Которая. роман

   МЕДНЫХ  ЮРИЙ   
     КОТОРАЯ
     Роман
               
   НОВОСИБИРСК  - 2008

               
 Роман создан не в традиционной форме – сюжетные параллели условны: главный герой почти всегда на первом плане; он, в поисках совершенства в женщине, идет через лабиринт событий, общаясь с очередными персонажами. Такое построение сюжета позволяет полнее раскрыть духовную суть главного героя и рельефно обрисовать каждый персонаж. Действие романа происходит в стихии социализма, а она о себе сказала: «лес рубят – щепки летят». Но кому нужна такая порубка, да и нужна ли вообще. Есенин об участи «щепок» заметил в стихотворении «Папиросники», что много погибло замечательных художников и поэтов ради сомнительных идеалов политики. Из таких «щепок» вырастает и герой романа, наивный до смешного в своих юных помыслах; он и во взрослой своей жизни смешон из-за наивной искренности. Наше время выдало неологизм «лох». А в «лохи» у нас определяют людей искренних. Значит, господин век, долой «лохов», то есть искренность.
 Герой пробует себя во многом, и, чем он искреннее, тем смешнее своей неуклюжестью. Но он духовно растет. И, попадая в такт со временем, он в выигрыше, а где время и он расходятся – он в проигрыше. И не время виновно, а мы: такие же времена дали Блаватскую, Рериха, Щедрина, Булгакова, Соловьева, Блока, Андреевых, Леонида и Даниила, Цветаеву, Есенина…
 Герой вырывается из деревни на простор армии, но она оказывается ка¬зармой. Снова вырывается, уже в город, на Юг – все новое, а человеческие, далеко не идеальные, отношения – все те же. Меняет профессии в поиске своего призвания и для способа существования. Рвется в высоты образования, но и там находит ложь иллюзий. Он и высшеобразованный – не у места. Да и высшее ли образование – институт, университет, академия… Высшее – это нечто духовное, и к этому он стремится, не забывая о кумире прекрасного, а это – женственность – Навна, Звента-Свентана. А ему встречаются земные женщины, в которых он не может, как ни старается, рассмотреть возвышенное. А так как он тоже из плоти, он и ведет плотскую жизнь, припрятав, как в армии, духовное поглубже.
 Сила коммунистической пропаганды убедила Семена в своей правоте. Но нечаянный поворот в его познаниях отрезвляет его. Оказывается, есть идеалы чище, а значит, выше.
 Слог романа метафоричен и богат арсеналом художественных приемов. В романе нет надуманных героев, событий, характеров – все они взяты из жизни и художественно обобщены. Каждая глава романа – это и самостоятельный рассказ, и очередное звено в цепи событий.
 Выбравшись из своего местечка в Сибири, Семен, постепенно расширяя кругозор, становится гражданином, в высоком смысле слова, не только своей страны, но и земного шара, и космоса. Он, не имея официального академи¬ческого образования, в духовных своих познаниях поднимается, подобно Ломоносову в свое время, над академиями, погрязшими в вульгарном материализме, то есть, только в проявленной (открытой) материи, а оккультная материя (не проявленная для нашего сознания), еще не открытая наукой, недоступна ученым. А Семену она необходима. Язык он понимает изнутри, взрывая фонетическую оболочку слов до золота смыслового их содержания.
 Роман зовет к самосовершенствованию духа, совести и сознания. Но не в женщине, а в женственности сокрыты все эти сокровища. Поэтому надо бы нам, мужчинам, создать условия, чтобы женщина, перестав быть «равноправною», стала истинно женственною, что выше всяких человеческих равноправий, ведь природа, деля нас по половым признакам, эту женственность в ней и предполагала, как в мужчине – мужественность. Герой даже в самых низменных поступках не развратен – он лишь пользуется тем, что ему подает жизнь. Сибиряк по рождению, натуре и колориту языка, он остается таковым до конца, постоянно повышая свой интеллектуальный уровень.
 Автор тоже не отходит от сибирского колорита в языке, стараясь поднять его до литературного уровня и почти полностью сохраняя в речи героев. А сибирское наречие – это ядреный сплав диалектов раскоренившихся там ссыльных со всей России, пропитанный смолевым духом сибирских урманов. Язык романа заметно меняется на Юге, там иная природа языка, иные наречия и их оттенки в говоре.
 С Юга, волей случая, Семен попадает на запад, в Латвию. Сибиряк, хлебнувший азиатчины, блаженствует в иной атмосфере. Склонный к анализу увиденного, он многое переосмысливает. Теперь, после Запада, ему на азиатском Юге душно. И обстоятельства возвращают его в Сибирь. И в ней изменилось многое, но улучшений пока не видно. Семен продолжает свой духовный рост и уходит из земной действительности.
 Анатолий Побаченко,
 член Союза журналистов России
 ;
 От автора
 Художественная литература, подобно Хозяйке Медной горы, хранит в себе самоцветы всех видов искусств и наук: волшебные узоры музыки и видения скульптора, и размышления ученого в любой науке, и – нет преград и ограничений чарам художественного слова. Эта удивительная кладовая доступна всем. Она – духовная госпожа над временем и пространством, над правительствами и религиями. Она признает над собой только власть чести, совести и красоты. Если представить Снегурочку помощницей господа бога, то художественная литература и есть эта Снегурочка, поэтому и доверяем ей рассказывать людям правду обо всем, что она знает.
 Читателю, привыкшему к героям социалистической кухни, предлагается повествование в совершенно ином ключе о судьбе человека из семьи раскулаченного хлебороба, изрядно подрумяненного своей эпохой.
 Группа изощренных политических уголовников с планами на мировое господство назвалась партией и захватила в России власть, отрицая общечеловеческие законы и насаждая свои, драконовские. Внушила населению красивую сказку о равенстве и счастье в будущем. Сказка выглядит так благородно, что массы под гипнозом внушенного и воодушевленные до ослепления ложным пафосом, фанатически сминают все, мешающее на пути. А правящие думают одно, говорят и внушают массам другое, а делают третье – ради своей «высшей» цели: диктата над миром, замаскировав диктат под светлую идею. Но даже законы физики доказывают, что равенства среди разности потенциалов быть не может – так не может волк есть траву, потому что погибнет, так же как погибнет и овца, если отведает мяса.
 Добрый и простодушный, веря в идеал добра и всестороннего совершенства в женщине, парень ищет его, но при неумолимой нашей действительности это прекрасное оказалось запредельным. На примере судьбы Семена показана жизнь поколений, ослепленных до фанатизма советским строем видами на его красивую сказку. Семен пытается разобраться в невообразимой сложности человеческих взаимоотношений по тем правилам, что ему внушили в школе: в пионерии и в комсомоле. Но у жизни свои правила, и он смешон. Приверженцы социалистического рая возразят: зачем мол, ворошить старое – об этом уже говорено. Но когда создавался роман, социалисты были у власти, и говорить об этом считалось преступлением, поэтому говорилось намеками, а не как сейчас – во весь голос – в результате герой гротескно наивен.
 Диктат рухнул, но наше общество продолжает жить по его законам, с примесью новых, заграничных. И разумной мысли нечем дышать, поэтому герой, не от мира сего, уходит в иные измерения, для нового воплощения.
 Роман написан самостоятельными главами, объединенными не только присутствием в них основного героя, но и единой стержневой темой.

                Часть первая

                Иван да Марья

 Новые руководители, выхватив власть из рук растерявшегося от неожиданной удачи Временного Правительства, спешат утвердиться. А страна голодает и мерзнет. Надо принимать срочные меры к самоспасению. И новое правительство решило вывернуть страну наизнанку – перелицевать. Отобрав у имущих все, что можно отнять, а их спровадив на гибель, новое, самозванное правительство реорганизуется, кроваво усмиряя справедливые брожения народа. А многомиллионное трудовое население, оказавшееся в изгоях, не может разом перестать существовать: оно, погибая, дает потомство.
 Баржа, напичканная людьми теснее, чем коробок спичками, тупорыло уткнулась в отлогий песчаный берег Оби, обмелевшей к осени.
 – Вываливайся, сволота! – хлестанула команда.
 Изнуренные изгои молча и обреченно, болезненно разминаясь, затолпились по трапу на незнакомый, неприветливый берег. Месяц их сплава на север, в необъятную дремь тайги, подобно их судьбам, провис над пустотой неизвестности. А катеришка, устав тарахтеть, заглох у берега, и все утонуло в тишину, будто сама жизнь провалилась куда-то под небом в низких, рваных облаках, а за ними что-то катится, как по ухабам: ту-ту, ту-ту, ту-ту…
 Пройдя песчаную отмель, обнаженную отступившей осенью водой, по крутой тропинке изгнанники гуськом поднялись на яр – улицу Пушкина, пока единственную, смываемую весенними половодьями, подобно половодьям социальных перемен, смывающих вековую культуру России. На улице, одноруко подбоченясь тесовой пристройкой сеней, хозяйничает домик комендатуры, чуть в сторонке о чем-то задумался амбар – в нем арестантская, а рядом – дом коменданта. Конная одноколейная дорога, пробежав вдоль берега, нырнула вдоль согра, поросшего ивняком болота, в тайгу – к Старому Каргаску, в глубине тайги примостившемуся над извилистой Панигаткой – притоком Оби.
 Собранный в пеструю, оборванную, исхудалую толпу сгуртился у комендатуры людской речевой винегрет, вырванный из родных мест внезапным ураганом событий, названных раскулачиваньем; а «кулаком» назван крепкий хозяин, умеющий держать хозяйство в кулаке, а не распылять по ветру своих минутных прихотей. Это сделал вслед за кровавым, мстительным Лениным: «не расстреливал несчастных по темницам» – заметил о расстреле царской семьи Есенин – непогрешимый Сталин – новый самозванный Хозяин страны. А крестьянин, лишенный всего без объявления какой-либо вины; даже пресловутого «там разберутся», бросаемого в затылок, еще не придумали – истинный трудовой хозяин страны пущен в распыл, – злой гений распоряжается страной.

