разморила, словно они были изо льда – напротив, Люда стала оживлённее – никогда не говорила о себе, о прошлом – вдруг её понесло – она рассказывала не всё, не все имена называла – но я-то легко восстанавливал недоговоренное.
- Что значит увлекаться? – задумчиво говорила Люда. – Я одного мальчика любила безумно, одного-единственного.
- Знаете, все эти детские влюблённости, - сказал я рассеянно, на самом деле насторожившись: а если этот мальчик – Максим?
- Простите, - холодно ответила она, - самая непочтительная к эмиру. – В племени бедуинов это может быть по-иному.
- Возможно, - согласился я.
- Нет-нет, - сказала она странным тоном, который можно было принять за грусть. – Это была даже не влюблённость. Можно сказать, что я была без ума от него.
- Вы будете сердиться, но сейчас я угадаю: он так и не узнал, что вы его любили? Наверное, так, издали приглядывался – красивая девочка – а подойти так и не решился?
Она промолчала.
- Поверьте, среди бедуинов есть примеры и такого. Тем более, там существует довольно… свои правила.
Я имел в виду кое-что из багдадской лирики, правда, средневековой.
- Он мог догадываться.
- И, всё же, именно он не решился открыться?
Людмила с досадой махнула рукой.
Мне показалось, что она сама что-то пытается понять.
- Но я его любила, - жёстко повторила она.
- Вот женщина! – сказал я. – Вы не допускаете мысли, что сейчас задним числом так считаете! А тогда, быть может, было дело наоборот: он был влюблён, а вы… что вам мальчик?
- С вами приятно разговаривать, - рассмеялась Людмила. – Мне и сейчас не кажется всё простым. Вот, вы прочитали… одно стихотворение. Про Париж. Про… мадам.
- «Мадам Жюли».
- Ну, да. Мне показалось – это обо мне. Хотя мы были ровесниками.
- Стихи дарят много иллюзий.
- И много настоящего. В нас же есть настоящее.
. . .
Трудно сказать, чтоб этот разговор был совсем уж откровенным, но знал бы кто Людмилу – вот какие женщины должны быть шпионками – она умела быть непринуждённой и общительной, не меняя своей холодности на теплоту, без которой женщины безоружны. Для неё было совершенно не бросающимся в глаза полное игнорирование упоминаний о прошлом, более того – умение уходить от этой темы так, что вряд ли кто, кроме меня, так связанного с её прошлым, мог это заметить.
Она подала мне руку – правда, этот царственный жест мне уже был известен, но я изумился, уловив в бездонности, возможно, давно-давно бывшей моей душой, нечто похожее на каплю – это можно было принять за волнение.
Мы поплыли на волнолом, встали.
В этот день волнения не было, и видно было дно, и бычки, и крабы.
«Как тогда», - подумал я и отдал долг своей мнительности: а если она всё догадалась? Адмирал Суперека, похожий на меня… В принципе, вполне реально.
Но так бы она действовала?
Я не сомневался, что при всей её холодности, те давние игры в «папу-маму» искорёжили и её не меньше моего, и, хотя она так и не выбралась, не будет она по-женски даже ради богатства плести сеть. А уж если подозревает, что я знаю – скорее, сбежит. Может быть, по мне с моими богатствами видно отчётливо, что человек от себя не скроется и за деньгами.
Да и не так бы она действовала. В совершенно иных обстоятельствах нужно напоминать о себе.
Если бы она захотела положения жены или содержанки – прошлое ворошить не стоило.
Но я настолько знал себя, что не сомневался и в ней.
Одно в ней переменилось, и можно было бы спросить – а чем это вызвано? с чего она вдруг заговорила о своей любви? Я сейчас начинал думать, что это связано со стихами – именно об этом мы разговаривали, стоя посреди огромного голубого зеркала.
Как и давно о себе заметил, разговор о возвышенном не мешал мне её разглядывать – я сказал бы: украдкой, если б не понимал, что женщины питаются диетой мужских взглядов.
Я восхищался красотой, формой и стройностью ног, я не забывал тех деталей, которые не принято перечислять, говоря о женских прелестях. Можно было бы и испугаться влюбиться – но какая разница между мной и тем юношей, почти сорок лет назад стоящим на этом самом месте с Лючией?
Конечно, так или иначе, это была не та девушка, и я отмечал её сходство с Зенон – признаюсь, не лицом – тогда всё я мог бы заметить гораздо раньше – Людмила имела иные пропорции – плечи существенно уже, бюст – беднее, ноги более правильной формы, у Марины Яновны были не такие абсолютные колени и ступни. Схожесть была как раз в самой нескромной форме – я не могу быть, конечно, уверенным, но тогда, кажется, здесь Лючия точно была не похожа на свою маму.
А говорили мы о любви. Людмила – я уверен – не считала предмет моих взглядов совсем уж опошляющим возвышенные слова – в балете восхищение пластикой не чуждо шлейфу вольных и невольных ассоциаций.
Возможно, смотри я на яхты, тщетно ловившие хотя б какой-то ветерок, мои слова о любви показались бы ей учёными выкладками человека, забывшего или лицемерящего, а оттого выдающего свою неспособность внести душу в испепеляющую животную страсть.
Я знал, что со времени её появления в фирме не оскорблял ни Веры, ни Людмилы невниманием этого рода, что было бы глупо без плавного перехода к ухаживаниям, вернее – если б ни совершенно точное ощущение того, как они ценят дистанцию.
Поэтому я теперь и был удивлён тем, что видел – Людмила разговаривает совсем не так, как раньше, и, если я не замечал характерного в таких случаях порой даже бессознательного опутывания, цели меня заполучить, я видел, что и она сейчас себе удивляется.
Похоже, что её страсть к мальчикам образовала огромную пустоту – ей нужен был теперь друг, а уж что касается известного нежелания друзей оставаться без лакомства – что ж, это было бы совсем другим.
При её характере время от времени я получал отпугивающие импульсы – она замечала и словами пыталась так загладить, чтоб я не счёл дружбу совсем уж неинтересной.
Подобрав момент, я сказал:
- Я, вот, сейчас поражаюсь – насколько каждый человек интересен… По-моему, мы с вами нередко беседовали – и, казалось бы, строго обо всём на свете. Разве не говорили о любви? Согласен, - иначе как-то… Да! О поэзии не говорили. Но обо всём ведь говорили. И вы, я не преувеличиваю – вы всегда были для меня крайне интересной собеседницей. Однако, признаюсь, сейчас я приятно загрустил…
- Я тоже.
- Да, мне кажется, что нам иногда просто необходимо посидеть в ресторанчике и поговорить. Вы меня знаете – я совсем не приставала… Мне кажется, что мы можем стать друзьями – правда, я уже сейчас чувствую между нами дружелюбие… А что касается любовного: возможно, просто, мужчина-друг – не подружка, ему не стоит доверять интимные подробности и сегодняшние чувства. Прошлое, важное – а уж любовь у друзей – порознь.
- Другую женщину вы лучше б утопили, - засмеялась Людмила, в силу способности выдавая, что я попал в точку, и она бы ради дружбы пошла на всё – но мой подарок для неё был сейчас бесценным.
Мгновенная тень, всё же, пробежала по её лицу: а с чего я отказываюсь от добычи честной? При всей скромности Алёны, я знал, что моя нынешняя возлюбленная успела посвятить прежних знакомиц и коллег во все мельчайшие детали. А подозревать меня в верности женщине, приезжающей не каждый месяц, Люда не могла.
Не знаю, я не испытал бы чувства вины, изменив Алёне – наша близость была обеспечена свободой, хотя Алёна и говорила, а я ей верил – что не стремится к большему, и я у неё – единственный.
Но я, в самом деле, знал, что приятно Людмиле – и сделал это.
Чувствовал ли я себя старым?
Нет, точно.
Но, вот, ради этого сокрушить всё и почти умышленно не допускать того, что называл «сложностями» - я не хотел железно.
Мной уже не руководил «маленький максимка», беспощадный повелитель мой и женщин.
Я даже хмыкнул, подумав об этом, но мысли не мешали мне слушать Лючию…
Я поймал себя на том, что так назвал её.
- А что, если нам вдвоём прокатиться по Европе? – предложил я. – от вас требуется обходиться без мужчин, включая и меня.
- Вы раздавите меня богатством и великодушием, - сказала Люда, похоже, такой подарок получая впервые. – Однако, я не хочу.
- Жаль, - сказал я, не успев удивиться.
- Не хочу вдвоём.
- Поедемте с сестрой.
- Втроём – да, конечно, но не с Верой я хочу, например, чтоб была Алёна.
- Да я же обещал быть безвредным!
- Я забочусь о вас.
- Мы с Алёной в Париже были. А если вы насчёт проституток – я люблю более сложные интрижки.
- Стало быть, вы обещаете мне не избегать интрижек?
- Слышала бы вас Алёна… Да, я согласен – но, поверьте, вам будет вдвоём нормально.
- Вот и ладно – едем вдвоём с вами, я не гуляю, а вы даёте мне отдохнуть от дружеских разговоров и… мысленно поддержать вас на известном поприще…
- Поприще, - повторил я. – Меня – а не тех проказниц, в объятия которых вы явно меня толкаете – а вы подумали, что я не люблю… я не хочу даже так вас щёлкать по носу? Так вы не за них будете болеть?
- За вас.
Ладно, подумал я, будем считать, что это просто дополнительное напоминание, что не нужно снимать номер на двоих. Не верю, что Люда так извращена, что мысль о посторонней женщине в постели даже не нужного ей мужчины, друга, будет ей сладка. Нет, в мазохизме она не замечена.
+++
глава девятая Ж И З Н Ь С Д И А Г Н О З О М «З А В Т Р А»
Александросу удалось меня убедить, чуть ли ни заставив выучить химию от корки и до корки.
Так называемый «жидкий парафин» не был даже чем-то приблизительно родственным парафину, и то, что анализ не был сделан, было невероятным. Ведь случай совсем заурядный: главный враг нефти – парафин – попёр из трёх сверхглубоких скважин. Нефтью даже не пахло.
И Александрос уговорил меня взять эти скважины в концессию – условия были столь же невероятно выгодными. Добывать парафин в таких объёмах – да на него нет в мире покупателей.
Прогноз по нефти для всей Восточной Сибири и Дальнему Востоку был куда менее радостный, чем старый, даже в Кремле несколько поостыли с радужными проектами освоения новых месторождений. Крупные кредиты остановились. А мелкая компания, поверившая какому-то чудаку-академику, обещавшему на семикилометровой глубине океан нефти, крупно влипла, и не стой за ней мальчики из Кремля, лопнула бы – но её спрятали за государство, и Александрос предложил мне взять эту концессию – нефтяные короли этот регион для себя забыли.
Дикие запасы «парафина» и были предметом интереса Александроса.
Король благословил, хотя я не по-деловому сказал о том, что шансов на нефть нет, а химия Александроса с «жидким парафином» вряд ли даст много.
Но Александрос уже сплёл проект от «А» и до «Я», уже стоял арендованный трубопровод, терминал в Находке, и оставалось вложить деньги в переоборудование законсервированного крекинга в Японии.
Мало того, было соглашение о намерениях с крупной автомобилестроительной фирмой о совместном участии в проекте экологически чистого и дешёвого топлива.
Александрос предлагал транспортировать «жидкий парафин» в Японию, перегонять его в экологически чистое топливо и продавать на месте переработки.
Знающий химию поймёт, что парафин переработать совсем не просто и совсем не дёшево.
Но голубоватый гель, совершенно негорючий и не пахнущий нефтью, вообще, без запаха, слабо испаряющийся – не был парафином.
Анализ Александроса показал, что это совершенно новое вещество, не известное ни в природе, ни в качестве какого-то побочного продукта производства.
Это был «сгущённый этиловый спирт», то есть, полимер, состоящий из гибких молекул, обеспечивающих оригинальную консистенцию, лишь условно называемую гелем, имеющих в основных узлах молекулы уже известного Александросу изотопа ртути, а ветвления – исключительно радикалы этилового спирта.
Понятно, что во всём мире один Александрос настолько отработал методику кристаллоидного анализа, что никто бы и не догадался ни при каком рентгене, что переплетения групп С\2Н\5ОН абсолютно не связаны между собой и имеют лишь соединения через атомы ртути.
В Японию я взял Софью, уже успевшую самостоятельно поработать в Европе, участвуя в делах банка и моей компании. Конечно, я не хотел, чтобы она участвовала в этой слишком уж масштабной афере, и снова получилось совершенно независимо от меня.
Что было хорошо – она, чуть ли ни ребёнок, чувствовала себя уверенно в ситуациях, где мне приходилось просто извлекать из себя неведомые артистические способности – хотя я согревал себя мыслью, что именно моя «широкая спина» и предоставляет ей основания для такой уверенности. Софья невероятно много работала, и это производило отдачу на многочисленных переговорах, где я присутствовал. Несмотря на скромную роль, она производила блестящее впечатление. Партнёры, излучающие доброжелательность и вежливость ко всем, к ней были особенно внимательны. Смешно сказать, но ведь, действительно, Софья была единственным человеком – разумеется, из осведомлённых – не знающим, что я – её отец.
Странно, что она привыкла уже называть меня Августом, а я всё не мог к этому привыкнуть, будто каждый раз ожидал её детское «папка».
Я понимал, что даже этим корёжу что-то внутри себя, я понимал, что давно пора перестать жить «по течению» и хотя бы просмотреть это «внутри себя», пусть не кидаясь в поиски правильности – в веру, в… Впрочем, а разве есть что-то, кроме Веры?
Но даже то, что я давно сказал себе: дело не во мне, надо как-то не оказаться камнем на дороге людей, особенно дорогих и близких мне. При этом было ясно, что это соблюсти можно было при единственном условии: привести в порядок собственную душу.
Именно в Японии я сходил в православный храм – не то, чтоб впервые, но, может быть, уже не совсем влекомый течением внешнего мира. Софья меня сопровождала в составе небольшой свиты.
Наверное, мне, мусульманину, следовало бы и в этом не запутывать, вникнуть в новую свою веру, я же не посетил мечеть – что, конечно, было в моём положении больше, чем, всего лишь, хамством. Однако, ко мне относились необъяснимо либерально мои духовники, словно не замечая моего плаванья вдоль континентов веры по воле ветров.
Когда-то, одно время, в девяностые, я в церковь ходил, но были среди моих знакомцев говорящие, что во мне веры нет – и не надо напрасно ходить. Мне казалось, что у тех, кто говорил, не было по-настоящему ни веры, ни сомнений, ни мыслей искать веру, они слишком легко говорили то о своих соблюдениях правил, то с ещё большей лёгкостью снисходили к своим поступкам, кивая: «грешен», и тут же доверительно поясняя: да не грех это, это грех того-то и того-то, и мой поступок даже правильно им противостоит.
Я не спорил – мало ли что мне казалось бессмыслицей.
Сам я что-то мнил и даже утверждал окружающим, был в чём-то убеждён и поражался тому, что кто-то со мной не соглашается.
Пожалуй, жизнь выбила у меня ту уверенность, хотя и не вбила определённость понимания.
Теперь у меня оказалось немного собеседников, не делающих поправок на моё богатство, но тем внятнее звучали для меня их слова. Нет, я далеко не всегда соглашался, внешне был всё тем же Суперекой, я не видел, что, скажем, мой брат, Софья, Людмила или Алёна находятся в достаточном приближении к внутренней гармонии, чтобы быть правыми в чём-то неуловимом главном. Но каждый из них не отметал рефлексий и не оставался в себе, стараясь услышать другого – в данном случае, меня.
Мы возвращались поездом, но ни Владивосток, ни магистраль не пробудили во мне воспоминаний, и я был в своём купе один, лишь обедая в ресторане с сотрудниками и охраной, а ужиная вдвоём с Софьей.
Экспресс отсчитывал квадартурой колёс бесконечные тысячи вёрст, а я даже начать размышлять не собирался, будто меня занимает бизнес – нет, ведь, дела меня не захватывали, не волновали и не раздражали.
Конечно, я не раз говорил себе: надо что-то делать. Да и размышлял – допустим, так – ну, и что?
Понятно было, что смысл был в дочери – но о том, чтоб ей что-то досталось после меня, я уже позаботился, признаюсь, несколько подтолкнул меня король, когда выяснилось, что я очень чётко понимаю, что состояние моё номинально принадлежит королевской казне, будь у меня сын-наследник. И сын бы купался в роскоши, тешился вращением мультимиллионов, но, как и я, был бы лишь управляющим – правда, в Швейцарии принцесса Валли мне вскользь заметила, что огромные деньги никак не ощущаются ей подвластными, и лишь особые прирождённые финансисты иногда доверительно делятся удачным – не сколачиванием миллиарда! – укрощением Голиафа, признаваясь, что ощущают себя игроками в крокет шарами величиной с планету, возможно, набитыми взрывчаткой.
Не знаю, было ли это шаром другого рода, запущенным в огород моей души, и что чувствует настоящий миллиардер, скажем, рядом с махиной государственных финансовых потоков.
Если принцесса была искренна, я – счастливый человек, не ощущающий больших денег никак, исключая, скажем, приобретения одного замка, яхты, вообще – личного имущества.
А уж какой-то там завод в Японии не достигал моего чувства собственности.
Конечно, я не мог забыть долгих лет заботы о каждой мелочи и радовался, что дочь обеспечена лучше, а о яхтах и виллах совсем не мечтает. Но и в этом было что-то не понятное мне: а вдруг ей нравится бизнес?
Нельзя сказать, что моя жизнь потерялась в излучинах событий, однако, неужели всё бессмысленно?
Наверное, в таком состоянии следует идти в скит или же в казино, или начинать надо путешествовать – как мечтал мой отец постранствовать по свету – а я вполне мог отойти от дел – нужно было только найти в себе желание.
То желание, которое меня занимало действительно, было каким-то неполным. Я просто хотел видеть, как идут дела у дочери.
Но главное было в другом: несколько лет без дочери невозможно уже никак изменить.
Возможно, я хотел ещё, чтобы дочь пожелала найти отца, а то, что этого не было, будто бы указывало: значит, и не будет.
Хотя, предположим, узнай она – что это я, – когда меня уже не будет – какие чувства испытает: почему я не открылся? Я не надеялся, что она поймёт меня и одобрит.
Что радовало: эмир Искендера не воспринимался ей, как отец, хотя её признательность я ощущал, как преданность даже не за открытые возможности – за человеческое отношение.
А как это сравнить с отцовским отношением?
То-то.