 – Куда привезли-то? – обронила Марья мужу, как непосильный груз с сердца, боясь сказать лишнего.
 – Сама, что ль, не видишь, – зыркнув, огрызнулся Иван в ответ. – Кар-га-сок, – вон, на крыше анбара аршинными буквами написано. Ты же две зимы в школу ходила.
 – С тобой и говорить разучишься. Только с другими бабами боек. Нет бы, помочь ребенка нести, – перепрастывает она занемевшую руку.
 А у Ивана небольшой узелок – их скарб.
 – Поскули еще, – пригрозил муж, отродясь не слышавший о назначении своем как о мужчине-защитнике.
 – Только махаться и горазд, – вздохнула Марья; еще недавно сдобная, румяная, кареглазая певунья – теперь она выглядит пожилой, даже глаза выцвели от слез. А сухощавый, рослый Иван только скуластее стал. После свадьбы их выслали из алтайского села за приданое: корову, лошадь да курицу с петухом – Петька, сосед, позарился; сам и раскулачивал с вооруженным конвоем.
 – Меня-то на помощь не позвали, так я сам пришел, – бесстыже ерничает он. – Кулачье.
 – Кулаки!? – ринулся Иван на обидчика.
 – Ну-ну! полегше! – отскочил Петька. – Я именем Закона! Не вечно жа на твоем поле батрачить. Теперь быстро скрутим!
 – Ты же сам нанимался! Без нас-то подох бы с голоду, лодырина!
 – Вот теперь и посмотрим, кому подыхать.
 У Ивана и руки опустились.

 – Каргасок – Медвежий мыс по-нашему, – поясняет сопровождающий из местных – словоохотливый остяк-охотник с неразлучным дробовиком на плече. Он похож на подростка, худощав и малоросл – этнические особенности вырождающейся нации.
 Завечерело. Облака белокурыми локонами скатились к горизонту. Загустел комар. Люди с надеждой поглядывают на амбар. А комендатура ужинает: опер-сопровождающий по участку Парабель – Каргасок, Георгий Блудницын и комендант будущего села Николай Петрович Пиявкин.
 – Говорящая у тебя фамилия, – язвит Гошка. Он черняв, заполошен. А комендант расположен к полноте; глаза серые – хищные. Оба среднего роста; им лет по тридцать.
 – И у тебя не хуже, – огрызнулся приятель.
 – Когда эту шоблу уберешь из-под окон? – нервничает опер.
 – А ты вного в дороге-то потерял? – торгуется комендант.
 – Так у меня Потапыч в помощниках, – осклабился Гошка.
 – Не больно ли прожорлив твой Потапыч?
 – Абижашь, Петрович: Мишка барахла не ест, и тебе гостинчик передал.
 – Тогда наливай, мать твою,… – уминают они глухаря. – А то стерлядь на сковородке скучат.
 Хохотнули.
 – Вот это разговор! – забулькал из бутыли в стакан Гошка. – А энти,… – махнул на бедолаг за окном. – Вражины… перебьются.
 – Ага, как в дороге горшки! – ухабисто расхохотался Гошка.
 – Точна! – поддержал Петрович. – Эй, сволота! Располагайся, где стоишь!
 Блудницын и Пиявкин – за глаза: «Блуд» и «Пиявка» – малограмотные забулдыги, нечаянно прибитые ураганом событий к глухоманным бесконтрольным «кормушкам» в вышедшей из берегов законности стране. Половодьем реки все гнилье уносит – обновленная земля плодородит. А после половодья в политике заплодородит ли страна? – кипит третья волна российского геноцида.
 А «сволота» от очередного окрика, как от удара бичом, вздрогнула, зашевелилась: мужики исчезли в тайге – веток наломать; бабы занялись детьми и узлами. Очнувшись от напряженного оцепенения, заплакали дети, прося есть и жалуясь на холод. Иван выломал рогатины на костяк шалаша и, наломав пихтовых «лап», плотно укрыл ими приземистый ночлег. А Марья, устелив «лапками» землю, перепеленала ребенка и сунула узелок с бельем в изголовье. Малыш, повозившись у груди нерожавшей женщины, умолк. Терзает внутренности изголодавшийся желудок – съедобной травы нарвать да сварить не успели, а обменять нечего, не у кого и не на что – последний кашемировый полушалок, свадебный подарок матери, променяла в Парабели на ржаную шанежку для Иванова первенца от первой жены, умершей при родах; и украшений, кроме серебряных обручальных колец, у них и не водилось. Но боль голода заглушил страх перед пьяной перебранкой начальства:
 – Ах вы, мать-перемать! тайгу спалить решили! – пнул сапогом костерок Блудницын и, обжегшись икрами, пьяно рассвирепел. – Залить! Мать-перемать! – опрокинув ведерко с варевом в огонь и, повозившись с ширинкой, помочился в плачущий костер, издав звук кишечником. А небо крупнющими бриллиантами звезд наклонилось над очередным лагерем обездоленных. Матерые комары еще свирепее затянули свою кровавую песню.
 – Ну-ка, ну-ка, сучка! Морду-то не вороти, – выбирает начальство баб для уборки в комендатуре.
 – Паскудники! Пошто жену на позор уводитя? – поднялся затравленный голос мужика, да только зубы от удара сапогом клацнули.
 – Да че это деется, мужики!? – взвился голос другого обиженного. – В батаги их! Их жа толька двоя!
 – Ах ты мразь! – ощетинился комендант. – Я те покажу: двоя! Хватит, пососали нашей кровушки. Теперя наша очередь! – и восклицательным знаком, как на приговоре о казни, ударил в темноту выстрел.
 Под этот гром Мария, прижав к груди ребенка, прильнула к мужу, и он облапил ее: «Из-под меня не вытащат!», – и, оттолкнув ребенка, хищно подмял жену.

 – Пришло золотое времечко поразвлечься с барыньками – ишь, как «принарядились» – замашкаравались и полы по-бабьи приноровились мыть. Не все нашим бабам у ваших ног ползать – ручки вам цалавать. Умойтесь-ка нашим, мужицким потом, нашими слезами поплачьте. Ишь ты, и мозолей натереть успели – знатно репетиравались: на то и театры-оперы посещали, – издеваются в комендатуре царьки случая. А если бы они и прозрели – кто эти бедолаги! Все равно не отрезветь им от хмеля привалившей власти: грабь, насилуй, издевайся – мсти подневольным и обесправленным за свою замусоленную жизнь.

 Утро первого сентября, серебря зыбь реки, сочится по тайге, пошумливая в высоких кедровых чубах. Сегодня страна садит свое будущее за парты, а треть себя, вырвав из земли с корнем, – в дебри, на вымирание. Детей сосланных будут воспитывать по-новому: Иванами да Марьями, не помнящими родства, слепо влюбленными в абстрактную Красную родину. А потом, после немецкого ужаса, будем удивляться: откуда взялись германские ублюдки «гитлеръюгенда»? – а пока в России Партия умников, «ум, честь и совесть эпохи», взялась перевоспитывать народ.
 Иван очнулся от бредового забытья и побрел по кромке леса; от пряных ароматов надсадно закашлялся, сплюнув тягучую слюну; подняв шишку, выколупнул орех и, раздавив на зубах, проглотил; задрав голову на могучее кедровое чудо, пошатнулся от голодной мути, а одолев головокружение, набрал в подол рубахи смолистой падалицы. А у шалаша жена моет зелень. За кустом развели костерок и приготовили в кастрюле варево, им обогрели желудки, а малышу Марья намяла из зерен кашицу.
 – Вода, лес, рыба, зверь есть – жить можна, были бы руки, – приноравливаются люди.
 – А начальство их тебе по локоть оттяпат, – охлаждает старик Якубов.
 За деревьями завязалась драка.
 – Не трошь, я нашел!
 – Ишь ты – якало. Тайга на всех.
 – Я те сказал – моя лебеда!
 – Тво-я-а-а!… – и замелькали кулаки.
 На скандал прибежало начальство. Хоть для него и пусть бы подрались – раздор ссыльных начальству на руку. Но, не обнаружив мужей ночных уборщиц, давно выпровоженных восвояси, повторило вечернюю профилактику.
 – Рогатики-то от позора не с дрекольем, как грозились, – кишка тонка – пустились в бега, – подначивает дед.
 – Отсюда, однако, голоручьем не убежишь, – заметил остяк.
 А начальство, пальнув для острастки в воздух и кинув лагерь на добродушного остяка, с руганью ринулось в тайгу: нельзя упустить беглецов – остальные разбегутся: такова установка – прописная истина любого насилия, называемого диктатурой, а без этого не перевоспитать страну. А потом уж будем ужасать народ свирепостью немецких концлагерей с овчарками.
 – Отчаянные, однако, люди, – рассуждает охотник, ползком на коленях высматривая что-то в траве. – Хозяин, однако, был.
 – Медведь?! – охнули люди.
 – Зверь – не человек, сытый не тронет, – продолжает рассуждать следопыт. – А они-то, однако, если догадаются рогатину выломать – отчаянный народ, однако. А зачем им медведь? Начальство отберет.
 По тайге прокатились выстрелы. А через некоторое время на опушку вынырнули «следопыты».
 – Ну,… сволочи!
 – Ну,… гады!
 – Сгинули, и след простыл, – переводят дух преследователи.
 – Врут, значит, боятся, однако, – размышляет остяк. – Это безоружных, истерзанных бедолаг, которые и постоять за себя не умеют. А на медведя пошли, однако.
 – Ты чего ворчишь, злыдень лесной? – скосились на остяка блюстители закона.
 – Я не злыдень, однако, а охотник. А вот, мужики-дураки, однако. А вы – поганый пес вам родитель – совсем пустоголовые, однако. Мужики голоручьем на Хозяина пошли – вам в гостинец, а вы: «сволочи», «гады», однако.
 «Герои» опешили. А люди обреченно понурили головы. Поруганные бабы, поняв, что овдовели, заголосили. Ветерок посвежел, и по небу, подобно сорванному с корня народу, плывут и плывут облака.
 – Вот че, – опомнился комендант. – Вы – дармоедная сволочь – и никто вас обустраивать не собираца, зарывайтесь сами в землю. – Но, видя угрожающе насупленные лица: мол, патронов на всех не хватит, да и не успеете, добавил: Надо понимать: землянки ройте, так как лес государствиннай, и его никто вам задарма не даст. А пока можете пожрать – костры разрешам. Гошка, пракантралируй.
 – Я те не Гошка, а Георгий, – огрызнулся опер. – Астаррожна у миня! Тайгу не спалитя! – зарычал он на толпу.
 Люди зашевелились. А от костра к костру ходит, как скелет в обносках, мужчина в очках, на шнурке вместо дужек, с треснутым правым стеклом и, кланяясь, приговаривает:
 – Кушайте, кушайте…
 – Это же он есть просит! – отшатнулся Иван. – Не дай бог дожить до такого!
 – Хоть бы падалицы пощелкал, – отозвалась Марья.
 – Ему это уже не сообразить.
 А «скелет», подойдя к очередному дереву и кланяясь, прошелестел: «Кушайте, кушайте», – и, заваливаясь на бок, ткнулся ничком.
 – Отщелкался, – вздохнул Иван, еще не догадываясь, что ему уготовило будущее.

Которая. Погреб 2
Юрий Медных 2
 Которая
 Юрий Медных
    
       гл.2
     Погреб
  За двенадцать лет, со дня прибытия ссыльных в местечко, в стране, родившейся при помощи Кесарева сечения революции, при акушерстве Ленина и его партии, наломаны кострища дров. Страна отполыхала в Гражданской бойне – честолюбивое политическое акушерство выдало кровавые последствия: впервые в стране потеряли силу священные родственные связи: отцы и дети, уже не по-Тургеневски, стали врагами. Война между народами – драма, а если один народ сословно истребляет себя – это уже трагедия. Эту трагедию нас научили писать с маленькой буквы – как заурядное событие. А революцию, главное событие большевиков, – с большой. Но Гражданская война – это взрыв быта и экономики через подорванную психику – это имя народного бедствия – нравственный крах в стране. А революция – эволюционная межклассовая грызня. Конечно, если учесть, что к этому акту стремился порабощенный класс в веках, то как мы посмели испакостить своими действиями это высокое понятие?
  По-своему отгремела над тайгой Отечественная война, слизнув кровавым языком некоторых мужиков на фронт, а основную их массу в трудовую армию. Вытянула у магазинов голодные языки очередей за хлебом по карточкам.
  Отечественная война отгремела, а в Каргаске в это время продолжается своя гражданская война – за пятачок места под солнцем: местное радио некоторым провели недавно; за каждую радиоантенну над крышей – налог; на катерах Мотофлота в батарейных радиоприемниках обрезаны короткие волны, чтобы население не услышало лишнего.
  – Это кто такая? – любопытствует Сенька в доме у Вовки на открытку на стене с изображением балерины – матери, уйдя на поденную работу, оставили дошкольную детвору вместе.
  – Берлина! – гордится знаниями Вовка.
  И детвора восхищенно смотрит – какие красивые танцующие женщины живут в Берлине.
  Время идет: давно уже высохли слезы по Сталину, расстрелян «английский шпион» Берия, и властвует могучий хрущевский рубль. В поселке, одни, подрастая, другие, старясь и по другим причинам уходят из жизни – тесня тайгу, расширяется село и кладбище. На последней у леса улице, имени Стаханова, позднее переименованной в Партизанскую – негоже присваивать имена живых героев – это для прессы. А в народе поговаривают: не по-геройски Стаханов повел себя в дальнейшем. – У леса обосновался дед Якубов со старухой да овдовевшими в злопамятное утро дочерями, Верой и Любой – покатились они без замужества по «скользкой» дорожке. Сюда же закатила судьба и Марью Пришитову – Пришитиху, по сельскому обычаю. Давно она без Ивана. От фронта его «бронью» заслонили – как специалиста по дереву. А потом, взвалив на малограмотного продовольственный склад, полезли в него, как в свой карман, да и сразили по-воровски – в спину: посадили за растрату. Не вынес мужик горя. А его первенец еще при нем от голода и простуды умер. Сенька же, плод любви страшной ночи, уже в седьмой класс пошел. А Марья ради ежедневного куска хлеба продолжает пластаться на частной поденщине.
  Сегодня ребятня вышла на простор лета – каникулы. Вовка, внебрачный сын Веры, записанный на фамилию деда, собирает коров в стадо, а Василий Костюк, хромой, молчаливый пастух, аппетитно дымя самокруткой, ожидает подпаска у своей калитки. Вовка смачно стреляет кнутом, и коровы, шарахаясь, табунятся, прихватывая с широких обочин свежую траву. Третье лето Вовка в подпасках, а остальная школьная ребятня уезжает на школьный покос: при деле, сытые, на учебники заработают и на воздухе все лето – летняя гимназия. Зимой Вовка заправским чубом щеголяет, а летом – лысиной под бритву.
  – Крепче будут и здоровее, и никаких паразитов, – басит дед.
  Михей высок, лицом ряб, сутуловат, широкоплеч – кряжист, малословен; в доме – государь. Сегодня он копает погреб, так как в подполе тепло. Отступив два шага от угла пятистенки в пятнадцатисоточный огород, аккуратно обнесенный жердями, дед отшагнул по три шага в длину и ширину и, «кхекнув», и поплевав на ладони, вогнал лопату в землю ногой в шахтерской галоше. Перегноя по колено, а дальше монолит глины. «Эк, богатство: хошь кирпичный завод закладывай»! – радуется старик.