В Одессе я уединился во дворце, словно что-то всем подсказывало меня не беспокоить. Мы с братом виделись, конечно, часто, но уж без этого я не мог совсем.
Кажется, случайности просто неумолимы.
Я бродил по улочкам между Садовой и Портофранковской, охрана была незаметна, словно создавая мне все условия для такой прогулки.
И возле костёла я столкнулся с Верой, мы с час стояли и разговаривали – Людмила как раз воспользовалась моим предложением и сама уехала в Европу; мне почему-то казалось странным, что мы с Верой свободно говорили о другом – не знаю, но было впечатление, словно Вера – какая-то вторая часть сестры, и даже мне понятнее, чем Людмила.
Когда мы посидели в ресторане и договорились назавтра пообедать во дворце, Вера и не вздумала по примеру Людмилы сделать какие-то предупреждения о ненужности сближения. Что было общего с сестрой – и она что-то видела внутри себя, и ей было нужно моё внимание – я не сомневался, - потому, что я чем-то был созвучен ей, что-то хранил в себе. И мы не собирались делиться сокровенным, но просто говорить было важно.
Это была дружба, но благодаря Вере я сделал не особенно лестное для себя открытие: а ведь и с братом мы не стараемся вникнуть в самое важное, словно оберегая друг друга от проблем. Пусть я не понимал своего и, наверное, без специального намерения, искал в наших разговорах что-то страшно важное для себя и надеялся, что я ищу своё.
Похоже, именно так и было, и я скептически думал о литературе: вот где герой определённо себя знает!
Флейта, дудочка, дырочки – да сам человек играет ли – не зная музыки и, безусловно, не имея нот?
Но не глупо ли было всем нам соединять какие-то слова, стремясь в них воплотить не просто мысли, но и неведомое, способное что-то открыть в нас самих для нас самих?
Всё же – не глупо, ведь имели значение не только слова, а, кажется, всё, особенно молчание - не театральной паузы, а ожидания.
Я слишком был наполнен литературой, но она сплавилась с моей жизнью, и я с удивлением обнаруживал, что говоримое мной – не философия и не житейская мудрость, а если и Вера – не знаю, какая.
Конечно, я говорил себе: а не хватаешься ли ты за соломинку, друг?
Однако, было ясно, что воронка жизни слишком настойчиво втягивает меня в несбыточную грусть о пропавших годах. Достаточно было урезонить себя: ну, и ладно, я нанёс удар маленькой девочке и сегодня понимаю это… да и тогда – как я был без неё? Но ведь с другими людьми чего только не было? Одни рождались сиротами и умирали, пронеся через всю жизнь тоску по неведомым родителям… Другие теряли – страшно, жестоко и неотвратимо. А те, которые становились калеками?
Но эта судьба оставалась моей. И не в бедах чужих было моё восстановление. Можно было бы начать сотню добрых дел, заняться благотворительностью – лично, потому что мои структуры как-то само собой участвовали в крупных и мелких благотворительных программах.
Ещё меня беспокоила личная жизнь дочери, или, вернее, отсутствие личной жизни. Если справедливо, что у неё просто времени не было – да, нет, она казалась мне настолько разумной, чтобы и личной жизнью заниматься в полной гармонии с увлечением работой. Ведь на бассейн и теннис время находилось. А центр тяжести её служебных обязанностей сместился с деталировочных переговоров на стратегические, и при всей ответственности эти мероприятия больше походили на светские рауты.
В тот день адмирал Суперека прибыл пораньше и никуда не спешил, и разговор втроём был у нас каким-то значительным, как мне показалось, но завершился он редкой программой – мы втроем поехали по недорогим кабачкам, которые всё ещё отдавали неистребимым одесским колоритом.
Не скажу, что мы пили много – хотя я по сравнению с оными временами почти не пил, компанию брата иногда составлял чуть ли ни на равных.
Вере надоело не это – просто ей не было так интересно, как нам – из очередной кафешки мы завезли её в офис и пошли по центру, случайно нашли замечательно безлюдное местечко на Приморском, так что из окна был виден залив с этой Бегущей, иногда пугающей, словно младенец Соляриса, за спинами нашими был пустой зал с тремя нашими охранниками.
- Слушай, Максим, - сказал Стас. – Мне вот что сказала Соня. Что надо отца найти, ей страшно, что он погибает где-то один… Она сказала: «я понимаю, насильно человека не поднимешь, и он, может быть, и откажется видеть меня и маму – я только хочу его увидеть и сказать, что люблю его».
Я вытер глаза рукавом, не доверяясь салфетке.
- Хорошо. Скажи ей, что её отец очень обеспечен и о ней знает.
- И всё?
- Это может переменить её…
- Нет, нет, - махнул рукой Стас. – Да ты сам понимаешь – она не с бухты-барахты. Она не один день думала. Не один год.
- Конечно. Она просила… Найти отца?
- Да.
- Ладно, ладно…
Неужели, развязка?
Во всяком случае, я сам переменился, моя вина стала полностью моей, и дочь простила мне – зная её сегодняшнюю, я не сомневался, что Софья и в этом выразила уважение к Судьбе – пониманием, что нельзя винить Её…
Я – кстати или некстати – вспомнил один сонет Анатолия Асмоловского:
Мирянин некий к богу возопил,
Что жизнью удручён – всё беды и невзгоды,
И что мрачны над ним Небесны Своды,
И тяжкий Крест нести нет больше сил.
В ответ ему Владыка возгласил:
Утешься, путник, милостью благих,
Поставь свой Крест средь множества других –
И выбери себе по мере сил.
И долго он перебирал Кресты.
И вот сказал с надеждою живой:
- Вот этот, Господи, мне взять позволишь Ты?
Возьми, неси и знай, что снова выбрал свой.
Мысль изменить Судьбу безумна и пуста!
Нам не уйти от своего Креста.
Я не хочу сказать, что мне тогда невозможно было остановиться, я не прикрываюсь Судьбой.
Изменить Судьбу, всё же, можно, и мы её меняем, совершая тот или иной поступок, делая тот или иной выбор – однако, что нам достаётся – иная ли Судьба?
В том-то и дело, что могли бы мы втроём сегодня мирно жить в Пятигорске, небогато, трудно, но счастливо, и это было бы самое лучшее, конечно.
Но Судьба распорядилась иначе.
Я совершал не то, я рушил благополучие, вроде и понимая это…
И не хочу оправдывать себя: значит, вот это было ценой за что-то неизмеримо более ужасное…
Моя вина в том, как действительно стало, и не моя заслуга в том, чего мы избежали – вот вам поэзия возможных миров…
Вот что: я почувствовал себя счастливым, даже зная, что ничто не залечит раны тех лет разлуки – ни у меня, ни у дочери.
Но, может быть, если она решилась, мы сможем смотреть друг другу в глаза.
Я не стал обдумывать, как смягчить нашу встречу. Разумеется, ей сказал дядя.
И тяжесть открытия свалилась на неё снова, и всё равно, от этого, даже испугайся она – и ей не просто было отмахнуться.
Наверное, мы не очень можем проявлять свои чувства.
И встретились обыденно – я зашёл в её новый офис, и мы не обнялись, она только взяла мою руку и посмотрела по-другому.
- Я тебя никогда не забывала. Я теперь не узнала, но что-то было не так.
- Конечно, - сказал я. – А что мама?
- Несколько лет назад она сказала: «жаль, я не могу его спасти. Но меня терзает то, что я не пытаюсь».
- Мне надо было вас спасать.
- Нет же. Спасают тех, кто гибнет.
- Она была просто убита – рядом с ней был не я, а чудовище – и даже любви не хватит, чтобы… Может быть – если она спросит – сказать, что у меня всё благополучно?
- Наверное. Конечно.
Нет, это только казалось, что мы встретились так, будто и не было разлуки.
Просто, она не плакала, и не плакал я.
- Как бы ты хотела жить? – спросил я. – Понятно, ты можешь вообще не работать.
- Нет-нет.
- Хорошо… Но у тебя будут деньги – ты не против?
- Понимаю, конечно, да.
- Если хочешь – своё дело…
- Нет – я хочу – твоё.
- Оно не такое и глупое, как кажется… Песок Сахары, снег России, подземный океан спирта Сибири. Это не слишком хуже чисто финансовых операций.
- Да, я понимаю! – улыбнулась дочь. – У тебя всё получится. И не только на благо королевства. Ты сделаешь для многих хорошего много.
- Мы.
- Мы. Экологически чистое топливо – прислали отчёт испытания. Ртути не остаётся. Только водяной пар.
- Подожди. Ещё и с водяным паром будут экологические проблемы - это временная передышка.
- Я – принцесса?
- Да.
- Я не хочу быть мусульманкой.
- Представь, у современных шейхов и эмиров есть дочери в Европе… Даже и сыновья, хотя это сложнее. Но тебе необходимо подумать – есть одна церемония королевского двора, которая утвердит некоторые твои титулы.
- А зачем мне много титулов?
- Ну, расширяются права наследования, ты же знакомилась с королевским правом?
- Ну, да. Принцесса – и никто меня не запрёт в роскошный дворец?
- Да, никто.
- Странно всё это. Ты – эмир.
Пожалуй, об этом был поставлен в известность только мой король, в Одессе же, охочей до светских новостей, никто ничего не узнал. Ни Изабелла, ни Вера с Людой.
Но совсем скрыть было невозможно – предстояла довольно пышная церемония в королевском дворце. Впрочем, я полагался на традиционное безразличие русских и украинских информационных агентств к великосветским новостям из африканских королевств.
Событие не пройдёт по первым страницам ведущих европейских газет и не будет упомянуто в Евро-ньюз, а последние страницы бульварных парижских газет даже в европейской Украине мало кто обсуждает.
И мы с дочерью отправились в важное путешествие через всю Европу – Будапешт, Вену, Париж и Мадрид.
- О! Ещё один новый русский! – услышал я за спиной в киевском аэропорту.
- Даже не хотел, - уточнила другая журналистка. – Это эмир откуда-то из Аравии.
Что ж, подумал я, в самом деле, я – не новый русский. Я – новый магрибинец.
В Будапеште мы остановились в роскошном отеле «Буда», кишевшем куда более именитыми, чем мы с дочерью – будто собравшимися вместе для демонстрации, мол, не слишком задирайте нос, эмиры.
На экскурсию в королевский дворец нас повезли в небольшой, но очень блестящей компании европейских фамилий, включая брата герцога Лихтенштейнского с сыном, молодым человеком – и, хотя я ещё не вошёл в роль папаши, прикидывающего шансы и варианты – поймал себя на мысли, что рядом с дочерью – молодой принц.
Компания наша была небольшой, и за обедом во дворце мы были представлены друг другу, английским дочь моя владела неплохо, а французский проверять не решилась, но принц говорил с ней только по-английски – с ней, потому что их было двое молодых, и благодаря их беседе обед получился даже совсем не чопорным, словно собрались обычные туристы. И принц, и моя принцесса вовсе не заглушали всех, с каким-то пониманием друг друга делая разговор общим.
Мой английский был не таким свободным, но мне и не пришлось попадать в центр внимания.
Странно, но собравшиеся общались между собой непринуждённо, хотя я и понял, что до Будапешта им вроде бы не приходилось встречаться лично, даже когда речь заходила о каких-то больших торжествах, где все присутствовали, вспоминали о чём-то, явно тогда не будучи друг другу представленными.
Я с интересом смотрел и слушал всех и думал: а как моей доче этот принц? Уж слишком выделялся он родством с правящей фамилией, и хотя, кажется, наследным не был, всё же, предполагаю, был в личном плане уже определён.
Так что, речь не шла об отношениях, имеющих брачную перспективу, но что они легко нашли дружественную основу, было приятно.
Они между прочим обменялись электронными адресами, и дочке не было стыдно за свою «пудреницу», пусть и сработанную не без участия технологии моей компании, но той самой фирмой, производящей микрокомпьютеры, продукцией которой пользовались и Лихтенштейн, а, пожалуй, и все очень богатые люди Европы.
В целом, наше общение на этом завершилось бы, если бы отец принца с невозмутимым видом ни пригласил меня с дочерью в Вадуц, правда, не на дворцовый праздник, а на какой-то общеевропейский форум – поскольку по срокам оказывалось, что мы с дочерью будем возвращаться из Рабата, я поблагодарил и сказал, что приложу все усилия, чтобы дела не помешали побывать в альпийском княжестве.
Софья после сказала, что принц – интересный молодой человек, но я не должен думать – она и близко не предполагает каких-то отношений более, чем дружеского плана.
Однако, в моей свите находился в качестве советника Щербицкий, граф польского происхождения, француз, до этого возглавлявший представительство короля Марокко при дворе итальянского короля – очень небольшое бюро, осуществлявшее, скорее, контакты именно с высшей европейской аристократией.
Щербицкий, конечно, на обеде не присутствовал, однако, мне изложил свои соображения – оказывается, такие не специально организованные встречи являются в Европе как бы введением в клуб высшей аристократии. И уточнил:
- Разумеется, кто-то позаботился, чтобы вы попали в это общество – хотя вас и не предупредили. Не обошлось без какого-то разговора между королём и князем.
Я понял, что в таких делах личная инициатива просто невозможна, а внимание короля ко мне, скорее всего, вполне обычна: член королевской фамилии не может «сквозняком» гонять через Европу, и, хотя никто ему ничего не предписывает, простая вежливость королей лишь обращает внимание друг друга на своих. Весь арабский мир тяготеет к европейской аристократии, но государства, близкие к французскому содружеству, особенно вхожи во дворы европейских монархов и крупных аристократических кланов.
Я подумывал, не осложнят ли мою жизнь слишком поверхностные представления об этом мире, которым я прежде не интересовался.
Правда, я в какой-то мере это понял ещё тогда, когда Щербицкого порекомендовали в мою свиту – теперь я убедился, насколько это было своевременно устроено.
Ладно, всучили мне остров, эмират, марроканское подданство, ислам, мультимиллионы – какой шлейф тянется за этим – ещё неизвестно.
Я про себя криво усмехнулся: да все умные люди давно знают, что я обречён плыть по течению.
Может быть, это имели в виду жрецы Атлантиды, говоря о том, что я - человек Судьбы?
Однако, будапештское представление определило и нашу венскую программу: мы оказались через посольство гостями Габсбурга и увидели нечто фантастическое: бал Вальса, где собиралась не только венская аристократия, но и политики, богема, словом, какая-то блестящая столичная элита.
Случайно или нет, среди итальянских гостей оказалась принцесса Валли, легко меня разыскавшая и обращающаяся со мной при дочери как со старинным другом.
Париж оказался в этом отношении республиканским, мы ограничились двумя обедами – у французских Габсбургов и у Монтрозов, с которыми познакомились в Вене.
Но, в целом, мы с дочерью не были так связаны программой, как в Вене, насладились свободой и феерической красотой города.
Я не знал, что ожидает нас в Мадриде, поэтому решился проконсультироваться с послом – но для магрибского двора я не был в данный момент значимой фигурой, и меня предупредили лишь о приглашении одного гранда, с которым у моего короля были старые дружеские отношения.
Возможно, наше путешествие по Европе было совершенно неслучайным приготовлением к процедуре приёма во дворе моей дочери.
Церемония была достаточно скромной, однако, на ней присутствовали настолько высокопоставленные гости из других арабских стран и Европы, что я снова был сбит с толку – неужели, в этом нет ничего из ряда вон выходящего?
Я не послал никаких распоряжений в свой дворец и был предупреждён о празднестве в честь моей дочери чуть ли ни накануне приезда на остров.
Признаться, я даже не пытался вникнуть в обычаи своего племени, и мы с дочерью несколько часов просидели на возвышенности, перед которой собравшееся в полном составе племя показало всё искусство – хотя явно и не на голливудском профессиональном уровне, но дух настоящего праздника, который проводится уже не одно столетие, ощущался.
В Вадуце мы провели восемь дней, любуясь Альпами и окружённые вниманием всего княжеского семейства, а особенно обеих – нашего знакомого уже Кристиана и наследного принца Стефана, чуть более старшего годами.
Правда, кроме радушного гостеприимства меня совершенно незаметно подвели к деловому разговору, из которого мне, понявшему всю глубину своей неискушённости, сумели дать понять необходимость новых и самых важных переговоров с представителями двух крупных европейских банков.
Если сперва я подумал, что будут сформулированы пожелания, заметно снижающие эффективность моего банка, то оказавшийся в Вадуце – он не настаивал на «случайности» - сам Генеральный директор Королевского банка Марокко мне прямо сказал, что речь идёт о дополнительных возможностях: именно мой банк удобен европейцам для обеспечения гарантий в финансовых проектах всей Западной Африки.
Хотя эта зона в целом обеспечивалась, появление моего банка давало возможность европейцам снизить риски – а они были слишком реальными – пусть и теряя проценты.
Что касается моих рисков – у королевского банка были серьёзные аргументы в пользу соглашения: несмотря на всё влияние американцев, японцев и южноафриканцев, Западная Африка уже некоторое время успешно воспринимала и арабское финансовое влияние.
Можно сказать, что рисков не было, поскольку арабское влияние более эффективно сдерживало межгосударственные и внутригосударственные напряжённости в этой части континента.
Понять это я был способен – выходило так, что Магриб фактически получал возможности, превышающие его реальное положение в арабском финансовом мире – благодаря такой вот игре европейцев.
Можно было дивиться - я совсем недавно убедился в том, что международная банковская система подобна швейцарским часам – и, вот, обнаруживается, что здесь ещё пахнет временами корсаров.
И тут я просто для порядку посвятил в предстоящие дела дочь и неожиданно получил от неё намётки, идеи весьма интересного проекта: оборонщики Украины – а нетрудно было понять, что какое-то отношение к ним имеет и оборонка России – активно тянутся к нашему оффшору.
Идея была простой: если им оказалось, чем рисковать, прочему бы мне ни пропустить таким образом в «клетку ко льву» москвичей и киевлян? Понятно, что оборонцы действуют помимо их центральных банков, но у них в Западной Африке интересы, безусловно, есть, - так почему мне не соединить торговые и финансовые интересы родных вояк, зная, что им есть ради чего рисковать – тем самым снимая с себя риск и вдвойне зарабатывая?
До переговоров в Цюрихе дочери предстояло реализовать финансовый проект «Востоко-Запад». Конечно, в масштабах мировой банковской системы это была пылинка. Но – золотая и моя.
Были примерно ясны масштабы доходов, но вряд ли мы с дочерью планировали их тратить на личные нужды. Единодушно как-то относясь к числам с полдюжиной нулей после смачной трёхзначности, как к графической символике, мы словно забавлялись во что-то типа кроссворда.
+++
глава десятая ХА-ХА-век, ХИ-ХИ-век
Наверное, ни занимайся финансами дочь – я бы не особенно участвовал, однако, Софья настояла на том, чтобы я просто перестал всё время просиживать в своём одесском дворце.
В Киеве с особым нетерпением ждали подписания договора, и сам министр обороны выразил «пожелание» видеть адмирала Супереку куратором с украинской стороны – оторопь брала: хотя номинально новое положение было вполне на уровне должности моего брата, было ясно, что генералы самого высшего ранга пожелают снизойти до этой работы. Однако, было ясно, что Президент уже не может терпеть раскалённой сковороды воровства, где если и не пропадают гарнизоны, то лишь потому, что «слизывать» со счетов кругленькие суммы так гораздо удобнее.
Ясное дело, что теперь первая же кража пустит под откос всё дело – ни марокканцы, ни европейцы не пожелают не замечать уполовинение сумм.
Таким образом, для Президента Украины лучшим гарантом защиты гос.интересов был я и, стало быть, мой брат.
Дело стало совершено семейным, и, как брату ни жаль было расставаться с привычным особняком, пришлось ему занимать новый, зато более внушительный особняк.
Мы отметили его «лишнюю звезду» с помпой, заодно и познакомившись с генералами, которым пришлось смириться с упущенной выгодой.
Дело было с этой стороны очень непростым, но очень серьёзные банкиры из Европы прямым текстом заявили, что оздоровление этой части украинской финансовой системы найдёт беспрецедентную поддержку на самых высших уровнях европейской политики. Иначе говоря, нам с братом не грозило оказаться нежелательными в Украине и России персонами.
Конечно, ни он, ни я совсем не стремились так стать фигурами типа «мишень», но нас не особенно и спрашивали.
Смешно, но теперь президент «Укрвооружений» прибавил к своим болям и заботу о том, чтобы никто не давил на контр-адмирала Супереку.
Возможно, мы попали в игру с куда более серьёзными ставками, однако, трудно было не видеть в конкретных шагах Киева взаимосвязи с осуществлением идеи юной Софьи Суперека. Многие даже из числа «обиженных» понимали, что для хорошей жизни им остаются и хорошие возможности, а отстранённость определённо оберегает их от печальной участи некоторых, не сумевших поладить с Европой деятелей, взявших слишком уж много и слишком явно.
Я проявил серьёзную жесткость, запретив всем высшим менеджерам работать на износ, в первую очередь, пресекая соблазн работать без продыху у брата и дочери.
Пожалуй, мы сумели создать режим отдыха, нам пришлось так часто отдыхать втроём, как никогда.
Зато постепенно наше дилетантство проявило привлекательное качество противостоять манере всё запутывать.
Не знаю, как удавалось верховным воспитывать наших партнёров, но мы сделали демпферную систему, защищающую внешнюю деятельность от безалаберщины военных финансистов.
Первые же операции воодушевили всех – и европейцев, со своей стороны просчитавших мой ход и нашедших его удачным, и киевлян, неожиданно для себя расширивших рынок сбыта вооружений, и марокканцев, получивших именно ту позицию, на которую рассчитывали. И меня – если не считать, что меня не волновали даже те миллионы, которые с санкции королевского банка переводились на мои личные счета в европейские банки.
Занятый финансами, я уже не мог в деталях следить за проектом экологического топлива – а завод в Японии готовился уже к производству автомобильного топлива не только экологически чистого, не только в четыре раза более дешёвого (для конечного потребителя), чем бензин и газ, но и приспособленного к применению в двигателях, производство которых начиналось без существенной перестройки технологии.
Опытные партии уже продавались на всех континентах – включая и Антарктиду, где хладоустойчивость оказалась эффективнейшей.
Разумеется, именно японские автомобили нового типа прошли через нас и в Одессе, наша компания построила сеть заправочных - правда, пока речь шла вовсе не о дешёвых марках, украинский автомобильный рынок просто не соответствовал стандартам соотношения цен, иначе говоря, массовый покупатель до дешёвых новых иномарок просто не дотягивался.
Но ни я, ни японцы не желали передавать торговлю дилерам, способным просто «залупнуть» цены до «бензиновых», то есть лишить дело пусть и неблизкой, но перспективы.
В конце ноября в Одессе наступила зима, и море не спасало от сугробов снега, и с улицы можно было различить внятное:
- Нет – вы слышали? Это у них глобальное потепление, скажИте? А тогда у нас – что? Шо они думают? Пока наши китов били – никакой дыры в озоне не было, всё шито-крыто было! А теперь шо такое? Шо это, я вас спрашиваю? Если это ваше потепление – где вот этот эмир сраный, шо он не сядет голой жопой вот на эту лавочку – у него дома пляж – на тыщу километров, лежит зараз на горячем песочке, в уйс не дует! А я обратно должен калоши доставать, мама, где же у нас будет справедливость?
Такие трудности народа меня не трогали. Тем более, что губернатор пару недель назад вопреки обычаям устроил светский приём, где дал мне угадать необходимость крупного взноса в фонд теплосетей – когда я выбрался уже без чека из-под грозы фотовспышек, остальные толстосумы раскошелились хотя по-одесски скромно, но очень уж активно, уязвлённые, видимо, тем, что Одессе грозит всю зиму согреваться отсветами сахарского солнца. Ясно было, что Одесса теперь перезимует, однако, обеспечить тепло на улицах я, конечно, был не в состоянии.
Всё это время я с какой-то заведенностью делал телефонные звонки, с одними говорил сухо, лаконично, а с титулованными европейками позволял себе посудачить гораздо дольше, чем рекомендовал этикет – я старался не впадать в иллюзию, но уж очень искренне умели аристократы общаться, внушая мне самому, что я – душка, интересный и т.д. и т.п.
И хотя очень уж ощущалось даже в милой болтовне, что моё обаяние не в последнюю очередь определяется интересами европейских финансистов – в Киеве банк Лихтенштейна открывал представительство, а уж это учреждение было чётко настроено не участвовать в ловле осетрины в мутной воде постсоветской финансовой системы.
Я иногда льстил себя тем, что пусть и случайно, но подсказал Киеву стиль общения с Западом, не раздражающий Москву, но не из-за стояния на месте.
Поскольку телефонное общение было расписано, не забывал я Людмилу и Веру, но никак не мог позволить себе увидеться с ними, хотя Алёна по-прежнему появлялась и позволяла выходить в свет, сопровождая меня – она хорошо уяснила мой характер и действовала инициативно.
Казалось бы, столько времени мы проводили втроём с братом и дочерью, и ведь совсем не погрязали исключительно в делах, но я словно ловил себя на том, что помню какой-то разговор с Верой и мысленно отвечаю ей – получалось, что я каждому из окружающих говорил что-то особенное, и каждый мне говорил что-то ему одному видимое и очень важное.
Разве что было ощущение того, что я не могу свести всё вместе. Если несколько упрощать, речь шла о том, как жить – как следует жить и как получается жить. Напрямую, конечно, так не формулировалось, но именно этим был озабочен каждый – ведь и Софья! И хотя мои ушедшие в бесконечное прошлое пьянки были полны куда более пышными завитушками о смысле жизни, теперь во внимании к этому ощущалась перспектива смерти, впрочем, не у Софьи, возраст которой бесцеремонно позволял ей оперировать понятием «будет».
Все остальные не замыкались в прошлом, каждый по-своему – и пусть это мне представлялось тоже по-своему – воспринимал свою жизнь как нечто целое.
Может быть, мне следовало найти собеседника традиционно верующего, потому что, похоже, и мой брат, и я, и Вера, как-то не считая свою собственную жизнь более менее даже совершенной, сходились, кажется, в том, что смысл не в воскрешении и бессмертии плоти, поскольку умирание тела – только печальный итог умирания каждого дня переживаний, поступков, мыслей, непоправимостей, событий – всего того, что строго точно ни в одной религии не подлежит воскрешению.
Разумеется, жизнь – это как раз продолжение и продолжение, и воскрешение – не возвращение прошлого, а призванность к будущему, и это – замечательно.
Каждый человек, засыпая, утром просыпается, не сомневаясь, что он – тот же самый, но, если начинает вдумываться и рассматривать каждую деталь своего внутреннего мира, может заметить, что для целостности жизни маловато инстинкта «я», «интегральной индивидуальности», нужно, чтобы это «я» было не пустым.
И прошлое оказывается слишком существенным компонентом сегодняшнего дня человека, так что, если бессмертие души имеет какой-то реальный смысл, то хотя бы однократное воскрешение тела означает пробуждение, главный смысл которого – в отношении к прошлой жизни.
Можно сказать так, что слишком многое, что мы считаем собой – при строгом взгляде оказывается мусором, чуть ли ни подражанием другим людям. Мы издаём одинаковые звуки, хотя иногда понимаем значение индивидуальности голоса, мы говорим одинаковые слова, располагая их в неповторимом, хотелось бы не сомневаться, порядке. А наше самоутверждение в жизни может оказаться большими неприятностями для ближнего. Великие же исторические деятели погубили столько жизней, что памятники им должны бы внушать ужас аурой смертоносности – но мы повторяем о заслугах великих людей совершенно в одном ряду с мучениками, художниками и настоящими героями, практически всегда оказывающимися в узловых точках истории и каким-то чудесным образом каждый раз останавливая мясорубку, раскручиваемую тщеславием и властолюбием деятелей – в общем смысле – ценой личной жизни.
Вера была моим собеседником не об истории, а о жизни простых смертных. Что-то, видимо, она брала из своего опыта, хотя умело обобщала и не давала повода говорить о собственной её персоне, но она думала о других людях столько, что поражала меня.
Наверное, со стороны наши разговоры казались бы абстрактными – мы обходились без единого конкретного примера.
Пол-бутылки за коня…
Я до сих пор не читал беллетристики, и хотя что-то читали и Вера, и мой брат, и дочь, я не мог понять, было такое впечатление, что за все последние десятилетия были написаны только «Москва-Петушки» - в России, а уж на Западе (если это на Западе) – одни «Сатанинские стихи» - я не спрашивал прямо в лоб: а где «Война и мир» двадцатого века? Где «Преступление и наказание»?
Неужели, в самом деле, человечество, некогда открывшее значки – иероглифы, буквы – оставит их только в виде компьютерной клавиатуры?
Неужели авангардисты двадцатого века просто знали, что с третьего тысячелетия искусство в прежнем понимании окажется ненужным?
Тогда понятно, почему не нужны поэзия, вообще – чтение, да и живопись, музыка, театр… Как высокое искусство.
Конечно, трудно было согласиться, что только развлечение нужно. Скажем, с одной стороны – развлечения, с другой – философия и религия.
Всё же, я объяснял это тем, что дочь ещё при всей взрослости мыслит категориями «Властелина кольца», адмирал полутайно, но честно предпочитает великих завевателей-освободителей и чиновников вообще – бездельникам, философам и художникам, а Вера скрывает приверженность успешно заменившей вероисповедание «мыльной» мелодраме.
Что же до различных упоминаний в аристократических кругах (в деловых – реже) о каких-то книгах – возможно, я просто не фильтровал упоминания о модных, выискивал среди них властителей умов.
Мне казалось, что умы стали свободны от глубины, и призыв «не усложнять» стал важнейшим императивом.
В самом деле, у меня были деньги, работа, нечто вроде страховки против банкротства – неужели я не мог оставить Судьбе и Случаю того, что они вправе – размышляй я или нет?
Конечно, я хотел отличаться от самого изящного цветка тем, что человечество открыло в себе последние тысячелетия – разумом, духом и любовью, человечностью.
Так неужели же, в конечном счёте, всё дело лишь в личном отношении к абстрактным понятиям, ладно, пусть – к великим тайнам, обозначенным этими словами?
В конце декабря я оторвал от самых горячих дел не только свиту, но и всех близких и друзей, двадцатого числа мы покинули обледенелую Одессу и всем табором отправились в Европу – через Львов, Братиславу, Прагу, Берлин в Париж, где посмотрели празднование Рождества, и нам так хорошо удалось гулять всей толпой, что я чуть было ни почувствовал себя вождём маленького племени.
В канун Рождества мы с давно забытым мной весельем отметили день рождения Софьи, устроив с помощью Монтрозов нечто вроде всенародного гуляния, хотя пусть и в обществе богатеев, с упором на бомонд-молодёжь, и я сам не чувствовал никакой печали, почти не поднимаясь из-за столика, не заметил, что мои ровесники печалятся, глядя на молодых.
Не в пример Одессы в Париже под Рождество было ясно и тепло – днём чуть не до пятнадцати градусов, под вечер – по-весеннему прохладнее, но как-то оживляюще свежо.
Моя дочь отказалась от роскошных туалетов и обрядилась во что-то вызывающе молодёжное, «рэповское», и при том непринуждённо собрала вокруг себя обеих юных принцев Габсбургов, при всём парижском республиканском и аристократическом лоске явно изумлённых исключительностью магрибинской принцессы, разительно отличающейся и от двух сверсниц – дочерей одного из близких родственников моего короля, совершенных парижанок, однако, по-восточному скованных, и от разнузданных повес-итальянцев, избравших местом не то учёбы, не то прожигания жизни Штаты. Моя дочь не вписывалась ни в какие образцы.
Но, похоже, она собрала вокруг себя всех молодых людей не одним положением виновницы торжества, побуждая самых флегматичных как-то проявиться, впрочем, не выходя за рамки взаимоуважения – эту черту дочери я уже знал: она упрямо насаждала взаимоуважение, как-то совсем недавно в Одессе буквально вынудив генеральш и генеральских дочек отказаться на время мероприятия от сплетен – казалось бы, могла столько узнать… Правда, я её предупреждал, что болтовня важных особ у нас до странного выполняет функцию дезинформации.
Мой брат наслаждался тем, что ему Софья позволила не надевать парадный мундир, в самом деле, в Париже выглядящий нелепо, словно у африканских диктаторов, слушал музыку – не знаю, как её подбирала обслуга торжества, но сейчас звучала старая песня Криса Ри «Между дьяволом и тёмно-голубым морем», на которую я обратил внимание, кажется, когда Софья была совсем крохой – и я с удовольствием слушал давно забытую песню, смотрел на Эйфелеву башню, сияющую рождественской иллюминацией, на собравшуюся в темную толпу молодёжь, так совсем не похожую на великосветскую, и на брата, его супругу, сидевшую чуть позади него и всё ещё не отрешившуюся от скованности, на Веру, которая, напротив, совсем ушла в себя, и на Алёну, не устающую выглядеть так, чтоб я не забывал хоть изредка на неё посмотреть.
Между Верой и Алёной сидела Изабелла, мать Софьи, кажется, несколько не освоившаяся с тем, что не нужно хлопотать.
Я наблюдал за всеми украдкой, даже за старшими гостями, приглашёнными не из деловых соображений и не, согласно этикету, по поводу недавнего знакомства.
Но я сегодня заставил себя не думать о делах и просто гадал, что чувствует сейчас, например, член директората Национального банка герцог Де Капет, наверняка остановивший выбор на моём приёме не случайно.
Это был шестидесятилетний спортивного сложения стройный и рослый мужчина с грубыми чертами лица, слишком открыто для аристократа выражавшего силу и готовность к сражению – я подумал, что, может быть, он очень похож на какого-нибудь рыцаря – своего предка.
Возможно, именно он был одной из ключевых фигур финансового проекта, в который попал я и который очень смело подкорректировала моя дочь – можно было не сомневаться, что Де Капет ещё более умело наблюдает за нами, и, кто знает, какие сделает выводы – то ли я выдающийся международный лопух, то ли – оригинал, подобные которому требуют с осторожностью относиться к шаблонным представлениям.
Как отец хозяйки вечера, я больше внимания уделял высоким гостям старшего возраста.
Признаться, у меня не хватило духа объясниться с Изабеллой. Я только надеялся, что теперешний брак её давно залечил все раны, и теперь я – просто неприятный человек из прошлого, имеющий бесспорные права на участие в судьбе её дочери.
Помня хотя б немного характер Белочки, я ещё надеялся, что она в любом случае не станет ворошить прошлого – здесь мы сходились: зачем?
Как много вопросов можно было мне задать – но ведь ясно, что мне нечего отвечать. Как много упрёков можно мне сделать, но она не была такой женщиной, выплескивающей эмоции лишь для того, чтоб уязвить меня и разбередить собственные сердечные раны.
Да, из моих спутников многие могли бы высказать мне наболевшее, но я точно знал, что каждый из них был по-своему гордецом и не посчитался бы с моим нынешним положением, реши, что высказать мне абсолютно необходимо – я видел в них определённое понимание необходимости смягчения ко мне отношения за прошлое.
Наконец, Де Капет воспользовался моим очередным обращением и небрежно спросил об общей ситуации, отрекомендовавшись вице-президентом одного из партнёрских банков. Это был всё тот же непринуждённый тон, однако, банкир не скрывал своего отношения к тому, что я рассказывал.
- У вас такое здравое отношение к этой русской неразберихе… скажу прямо: наши финансисты без шуток считают, что лишь наблюдая за вашей работой начали понимать, почему провалились проекты с участием финансистов советской школы… Хотя мы совсем нередко сталкиваемся с воровством в третьем мире, Россия слишком напоминает «Титаник», в котором листы обшивки берутся для строительства роскошных кают на верхних палубах… Разумеется, я знаю всё о вашей деятельности в России.
- Неужели о моём «первом рубле»? – осторожно спросил я. – Конечно, я крайне признателен, что поверили в то, что я не имел отношения к криминалу.
- По крайней мере, - продолжил с той же необычной прямотой собеседник, - движение вашего капитала через Касабланку было очень удачным, а что касается происхождения средств – мы считаем, что ваша деятельность как раз должна расцениваться как ослабляющая позиции криминала и бюрократии.
- Хотелось бы надеяться, что в России наиболее заинтересованные лица не располагают такой информацией.
- Будьте уверены, - кивнул Де Капет. – В Южном регионе ситуация настолько изменилась, что заинтересованные лица озабочены другими проблемами… Или ещё прямее: их практически нет.
- А я правильно мыслю, что Вас начинают интересовать мои побочные проекты в Сибири?
- Да, и я знаю, что в Кремле скоро возникнут сомнения в целесообразности пересмотра ряда конфессий.
Я промолчал.
- А японцы самостоятельно не могу повлиять на ситуацию.
- Так Западная Африка – это, всё же, по-настоящему плацдарм для подступа к сибирскому сырью?
- Правильно. Но, вот, ваш проект опирается на совершенно недостаточные основания.