  Тем временем пастухи гонят стадо к Панигатке – речка уже вошла в берега, и коровы привычно переплывают ее в местечке между Новым и Старым Каргаском, а пастухи с собакой – на дежурной лодке. Вовка и вплавь перемахивает, но сейчас он на работе. Весной вода морем на лугах, зато потом в каждой ямке – рыба, а разнотравье – по пояс.
  Взлетевшее солнце пригрело.
  – Вовк, а Вовк, – кличет Василий помощника. Мужик не взят на фронт из-за состояния легких. А после «березовой каши» на лесоповале – трудовой фронт – уже хромой, прибился к косоглазой вдове. Теперь он в пастухах; запрокинувшись на спину и, глядя на высокие перистые облака, думает.
  – Че, дядь Вась? – подбежал мальчишка с неразлучной собакой и присел на корточки.
  – Ты вот, в седьмой пойдешь, поболе мово знашь… Так вот, скажи, есть там кто, али нет? – ткнул он изжелтевшим от табака пальцем в небо.
  – Ты энто о чем? – насторожился Вовка, машинально поправив резинку трусов.
  – Да неужто мы, едрена корень, самые разумные на всем белом свете? Ведь посмотреть на нас, так умом-то и не блещем – воюем, к примеру.
  – Дядь Вась, а ты не темни, а дай-ка, лучше, табачку, тогда скажу.
  – Ишь ты, ушлый какой: рано табак курить – дед всыплет тебе и обо мне не забудет.
  – Курить не бывает рано или поздно – всегда вредно. А дед не узнает, ведь ты же не скажешь. Да он и сам видит, не дурак.
  – А мне и темнить неча, – продолжает пастух. – Небо-то, эвон, какое большое, неужто никакой разумной твари в нем, окромя нас, нет?
  – А я тоже не больно грамотный. Но бога, дядь Вась, нет – негде ему обитать в пустоте, опоры нет. А он же – наше подобие.
  – Нет, это мы его подобие.
  – А какая разница?
  – Примерно, как между мной и тобой – это для сравнения. Я тоже не больно верующий. А вот гляну в эту бездонную синь, и больно уж не хочется быть совсем-совсем одному.
  – Не знаю, грят, что на ближайших планетах пусто – в телескопы не видно.
  – Так ведь и нас оттуда не разглядишь. Ты посмотри! Вот, зараза пегая – опять в сторону отбилась: нажрется чего – греха не оберешься!
  Вовка чесанул босиком, а Шарик уже облаивает норовистую корову. Подпасок вернулся к интересному разговору, но Василия уже разморила дрема. Прикорнул и мальчишка. И снится ему Нинка – одноклашка в виде Сойеровской Бекки, а он, вроде – Том. А Нинка-Бекки занозисто важничает и ехидно смеется – так и нарывается на подножку. Очнулся, достал из матерчатой сумки «Мушкетеров». Не читается. Сбегал с Шариком на озерцо, вынул из «мордушки», дедового плетения, карасей, обернул травой, чтоб не засохли, а Шарика сбросил в воду. Вернулся к стану и положил улов в сумку.
  В разгар дня подкрепились молоком с хлебом и солью; отдохнули, растянувшись на пряной траве. А солнце, устав висеть, покатилось на закат. Сытые коровы лениво пощипывают тучную траву – пора возвращаться. Обычно с достоинством несут кормилицы домой полное вымя. Каждая у своих ворот призывно мычит, а хозяйки встречают их теплым пойлом и в стойлах под ласковые слова звонко опрастывают в подойники дар лугов. Но сегодня что-то стряслось: остервенело лают собаки, а коровы, бодая воздух, ревут утробными голосами, роют копытами землю, но не по-бычьи, – грозно и напористо, а неуклюже, «по-бабьи», и от этого и смешно, и жутко. Шарик ощетинясь, кинулся на коров, а потом, точно передумав и вспомнив о чем-то более важном, унесся к собакам. Вовка от неожиданной остановки стада влип лицом в коровий зад и, матерясь и отплевываясь, пустил в ход кнут. Но тоже что-то сообразив, помчался домой.
  Василий и Прохор Приходько с Николаем Заикиным, возвращающиеся с лесопилки, один с костылем в левой руке, другой с левой культей по локоть, а третий, после контузии тугой на ухо; изрядно пропудренные древесной пылью, они тоже озадачены:
  – Че это скот збесился? – пожал плечами Прохор.
  – Че-е-то учуял, он чуствительнее человека, только словами сказать не может. А понять его Господь нас не сподобил, – рассуждает Николай.
  – Так скотина заполошничает перед землетрясением или ураганом, или наводнением, – уточняет Василий.
  – Нам это не грозит: затрястись в наших болотах можно только от малярии, а паводок уже спал; ураганов здесь не быват.
  – А еще при затмении така жа петрушка, – всматривается Прохор из-под ладони в низкое солнце.
  – Еще че? Яколич бы упредил: он все знат: областную выписыват и, пока не прочитат, не выпустит газету из рук.
  – Нет, мужики, эту пакость на земле искать надыть: ишь, собаки надрываются.

  А у Михея в это время свои заботы:
  – Пшли вон! Сами в котел проситесь! – пугнул старик собак, сующих лающие морды под изгородь, и ушел ужинать. Бывший трубач духового оркестра поддерживает больные легкие собачатиной; с ним и семья не постует. А собаки, чуя свой тяжелый посмертный дух, не обходят их дом вниманием. Но сегодня дело обернулось хуже.
  – Мать-перемать! – заругались подошедшие мужики. – Вот изверг! Это кого же он так?
  – И зачем под ограду натаскал? Мало ему собак, так он за людей взялся?
  Под румянец догорающего заката на лай заворачивают прохожие. А в окне, за ситцевой занавеской, освещенный небом, как на экране, дед аппетитно хлебает наваристый суп.
  – Верка, – позвал он дочь. – Ты от десятерых отбрешешься, проветри-ка энтим олухам мозги: мало, собаки жерди обгрызли, так теперь они натакались.
  И дочь, на ходу входя в роль, подошла к ограде.
  – Вы че сюда притащились?… – она завернула такую загогулину, что у мужиков в челюстях заломило.
  – Ну!… – едва нашелся Николай. – Лаяться и я мастак. Но чтобы так! И когда мужик лается – это вроде бы к месту, но когда баба, да еще мужскими матами, да еще со своими бабскими вывертами, это потошнее, чем, если в душной комнате навоняют.
  «И где только она энтим «ла-та-ты» выучилась», – качает головой дед, уписывая очередной кусок мяса. – Нет, видно, не уймутся. Придется самому разбираться, – отставил он пустую миску, выковырнул желтым ногтем мизинца из гнилых зубов мясо и вышел к незваным гостям.
  – Че за шум, а драки нет?
  – Зачем над костями надругался?
  – Ни над кем я не надругивался, – осваивает дед ситуацию. – Мы даже каждый мосол отдельно вынимали. И никуда я их не натаскивал, а вытаскивал: в своем огороде я хозяин.
  – Че с ним, с лешим, разговаривать, пошли к Яколичу – бумагу на него напишем.
  – Апаздали маненько, – ерничает дед. – Я уж давно с учета снят. А и на начальство управа находица. Гошку на куче муравьиной уморили, а Пиявки давно и след простыл. И на ково бумагу марать удумали? А не «товарищи» ли нас сюда законопатили! Я на трубе в оркестре играл, а теперь, по «путевке» товарищей, сюда сыграл, а скоро и – в сосновый халат. И всем нам одна дорога. А мы еще и бумаги друг на друга навешивать будем, как бубновые «тузы» на спины.
  – Ты, музыкант драный, зачем человеческие кости к ограде свалил?
  – Да уж не пробавляется ли он… не только собачиной!… – предположил кто-то.
  И толпа опешила: людям представилось, как этакий лешачина ухойдокивает лопатой бедолаг.
  – Ну и семейка!
  А дед, поняв, что перегнул палку, спешит разрядить обстановку.
  – Эк вы куда загнули. Да я, соседушки… я же грю: выкопал я эти кости из погреба, с Веркой целый день стосались.
  – Из какого еще погреба?
  – Грю же вам, седня в огороде вырыл. А глина, знаете, добрецкая. Если кому надо…
  – Ты нам арапа не вправляй.
  – По пояс вкопались…
  – Дело говори.
  – Стукнул я лопатой очередной раз, а она обо что-то звяк. Я и обомлел. Ну, думаю, неужто на старости повезло. Позвал Верку, а сам самокрутку раскуриваю – с мыслями собираюсь.
  Толпа притихла.
  – Тут заволнуешься, – подала голос Пришитиха.
  – Че, бать, звал? – наклонилась Верка над ямой.
  – Да вот, – грю. – Наткнулся на что-то.
  – Клад! – взвизгнула она. – Ну, батя!
  – Цыц, полоумная! Разве об этом кричат.
  – Конечно,… – завистливо зашелестели в толпе.
  – А Верка нырк в яму и давай руками шурудить.
  – Бедовая баба, – разогревается толпа.
  – А потом как заверещит да сиганет из ямы, – сочиняет дед. – «Уж не змея ли», – думаю. – Че вижжишь?
  – Сам раскапывай свой клад, – чуть не плачет она с перепугу.
  – Хотели мы отклониться от шкилетов. Да и че в них страшного? Я вот свой хочу науке завещать – пусть для анатомии будет. Но, куда ни ткнем – кости. А погреб в хозяйстве нужен. Да и кому надо могилу в огороде иметь? Порешили выкопать и перезахоронить – костям все равно, где лежать.
  – Конешно… под забором…
  – Не ночью же возица. Три шкилета выкопали, без гробов они. Видно, приголубил кто-то бедолаг. А тут собаки натакались, да коровы, как на грех, а потом уж и вы, как с ножом к горлу.
  – Случись бы мне, так я бы сама рядом растянулась, – поддакнула Пришитиха.
  – Постойте-ка,… – заметил Николай. – А наших бедолаг тогда… где-то здесь угрохали.
  – Так че же это? – растерялся дед.
  – Ты о чем, батя? – не поняла Верка.
  – Молчи, дура сыромятная. Так… одного гада добрые люди прибрали. А другой… но законом его и теперь не достать. Неси-ка, Верка, мешок – кости от собак прибрать надо. Завтра похороним по-людски; упокой, Господи, их души на небеси, – мужья это ваши.
  Верка, обмякнув, села.
  – Вот те и семейка, – сочувственно завздыхала толпа.
  – Да, судьба, не приведи оссподи, – расходятся по домам люди.
  А судьба еще только недобро улыбнулась.

 Которая 
 Юрий Медных
 
                НА     КРЫЛО
               

                ВЫШКА

           Нина Ивановна подвела отряд туристов к местной сельской достопримечательности - старой пожарной вышке, скучающей среди поля. Деревянная и ветхая, она, как забытый часовой, продолжает стоять на посту. У подножия густеет бурьян и заросли крапивы, а сверху насмешничает солнце:
– Кто по этой старушке поднимется ко мне?
– Есть возможность оглядеть окрестность и испытать прочность…своих нервов, – задорно протянула руку к деревянной бабушке Нина Ивановна, организатор туризма, во цвете молодости.
И поползли  подзадоренные люди по лестницам, покрепче держась за перекладины. До верху добрались трое. Чтобы как-то запечатлеть торжество момента, они, раздевшись до пояса, сбросили вниз одежду, следя за её полётом.
– Ну, кто что видел? – задиристо спросила Нина Ивановна спустившихся.
Когда дождь ответов прекратился, она уточнила:
– Как по-вашему – кто больше видел?
– Конечно, верхние.
– А нижние – поэтажно – меньше, меньше и меньше.
– А поймут ли нижние верхних?
– Наверно, нет…
– А верхние нижних?
–  Самые верхние всех поймут – они больше всех видели.
– Вот так, уважаемые, и в знаниях.
– Ну и хитруля вы, Нина Ивановна! А молоденькая на вид.
– А теперь чуть-чуть о политике и СПИДе, можно?
– Ох, и поворотики у вас!
– В космосе управляют масса, центростремительность и центробежность – Каждый за себя?
– Если очень абстрактно, то – так.
– Представим, что одна из звезд, «хитруля», вроде меня, повела политику дружбы, солидарности и братства – взаимовыручки. Соседки, потеряв бдительность, оказались её плотью.
– Вы и в астрономии – экскурсовод?
– Не расхолаживайтесь: сказочка-то ещё впереди. Умники на земле сотворили товарищество ротозеев, а когда ресурсы системы выгорели, простофили оказались с атрофированным социальным иммунитетом – социальный СПИД. Надо жить – каждому за себя – а как? Бери нас голыми руками. Нас и взяли.
– Ну вы и штучка…
– Я – нормальный человек. А вот книжка, если хотите - возьмите – в ней дедушка рассказывает внуку – как жили прежде.
 

      
 
                КРАСОТА
   - Игрек, не пойму, кто у вас с кем в "кошки-мышки" играет: ты с компьютером или он с тобой? - добродушно посмеивается дедушка над внуком-пятиклассником. - Кто у вас кошка, а кто мышка? - "мышку в руках держишь ты, а тебя держит компьютер.
   - Что ты в этом понимаешь, дедушка, - возражает Игорек. - У вас компьютеров не было, значит, не разбираешься! А тут, что хочу, то и мое!
   Не было, Игорек, гладя русые волосы внука, - ответил дедушка, - ни телевизоров, ни мобильников, а не завидую вам - у нас было интереснее.
   - Так уж и интереснее?
   Мы играли в настоящие игры, на улице - руками-ногами, и в войну - добивали в играх фашистов и помогали мамам, слушая об отцах – их у нас война отобрала. Мы резвились - развивались, а не сидели сиднями"- муромцами у экранов.
   - Так уж и Муромцами, - буркнул внук. И как же вы резвились?
   - Ага, задело? Если хочешь - расскажу, - отозвался на вопрос Игорька дед Виктор Васильевич.
   - Давай.
   - Это было давно-давно, в начале сентября 1949 года.
     Лето промелькнуло для Витьки в подлеске в собирании хвороста.  А  первого сентября мальчишка в холщовых штанах и в рубахе без единой заплатки, строит на пыльной траве у дороги домик из палочек, но, награжденного затрещиной за испачканные руки,  мать, повела его куда-то.
     В большом, приплюснутом одноэтажном доме со множеством окон незнакомая женщина, назвав себя учительницей, посадила мальчика за парту; о чем-то долго рассказывала детям, потом в розданных тетрадях розданными карандашами велела писать палочки по образцу на доске.
     На перемене ребятишки тормошат Витьку в хороводе, приглашая петь:
«А мы просо сеяли, сеяли…»
Но Витька ничего не сеял – и не хочет петь, а с каждым уроком сильнее хочется есть.
     Задав на дом работу, учительница отпустила детей.
Дорогой мальчишки резвятся:
– Эй, долговязый рохля? пнул бы одного-другого, дал бы тумака – все веселее. Вон, в глубине поля, на отшибе видишь избушку?
– Вижу, – буркнул Витька.
– Там живет герой!
– Так уж и герой?
– Геро-ой! Отчим его охаживает под пьяную руку, чем подвернется, а Мишка молчит и крепчает, зато в потасовках любого зашибет.

     Во втором классе Витька, катаясь в пришкольном овраге на пятой точке, сломал ногу. Мальчишки  из четвертого класса - старшеклассники этой школы бережно - вынесли его на кресле рук наверх, и директор отвез «героя» в больницу на санях, одолженных у кого-то из местных.
     Оказывается, здорово быть героем, даже ценой острой боли. Пока Витьке ремонтировали ногу, он по месту жительства угодил в списки новой средней школы. И тут, стесняясь себя, понял, что ему нравятся девочки; он видит в них ангелочков – хочется погладить. А девочки  дразнят его «бабником». Тяга к красоте разожгла фантазию, и после четвертого класса он упрашивает мать посвататься к соседке-однокласснице.
– А что ты с нею делать будешь? – удивилась мать?
– Любоваться.
– А кормить и одевать вас кто будет? – еще больше поразилась мать взгляду мальчика на красоту.
         Кавалер озадачился.
– Что в дневнике принес?
– Есть тройки.
– Не ленись. А что изучаете?
– Муму Тургенева, – ответил Витька первое, что читал.
– Что это за «му-му»? Дразнилка? Или ты насмешничаешь над матерью?  и кто такой Тургенев?
– Ма-ам! Ты что, с луны свалилась? вот в учебнике погляди.
– Я, сынок, только в первый класс ходила.
– Значит, будем вместе учиться?
– Куды уж мне – ни силы, ни времени нет.
             Красота для Витьки раздвоилась: он засматривается на Любу Мишину и  Таню Ланину – отличницы сидят за партой перед ним – Люба – сдобная, с пшеничными кудряшками, улыбчивая, как солнышко на восходе, в очках, остра на язык, а – Таня – худенькая, строгая, молчаливая, с каштановыми косичками; ростом одинаковые, но Люба кажется ниже, а Таня – выше – которая больше нравится? А они, кроме учебников, ничего не замечают, зато класс зорок – Витька отмахивается от  насмешек. Из школы до поворота на Культурную улицу подружки идут вместе, и Витька любуется ими. Потом Люба сворачивает на дорожку через болото,  и кавалеру по пути с Таней – подойти к ней не решается – сказать её, что она – красивая, и ему нравится на нее смотреть – глупо, не поймет – учебники на уме. Неожиданная мысль ободрила.
– Таня, – догнал он девочку, – Таня, а хочется сказать «Танечка». – У меня тройка по математике (нравится ему это заковыристое слово, не то что «арифметика» - как «азбука») – помоги подрасти до четверки, о пятерке уж не мечтаю.
–  Прямо здесь, на дороге, – огрызнулась девочка.
– Таня, я серьезно. Возьми надо мной шефство – тебе почёт, а мне рост.
– А где и когда? – задумалась девочка, – после уроков – вторая смена.
– А можно у тебя? – вырвалось у Витьки. – Вместе уроки готовить будем, родители разрешат? – ринулся Витька напропалую, представив, как любуется девочкой и – никаких насмешек.
– Ладно, я спрошу у папы с мамой, – согласилась отличница, не подозревая о высоких мыслях мальчишки.
          И Витька на крыльях радости долетел до дому.
          Родители Тани улыбнулись авторитету дочери в школе, а Витька рассиялся. 
         Дом такой же пятистенный, как и у них с матерью, но все расставлено по-другому: на кухне – обеденный стол, а в комнате – письменный – посреди комнаты, а у Витьки его и не бывало; иконы нет, зато – портрет Сталина; у печи – широкая деревянная кровать с резными спинками, пышно заправленная, – для родителей, а узкая панцирная, заправленная проще – для дочери – в углу, возле окна на север, в огород;  большие настенные часы в деревянном футляре – между окон, а у Витьки там – коробка радио.
– Начнем с задания на дом, – звонким деловым голосом приземлила мальчишку Таня.
– Не горячись, доченька, гостя положено угостить, а потом уж делами занимать,  – охладила Таню мать.
           Витька явно ощутил прилив голода и стеснительно улыбнулся – о таком повороте он не думал. После скромного обеда ученики принялись за десерт знаний. Сквозь частокол латинских букв, прячущих за собой числа, Витьке начали виднеться их связи, а мальчишку затягивает паутинка мысли: почему Таня своей внешностью притягивает его внимание: хочется обнять её, погладить, приласкать ласковыми словами, защитить её, хрупкую – неизвестно от кого и от чего, но – защитить. Со стороны матери он сам уверен в защите, а здесь – защитить. А она,  хрупкая, бойко не нуждается в его защите –   защищает его от его незнаний.
          Думая так, он подвергает арифметическим действиям латинские буквы, которые почему-то обозначают даже не цифры, а – числа. А когда у него в сознании почему-то прорезалось, что Х – это он, а У – она, а всё вместе равняется – Z - семье, он смутился и, сказав, что понял, засобирался домой.
– Спасибо, что угостили и помогли понять премудрости алгебры: Х – мы, плюс У – знания, равно – Z – жизнь.
– Ого! – подняли брови помощники, – дочка, ты нового Архимеда привела?
– Это я от волнения, – смутился Витька, исчезая за дверью.
            Мать, встревоженная задержкой сына, успокоилась, узнав, почему он задержался.
– Не рановато ли к юбкам тянет, – усмехнулась она, догадываясь о причине его взволнованности.
– Какие юбки? – поддал  в голос возмущения сын на прозорливость матери и на её грубость «юбок». – Алгебру подтягиваю.
             Во сне мальчишка летал над селом с Таней на руках, а потом они накатывали Х и У – снежки для Z – снежной бабы.
        Учительницу Витька тоже ошеломил своим уклоном понимания премудрости предмета: если Х – зима, плюс У снег, то Z – урожай.
– Хорошо-хорошо, – озадаченно улыбнулась  Зоя Ивановна, только  поближе бы к теме урока, Лобачевский ты наш, – урезонила так потому уже, что сама не видела прежде в алгебре таких широт применения. – Садись, пять – молодец!
Витька улыбнулся, благодарно кивнув  Тане.
               