- Понятно. Появилось направление очень серьёзных капиталовложений?
- Именно. Но у вас просматривается предположение о том, что существует вопрос – целесообразно ли участие вашей группы в более масштабном проекте. Вопроса нет. Кремль устраивает форма участия в нём через «Оборонку» в вашей системе. Понятно, что это устраивает и нас – опять же потому, что такая комбинация абсолютно закрывает проект для деструктивных влияний коррупции.
- При очень больших масштабах…
- Никто России не позволит создавать «Газпром» и «Нефтепром». Мы берёмся полностью создавать инфраструктуру Дальнего Востока.
- Ничего себе, зона европейских интересов…
- Вы в корень смотрите. Американцы относятся к перспективам нового топлива с поразительным безразличием и неверием. Они втягивают фактически Европу в прежде закрытый для неё Восточно-Азиатский регион.
- Да, - подытожил разговор я немедленным согласием, чувствуя, крайнюю несерьёзность любых невнятных предложений «подумать». – Мне невозможно не видеть не только своей выгоды, но и выгоды королевства, а так же России – как и для сегодняшнего Кремля, так и для действительной её геополитической перспективы. Россия, скорее, будет нестабильна и беззащитна перед любыми разделами сфер – между Европой, Америкой и Японией – если не займётся восстановлением страны повсеместно, в том числе – и инфраструктуры в Восточной Сибири.
- Согласен… На самом деле, мнение, что Россия не нужна в сложном процессе распределения сфер мирового рынка – это поверхностное мнение, к которому толкает вид нынешнего руководства. То есть, я вижу, у вас мелькнуло… Для мирового рынка угроза – это нерыночность России. Для России бессмысленны все правила рынка, её непосредственное движение в сфере финансов способны привести к катастрофе всей западной системы (примечание 2012 года: антирыночные экономики явились подспудной «геотектоникой» кризиса 2008 года – автор). Говоря упрощённо, лишь отказ России использовать свой стабилизационный фонд для торможения собственной экономики и открытость её для внешних капиталов – это серьёзная гарантия стабильности мирового рынка в 2006- 2015 годах.
- То есть, дело даже не в Сибири.
- Нет, конечно, при нынешнем режиме нам приходится тратить слишком много усилий (и средств), чтобы Россия не рассыпалась под ударами собственных воров. Конечно, объективности ради, надо сказать и о зоне Азиатской нестабильности, и о зоне Африканской нестабильности, и о… необходимости серьёзного внимания к исламской зоне.
- Понимаю, в какой-то мере.
- Удобность вашего положения.
- Приятно чувствовать себя рядовым великой армии глобалистов.
Де Капет рассмеялся.
- Ну, для рынка антиглобализм всегда был куда выгоднее! Всего-то от всех государств и требуется – дать своему населению работать и богатеть!
- Чем больше независимых субъектов на рынке…
- Вот именно.
Мы беседовали слишком долго, и можно было не сомневаться, что деловой характер переговоров от внимательных не скрылся.
Де Капет откланялся сразу после разговора, ещё раз поздравив Софью.
Я собрал уже в отеле Стаса и дочь и дал им полную раскладку новой ситуации, полагая, что нет ни единого момента, чтоб «темнить» от них.
Конечно, мы согласились, что в этой игре нас и пешками назвать - преувеличение.
+++
глава одиннадцатая
О Х О Т А Н А С П Я Щ И Х И М Ё Р Т В Ы Х Л Ь В О В
Несмотря на существенное изменение масштабов, мы сумели вырваться из запарки. Слишком крупное дело потребовало кардинальной перестройки всей корпорации. Похоже было, что она, как бы, являлась прикрытием для мощных концернов, и, хотя дочери было интересно участие во всевозможных рабочих группах и советах директоров, видно было, что и у неё нет беспокойства о постоянной угрозе банкротства – нашу компанию будто установили на такие мощные поплавки, что её практически невозможно было убрать. Конечно, - стратегические решения были вне нашей компетенции, а это означало огромные возможности для отдыха.
Мой брат организовал для киевских генералов сафари на львов и носорогов в одной из стран региона, безразличной очень к проблемам защиты дикой природы. Да и своего населения. Генералы, несмотря на дикую жару, полюбили охоту – тем более, на халяву – у нас было финансирование мероприятий даже не из средств моей компании, хотя и через неё – успехи украинской оборонки здесь были радующими, правда, на самом деле, регион просто превратили в некую резервацию для украинских генералов.
Адмирал Суперека на львов сам не охотился, даже лично не бывал в тех местах, ограничившись проведением внушительных банкетов в Касабланке, где, конечно, с генералами общался.
Мы с дочерью в конце февраля вырвались на Искендер, где только что закончили строительство сказочного дворца, моей новой резиденции на другом конце острова у подножья Горячей горы, потухшего много десятков тысячелетий назад вулкана. Дворец мне предложили назвать в старинном магрибском духе «Горячий ключ», на что я с удовольствием согласился.
Дворец располагался полуокружностью у подножья горы, так что одно его крыло было обращено к северо-западу и принимало на себя удары Атлантики, а другое крыло опускалось мраморными каскадами к лагуне на юг. Фасад дворца был обращён на восток, открыт самумам и хамсинам, не так редко доносящим сюда песок Сахары.
Перед фасадом был разбит парк, правда, уже не в арабском стиле, скорее всего, в европейском, с фонтанами, беседками, дорожками и всем тем, что делает парки произведениями искусства.
Северное побережье восточнее дворца было застроено великолепными виллами для гостей, а городок для обслуги, с гостиницами и увеселительными заведениями был вытроен западнее дворца, между двумя горами и между открытым океаном и лагуной.
Пока здесь было почти безлюдно и тихо. Строительство закончилось полностью, теперь готовился персонал - несмотря на то, что все мои соплеменники перешли на систему обеспечения, и при желании могли вообще не работать, часть осталась в песках, разве что, существенно повысив комфорт за счёт новейших технологий быта, но часть изъявила желание работать в обслуге, считая это долгом перед эмиром.
Масштабы задуманного курорта, конечно, не могли быть удовлетворены за счёт одних моих подданных – предстояло набрать уже квалифицированных специалистов, например, – общепита – со всего мира.
Но пока шла только подготовка. Строители разъехались, а обслуга ещё только подъезжала и обустраивалась. В городке не было колоритных картин сидящих сутками без движения стариков, здесь всё обещало в скором времени стать местом не хуже, чем на Азорах и Канарах.
Мы с дочерью несколько дней отдыхали, чаще всего возле бассейна с морской водой, оригинально выстроенного прямо среди океанского прибоя, и необычно было нежиться в подогретой воде, видя, как океанское валы разбиваются о невидимый волнолом и обрушиваются на прозрачный купол бассейна тяжёлыми фонтанами струй и брызг.
Океан штормил, но погода была солнечной и даже безветренной.
Нам предстояло несколько дней провести в Касабланке – приезжал брат с двумя чрезвычайно важными генералами армии – генералом Морозом из Киева и генералом Морозовым из Москвы – оба возглавляли службы стратегического анализа при Совбезах, курировали непосредственно торговлю вооружениями и, похоже, начинали создавать службы адаптации к новой международной системе региональных влияний.
Поскольку волны не обещали приятной морской прогулки, мы воспользовались вертолётом, купленным на весьма льготных условиях у партнёров, и на военной базе принялись ждать делегацию.
Часа через три после нашего появления тяжёлый тёмно-зелёный гигант пробежался по взлётной полосе и вырулил к ангарам.
Довольно не вязались с этой махиной появление из его чрева весёленького длинного лимузина – хотя встречающих возглавлял королевский военный министра, мы с дочерью были выдвинуты вперёд.
Адъютанты открыли двери, и из лимузина один за другим выбрались трое в парадных мундирах – адмирал Суперека и генералы армии Морозов и Мороз.
Военный министр кратко приветствовал их, мой брат представил, начался обмен рукопожатиями.
Визит этот считался неофициальным, генералы приехали посмотреть новое Объединённое представительство торговой миссии, их программа включала общее ознакомление со страной,то есть попросту, пьянки – с братом, который курировал представительство непосредственно, а также сафари в центре континента, насколько я знаю, собираясь стрелять львов с вертолёта.
Я компанию им не составил даже в Касабланке – здесь нельзя было мне пить открыто. Мы с дочерью терпеливо дожидались, пока генералы, как следует, нагуляются, проводили их с той же базы на сафари и сразу же втроём с братом улетели на Искендер.
Стас уже успел до этого побывать на Искендере, и новострой произвёл на него впечатление.
Мы приземлились на бугре перед новым городом.
Брат ещё не успевший сменить парадный мундир, уставился на въездную стелу, где была тройная надпись – на арабском, на латыни и на кириллице - он с недоумением смотрел на надпись, беззвучно шевеля губами, наконец, недоверчиво взглянул на меня:
- Ивановка?
- Ивановка, - довольно подтвердил я. – Неплохо?
- Н-да, - неопределённо сказал брат. – Это мне, значит, хвастаться: отдыхал в Ивановке?
- Ты не детализируй: на Азорах – и точка. Здесь до Азор – рукой подать. Ракетный залп.
- Ивановка-на-Азорах, - скептически заметил брат.
- Ивановка-на-Искендере, - поправил я. – Есть же Ростов-на-Дону.
- То на Дону, - проворчал Стас, переводя взгляд на океан, обрушивающий тысячи тонн воды на скалы острова. – Слушай, а у тебя нет ещё идей, как делать деньги из морской воды?
- Надо подумать, - отмахнулся я. - Но пусть защитников природы это не беспокоит: если что и придумаю – не в ущерб естественным ресурсам океана. Даже не в ущерб подводным и надводным флотам.
- Это хорошо, - одобрил брат.
Возможно, десять дней здесь были самыми счастливыми в моей жизни – лишь однажды меня побеспокоили из банка, - в Рабате и Одессе деликатно дали нам поблаженствовать в безделье. Даже Софья, то и дело застревавшая в компьютерном центре, не отставала от нас с братом в прогулках по горам.
Но, не пригласи меня один из жрецов пещерного храма, – мне бы мысль в голову не пришла пойти туда, да ещё с дочерью и братом.
На этот раз церемония была непродолжительной, но явно специальной, и жрецы заставили нас троих смотреть в пропасть вместе.
Впечатление на брата и дочь посещение храма произвело.
Охрана, как обычно, держала дистанцию, мы же шли вместе, когда опасная часть тропы закончилась, дочь сказала:
- Что-то очень важное, я чувствую.
Я только хотел, чтоб брат не постарался шуткой снять это впечатление.
Но он только кивнул, возможно, тоже задумавшись, как я, а что это значит.
В тот день мы отобедали в открывшемся ресторанчике Ивановки и поехали во дворец собираться в Одессу.
Вечер мы провели в Касабланке – здесь бравые генералы, самолёт которых и был нашей оказией до авиабазы Качи (Крымская область), нас разыскали.
Признаться, вопреки моим опасениям, кутили они перед отлётом чисто по-европейски, умеренно и без дам совсем, брата мундир надевать не заставили, хотя сами, сбросив пятнистые одеяния, заблестели золотом.
Так мы впятером кочевали до поздней ночи по ресторанчикам, и даже Софья не заскучала, так как генералы соревновались в галантности и забавляли мою дочь щеголянием своим французским, не ужасавшим ресторанную обслугу, повидавшую на своём веку и не такое.
Вылет был назначен на три часа утра, мы забрались в генеральский лимузин и помчались на базу, где, не выходя из машины, въехали на борт гиганта – минуя все формальности пограничного контроля и таможенного досмотра.
- Ну-с, - довольно сказал Морозов, выбираясь из лимузина. – Посмотрел Африку.
- В Африке морозов не бывает, - отозвался я, рассчитывая на его реакцию.
Расхохотались не только оба генерала, но даже адъютанты. Настроение было хорошим.
Приземлились мы утром и попали на «встречный» конвейер – собрались высшие офицеры всех военных объектов Крыма, включая и российской военно-морской базы, но мы с дочерью, по крайней мере, улизнули бы, не ожидай нас приглашение председателя Правительства Украины.
Уже на борту крейсера я связался со своими специалистами и часа через два, когда корабль находился на траверсе Ялты, получил доклад, который смотреть уже не было времени. Катер забрал нас с борта крейсера и пришвартовался к пирсу госдачи рядом с Ореандой.
Нас никто не предупредил о программе приёма – охрана изъяла папки с докладами, которые нам и не понадобились – здесь затевался приём Президента именно того государства, где
охотились генералы, так что мы затерялись среди свиты. Поскольку были предупреждены об обязательном присутствии на протоколе и фуршете, не были представлены Премьеру. Я имею в виду нас с дочерью. Впрочем, Премьер не поговорил ни с генералами, ни с братом, так что наше присутствие оказалось просто чьей-то предусмотрительностью – перестраховкой. Если не считать, конечно, что подписывалось долгосрочное соглашение о сотрудничестве, подготовленное не без нашего участия, но вовсе не накануне, довольно давно, подписание несколько раз переносилось.
Я знаю, что режим там стабилизировался, с соседями отношения стали хорошими, насколько это возможно в Африке, и солидная перспектива контрактов для армии, совершенно ориентированной на французское вооружение, была для меня, всё же, не вполне понятной, несмотря на, казалось бы, откровеннейшую раскладку.
Я не забивал себе голову, поскольку моя деятельность вполне опекалась военными разведками и направлялась стратегическими службами – которые и должны были думать, решать и ставить передо мной задачи.
Во всяком случае, было похоже, что сегодняшнее соглашение всех удовлетворяет, и его подписание идёт нам в зачёт.
К вечеру нам с дочерью было позволено откланяться – всё же, мы с ней были частными лицами.
Нас отвезли в военный дом отдыха в Ялте и устроили по-генеральски.
Но утром нам позвонил брат и сказал, что нам предлагают недельку отдохнуть в госкомплексе «Мисхор», где-то в районе Алупки – нас персонально, чтоб и эмиры с принцессами знали, что и в Украине есть дворцы, не хуже магрибских.
Госкомплекс «Мисхор» располагался в районе одноименного посёлка Большой Ялты, в местечке живописнейшем. Некогда это был курорт, но теперь всю береговую полосу между базой пограничников и санаторием «Советский полярник» передали под закрытый объект, и над старинным парком, включенным в состав комплекса под названием «Чаир» воздвигли огромный дворец необычной архитектуры – его западное крыло спускалось прямо к морю и этим напоминало часть моего дворца на Искендере.
Нас с дочерью восхитило, как ни странно, умело имитированная запущенность старого парка, по аллеям которого, усыпанным странным золотистым и серебристым песком, бродили разнаряженные в одежды позапрошлого века дамы и господа – но это была не массовка, в госкомплексе отдыхали высшие чиновники Украины, России, Белоруссии, других дружественных государств СНГ и дальнего зарубежья.
Когда мы спускались в парк по изящной мраморной лестнице, напоминавшей какие-то семь рукавов водопада, громко, но качественно звучала мелодия старинного танго «В парке Чаир».
Здесь всё было стилизовано под старину, я бы сказал – под сороковые-пятидесятые годы прошлого столетия (кроме, повторяю, костюмов курортников) – газводу продавали с таких же столиков на колёсиках, как и в те времена в Одессе, и это была не бутафория – мы заплатили по гривне за стаканчик, но вода определённо напоминала мне давно забытый вкус. Продавщица в белом кружевном чепце и фартучке нацеживала из стеклянных колб сироп, а после открывался кран и наполнял стакан шипящей газводой.
Всё-всё напоминало здесь о том времени, и стол «Союзпечати», сделанный из голубых реек, и надписи – правда, кое-чем, всё же, не соответствующей - с «ятями».
Нам сказали, что большинство деревьев здесь видели те времена, - как огромная магнолия посредине парка или заросли олеандра ближе к берегу.
Чем-то эта милая запущенность напоминала также сказку о спящей царевне – каменные откосы и стенки были увиты плющом и шиповником.
Здесь весна уже вступила в свои права и наполнила солоновато-иодистый воздух дурманящим ароматом свежей зелени.
Мы вышли на набережную и оказались возле милых советских скульптурных групп – «Арзы» и «Русалка» - бронзовых персонажей из какой-то крымской легенды.
«Арзы» представляла собой фигуру девушки в татарском платье, набирающую из чистой струи, бьющей из скалы, воду в медный кувшин, а сверху за девушкой следил бородатый душман в чалме – турок, явно замысляющий похищение.
Скульптура «Русалка» стояла на диком камне метрах в десяти от берега – женщина с рыбьим хвостом и младенцем в руках.
Эти бесхитростные курортные поделки растрогали меня.
Обедали мы рядом – поднявшись на террасу прямо над морем – вернее, над диким нагромождением валунов, между которыми плескались в теснинах волны, то швыряя на камни обрывки водорослей, то слизывая их обратно.
Чем-то залив мне напомнил Одесский – хотя, конечно, только тем, что он – залив.
Там, где должна была находиться Лузановка, спускался в залив скалистый отрог Ай-Тодора с башней маяка.
Обед был безукоризненным.
После обеда мы втроём поднялись за дворец – здесь тоже лишь усыпанные серебряным и золотистым песком дорожки и гранитные ступеньки нарушали иллюзию заброшенности.
По заброшенному в какие-то древние времена инжировому саду мы поднялись к старому кладбищу, выделяющемуся мрачным траурным каре кипарисов.
И, хотя территория госкомплекса была по ялтинским масштабам довольно скромной, мы провели неделю, не скучая, лишь пару раз выбравшись в Алупкинский Воронцовский дворец и окружающий его старинный парк.
Здесь всё ещё было общедоступным, однако, я не сомневался, что пройдёт совсем немного времени – и всё Южное побережье превратится в закрытую территорию госкомплексов. Не знаю, возможно, вариант демократии – западного типа – для наших стран неприемлем: дорогой фешенебельный курорт может нашими архитекторами, глядящими правителям не только в рот, уничтожить ландшафт окончательно и необратимо. Дешёвый курорт – уничтожение ландшафта человеческой саранчой.
У нас есть неистребимая привычка всё похабить, покрывать пошлыми надписями то, что невозможно или затруднительно разрушить, и разрушать – всё остальное, превращать после себя всё в выжженную пустыню и гигантский общественный туалет.
Конечно, понятно, что, будь посвободнее с мелко-частной инициативой, которую пуще огня боятся чиновники, - и не хуже Запада у нас было бы, и биотуалеты устроили без зверской демонстративности, и, вообще, смогли б обеспечить главное – чистоту и комфорт, которые довольно быстро способны сделать вандализм паталогией.
И, всё же, было грустно, уж не знаю, почему.
Кроме Алупки, мы ещё поднялись по новой канатке на Ай-Петри – живописная отвесная стена которой, украшенная двумя зубцами, слегка напоминающими варяжский рогатый шлем, возвышалась прямо над Мисхором.
В Ялтинском порту мы поднялись на борт «Тараса Шевченко» - лайнера ещё советских времён, конечно, совершенно не комфортабельного, но почему-то мой брат и Софья дружно отказались, чтоб я вызвал свою яхту.
Чуть более полусуток мы шли, огибая полуостров, и на рассвете – нам снова повезло с погодой – в золоте утренних солнечных лучей засверкала Одесса всё с той же непривычной спиной огромной Бегущей по волнам.
Отдых меня расхолодил, я уединился в своём дворце и от скуки занялся рукописями Мая Августа – собрался, наконец, издать их, не спрашивая наследников, но имея в виду им передать все права, за это время разыскав их – теперь, пожалуй, это было возможно.
Софья, напротив, рьяно взялась за работу, решив сделать всё возможное, чтоб сохранить максимум пионерских прав нашей компании по освоению месторождений этилового спирта.
Брат побеспокоил меня однажды – пригласив в Кремль на церемонию награждения каким-то важным орденом, что-то связанным с орлом.
Не знаю, чем руководствовались в администрации Президента России, но меня включили в списки марокканской делегации, так что простоял я всю церемонию в арабском платье, и на банкете чувствовал себя не в своей тарелке (или не в своём стакане?)
Мы с братом в Москве не усердствовали в гульках.
- Знаешь, Макс,- сказал Стас, когда мы прогуливались в буйстве весенней зелени Ленинских гор. – Я в сентябре в отставку иду.
- Ну, да, - кивнул я. – Хотя, кажется, тебе ещё пять лет можно?
- Можно, нельзя, - неопределённо сказал брат. – Устал я, честное слово. Помнишь, мы говорили – если меня не будет в Представительстве – это уже на компании не отразится?
- Да хотя б и отразилось. Отдыхай.
- Да вот. Покатался, посмотрел на твой остров – ведь уже выслужился, отгорбатил, а?
- Ясные пироги. А супруга?
- Она тоже говорит: хорошо вязать носки, когда муж под боком.
- Отлично… А как она насчёт вязки носков на Багамах?
- Да сперва подлечиться надо.
- Что-то конкретно беспокоит?
- Года, Макс… Нет, - серьёзного – ничего. Если только не найдут что-то там… Я хочу с женой в Швейцарию.
- Толково. Знаешь, давай вместе?
Но я попал в клинику уже в апреле.
Мне до шестидесяти ещё парочка лет оставалась, и понимал, что в любой момент могут мне доктора неприятное сказать, но надеялся ещё несколько лет не слышать о конкретной перспективе.
Конечно, меня успокоили: лечение очень дорогое, но эффективное, и никаких слишком неудобных ограничений.
В мае я вернулся в Одессу.
При всём оптимизме врачей, я не мог не заметить, что сдал.
Конечно, я не решился сказать даже брату, хотя понимал – надо сказать, просто по-человечески, это ведь не нытьё, не жалкая попытка цепляться за руки всем остающимся.
К тому же - десятилетняя-двадцатилетняя перспектива – это, как ни круто, укладывается в неплохие даже стандарты продолжительности человеческой жизни.
Меня эта новость немного изменила.
Ещё анализировал дела компании и принимал решения.
Но Софья, наконец, согласилась занять пост директора и фактически приняла мои дела, хотя от президентства отказалась.
- Ты решения принимай, принимай, - сказал я ей. – Я скоро буду недостаточно в курсе. Сейчас самое время тебе учиться принимать решения. Впрочем, не мне говорить – я дилетант отчаянный…
С некоторыми усилиями я осуществил новый план дочери: она придумала форму финансового участия компании в больших потоках.
Конечно, европейские банкиры оценили её изобретение, автоматизирующее участие компании в финансировании Суперпроекта - это совсем не мешало банкам быть полновластными хозяевами всего дела. Но мы с дочерью весь июнь гостили в аристократических домах Европы, прежде чем добились положительного решения.
Фактически, мы становились совладельцами одного из небольших банков, входящих в эту финансовую группу, здесь компетенция марокканского банка заканчивалась – разумеется, пришлось просить короля, но и это выведение части капитала из-под контроля короны было нам позволено.
Я не мог быть в курсе политических подробностей, но новый уровень страны и новое её положение в финансовом мире были многообещающими, так что, ситуация отчасти могла характеризоваться тезисом: «мавр сделал своё дело и может сваливать».
Все серьёзные активы контролировались Королевским банком, и осталось их вывести из-под контроля компании, передав более серьёзным людям непростую проблему взаимоотношений со всем мировым нефтяным содружеством.
Вряд ли нефтяные корпорации всерьёз верили в будущее спиртового топлива, но они сделали привычкой зорко отслеживать и менее заметные конкурентные проекты.
Похоже, что для России баланс здесь был чуть ли ни более удачным фактором участия в мировой экономике, чем её собственные нефтегазовые запасы.
Однако, я и так черпанул слишком глубокий половник сливок, к счастью, успев до начала раздачи порций между акулами.
Возможно, что можно было ещё наращивать прибыли, непосредственно угроз не было, все были довольны – но если нефтяные корпорации ощутят хотя бы чуть заметное изменение конъюнктуры на европейском рынке – ясно, прежде, чем они выработают позиции в отношении России и стоящих за мной некоторых европейских банков – мою компанию вполне легко уберут с поля. И при всех обеспечениях я, как собственник, в одну секунду окажусь в минусах на сотни миллионов, которые нечем будет погасить.
Передавая основные финансы в распоряжение больших банков, я, откровенно говоря, становился частным процентщиком. И отличие состояло только в том, что проценты эти в денежном выражении выглядели впечатляюще.
Пожалуй, именно это освободило к концу июля от дел и меня, и брата, и даже Софью – мы сколотили снова свой табор и начали феерический и фантастический круиз по всем без исключения столицам Европы, начав с Москвы и Санкт-Петербурга, северных столиц и обосновавшись в пик сезона на Лазурном берегу.
Брат взял свой последний отпуск и готовился к помпезному юбилею в комплексе «Бегущая по волнам» - который хотя и не должен был затмить юбилей Одессы, но обещал стать не таким скромным, как это хотелось бы ему.
Но до этого был ещё целый месяц, и мы наслаждались жизнью.
+++
глава двенадцатая З А Б Ы Л, П О Т Е Р Я Л, В Ы Р О Н И Л
Сентябрь мы провели в Швейцарии.
Юбилей брата прошёл с размахом, но как-то удачно не стал ни карнавалом, где никто не помнит повода веселья, ни грустной церемонией спуска флагов.
Мы повеселились хорошо, особенно отделившись от молодёжи; в основном, брат собрал со всех флотов и запасов своих прежних сослуживцев. Я лично подготовил музыкальную программу – от советских песенок до «Битлз», Пол Анки и прочих звёзд шестидесятых, так что некоторые суровые мореманы даже прослезились, вспомнив о юности.
Брата обследовали долго, не то, что меня, но вовсе не из опасений. Врачи прямо мне сказали, что следы боёв шкуре моего брата не доставили серьёзного ущерба – а все возрастные мелочи – что ж, - необходимо было отказаться от ожидания возвращения молодости.
Дочь моя, вопреки обыкновению, уже не проводила всё время возле нас, сколотила компанию молодёжи и осваивала горные лыжи – я уж было начал беспокоиться, но меня заверили, что дочь с ума не сходит, а остальное – в состоянии гарантировать швейцарцы, съевшие на горных вершинах не одного сен-бернара.
Мы со Стасом тоже не ограничились сидением на террасах, укрывшись пледами, а занялись методично прочёсывать местность, изъездив, кажется, всю страну.
Но этот курорт и в сентябре – перекрёсток мирового бизнеса – и госминистр королевства пригласил нас всех троих и предложил пустить в оборот по линии моей компании серьёзную сумму – неиссякаемый источник и генератор идей Александрос сумел заинтересовать правительство новым предложением, на первый взгляд, более безумным, чем необходимо для гениальности. Я его идею уже знал и, как никогда решительно, открестился, – но он обошёл меня, формально не числясь в моей компании.
Поскольку правительство не совета у меня спрашивало, а просило рискнуть этой суммой – я на этот раз согласился легко.
Идея Александроса была проще простого: делать деньги из параллелей и меридианов.
Суть идеи заключалась в том, что при вращении Земного шара образуется не только общее магнитное поле, но и каскад-каркас магнитного поля, полюса которого в точности соответствуют географическим.
Если ферромагниты ориентированы в силовых линиях магнитного поля Земли, то кристаллоиды с ансамблем из атомов ртути, железа и кремния всегда ориентированы вдоль меридианов, более того, конфигурация общей электронной оболочки этого ансамбля определяется градацией, то есть точкой пересечения с параллелью.
Из этого абсолютно ясно, что можно по структуре кристаллоида мгновенно определить географические координаты. Нетрудно понять, что для навигации использование таких кристаллоидов открывает неслыханные возможности – по сути, обещая полностью автоматизировать судовождение во всех средах, поскольку даже расстояния в несколько сантиметров абсолютно точно мгновенно исчисляются – делая, скажем, опасное сближение по ошибке в вычислении курса невозможным.
Александрос уже испытал микронавигационные комплексы, и ему оставалось лишь перепрофилировать ряд технологических линий.
Это небольшие затраты.
Но он пошёл дальше: оказывается, перемещение кристаллоидов по заранее определённой траектории создаёт активную электронную систему, информационная оперативность которой невероятна. Понятно, что реализация этой идеи требует более внушительных вложений – однако, создание таких элементов сделает то, что мы сегодня называем микроэлектроникой, вчерашним днём – одно это означает эффективность отдачи, выражающуюся числом по меньшей мере с тремя-четырьмя нулями.
Что требовалось от моей компании?
Всего лишь, обеспечить контроль за освоением этих средств, то есть, кредитовать на полный риск Правительства страны предприятия Александроса – в случае неудачи кредит не погашается, а в случае удачи – полпроцента патентных. Поскольку все серьёзные суммы уже управлялись Королевским банком, моё согласие было лишь формальностью – за исключением того, что в случае удачи мне должны были идти настоящие деньги, и большие.
Хотя до сих пор Александрос не ошибся ни разу, смысл его новой идеи не был до конца понят ни мной, ни братом, ни дочерью. Но то, наша компания не рискует активами – это было гарантировано.
Я понимал, что экологическое топливо уже крупно подняло доходную часть госбюджета, дальнейшие вложения были очень проблематичными, поскольку нефтяные гиганты, видимо, пошли на какой-то компромисс, и темпы развития нового рынка были искусственно снижены.
Софья прервала отпуск.
Но и нам с братом нашлось, чем заняться в октябре. – Сразу по возвращению в Одессу мы были приглашены в Киев, где, как становилось понятно, складывается странный картель под эгидой европейских банков – магрибо-украинско-русский.
Наша компания номинально владела серьёзным пакетом эксклюзивных прав и, похоже, всех это устраивало.
После Киева мы переместились в Москву, где уже заснежило, но это был формальный визит, через пару дней нам позволили уехать.
И я уговорил брата махнуть в Пятигорск.
Уже в аэропорту Минеральные Воды мы почувствовали разницу: в Москве трещали пятиградусные морозы, а стюардесса пообещала в аэропорту прибытия плюс двадцать шесть, и как мы ни позаботились одеться по-летнему, вскипели мгновенно, показалось, что воздух раскалён.
Хотя в Пятигорске нет приличных отелей, устроились мы по-королевски в старинном особнячке рядом с Провалом. Конечно, обслуга была на редкость бестолковой, что не могло не удивить, поскольку особняк был каким-то чуть ли ни президентским.
Но у нас привычка к комфорту не была в крови.
Едва устроившись, мы дали команду и по бульвару скатились в центр города.
Каштаны только начинали рыжеть, и городок выглядел совсем по-летнему, центр был забит молодёжью, опровергая старую репутацию центра престарелых.
На улицах на каждом шагу торчали будки «поглотителей монет» или «монетососов» - игральных автоматов, заполонивших всю Россию до самых глухих сёл, куда попадают монеты достоинством не менее пяти рублей. Возле этих «оплотов культуры» народ не толпился, и сидящие возле них на стульчиках мальчики и девочки напоминали паучков-лохоловов, но само количество автоматов исключало сомнения в их выгодности.
Я не мог точно вспомнить, но мне показалось, что центр заметно изменился. Стало больше более-менее новеньких фасадов офисов и реклам, особенно мне бросились в глаза казино – их стало столько, что, казалось, пятигорчанин рождается не столько для того, чтобы работать, сколько для того, чтобы проигрывать, и лишь отсутствие броской рекламы похоронных бюро как бы намекало на их бессмертие.
Наши попытки попить пива не увенчались успехом: здесь пиво разбавлялось водой, что называется, от души, и будь вино – натуральней, а водка – не диким самопалом, похоже, пиво вообще никто бы не пил.
Мы обычно не увлекались баночным, но пришлось сделать ещё несколько попыток – таких же неудачных. Видимо, где-то в Горячеводске, прямо у Подкумка стоит большая насосная, где в накаченную воду добавляют какого-то пивного порошка и тарируют во всю возможную посуду.
Однако, мы и не ожидали здесь Новой Швейцарии, просто благообразно перешли на минеральную воду, хотя и после некоторых усилий нашей собственной обслуги, немного растерявшейся от масштабов фальсификации – иногда казалось, что не только продукты на рынке ненатуральны – но и сами жители, несмотря на то, что суетой своей они не вызывали никаких подозрений.
Когда я потащил свою свиту в Новопятигорск, даже невозмутимая охрана несколько напряглась, не ожидая, что придётся идти по тропкам и ухабам центрального проспекта – улицы Февральской.
Водители тоже не особенно радовались, медленно двигаясь за нами по выщербленной проезжей части, вспоминая мою мудрость о том, что внедорожник – это машина, на которой нельзя ездить по дорогам Пятигорска, а патриоты – это люди, которые за счёт нефтедолларов гробят на российских дорогах автомобили бывших врагов и союзников России.
Я вовсе не собирался, чтобы Пятигорск произвёл слабенькое впечатление, и после завершения нашей части, велел мчать обратно – вокруг Машука и на вершину Машука.
А уж оттуда и городок выглядел вполне симпатично, и панорама окрестностей была великолепна, и – в такую жару редкость – величественная панорама Большого Кавказа с белой папахой Эльбруса виднелась достаточно ясно.
Но, при всей деликатности, брат сам уже не предлагал выходить в центр, только сопровождал меня – мы занимали какую-нибудь свободную лавочку на Бродвее и полчаса сидели, впитывая какое-то особенное здесь осеннее тепло.
Я сам не выдержал больше недели и, узнав прогноз, вызвал в Новороссийск яхту.
Странное ощущение появилось у меня, когда мы выехали. Город уже был безусловно чужим, я не встретил случайно ни одного из знакомых – хотя прожил здесь немало, а городок был мелкий. Искать кого-то? Мне не пришло в голову: зачем?
То есть: что сказать и что спросить.
Но это было пол-беды. Я, конечно, любил Одессу – но как любит девушку отвергнутый влюблённый, или, не знаю, как любит мать сын, ставший ей безразличен.
Я не задавал себе душещипательного вопроса: «кто я»?
И было нерадостно.
Мы, было, решили пойти из Новороссийска на Сочи, но раздумали, зашли ненадолго в Ялту и Севастополь и направились домой, в Одессу.
Пожалуй, я понял, что вряд ли теперь захочу в Пятигорск.
Но я, вообще, не хотел никуда.
Я не хотел быть в Одессе, я не хотел быть нигде – ни на Искендере, ни на необитаемом острове.
Возможно, ни случись ничего в моей жизни, я просто дорабатывал бы до пенсии, чтоб потом по утрам ходить за газетами да сидеть перед телевизором.
Я вспомнил, как брат пошутил в Швейцарии: главная прелесть богатства – в том, что есть иллюзия излечить старость.
Но было слишком понятно, что занять себя чем-то сейчас не менее необходимо, чем в те годы, когда я пытался забыть – Лючию, Белочку, дочку.
Однако тогда борьба с нуждой задавала тон, была невыдуманной и нешуточной.
Теперь же, в самом деле, можно было заняться лечением, возможно, с хорошим усердием тратя на это состояние, поскольку доктора – светила – убедительно показали независимость угасания функций от любых способов лечения.
Я и не в болезни видел причину своей апатии.
Пожалуй, в том, что сам когда-то оборвал нити, связывавшие с родными и близкими – а что ещё связывает с жизнью?
Признаться, я не верил, что всевозможные страсти – от коллекционирования и бизнеса до творчества – способны возместить отсутствие прочных связей с людьми.
Возможно, смысл жизни человеку придают именно усилия, без которых он не может выжить никак, и чем меньшие усилия от него требуются, тем меньше он стремится к жизни, напрасно заставляя себя.
В ноябре мы втроём – с братом и Софьей - снова отправились в Париж за покупками.
Я покупал древний замок Де Ло – некогда славного рыцаря, герцога – тут мне и предложили титул приобрести и, поскольку у дочери на Рождество должна была состояться помолвка с молодым Валуа, к одной из ветвей рода которого принадлежали некогда и Де Ло, предложение оказалось кстати – при этом я, конечно, лишался титула эмира Искендера, вполне реального владения, я уладил дела с преемником – им оказался не родственник какого-нибудь королевского вельможи, а мой секретарь, прекрасно образованный и воспитанный в Европе молодой человек, принадлежавший к роду шейхов Искендера, из которых нередко прежде назначались эмиры племени.
Дня три гуляла Ивановка, где собралось всё племя Искендера, но было столько гостей из Европы, сколько смог вместить роскошный комплекс.
Возможно, провожали меня слишком весело и с размахом, но я сам был отчего-то рад, несмотря на предсказание жрецов Атлантов о том, что мой земной путь закончен, и моя миссия выполнена.
Признаться, я так и не понял, в чём же состояла моя миссия, но смутные опасения того, что отношения с новыми земляками будут испорчены чем-то, например, деньгами не оправдались – и я радовался и запретил всем грустить.
- Вот так отметите и мой уход, - сказал я брату и дочери, знавшим о предсказании оракулов. – Но в России. То есть, в Одессе.
Конечно, и новый титул был купленным, но уже по возвращении в Париж мы получили несколько приглашений, и принимали нас без оттенка пренебрежения, очень корректно и даже с особенной теплотой, что, в общем-то, не всегда и характерно в таких случаях.