                ЛАПТА
      Зимой, Игорек, мы баловались в снежки да ходили на лыжах, иногда катались на коньках, а играли летом, по воскресеньям. Иногда в футбол, но мяч был тряпичный, настоящий купить не на что, поэтому чаще - лапта, городки, ножичек и - кто что придумает.
   
     Воскресное утро улыбается улице розовым рассветом и сочной голубизной, переходящей в зените в синеву. Вовка, поигрывая в руках палкой лапты, вышел на улицу; он в серой холщовой рубахе навыпуск – она не стесняет движений, в таких же штанах, в лаптях дедовой работы, с прической прямых русых волос назад – по-взрослому. К нему вынырнул из калитки углового дома напротив Славка Балагурин – тоже в серых штанах и в заправленной в них рубашке, прическа набок – признак прилежности, обут в старые башмаки. К мальчишкам  присоединился Васька Брызгин – на нем зеленая рубашка в клетку, штаны до колен, на ногах старые шахтерские галоши.
        Перебирая руками лапту, определили, кому кем быть: покрышка – капитан, второй – подает, остальные – голят.
- А знаете, что значат слова, которые молотим языком,  - заводит  приятелей Вовка – у каждого слова свой смысл: «лапта» - власть в руке – «дать на лапу» «голить» - быть голым и своими усилиями изменить свое положение.   
«Поймать голок» - поймать налету удачу, пока она голая -  ничья, в полете; поле – место, где ловкостью можно добиться удачи, «осалить» - попав мячом в игрока, уронить его до голящего, отяжелить «салом» - уразумели?
- Шибко ты умным стал, книгочей, - огрызнулись мальчишки.
- Ладно, игранем в «голки».
         Мяч от Вовкиного удара взвился.
- Ну и запузырил, - присвистнул Васька.
       Славка в поле ловит голок – тогда подавать будет он, а бить Витька, но мяч отскочил от рук, и Вовка бьет снова.
- Крученые даешь, - оправдывается Славка.
        Мальчишки подходят, становясь в поле.
        Славка подал мяч и Вовка звезданув  его в небо, помчался к концу поля, а Васька, опять не сумев  поймать,  схватил его с подскока, но Вовка уже мчится обратно,  чтобы не «осалили».  Славка кинул мяч Ваське, но Вовка увернулся, и снова лапта в его руке.
         На игру домочадцы поглядывают из окон: чей сорванец ловчее.
         Мальчишки прибывают: Лешка из-за болотца,
Борька - с переулка Гоголя, Сашка - с соседней улицы – Стаханова. В поле толчея
         Витька умоляюще глядит на мать, собирающуюся на заработки – пустой живот просит есть, а улица зовет – в игре голод слабеет. Вспомнилось, как Нинка Заренкина  ( у них Витька с матерью жили на квартире) – дразнилась сырым яичком.
- Нин, дай попробовать.
- Погоди немного. На – отдает она пустое яйцо.
         Витька, опрокинув его, сосет.
- В нем ничего нет.
- А ты чего хотел?   - убегает она, дочь родителей из местного начальства.
- Мам, можно поиграть?
- Иди уж, сдерживает слезы мать – нечем покормить ребенка.
         Витька босиком как с пружины сорвался.
- О, мастер голков явился - встречают его играющие.
- Эй, с голками поосторожнее! – шутят игроки.
        Ведущие  посылаю мяч не свечой, а вдаль.
- Стоп! – поднял руку Вовка – он начал игру – он главный – Пора разделиться на команды, а то в поле не промесить.
 …С Витькой пытаются соперничать, но упругий мяч отскакивает от нетренированных рук.
– А, язви тебя! ты клеем, что ли руки, намазал?
– Ничем не мазал, – простодушно показывает Витька ладони.
На них кто-то плюнул.
– Да ну вас, – обиделся Витька, вытирая руки под общий смех.
        Ночная смена мальчишек из принятых на Кирпичный, уходят поесть и отдохнуть.

                НОЖИЧЕК
               

       В игре в "ножичек", Игореша, складешок превращается в руках игроков в гимнаста. А играть можно сидя - много сил не надо, ведь питались не по-теперешнему, а у кого что найдется.

      У Витьки на обед – картошка в мундирах, пока отец-бондарь не умер от чахотки – многодетной семьей ютились в бараке – держали в сарайчике корову. А после смерти отца семью из барака выселили – платить за квартиру стало нечем. Хотели власти за долги отнять корову, но семья вцепилась в нее: мать и старший сын – за рога, а девчонки – за хвост – корову отстояли, потом ее пришлось продать – их выселили из барака – и скиталась мать с малышами по квартирам, пока их соседи приютили в землянку, опростав ее от овощей. Выбившись из сил и видя, как угасают голодные дети, мать пошла к коменданту.
  - Деда, а комендант - это кто?
  - Комендант - это начальник для ссыльных - у него ссыльные должны отмечаться ежемесячно, мол, не сбежали и - еще живы. А для местных начальник - Сельсовет.
- Гражданин комендант, возьмите девочек в детдом – умираем с голоду, а работы мне не дают.
- В детдом берем только сирот.
- Тогда я их привяжу к себе и – в Обь – сил нет видеть, как они вянут.
      Комендант, видя отчаянье матери, уступил, и двух девочек взяли в Усть-Чижапку. Старшего сына 12- ти лет мать уговорила начальство взять помощником моториста в МРС (машино-ремонтная станция). Летом он на «точках» - селениях по берегам Оби и притоков, а зимой – в мастерской.
      Потом мать на деньги от продажи коровы купила у остяков  избушку  с огородом.
     Сегодня мать оставила сыну картошек в мундирах. Витька съел две, густо макая их в соль и обильно запивая водой. А три оставил матери – придет голодная и усталая.
       А на траве у дороги ребята уже затевают игру в «ножичек».
- Ребята, я с вами!- подбежал Витька.
- Давай.   
      Складень превратился в руках игроков в гимнаста.
- Ну-ка, Колян, покажи класс, подбадривают мальчишки товарища.
       Вовка, поставив острие на палец, а другой палец – на ручку, опрокинув нож, воткнул его в землю. Пальцы пройдены – пошли в ход колени, локти, плечи, грудь, лоб.
- Молоток! – острит команда. – Подрастешь – кувалдой будешь.
        Васька дошел до плеча. Петька – до локтя.
        Сучок с палец длиной заострили и забили в землю – каждый игрок – по удару..
- Ну, целуй землю, - смеются игроки. А не получится – ешь.
        Петька припал губами к траве.
- Ну и как землица – вкусна? – смеются игроки.
        Петька с чумазым ртом поднимается с колышком в зубах и – деру. За ним, улюлюкая, несется ватага – колышек надо выплюнуть незаметно. Петька останавливается.
- Шишь вам! – нетути.
- Молоток!
         Мальчишки разошлись по домам.

                пеньки
 
 
            Жена директора Промкомбината  (сельской столярки) пожаловалась мужу, что тяжело стирать.
– Пригласи ссыльную – потом покорми да с собой что-нибудь дай.
– И то верно, – согласилась жена, - бедолаги мрут, как мухи.
– На то и сосланы.