Я первым делом пошёл в православную церковь и покрестился – безусловно, то, что новый герцог Дю Май Де Ло – Де Лай – православный – было столь же нетрадиционно, как если бы я остался мусульманином, но я был в раннем детстве крещён в православии и вернулся в ту веру, которая мне была предопределена по рождению. Из этого обряда секрета я не делал, но, тем не менее, уже после этого я получил приглашение на Рождество в Мадрид, где к католичеству относились серьёзно.
Замок Де Ло действительно был древний - в своё время его миновала судьба большинства подобных укреплений, разрушавшихся по указу короля. Возможно, герцоги Дю Май не играли в те времена уже серьёзных ролей, были сторонниками абсолютизма. Но и его расположение на монолитной скале делало разрушение не только очень трудным, но и малоэффективным, поскольку без всяких строений и стен скала всегда могла стать неприступной цитаделью. Думаю, не меньшую роль сыграло её неудачной географическое местоположение вдали от важных путей.
Замок, всё же, несколько столетий пустовал, где-то в середине восемнадцатого века у подножья скалы последний прямой потомок герцогов Дю Май воздвиг помпезный дворец, разве что уступавший Версалю, но времена монархии заканчивались, и дворец этот тоже долго пустовал и разрушался, пока в двадцатом замки ни стали выгодным товаром – он часто менял владельцев, к чести которых относится его поддержание в приличном состоянии.
Было очевидно, что я переплачиваю, поскольку вдохнуть в него жизнь требует не только средств, но, что важнее и сложнее – обустройства и постоянного обитания, включение его в оборот светской жизни, что сложно из-за его неудобной отдалённости от цивилизации – а я не собирался обосновываться во Франции.
Вложение средств? Я не собирался его продавать. Конечно, я посчитал размер его содержания. Но это были только расходы, пусть и по моим средствам вполне допустимые. Деньги же могли давать баснословные проценты. Но приобретение замка не слишком уменьшило моё состояние.
Мы осматривали приобретение втроём – я , Софья, брат – в сопровождении представителя компании по торговле недвижимостью, через которую производилась сделка. Сопровождающий свой товар знал очень хорошо, но, если документация по состоянию строений свидетельствовала о добросовестности продавцов, то сразу же нужно было думать о том, что называется ремонтом, об отделочно-обустроительных работах, и представитель фирмы сразу же ознакомил нас с предложениями дизайнерских фирм – несколько толстых альбомов, в которых мрачные пустые ансамбли изображены уже в завершённом виде.
Стоимость этих работ была непривычно внушительной, но и то, что предлагали эти фирмы, впечатляло.
Я свои возможности знал точно и потому про себя забавлялся одинаковой реакцией дочери и брата – им казалась вся затея катастрофически разорительной.
- А дворец в предместье Парижа? – вздыхала дочь. – Зачем скупать всю Францию?
- Ты же согласилась присматривать за тем дворцом, - объяснил я. – Я его тебе подарю к свадьбе вместе с хорошенькой суммочкой, которая позволит тебе не беспокоиться ни о расходах по его содержанию, ни о других твоих расходах соответствующих необходимому образу жизни.
- Не представляю, какие это суммы, - дочь покачала головой.
- Представляю, - уверенно отвечал я. – А мы с братом этот замок будем обживать вместе… Да понимаю я, что никакая роскошь не может сюда тянуть сильнее, чем в Париж или на Лазурное
побережье… Но на Лазурном у нас уже есть скромная вилла – на всех одна… А в Париже - твой дворец в состоянии обеспечить приют нам с приличными свитами, – которых у нас не будет. Что же касается Де Ло – это родовое поместье… Я не говорю уж о том что сюда не может тянуть сильнее, чем в Одессу… Но должно же у нас, герцогов Дю Май, местечко быть во французской глубинке где можно – путешествуя по Европе – собраться в узком кругу, да и чайку попить? А мы со Стасом, вообще, уже наметили весь мир посмотреть – отец наш мечтал… Твой дед.
Во дворце и замке было пусто до жути, но мы после обхода снова уселись смотреть альбомы и согласились, что хотя и большая жилплощадь, но при шикарной меблировке будет уютненько.
Трудно было выбрать из блестящих предложений одно, мы остановились на варианте, где замок оформляется под раннее средневековье, а дворец – в стиле времени Короля-Солнца.
Время гремело как-то уж чересчур стремительно, хотя дела на удивление щадили нас.
В Одессе мы будто мелькнули, и за неделю до Рождества вернулись в Париж уже со всем своим табором.
В Мадриде мы были вдвоём с дочерью, вернее – в компании с её будущим женихом и его сиятельными родственниками.
Помолвка прошла в Париже, при странном сочетании многочисленных приглашённых – титулованной знати со всей Европы, с одной стороны, и одесской публики – с нашей. После помолвки начались беспрерывные балы, кажется, - один сплошной праздник, и при всей многочисленности, мы выглядели лишь горстью среди огромного празднующего беспрерывно Парижа.
До свадьбы дочери набралось всего несколько спокойных дней – всё тот же продолжающийся бал, и в «Бегущей по волнам» гости из Европы веселились так, словно не замечая, что здесь далеко уже не Париж.
Свадьба была ещё более грандиозной, и только когда молодые отправились в путешествие вдвоём, мы вернулись к прежнему спокойствию.
Я стал уединяться всё чаще и чаще, словно со стороны наблюдая странности своей болезни: ко мне стали захаживать совсем иные гости – они казались мне совершенно реальными, я с ними говорил, даже здоровался за руку, ощущая холод их рукопожатий – при этом совершенно ясно понимая, что они мне только кажутся. То, что они появлялись из стен, было, кажется, единственным доказательством иллюзии, и, если я умышленно о чём-то их спрашивал, внимательно выслушивал ответы и обдумывал ими мне сказанное, думал о разговорах с ними после того, как они откланивались и оставляли меня одного, я вполне понимал, что их речи совершенно бессмысленны, а их визиты лишь указывают на страшную тёмную дверь.
И, хотя кроме этого меня не беспокоило ничто, пришлось поставить в известность брата и дочь, когда она появилась с мужем в Одессе.
Я последовал их настоятельным советам, и две недели провёл в швейцарской клинике, где, разве что, выслушал снова всё то же обстоятельное объяснение, очень похожее на курс лекций по узкой медицинской теме («что-то, там, в носу» - ну, в данном случае – в голове), а посещающие меня из стены «гости» с умнейшим видом обсуждали со мной медицинско-психиатрические тонкости и проблемы предстоящей моей смерти, неприятно для меня бесстрастно, - и вернулся в Одессу, правда, уже определённо начиная сдавать.
Что радовало – если это можно назвать радостью – мне гарантировали: до последней минуты я буду вполне вменяем.
Это обещание врачей – не купленное, как было б у нас, - я ценил особенно.
И окончательно я слёг из-за отказа ног, конечно, сожалея о кажущемся: вроде, и силы были ещё.
Я сдавал не так быстро.
Со мной сидели все, и только по моей просьбе всем моим не таким близким и старинным знакомым передали – если могут воздержаться от визитов сочувствия – я буду признателен.
С некоторого дня оставили меня в покое и гости-«галлюнавты», а это было огромное облегчение.
С братом, разве что, пива я не пил, а разговаривали мы так, будто я слёг ненадолго – хотя выражение «ненадолго» и имело для меня самого забавный второй смысл.
Однажды со мной сидела Вера и, вопреки своему обычаю, вдруг стала рассказывать про юность, про начало карьеры балерины.
- Я любила одного парня, - сказала она рассеянно. – Он был студентом-филологом… А, знаете, - она вздохнула. – Была тогда одна итальянская, кажется, песенка – «Лючия»… Мы с сестрой её любили – невероятно. Ну, вот. Я сестру называла – Лючия. Понимаете? Она ведь Люся, Людмила… А, вот, этому парню я назвалась Лючией.
Я внимательно смотрел на Веру и думал: вот неожиданность.
Через неделю я стал погружаться во что-то, похожее на сны, только будто наяву всё было, и, даже, – только в этой комнате. Не знаю уж, как я различал теперь, что сон, что явь. Да, вот: когда со мной сидел человек, чьего лица я не видел почему-то – это было
видение, я совершенно точно знал, что это никто. И никто из обычных моих посетителей – не дочь, не брат, не Вера, не Людмила, не Алиса, не Изабелла.
Комната была освещена свечами – я сразу понял что это – не явь. Я отчётливо ощущал запах воска и слышал в тишине лёгкое потрескивание фитильков.
Человек как-то приблизился, и я увидел его лицо. Это был незнакомый старичок. Вернее, лицо его мне показалось смутно знакомым.
Нереальность была ещё в одном: я не чувствовал ни тяжести, ни стеснения дыхания, ни боли, ни шума в ушах, даже зрение обострилось, будто и не было никогда слабым, я видел на его лице каждую морщинку, каждую щетинку его небритого лица, я видел его глаза – он смотрел прямо мне в глаза, был одет в белое – но на удивление в простенькую парусиновую пару. В его зрачках отражались огоньки свечей, стоящих у меня у изголовья.
Я пошевелил пальцами – легко, но чуть онемелые они были.
- Я умираю? – спросил я, вслушиваясь в свой голос и узнавая его.
Он, молча, кивнул.
- А вы… Оттуда?
Он вздохнул, поднял руку и сказал:
- Нет.
- Но вы…
- Я – МАЙ АВГУСТ.
- Вот оно что, - я отвёл взгляд и осмотрел комнату. Что-то знакомое и незнакомое в ней было сейчас. - И что… вы здесь?
- Вот, пишу.
- Как я умираю? Что вижу?
- Да.
- Я рассказывал? – я забеспокоился. – Что-то важное упустил?
- Нет, здесь – всё главное.
- Я не буду перечитывать, - сказал я. – Слишком долго. Времени мало, чувствую.
- Короче жизни.
- Той, что осталась?
Мы некоторое время молчали.
- И что же? Я больше никого не увижу?
- Ты простишься со всеми.
- Да нет же… Я же не в сознании.
Я снова оглядел комнату.
- Но, может быть – не это – бред? Я – в Пятигорске? И ничего этого не было? Я не ездил никуда, не был в Одессе, я не видел дочери, брата?.. Но я так хочу знать тогда – как она выглядит? Как живёт? Бедствует? Да, просто – как она в буднях?
Я осмотрел комнату ещё раз.
Нет, это определённо – и не моя пятигорская комната. Но ведь и не моя спальная.
Красивый плед.
Да, ладно – я! А дочь, дочь – тоже меня не видела и никогда не увидит?
Ничего себе, бред, подумал я с горечью и снова посмотрел на старика.
- Когда душа оторвётся от сердца, сердце остановится от невыносимой боли, душа крикнет, и крик этот раздастся во всех краях мира. Боль уйдёт, и душа станет свободна, соединится с миром. То, что ты видел каждый день – деревья, облака, звёзды, людей – это и была твоя свободная душа, только смотрела она твоим сердцем. Между тобой и близкими людьми была пропасть – теперь она меньше на одну каплю. И следующему за тобой будет легче возвращаться в мир.
+++
глава тринадцатая З А В Т Р А Б У Д Е Т Д Е Н Ь
Занятый чем-то и отделённый от мира огромным застеклённым окном, не сразу оглянешься близоруко на небо и увидишь чёрную тучу, заслонившую свет.
Подойдёшь поближе к окну, и вдруг густые кроны деревьев дрогнут, словно испугавшись чего-то…
И обрушится на них, укутавших улицы города зелёным облаком, невидимый шквал.
Словно переливая изумруды с серебром, превратятся деревья в огромные волны, в кипящее перед тобой море… всё стихнет, и капля за каплей объявит о себе настоящий ливень.
Вначале он выкрасит пыльный асфальт чёрными точками, а потом вымоет его начисто, и только вдребезги разбивающиеся капли дождя затуманят его чёрное зеркало…
Косые струи дождя перечеркнут всё за окном, выхлещут плывущую по стеклу воду, смешают все краски, и только угадываться будет новый шквал, бушующий в размазанных кронах деревьев, будто в океанских валах…
Одна за другой покатятся огромные волны, кипящие в сизо-зелёном шторме, грозящие утопить твой крохотный челн, будут швырять его во все стороны, то поднимая на самый гребень, то опрокидывая в пропасть…
А мрачные тучи рваными лохмотьями будут мчаться тебе навстречу, едва не касаясь пенистых гребней и сверкающих фонтанов срывающихся с них брызг.
До боли вглядываясь в их косматые очертания, ты увидишь странные тени, живущие своей стремительной жизнью. Одна превращаясь в другую, возникая и исчезая, будут мчаться они над тобою, привораживая взгляд… и взгляд увлечётся ими.
В царстве призрачных форм их стремительность покажется тебе слишком медленной, а жизнь каждой из них окажется веком. Ты увидишь, как рождается каждая из Валькирий, как играет тень её детства, как взрослеет она, набираясь могущества и силы, потом медленно тает и растворяется в вечном потоке теней…
Что за смысл, спросишь ты, в этом вечном стремлении?
И подумаешь о себе.
Зачем ты, Человек?
Что ищешь?
И, может быть, теряя сознание, увидишь осколки лучей золотого солнца, плещущиеся в бурном море, белоснежные лайнеры отойдут караваном и останутся только в памяти. И в этой твоей памяти они снова встретятся с тобой. Уже одни – и ничего кроме них.
В прозрачной голубизне сверкнут они серебристыми крыльями - над ними – звёздное небо – под ними – облака, облака, облака…
И ты – один из этих серебристых лайнеров в бесконечном полёте.
И ты – в одном из этих серебристых лайнеров в бесконечной голубизне.
В мягком салоне и прохладной тишине. В пустынном и пыльном туннеле, ведущем неизвестно куда. Один.
В мягких коврах тает даже шуршание ног, а на стенах дворца всё горят факела. Тишина в гулких сводчатых залах, слышно сердце и шелест дыхания.
Никого.
Так ли тихо здесь?
Так ли пустынно?
Стены шершавые, влажные, тёмные, холодные и безмолвные, вечные в вечной темноте. Где свет факелов? Тысячи лет здесь прошли, не торопясь, не шумя, не задерживаясь ни на минуту. Будто монахи в чёрных одеждах, плыли они туманами в переходах и залах, стирая следы того, что здесь жило прежде.
Но вот и годы прошли.
Лишь невидимки – обрывки желаний, страстей и волнений – медленно плавают, касаясь бессмертных камней. Призраки прошлого в едва различимых коронах, пурпурно-прозрачных плащах, в тихих звонах кинжалов, кольчуг, возникают из темноты и пустоты и безмолвно кружатся с тобою. И ты, призрак настоящего, бледной тенью проплываешь весь лабиринт – от начала до конца, от бесконечности до бесконечности.
Внезапно и вдруг снопы солнечных лучей врываются в тебя, вскипают в тебе горячей кровью, ты будто рождаешься внезапно, появляешься рядом с угрюмым старинным замком, чуждым солнцу и полю.
Полю с сорняками.
Много, много времени вытекло из будущего и перетекло в прошлое.
Из будущего в прошлое.
Каждое событие, например, твоя смерть, плывёт по реке времени навстречу тебе.
Сейчас вы встретитесь.
Только одно мгновение…
Осталось, чтобы взглянуть в это поле, на эти сорняки. Ощутить горечь, сладостную горечь жизни, запах трав и упругие толчки ветра.
Заполыхает ветром степной ковыль.
Будто лис умчался в нём ветер за горизонт и, не вернувшись, помчался опять.
Выплеснулся гибкими струями дождя. И потерялся в траве.
Ночью дождик, дождик был.
Он по улицам ходил.
Замирая, дождь таился где-то там, в траве, иногда поблескивая оттуда озорными ручейками.
Сник ковыль.
А когда ты открыл глаза – не узнал ничего.
Будто в подводном царстве.
Медленно, медленно, медленно плыл куда-то прозрачный поток. Шириною во весь мир. Будто водоросли, струился в нём ковыль.
И ты мчался надо всем этим. Словно жук-водомер.
Что было до потопа?
День и ночь лил дождь. Струи переплелись в сети. Одна к одной бросались на землю и извивались ручьями. Сплетались в потоки. Впадали в огромную реку и терялись в ней.
И текла, текла куда-то большая река, не похожая на нашу жизнь. Неустанно, без начала и без конца. Из бесконечности в бесконечность.
А ты, пловец в её водах, знал, что эта вечность – не твоя. Твоя река имеет исток и исход. Эта же река, бесконечная для себя, конечна для тебя.
Ты был горд этим, пересекая реку, проходил её от устья до истоков.
Ты думал, что владеешь миром.
Но время убивало тебя.
Река серьёзно протекала у твоих ног.
Ты уничтожал реку, она текла дальше.
Ты уничтожал себя, река текла дальше.
И лишь в устье заметил в её прозрачных глубинах странные мраморные статуи. Может быть, это было уже море, а ты был уже водяным, но ты ведь узнавал в каждой статуе себя, многоликого.
Удивлялся, почему так беспорядочны и порывисты их позы, почему все они указывают куда-то вдаль.
Долго плыл ты, их становилось всё больше. Они уже не только указывали дальнейший путь, но пристально вглядывались в тебя. Их было больше, чем звёзд на небе, все были холодны и неподвижны.
И лишь сравнивая их, тебе казалось, что все эти статуи – странный театр, в котором что-то происходит или произошло.
Или уже произошло.
И ты старался это понять.
Успешно ли?
Иногда казалось, что там уже изображено всё, что только может произойти.
Ты был мерцающим голубым ящиком, начинённым электрическими идеями и пустотой, называющейся здесь вакуумом.
Ты был телевизором.
А напротив тебя сидел видиот, и тебе хотелось взорваться, глядя на его мраморное лицо.
А ведь это ты заворожил его.
Или твой настоящий хозяин, находящийся где-то далеко и порождающий в твоей пустоте резкие боли.
Ты корчился, и странные тени бежали по стенам, бежали по стенам, бесконечно бежали в четырёх стенах, незаметно исчезая и вызывая за собой новые тени.
Они бежали по стенам и мраморным лицам. Боже!
Как хотелось взорваться!
Впрочем, не думай о себе хорошо.
Ты ведь тоже – одна из этих теней, пляшущих что-то матиссовское на серой стене.
Что-то розовое и голубое.
А ещё была музыка, ты забыл, что ли? Может быть, только она и связывала тебя с тем, что было по ту сторону этих стен.
Она сражалась с привидениями, не страшась, что их нет. Не правда ли, незачем жечь ведьм?
А ты забыл, кажется, что такое благородство и бескорыстие?
Кто ты?
Музыка – это огромное поле цветов, по которому ты должен идти босиком.
Жизнь – это усеянное стеклом пепелище, по которому ты должен идти босиком.
Иначе ты не узнаешь её.
Босые ноги в крови и цветах. Как сердце. И поле пустынно, не поймёшь, то ли цветы, то ли пепел.
Своя ли кровь, голубиная ли.
Пепел ли поднимет ветер, или нежные лепестки.
В будущее ли смотришь ты, или в прошлое.
Как в чёрное зеркало уличного асфальта.
Город потемнел от дождя, стал чище и безлюднее.
Значит, заполночь.
Поздно.
Ни звёзд, ни луны, ни фонарей.
Что приснилось, привидилось?
Маленький огонёк сигареты полыхает грядущей зарёю.
Не колыхнётся белая занавеска.
+++
глава четырнадцатая П О С Л Е Г Р О З Ы
+++
Не грустью вернулась
в Одессу весна.
Весеннего ветра,
сильней чем вина,
вскружила нам голову
песня. Она
принесла из-за синих морей
надежды, улыбки…
Взгляни поскорей:
гром первый весенний
смеётся в ответ
на просьбы твои
на надежды, мечты
и грусти осенней
смывают следы
весенние капли…
- летят без конца,
солёные слёзы
смывают с лица
прохладного моря…
Пусть спрятано солнце –
но если ты ждёшь –
взойдёт ранним утром.
Сегодняшний дождь
уйдёт, отшумев, возвещая весну
проснётся весь город:
зимой он заснул.
Но медленно солнце
за морем взойдёт.
Взойдёт, если веришь –
и солнца восход
в туманную даль
вновь тебя позовёт.
+++
Р А С С В Е Т
Накатывались удивительные волны
на берег золотой.
И яркое малиновое солнце
на берег золотой
нахлынуло лучами, как ручьями.
Настало утро.
И таяли сияющие звёзды –
рождались облака
Малиновые. Розовые грёзы
и сны издалека
весенним синим ветром принесло.
Настало утро…
И говорили удивительные волны,
целуя берег,
И ветер шелестел, довольный,
лаская берег,
о том, что в Океане Синем
есть Остров Грёз…
Я знаю, ты одна тогда встречала
рассвет.
И ты одна у берега мечтала,
что ждала?
Прохладные, солёные и ласковые волны
колени гладили
твои…
Настало утро…
+++
О Б Ы К Н О В Е Н Н Ы Й Д Е Н Ь
Волнует ли тебя,
что лето наступило,
И снегом тополиным занесло
обыкновенный день?
Любовью, словно солнцем,
сердце-льдинку растопило,
И счастье в лето белое вошло
в обыкновенный день.
Тебе бы улететь
к пушистым облакам
Отчаянных воспоминаний серебра
в обыкновенный день.
Оставить на земле,
взмахнув крылом слегка
Слезинки на заре
росою до утра.
Тебе бы опьянеть
от высоты небес,
И всё забыть, что время унесло
в обыкновенный день.
И в полудремоте
подумать о судьбе,
Подумать о звезде своей
в обыкновенный день.
Зелёный стебелёк
дорогу пробивает,
Взломав асфальта серое стекло
в обыкновенный день.
Так в жизни нашей тоже
иногда бывает,
Когда любовь придёт
в обыкновенный день.
Вот кто-то о тебе
тихонько напевает,
С улыбкой слышишь ты стихи
в обыкновенный день
Простые, только в них
он о тебе мечтает,
Чудесным сном пьяня
обыкновенный день.
+++
+++
Был летний день, была гроза,
И были мы вдвоём.
И я смотрел в твои глаза.
Гремел устало гром.
Шёл летний дождь. Мы вместе шли
По лужам, без дорог.
А дождь ручьями с неба лил.
И пахло от земли
Но солнца луч вдруг осветил
Зелёные луга.
А дождь ручьями лил и лил,
Сияла радуга.
Был летний день. Была гроза.
И было то давно…
Забыл ли я твои глаза?
Теперь уж всё равно.
Шёл летний дождь, мечта моя,
Ты улыбалась мне.
В какой я был с тобой стране?
А, может быть, во сне?
+++
Б Ы Л О Л Е Т О Д О Ж Д Л И В О Е…
Было лето дождливое.
Дождь лил тонкими струями.
В дождь расцветали лилии,
Ивы тянулись струнами.
Иволги пели над ивами
Влажными голосами.
Мы были счастливыми,
Мокрые под кустами.
Мы были счастливыми,
Дождь лил часами.
Иволги пели над ивами
Нежными голосами.
Нежные ливни южные,
Гром громыхал над нами.
Были слова ненужными,
Мы говорили глазами.
Высохли капли на лилиях,
Солнце – за кругом круг
Гнуло свою линию.
Выгнуло годы вдруг.
+++
Ц У Н А М И
Всем судам, находящимся
в море! Внимание! Внима
Молча, встань и уйди
из приличной компании,
где не пьют дешёвые вина.
Ах, страна золотая, Шампания!
Ах, страна дорогая, Пингвиния!
Ах, штаны из берёзовых ситцев
долго могут носиться…
Ах, заплаты
из лохмотьев тумана
и заснеженных гор горловины!
Прёт цунами из океана
в буржуазную половину!
В буржуазные будуары
золотых околечек, вонючих ножек
лезет, лезет волчанка старая
с рыжей гривой и мордой львиной
золотых брошек, блошек, мошек и вошек
перерезать скотину!
Всё потонет в потопной лавине…
Не оставь меня в беде, бедуина,
ты разбрызгай меня, цунами,
в облаках, что кружат стадами
без штанов и со штанами
и умчи в пене слёз в пучину,
и верни золотым дождём
в бархатистую сыпь прибоя
на безжизненную равнину…
+++
+++
Ветер из-за горы вынырнул.
Деревья взметнули ветви к небу.
Листья ветер нашиворот вывернул
и вышвырнул в гневе.
В осень выкинул склеенный домик.
Я твоё имя в толпе выкликнул.
Многие обернулись, а ты за угол свернула.
Не догнать, ведь это ветер
брызжет каплями света из прошлого.
Много, помню, было плохого в жизни,
но и хорошее было, много хорошего…
Я догонял тебя, от тебя бежал
и возвращался снова к тебе.
А ты уходила, и таяла тень.
Не удержал… остался портрет
и место пустое от зеркала –
канитель продолжения жизни
возле холода, оставшегося от тебя.
. . .
Ветер… листья в лицо выплеснул,
и изменилось направление сторон света.
+++
+++
ЛЮБИМАЯ,
ты тихою рукой
прощающему августу глаза закрыла.
Любимая,
напрасно одарила
нас осень первым золотом скупым:
мы снова одиноки,
и тень твоя исчезла в сентябре.
Последний день в цветном календаре,
мы всё прошли, нам нет соединенья.
Струится в сердце лезвием тупым
стальная проволока воспоминаний.
Земли зелёные провалы, вечерних струй теченье.
Мы вроде бы ушли, но завтра воскресенье.
Неужто долгий путь заоблачных свиданий,
и с этого пути нам не свернуть?
И молнии меж нами не сверкнуть,
не озарить, не опалить и не испепелить
того, что выгорело в сердце безответном,
оставив только соль воспоминаний.
Ты незнакомкой миллиарды раз
с загадочной улыбкой проходила,
но в каждом облике тебя я узнавал:
ведь ты меня любила.
И, каждый раз другой являясь мне,
ты до моих ошибок снисходила,
но я в словах твоих тебя напрасно ждал.
О, как тебя я звал!
О, как себя я мучил!
Как маски я твои возненавидел!
И этот день настал,
я чище стал и лучше.
Меня тревога позвала: я не узнал себя.
Я догадался: моя жизнь переменилась,
переломилась на границе сентября.
И ты взошла, в ночи моей заря.
Твоё лицо единственно,
единственны душа и тело.
А время прошлое
в твоих ресницах плыло,
текло в зрачках и тлело,
и оставалось, никуда не уходя.
Ты призрачно в ночи белела.
Но рядом только не было
меня.
+++
+++
Я говорил с тобой
дельфиньим языком,
и море рыбкой
золотою трепетало.
Но ты не слышала
моих беззвучных слов –
спокойный сон прибоя
шептал устало,
и солнца жидкие следы
в твоих глазах слипались.
Сплетались дней огни –
но ты меня не знала.
Не видела.
Не ждала.
Не звала.
Ты, светлая, спала.
Пугливая волна
твои струила пальцы
и белую ладонь лизала,
и ножки твои нежно обвивала…
Заледенела в небе раскалённом
рогатая луна.
Волосы твои
метались в отраженьи,
и воздухом влюблённым
ты удивлена
до моего рожденья
из солнечных сплетений –
не веря, не любя –
уже ослеплена…
Я на пустом песке
писал твою корону.
Но не было меня –
на тонком волоске,
как раненный дельфин,
метался мир огромный.
+++
+++
Прошёл поперёк праздника –
размалёванное однообразие,
не правда ли?
Выцвело всё листьями красными,
вытер ветер
пепел листьев со лба улиц.
Прогудел близкий;
хлопотал за форточкой;
догнал дым из высокой трубы,
белый дым маленького самолёта…
О если б только ливень начался!
Качнулись бы тучи красные
с голубыми жилками молний –
я уздою остановил
бег времени:
никто не желает прийти первым.
Фиалками поле вымокло.
И из моих подоконников
растут трогательные незабудки.
Прекрати неладную поэму,
голос твой рвёт крылья дождя,
ах, зачем дождь так крут?
Прохладного праздника
выносится в улицу труп.
Дождь охрип
биться в асфальт рюмками.
В мою пропасть соломинка тянется:
я один на подоконнике дня –
гром и молния!
О, это дождь хлипкий
рвёт мохнатую тучу
голубой лентой!
Мне – не поверили!
Вывернули наизнанку,
сострили
и тупыми ножами
пырнули в сердце потемневшей туче.
Одиночество в городе вымокло.
Луна на день
оставила свой монокль.
Неужели ночь-жеманница
испугалась дня-ветренника?
Нет, эта бедная дама – Совесть.
Обычай венчаться остался у звёзд,
коронуется солнце.
Волнуется море.
Я хочу поделиться светом –
руки свои высоко поднял к небу –
слишком!
Подумали, что я безоружен,
а я не хотел убивать беззащитных.
Протянул обе руки с сердцем к людям,
и бросили в них
жалкий ломаный грош истины.
Прозрачный мир радиоприёмника.
Пять миллиардов ватт энергии
хлещут в меня
с четырёх сторон света,
пять миллиардов свечей,
от которых сгорает Москва,
если они не запаяны
в вакуум колб…
О чём же пишешь настойчиво?
Не расслышал…
Поэзия?..
Или повесишься?..
Утомительное однообразие праздника.
Короче идти поперёк пожарища космодрома,
бежать к финишу поперёк ипподрома.
А где дождь и ветер?
Неужели поверили, что я вас бросил?
Праздник огорошен холодными каплями.
Повисли его лохмотья стыдливо.
Прости меня, дождь, любимец простуд!
Искры высечены из асфальта:
жизнь бьёт стальными ключами прогресса –
иначе не может быть, Боже!
Зачем писать истерические поэмы-вопли?
Пыль смыл (вот смысл)
с размалёванных пьяных улиц:
кажется, они улыбнулись…
Прошёл поперёк праздника
и вышел к вечности.
Шаг шагнуть…
+++
+++
Жернова галактик
перемололи камни света:
столько дней истолкли
в ступе вечности,
а звёзд не прибавилось.
Отжеребились летние месяцы
от мая до августа
гривами весенних трав,
глазами голубых цветов,
стадами кротких пугливых ночей.
Я нищий,
бряцаю капельками секунд,
жонглирую медальончиками минут,
рассеиваю часы и сутки,
размениваю годы и десятилетия.
Задыхаюсь от избытка свежей музыки:
смерть горнит, давит клапана сердца.
С изумлением узнаю:
ты – переодетая жизнь!
Я люблю тебя, неожиданная и необыкновенная!
Впиваюсь в последний глоток воздуха,
я счастлив у тебя на плахе!
Смерть, прекрасная рыжая всадница
в стременах на коне времени,
мчишься, Жизнь, короткое лассо,
и я бьюсь о каждую кочку,
о, надменная,
ты изменила мне с другим человеком,
который сегодня родился:
я радуюсь!
Где мои длинные волосы?
Они в ковыле растерялись.
Где мои узловатые пальцы,
которыми я вчера мял землю?
Они корнями ушли в землю.
Сердцем, сердцем – сердцем –
оземь!
Любимая!
Душа без тела
уже не касается
обнажённым сердцем
дороги из ножей,
пуль, бомб и радиоактивной пыли,
ведущей, как уверяют, к счастью;
она касается капель света,
которые собрала метельщица
в чёрный фартук вечности.
Умереть не своей смертью?
Пожалуйста!
+++
из композиции РАСЦАРАПАННЫЕ ЗЕРКАЛА
+++
Я
Я
сидел
на заснеженном камне,
и ледяные брызги кололи щёки,
хлопья снега исчезали
в отчуждённых и зыбких волнах.
В этом мире
под низким небом
в амфитеатре моря
пел я песню
со сцены обледеневшего берега
заледеневшим голосом,
беззвучно
пел я рыбам,
которых не было,
звал Любимую.
ЛЮБИМАЯ
Любимая,
я никогда тебя не видел,
только знал,
крылья глаз
морская волна взметнула
в удивлённые брови заката.
Только знал,
ты одна приходишь на берег
и часами
глаза твои пропадают в море,
твои щёки смешались с закатным небом.
Никогда не видел,
но знал –
я стоял на других берегах,
сберегая светлячок сигареты,
видел маяк твоего сердца.
Я грел твои верные пальцы,
протянув к горизонту
бледный пар своего дыханья.
И пульс двух сердец
волновал необъятное море,
казалось.
ЗАВТРА
Завтра солнце взойдёт.
Я глянул
в расцарапанное звёздами и снежинками
чёрное зеркало
и увидел чужое лицо.
Что осталось
от меня и любимой?
Вечное и бессмертное Завтра?
+++
+++
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам;
фонарей голубые дуги
трепетали,
как бабочек крылья.
Я одет был в плащ
брызг и капель,
и, подняв воротник чёрных веток,
пряча мокрые руки в карманах,
попытался увидеть в витрине
свой ночной фотоснимок.
Но мерцали нити накала
и бежали блики рекламы,
отражались в стекле ветер,
фонари, деревья и капли.
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам.
+++
+++
Мне почему-то казалось,
что ты сочиняла стихи.
Дождь перестал, и пахло травой;
спокойно пели птицы;
неслыханная тишина,
не шевелилась листва;
в капле росы
собиралось всё небо,
сверкающее в крохотной капле;
синица выклёвывала червей на ветке;
воробей купался в траве.
Рябина ещё не созрела;
ладони клёна вздрагивали
от редких капель
и тянулись к небу.
Пролетел вертолёт жёлто-синий,
выл, тарахтел и кружил надо мной.
А большие деревья
пахли миллионами лет.
Ты просто расчёсывала
свои длинные волосы.
+++
Ф Р А Н Ц У З С К И Й Б У Л Ь В А Р
Не было ясной осени.
Октябрь оловянной зимы,
чугунной земли
и рам микрорайонов.
Кто бы мог догадаться,
что снег сползёт по шиферу крыш,
свернётся сосульками
и начнёт капать,
и так раскричатся птицы?
Кто бы мог додуматься,
у кого бы достало фантазии
предсказать,
что любовь и смерть –
дурные привычки?
Траурной лентой вечернего шоссе
выстегана грудь зимы.
Пора, пора
перевернуться миру, отразиться в голубом зеркале…
чёрные точки людей – это птицы.
Французский бульвар –
Праздник, который всегда со мной.
+++
+++
В тех краях не было ветра,
и детей не было шумных.
Слышно было,
как падает снег с шорохом,
и скрипят шаги за окнами.
А когда уходили взрослые,
никогда не спрашивал мальчик,
и сады пропадали в сумерках,
и прохожие не оборачивались.
Я очень был осторожен,
за перила крепко держался –
но однажды я улыбнулся:
родилась у жены дочка.
На висках голубых елей
посветлел колючий иней.
Оббивала снег с веток
дочь с лицом абсолютно серьёзным.
И тогда поднялся ветер,
сорвалось с цепи время:
дочь с лицом сосредоточенным
рвала стихов тетрадки,
а потом, смеясь и ликуя,
в летний зной
бросала обрывки,
а они улетали стаей
и прохожим глаза слепили,
лезли в нос, в рот и в уши,
и прохожие удивлялись:
отошло тополей время!
Облака столпились в зените,
затрещал камень неба.
Дочь тревожно в окно смотрела
на распахнутый день лета –
как таскает буйный ветер вихры деревьев
и в лицо ей упруго давит,
заставляя глаза щурить
и дышать свободно мешая.
И, за шею обняв меня крепко,
понимать не словами пыталась
своё место в огромном мире.
Рисовать она не умела,
но упорно
на тетрадке чертила знаки,
непонятные,
как вспышки жизни.
И тогда мне стало больно,
я нашёл карандаш…
+++
М О Л Е Н И Е О Д О Ж Д Е
Шпарит дождь в ответ на молитву,
Прямолинеен и великолепен.
- Пошли дождя мне, Господи!
Ведь о смерти не просят.
И о силе не просят.
О страданьях не просят.
О муках души не просят.
Этого отпущена моя мера.
О чём же молюсь?
Сменяются времена года.
Солнце прячется в тучи.
Тучи изливаются в землю,
Высыхают поля, моря и лужи,
Вырастают деревья и травы,
Распускается плод и падает семя.
Наступают зимы.
Зачем же молиться о дожде?
Да ведь о душе своей, Господи, молю Тебя:
Дай в дожде неуклонность и щедрость,
Чистоту и возвышенность,
Великолепие и простоту.
Ведь изболелась душа ослепшая,
Изсомневавшаяся, изжелавшаяся,
Изжалобившаяся, истлевшая.
Благодарю Тебя, Боже,
За открытые глаза мои в человеци.
Благославляю Твои знаменья:
Раздавленного машиной котёнка –
Я не страшусь Судьбы и Смерти –
Ведь это я вчера вознёсся и вернулся.
Благодарю Тебя, Боже, за дар выбора
И за странного человека, напомнившего,
Что живу я семьдесят миллионов лет
И тридцать восемь умираю.