– Вить, меня зачем-то в комбинат вызывают – записку прислали, схожу, а ты прогуляйся в лесок – пенёк на дрова привези, – оставляет на день сына Дарья Говорухина, вдова раскулаченного, женщина лет тридцати, а внешностью – под сорок – после смерти мужа сильно сдала.
– Ладно, мам, – откликнулся мальчишка.

           Привязав на самодельную тачку с чугунным колесом от настоящей лопату, обломок пилы и топор, Витька,  насвистывая, покатил свой транспорт по улице, свернул на соседнюю и уже по тропинке погрузился в хвойный подлесок, разросшийся на бывшей опушке тайги. Подлесок принял его посвистыванием пичуг; елочки и редкие пихты в зеленых платьицах-колоколом, приветливо окружившие Витьку, похожи на девчонок, а голенастые кудрявые сосенки и кедры - на мальчишек – будто приглашают поиграть с ними. Витька облюбовал пень поосанистее, важно выступающий из земли выпуклыми толстыми корнями. По стволу сосенки рыжим огоньком шмыгнул бурундук.
- Поборемся, приятель, – пнул мальчишка пень побелевшим от времени носком ботинка, – не против? – и отвязал инструмент. – Молчишь? А что тебе остается – хватит бородавкой на полянке торчать – послужи в последний раз – обогрей нас зимой. Верно, придётся с тобой повозиться, раскалывая тебя: ни топору, ни колуну  не поддашься – жилистый, витиеватый, надо расклинивать, да мне это не впервой, – подросток принялся окапывать старые корни, тонкие их концы отсекая лопатой – упорхнул час.
– Вот так-то: теперь ты, как на ладони, – отметил  работник, – ишь как землицу облапил – мать, она тебя прижимает к груди до последнего, даже мертвого. А мне важонка  нужна – вон сосенка засохшая стоит – и вага хорошая, и дровина готовая.
         Спилив её и оголив от сучьев – ещё час упорхнул – дровосек стеснул наискось комель, а с противоположной стороны затеса сделал топором выемку – зацепить под седловину пня, чтоб не соскальзывала.
А Солнце насмешливо взбирается на небо, дотапливая истощенные силенки мальчишки.
– Теперь оттяпаю корень, да под вагу его: через твой же корешок и искореню тебя, – подваживает Витька пень.
          А солнце забралось высоко и допекло его сквозь рубашку – мальчишка снял её, подставив светилу загорело лоснящуюся потом спину.
– Эх, искупаться бы! Но не до речки сегодня – дровишки нужны. Продолжай, дружище, свою весёлую оздоровительную работу, кивнул мальчик солнцу, а мне тоже работать надо. Видишь, упрямая деревяка сопротивляется – весу во мне для ваги маловато – качается она да поскрипывает – придется основательнее подкопать – видать, становиной глубоко засел – пуповиной за землю вцепился – топором её не достать, а лопатой по ней – как ложкой по кости. Эх, ломик бы! Да где его взять? Придется углублять яму.
          Витька, присев на пень, позавтракал куском хлеба с огурцом, утром сорванным с грядки, а воду в бутылке поэкономил – сначала пень вывернуть надо, а тогда и праздновать.  Тыркая лопатой под корень, мальчишка отсек его.
– Ага! Теперь наша возьмет, – обливается труженик потом, зависнув на ваге и раскачивая её. - пенёк нехотя выходит из земли.
– Ур-р-ра! Наша взяла! А ты как думал! – тужится подросток,  угловатым плечом выворачивая из земли корягу. – Не ты первый и не ты последний – поленница у нас из твоих сородичей растет.
        Пичуги примолкли от удивления, а солнце спряталось за облако – силен человек. Работник устало присел на тачку, аппетитно дыша вкусным лесным воздухом, приправленным запахами древесной смолы, хвои и трав. Попил из бутылки уже теплую воду. Отряхнул лопатой и топором с пня мелкие отростки корней и землю, увязал его на тачку.
 – Теперь поехали домой. Может быть, мамка что-нибудь поесть принесет.


                ГНЕДКО

     - А эта историйка, Игареша, о нашей весенней распутице.
     - Дед, Ты обещал рассказывать про игры, а говоришь про работу.
     _ А это, мой хороший, тоже - наши игры: мы в работу как бы играли - жить на что-то надо было. А по воскресеньям игры  были не развлеалочками, а праздниками.               
      В мотофлоте весной не оказалось технического масла, а в поселке Лозунга этот дефицит завалялся, и мальчишку командировали на выбракованном Гнедке.
             Утро выдалось пасмурным, поэтому Витька запряг лошадь в сани, и  по апрельскому насту быстро дорысил до деревеньки. А обратно, будто в насмешку, солнце, раздвинув занавески облаков, разулыбалось. Не велик груз по снегу: а по раскисшей дороге – не сдвинуть. Гнедко зауросил, часто останавливаясь и виновато оглядываясь на возчика. Понукание вожжами, а потом и выбивание ими пыли из спины коняги помогает все меньше. Еловая ветка скоро измочалилась о резко выступающие кости лошади. Гнедко понуро встал, расставив ноги: мол, хоть убей, не стронусь. И все-таки, поджигаемый болью, пытается тащить сани с бидоном масла, но грязь приклеила полозья. Витька угостил конягу охапкой грязного сена из саней, и трудяга благодарно натужился, но ненадолго. Мальчишка растерялся: помощи ждать неоткуда, да и как она может выглядеть? По грязи сани и двум коням не утащить. Пришлось выломать новую ветку и угощать лошадь, свирепея от обоюдного бессилия. Гнедок лягнул по головке саней, и мальчишка искрошил о коня палку. А солнце смеется из синевы. Такому деньку радоваться бы, а Витька и солнцу грозит со слезами на глазах:
– Влепить бы тебе затрещину, узнало бы как насмешничать.
 Мальчишке бы распрячь коня и верхом довезти груз до места. Но как бросить казеные сани? Витька погладил коню морду, уговаривая двигаться. Лошадь кивнула головой и поднатужилась, но лишь чуть сдвинулась. И сколько ни упрашивал мальчишка – коняга больше не захотела понимать его. За это Витька остервенело отлупил коня кулаками по морде – Гнедко попытался вскинуться на дыбы – тогда мальчишка взяв за узду и со всех сил потянул коня за собой:
– Пошли, лодырюга!
Конь напрягся, но и мальчишеские силы на исходе. А солнце, расквасив дорогу, отплыло на обочину, накрыв дорогу тенью леса. Поминутно отдыхая, дотащились до обветшалого Брагинского моста. А он освещен, как на ладони, и муки под насмешливым светилом продолжились. Но – конец мосту и силам человека, и животного, зато до поселка рукой подать. Это взбодрило: Витька, повиснув телом на поводу, тянет Гнедка, тоже повисшего в напряжении вперед.
– Ничего, Гнедушко, дотянем до спуска, под горку легше будет, – уговаривает мальчишка лошадь, гладя и целуя ее в морду. А солнце, натешась своей игрой, ушло за горизонт; и грязь прихватило. За полночь товарищи поневоле прибыли на конюшню. Витька, валясь с ног, дал  Гнедку сена и поплелся через село домой.
Лето промелькнуло в работе, а у матери – в своих заботах да в тревогах
за сына.

                БЕДОЛАГА
    - А эта историйка, Игореша, о нашей весенней распутице.
    - Дед, ты обещал рассказывать про игры, а говоришь про работу.
    - Это тоже наши игры.
     Витька вошел в очередную зиму плотником, но не  на следующий дебаркадер, а на прибрежные склады Леспромхоза. Ветры просвистывают. Если в  училище можно было где-нибудь от них укрыться  – сам за себя в ответе, то здесь – бригада, а бригадиром – сам Мишка. Он тоже махнул рукой на Батуринское  молодорабочество: «красоваться» в захолустье не перед кем - салажата нового набора, а здесь сподручнее матери помогать. Тут же оказались и Женька, и Гришка, да из новеньких человек пять.
– Тут не фзуха – работать на всю железку: и заработок, и – честь. – взял в железные руки дисциплину Мишка.
      И продолжилась ковка из Витьки гражданина и его закалка.
Мать вздохнула полегче – появились деньги на хлеб, даже с вычетом из заработка долга за бесплатное обучение в фзо. К  январю выросли  стены, изрядно проконопаченные паклей. Над ними – стропила, скатом на юг, на них – тесовая кровля. Работу бригады отметили скромной премией. И бригаду распределили   на другие работы.
     Витьке по разнорядке выделили копать могилу убиенному бродяге. Поехали с незнакомым мужиком на розвальнях на кладбище. Витька расчистил на отведенном участке снег – по пояс, мужик велел ему наломать  хворосту – разложили костер на расчищенном месте, полили его соляром и погрелись, пока все прогорело.
  – А теперь – за ломик, потом – за лопаты.
  – Это вы хорошо придумали – костер.
  – Не я придумал, а народ; без костра землицу и зубами не угрызем.
– Кого хороним?
– Бедолагу какого-то лихие люди на пень посадили.
– Ну и что?
– Ну и что… зелен ты ещё, вот и ну и что… Даже если сам нечаянно с маху сядешь – хана позвоночнику – не жилец – смерть не сразу – мучительная. Знать, бедолага крепко досадил кому-то.
– А  нам работенка не из легких и не денежная.
– Для легкой да денежной учиться надо. Я в молодости дурака провалял – вот и работаю – куда пошлют. А  ты, вьюноша, чего здесь?
– А я ещё не успел выучиться. Обязательно выучусь.
        К полудню мерзлую землю распахнули прямоугольником два метра на один и на два в глубину. Мужик, одетый в тулуп, привез гроб с крестом, и копщики упокоили  гроб в земле, осенив свежей холмик  крестом.
– Помянем бедолагу, вечный ему покой, - достал Витькин напарник из сумки четок, - больше-то его помянуть некому.