+++
+++
Как перед долгими больницами,
Прозрачна ночь. - И так жутка,
Как будто мир не повторится
Из солнечного желтка.
Так разойдутся по воде слова.
Застынет звёзд ослепших дрожь.
И отраженья станут истлевать,
Как необдуманная ложь.
Так в сердце в ночь постылую стучит,
Тесня свою бессонную постель,
Но Бог любви внесёт свои ключи
В нежнейшие храмы тел.
Лицом к лицу выглядывать рассвет,
В устах озёр, в зрачках усталых рек,
Когда известен неожиданный ответ:
Ты просто человек.
+++
+++
Прости меня.
В тот день нельзя было писать стихи.
Большие ветки
гнула и ломала буря.
Восток трещал, как каменный обвал,
и задыхался смехом страшным и сухим,
от окон гром, как храм,
взносился к верхотуре.
И град вставал, вставал, вставал, вставал
и протекал,
и стёкла от дыхания потели.
Я не писал стихи,
не замышлял романа.
Я отзывался на звонки друзей, как эхо.
Небритый, заспанный
пил кофе в незастеленной постели
и болел,
то есть хотел уехать.
+++
+++
Услышав шум крутого кипятка,
От сна воспряло тихое жилище.
Ночь взрослая обычно коротка,
А сердце радости в покое ищет.
Казалось, и часы ушли вперёд.
Я слышу треск и выстрелы бичей.
Тик-так. Вставай. Сегодня не умрёт
Огонь шипящих газовых печей.
Вчера был март, наряженный снежком,
Сегодня дождь, и пасмурно, и тяжко.
И грязно. В поле под стожком
Последний волк на хмурый день заляжет.
А мне идти. Мой выход. Мой черёд.
Труба молчит, молчит звонок, молчит гудок.
Пускай опять часы ушли вперёд,
Не отставать бы, и вписать свою строку,
Вписаться в вираже крутом.
Не потеряться бы в бессмыслице борьбы
Не ослепить себя, когда пошла кривая.
Три жизни, будущее, три судьбы
Мою ладонь по-детски согревают.
+++
+++
Дело вот в чём:
ты шляпу надела
мужскую
и стала нелепа,
прелестна.
Обернулась в пол-оборота
и на меня поглядела.
Но я был железным
и хмуро смотрел на часы.
На нас смотрела Европа
с киноэкрана.
Часы на руке заскрипели,
как дверные ржавые петли,
щёлкнули циферблатом,
и четыре кукушки на тонких пружинках
взлетели:
«ку-ку» восемь раз.
Ах, героиня романа!
Мы опять опоздали…
За окном летели снежинки,
и мы целовались.
+++
+++
И было хорошо – погода,
И рвало облака, как паруса вперёд,
Где мрак ещё не чувствовал восхода,
Но знал, что звёздный круг его сотрёт.
И были зеркала как образа суровы
И беспощадны, интимны, будто смерть.
Ты был чужим себе, ты был себе покровом
И мог со стороны себя смотреть.
Всё это жизнь была; кричали птицы;
И кроха-дочь в тебе спасала мир;
И ты, у пропасти, рискуя оступиться,
Ладонью тёплой согревал эфир.
Дыхание срывалось, эхо отражений,
Как в зеркалах, бежало день за днём.
Ты Время принимал без возражений
И даром не витийствовал о нём.
+++
+++
Эпоха талонов на сахар забыта.
Разграблены годы.
И то, что осталось – совесть, а не советы.
А то, что останется – свет, а не обида.
Пушистый котёнок как солнце. И ветром
Распахнуты окна.
А стёкла разбиты, и двери забиты.
Небрежно повешена шляпа из фетра.
Здесь выплавлена прошлая музыка Шуберта.
Надтреснута чашка.
На дне – гадание нерастворимого кофе.
А в ней одуванчики, как парашютики.
За редким Рахманиновым следует неумолимый Прокофьев
Наивно и мило.
И все занавески на улицу вывернуты,
Где, как манекены, шагают прохожие.
Упала тарелка – но это другая примета:
- И на пол, и женского рода, -
Она всё равно не вернётся, ведь вилка
Осталась на столике с другими предметами.
Не спустится и в зеркале не повторится,
- Так грустно, -
Не позовёт и коротко не отсчитает, как горлица,
Не разбудит прикосновением веера спящего принца.
А он поседеет, состарится, сгорбится,
Оглохнет для музыки.
И то, что останется – отрывок мелодии Моцарта.
А то, что осталось – на подоконнике след света и ветра.
+++
П А М Я Т Н И К
Будет точно такое же воскресенье, –
Разумеется, никто не воскреснет, -
Просто будут не вывезены
Переполненные мусорные контейнеры –
Ветки, пыльный войлок из пылесосов,
Строительный мусор и жижа объедков.
Ненужные книги и ноты,
Некрасиво разваленные папки
С моими когда-то любовно собранными
Черновиками и рукописями стихотворений.
Не останавливайся, нечаянный прохожий:
Что такое – неудавшаяся жизнь?
Просто – невыдающаяся?
Ты не видел, как промелькнули мои
Торопливые похороны
И, согласно последнему волеизъявлению покойного,
Пакетик с пеплом главной моей рукописи
Был вложен в холодные руки трупа.
Здесь мой памятник. Без эпитафий и музыки.
В ночь на понедельник от дождя
Окончательно раскиснут рукописи,
И я исчезну совсем.
Останется в антологии стихотворение,
Как в янтаре, в капельке времени.
+++
+++
Я твою открытую ладонь
чту своей открытою ладонью.
Ты одна. Никто не прочитал
жизнь твою. Никто тебя не понял.
Этих линей чистое тепло –
летних ливней. И дождю слепому
протянула ты незащищённость
нежных пальцев.
На щите – была ты без щита
в этом всем ветрам открытом доме –
без меча. И без меня светло
ветр коснётся листьев обречённых;
облегчённых; светом их заполнит,
нас коснётся, чтобы всё запомнить.
+++
Р О М А Н Б Е З С Л О В
Я вижу: земля отражается в небе,
когда нет звёзд и нет облаков.
Весна начинается со звёздного снега,
как начиналась когда-то зима,
и снег ложился тепло и легко
от ноября и до самого мая.
Всегда земля отражается в небе
для странников дальних,
по глинистым вязким дорогам бредущим;
земля отражается в небе
во всех временах предыдущих,
во всех её весях хрустальных.
У нас был с ней роман без слов,
без слов переворачивая страницы,
мы, как в младенчестве, лепетали.
Любовь начинается, как ремесло
изготовления острой стали,
но плохо хранится.
Земля отражается в небе чистом
бледным лицом луны.
Огромные тёплые руки её обнимают,
и звёздный снег застывает пушистый
тридцать третьего мая
в табуне гроз и неукротимых июней.
Но нам не удалось сказать глазами,
печальный роман оказался стихотворением,
а не трагедией и даже не драмой,
и юности, как воздуха, не хватало времени
для нас – но тогда мы этого не понимали
и любили друг друга безумно, упрямо.
+++
+++
По земле, которую насквозь прошил ливень,
по набухшей земле, из которой навстречу дождю прут травы,
я пойду, шагнув с асфальта, как по влаге.
По земле, на которой ковыль шевелили ветра,
по набухшей земле, которая пахнет полынью и чем-то вроде водки,
я пойду, не приминая трав, по порывам ветра, которые
громыхнут в облаках, не тронув флаги.
+++
+++
Моей любви открытую ладонь,
где столько бесконечных линий,
я протяну тебе, насквозь идущий ливень.
+++
+++
Грянул гром, возвещая конец лета
и начало осени.
Затрещали кости огромной тучи.
Удар грома – и лето вдребезги,
и стёкла балконных дверей,
распахнутых настежь
порывом ветра,
и безумно горько-сладкий привкус
последних дней,
и куцый, подслеповатый дождь,
ещё не уверенный
в завершении сезона ливней.
+++
З А М Е Н А М Ы С Л Е Й
Верю в последний трамвай –
занесло на окраину города,
задержался,
и обрушился на мою голову
полуночный тяжёлый ливень,
раскололся гранитный постамент неба
громом и молнией,
и я увидел надпись
на будке сапожника:
«Замена молний».
+++
+++
Не ожидал дождя.
От неожиданности
забыл про зонт.
Но дождь
был всех персон важнее
и весомее.
С небес торжественно
спадал,
как мантия.
Ярче пахли зелень и земля.
Я день благословенья
принимал –
любовь, надежда, вера.
А юная листва,
как детвора, не прячась, ликовала,
и гром-отец
ворчал сурово.
Молния-домохозяйка
пыталась – порожденье чёрных туч –
день превзойти скандалом.
В семье переувлажнённой
– любитель солнца,
моря и дождя –
я был своим.
+++
+++
Шёл дождь слепой как поцелуи.
Шёл дождь высокой чистоты.
Шло время вдоль «не разлюблю»
И в вечность уходила ты.
+++
+++
Софье Барер
Громадный пёс гремит по краю мира,
лакая Млечный Путь.
Жемчужная роса сияет,
и миру нет начала.
Стрелец застыл, и мало горя
вникать, не глядя,
в свою печаль.
Поэт перебирает струны
звёздной лиры,
задумчиво склонясь,
из звуков собирает речь
в сокровища стихов.
Все эти бездны мировые
и будни слов
им пройдены давно,
безжизненность миров
осталась позади.
Но, всматриваясь в звёздные спирали
бездонной чаши тьмы, угадывает тайны:
зачем же неприкаянный Стрелец
остановился пред земным покоем
и ждёт, оставив рог,
пока великая река,
печали утоля,
пройдя гончарный круг,
вернётся в глубину.
+++
+++
Сегодня ночью гром как донор,
верней – тяжеловесный дождь –
как будто, Знаешь: я не дома,
и Ты меж тучами грядёшь,
и глас Твой, как и мой, не понят,
и я, как православный дож,
на чёрной от веков иконе
брожу средь вод, сеча, как нож,
и я, как город, неустроен
под страшной капельницей Твой –
земле не достаётся крови
причастия грозы святой.
Бурля каналами проспектов,
вода напрасно ищет поры,
не взыщет мзды с неё инспектор.
Как будто молнией распорот
пиджак неведомых небес.
Мы не нужны тебе, мой город.
Стихии не нужны тебе.
+++
+++
Сегодня обратно ничего не случилось.
Само по себе высеребрилось небо.
Глаза открываешь, просыпаешься – утро.
И было в июле, а будет в июне –
сплошное и неукротимое лето,
и временно время остановилось,
как будто метро без причины.
И ранний воробышек радует: жив!
И воздух умыт после грома и гнева.
Ты смотришь один в тысячеглазое,
безлюдное, сонное чудовище промокшего города, -
как будто впервые он тщательно убран,
начищен, и выбрит, и освежён, и выметен
– как будто и банку не бросит, не плюнет
под ноги свои равнодушный прохожий.
Ещё ничего не тревожит поэта:
мир спит, немного наивный и юный.
Ещё не проснулась контор мертвечина,
доценты за взятки не учатся лжи,
в карманы и души ещё не залазает
«великий болтун», и ещё нам не дорого
на рынке, в театре, в буфете – «нате-вынете».
Всё это поднимется чуточку позже.
Но, может быть, это тебя не коснётся –
ведь доброе утро проснётся.
+++
Л И Р А
Когда за лиры лабиринт…
Б. Пастернак
Прощаясь с земляничными полянами,
сквозь тернии идя, из веток дикой розы
я сплёл свою безжалостную лиру.
Не потому, что не было терпенья
стоять в очередях, где продавались
простые и золотые инструменты.
Я не умел играть на гладких струнах,
я этому в цветах не научился.
Не потому, что сердце не привыкло
Страдать, лаская нежно струны.
Не потому, что сердце опасалось
и пряталось от боли всех
в боль истерзанных и непривыкших пальцев.
Когда гармонии рождения миров
органа пронзительны и невыносимы звуки,
мне тишина нужна,
чтоб слышать твоё дыханье.
++++++++++++++++++++++++++
9702 - лючия. роман в прозе
© Copyright: Август Май, 2014
Свидетельство о публикации №114092302208
Свидетельство о публикации №114092302208
Рецензии
Ну вот я и прошла вместе с Вами и Вашим ЛГ этот
иллюзорный путь...
Наверное сейчас напишу непонятное, но напишу то,
что чувствую... Почему-то по прочтении всплыли
несколько картинок - крокодил Гена,
играющий сам с собой в шахматы... Это, кстати -
слишком серьёзный и полный драматизма эпизод, который
делает этот детский мультик - совсем не детским...
Ведь это же вопль(!) одиночества.
И одно письмо из личной переписки...
где были такие слова - "Писать стихи - больно! Смертельно опасно, это - грех: показывать себя не просто тем, кем ты есть сейчас, был прежде, но - и тем, - каким хотел бы, а главное - МОГ БЫ СТАТЬ... Вот это и есть - задумка Божья, а её раскрытие - есть конкретное преступление!"
Наверное это касается не только стихов... а всего, где
мы открещиваемся от себя настоящих...
Мы хотим себя видеть иными... хотя бы в иллюзиях.
и пытаемся выиграть в шахматы... у самих же себя.
Ни в этом ли главный залог нашего душевного одиночества? -
мы, словно стыдимся себя настоящих... Но разве сделали какого-то иллюзии
по-настоящему счастливым?
Мне понравилась повесть... СПАСИБО ВАМ...
Ната Козырева 30.07.2016 22:42 • Заявить о нарушении
иллюзорный путь...
Наверное сейчас напишу непонятное, но напишу то,
что чувствую... Почему-то по прочтении всплыли
несколько картинок - крокодил Гена,
играющий сам с собой в шахматы... Это, кстати -
слишком серьёзный и полный драматизма эпизод, который
делает этот детский мультик - совсем не детским...
Ведь это же вопль(!) одиночества.
И одно письмо из личной переписки...
где были такие слова - "Писать стихи - больно! Смертельно опасно, это - грех: показывать себя не просто тем, кем ты есть сейчас, был прежде, но - и тем, - каким хотел бы, а главное - МОГ БЫ СТАТЬ... Вот это и есть - задумка Божья, а её раскрытие - есть конкретное преступление!"
Наверное это касается не только стихов... а всего, где
мы открещиваемся от себя настоящих...
Мы хотим себя видеть иными... хотя бы в иллюзиях.
и пытаемся выиграть в шахматы... у самих же себя.
Ни в этом ли главный залог нашего душевного одиночества? -
мы, словно стыдимся себя настоящих... Но разве сделали какого-то иллюзии
по-настоящему счастливым?
Мне понравилась повесть... СПАСИБО ВАМ...
Ната Козырева 30.07.2016 22:42 • Заявить о нарушении
Спасибо. В самом деле, повествование от первого лица особенно обнажает представляемого человека, ясно, здесь как в стихах получается привнесённость личности автора, это Флобер ещё хвастал про свою Бовари, а уж с нового романа прозы и не стало. Я бы не сказал, что одиночество - самостоятельная проблема. Хотя об одиночестве поэты говорят больше всего, здесь, кажется, отчасти "половина" проблемы любви, но есть ещё исходная позиционность человека, как существа, нуждающегося в общении. Как в любом стихотворении, в Лючие довольно просто, по фабуле, а подробности лишь драматизируют лиризм, только их много, и читатель сперва должен увлечься событийной стороной, через неё сам оказаться на месте лирического героя, ещё полагая, что только сочувствует ему, как другому. Я думаю, лирических поэм не бывает, помню советского поэта Вл. Соколова, его "Лирическую поэму" ("Вот вам сюжет лирической поэмы - травинки, камешки...") - это я на плохую память,- на самом деле либо лирическая композиция, либо проза рифмованная (в какой-то мере Тёркин). Проза для меня тогда, когда нет единения через лирического героя автора и читателя, чаще - это развлекательные вещи, либо философские, но это, конечно, грубое представление.
Август Май 31.07.2016 04:52 Заявить о нарушении
Август Май 31.07.2016 04:52 Заявить о нарушении
Не знаю, правильно ли прочувствовала
Вашего героя, но верила в его настоящесть
однозначно... Скажем так - он был убедителен... )
Что-то из того, чему наверное Станиславский
сказал бы - ВЕРЮ.)
Да, то что нам дорого - плодоносит порой всю жизнь...
наверное именно потому, что корни где-то в душе,
там где самая сильная подпитка. Говорят - проще тем,
кто умеет жить разумом... они реже ходят в этот сад
и реже вкушают плоды. Но опять таки - это наверное -
кто каким уродился... )И всё же: за пределами этого сада -
жизнь, которую тоже никто не отменял, правда же?)
И вовсе не обязательно корчевать сад,
чтобы попытаться выйти за его пределы.
Говорят - попытка не пытка... )А сад пусть шумит и
цветёт.. да и - плодоносит... Но вряд ли нужно выживать
лишь его плодами. Вот как-то так... наверное... )
Разговорили Вы меня... ) Просто после прочтения послевкусие
ощутимое...
Ната Козырева 31.07.2016 07:04 Заявить о нарушении
Вашего героя, но верила в его настоящесть
однозначно... Скажем так - он был убедителен... )
Что-то из того, чему наверное Станиславский
сказал бы - ВЕРЮ.)
Да, то что нам дорого - плодоносит порой всю жизнь...
наверное именно потому, что корни где-то в душе,
там где самая сильная подпитка. Говорят - проще тем,
кто умеет жить разумом... они реже ходят в этот сад
и реже вкушают плоды. Но опять таки - это наверное -
кто каким уродился... )И всё же: за пределами этого сада -
жизнь, которую тоже никто не отменял, правда же?)
И вовсе не обязательно корчевать сад,
чтобы попытаться выйти за его пределы.
Говорят - попытка не пытка... )А сад пусть шумит и
цветёт.. да и - плодоносит... Но вряд ли нужно выживать
лишь его плодами. Вот как-то так... наверное... )
Разговорили Вы меня... ) Просто после прочтения послевкусие
ощутимое...
Ната Козырева 31.07.2016 07:04 Заявить о нарушении
Да, чудно это всё - жизнь... Какой абсурд - жизненные обстоятельства... Но в них мы можем видеть подлинность друг друга, и, уверен, поэзия - это когда сердце выглядывает из-за туч
Август Май 31.07.2016 17:22 Заявить о нарушении
Август Май 31.07.2016 17:22 Заявить о нарушении
Какое прекрасное выражение - сердце выглядывает из-за туч...
Ната Козырева 31.07.2016 20:23 Заявить о нарушении
Ната Козырева 31.07.2016 20:23 Заявить о нарушении