 
                ШИШКИ
      Деньги, оказывается, можно зарабатывать не только на кирпичном. В выходные Витька напросился с мальчишками в лес.
– Пошли, – согласился Женька, – лазить умеешь?
– Не-ет, – оробел Витька.
– Ладно, – будешь собирать.
           Утоптанная тропа, изрядно повиляв, привела подростков на большую поляну, зарастающую травой и кустами.
– Старая Лесопилка, – пояснил новичку Женька, – в войну здесь древесину обрабатывали и метиловый спирт из опилок гнали. А теперь на обратном пути шишкари здесь отдыхают. А вон голая сосна каланчой стоит с метелкой макушки – от нее налево в лес свернем – там лазовой кедрач.
           Нырнули в запахи хвои и прели, разгребая руками занавески ветвей. Под ногами пружинит и хрустит, а вокруг зеленые дохи кедров в шапках вершин, украшенных гроздьями шишек.
           Витька раза на три обыскал кусты, собирая урожай. Женька разделил его поровну, но мальчишки подзудили, что лазить надо уметь, а собирать любой может, и Женька выделил Витьке половину, а потом передумав, отдал треть. Такая табель о рангах крепко ущипнула Витьку за самолюбие, и он в следующий раз пошел сам.
           Вот первый поворот, а вот - второй; теперь направо – вот и проплешина «старой лесопилки». А вон – одинокий голый кедр в потрепанной шапке хвои – надо повернуть налево.
           Мальчишка облюбовал кедр с сучьями до земли; крепко держась за ветки, поднялся до макушки: встряхнув ее, прислушался к смачным шлепкам шишек о землю. Спускаясь и приплясывая на ветках, стряхнул с них урожай. Деревьев с низкими подолами мало, и они  обиты – надо учиться лазить по голым стволам. Слазив еще на два дерева, почувствовал себя уютнее. Нашел врубель и валек, размолотил на них добычу, отгреб ладонями шелуху. Слипшиеся от смолы руки отер жеваным орехом и, взвалив мешок на спину, по ориентирам вышел на опушку и, сторонясь объещиков – так величает население лесников, добрался до дома.
           Мать жарит орехи на плите, отвеивает от мусора на ветру и продает по рублю стакан – булка стоит три рубля. А на базаре надо увертываться от контролера, поэтому на каждом перекрестке торгуют орехами. А промысловые бригады тоннами сдают их в сельпо.
      
                РЫБАЛКА               
     Игорек, заслушавшись, приник к деду, а дед, погружаясь в детство, увлеченно рассказывает
     - Вовка, самостоятельный - хороводить нами любил. книги читал взахлеб, а потом их нам рассказывал. вот и сегодня, уходя домой пообещал:
   –Завтра вам кое-что поинтересней покажу!
Утром мальчишки собрались с удочками у обмелевшей к августу речки. Засучив штаны и поеживаясь, пошли по илистому дну, опережая голодно мычащих коров. Коротышка Васька, оступясь, плюхнулся.
– Начина-ается! – строжится Вовка. – Теперь пути не будет.   
         По кочкастому лугу Вовка привел ребят к «своему» месту: над уютным заливчиком тихо, запашисто – загадочно; птицам в листве да солнечным зайчикам на воде – весело. Мальчишки, присев  на корточки, навострились над удочками.
– Ой! – поскользнулся Васька.   
– Тетеря! – не шелохнувшись, скосился на неуклюжего долговязый Петька. – Рыбу распугаешь.
А коренастый Борька показал кулак.
«Она и так не клюет», – заклеванно думает Васька.
– Пр-родолжается! – вымучивает басок Вовка, как бы сваливая вину за бесклевье на Васькины промашки. А тот, сутуля  худенькую спину, кажется, готов нырнуть и гнать глупую рыбешку на крючки.
           Солнце сдобным караваем выкатилось на полдень, а поклевок нет, и настроение у ребятни подвялилось: Вовка мечтательно разлегся на траве; он быстро читает, и книги в библиотеке ему дают «оптом» – «Ничего малявки не понимают: здесь и так хорошо – чем не пещера Тома Сойера! Или пруд при замке короля Артура! Поведу их завтра на бугор бывшего порохового склада, убедив, что он правдешный».
          А «малявки» разожгли костер и  аккуратно разложили еду на газете.
«И здесь ниче, – думает Васька, присев и слезливо моргая, заслоняясь от дыма – Только бы не подначивали».
Но ребятне не до него: слушают Вовку.
– А этот рыцарь, не долго думая, от своей кралечки, принцессы конечно, с балкона да на коня! И ушел бы! Но тут какая-то, – Вовка подбирает словцо позабористее. – Разиня из прачечной шелковое покрывало развесила.  -
Мальчишки в далеком  далеке.
– А не пора ли удочки проверить? – напомнил Вовка – ему надоело рассказывать.
          Кинулись к удочкам: по всем правилам: с подсечкой и оттяжкой, как если бы на них по язю сидело, хвастаясь один перед другим умением рыбачить, вытащили удочки, нетронутых червей заменили свежими, поплевав на  них.
– Куда на мою закинул? – оглядываясь на товарищей, строжится над Васькой Петька.
Васька терпеливо помалкивает. Зашумела листва – солнечные блики озоруют на лицах и воде.
– А дальше-то что? – вернулись мальчишки к костру.
– А дальше мамка не пускает, – ломается Вовка.
Его упрашивают. Но Вовке лень. По воде пробежала рябь.
– Теперь заклюет, – заверил он.
И ватага затаилась над удочками, но  неожиданно, не пригасив солнца, хлынул дождь.
– Слепо-ой! – дурашливо кинулись под шатер листвы мальчишки.
Костер злобно зашипел и смолк. А Васька замешкался у воды, и поплавка как не бывало.
– Ребя! Клюет! Кажись…, – взвизгнул Васька, выдернув чебака. Наживил червя и закинул удочку. Потянулся к Вовкиной, но его поплавок опять нырнул. А мальчишки, переминаясь, вытянули шеи.
          Дождь внезапно же и закончился, и поплавки, еще чуть повздрагивав, замерли.
– Везет дураку, – отмахнулся Вовка. – Разденься да отожмись, а то простынешь, а мать спросит, с кем был?  Мне же и отвечать.
– Немножко есть, – радуется, раздеваясь, Васька. – Хоть мамка за грязные штаны ругать не будет.
Мальчишки тоже разделись и, где только что нельзя было и шелохнуться под строгостью Вовки, закипела веселая  плескотня.
 – Теплая-а! – обалдело кричит Васька.
 – Ниче, завтра мы на «пороховой» сходим, – натягивает повод Вовка.
– Сам иди! – балуются в воде мальчишки.               
                1967. Каргасок
 
               
                ВЕСЕЛЫЕ  МУРАШКИ   
   - А это, Игорек, про то, как Витька после Вовкиных наук стал "сам с усам"
   - А добыл чего?
   - Добы-ы-л...
    Надев, вынутые из своего заскорузлого закутка штаны пестро-серого цвета, в созвездиях латок и такую же рубаху, а сверху – замызганную телогрейку,  ватой, выглядывающей из дыр, Петька собрался на рыбалку, не сказав матери, что задумал чесануть на Огрес – это за Панигаткой – километров семь шкандылять по кочкастому  выпасному лугу – пришлось бы уговаривать мать. А до Панигатки рукой подать – мать спокойна.
           На сонной улице даже собак не слышно. Высокие перистые облака рыбёшками висят в предрассветной августовской синеве. Миновав сонную лесопилку и озорно оглядываясь, нашёл чью-то незамкнутую лодку и с палкой вместо весла переправился через обмелевшую, струистую Панигатку, привязав судёнышко верёвочной чалкой к той же палке, воткнув её в ил. Взобрался по тропинке на яр и айда по кочкам еще не занятого коровами луга, навстречу наливающемуся румянцем восходу. В околочке срезал найденным по случаю складешком  прут подлиннее – на удилище.
          Огрес, как всегда неожиданно, блеснул полосой воды, – длиннющее озеро – а узкое - камнем перекинуть можно, зато рыбы – только дёргай – не много охотников сюда добираться. «Восьмёркой» завязал капроновую лесу на вилку из сучков на конце удилища, закрепил на ней поплавок из пробки от бутылки на хорошую глубину – метра два.
– Ишь, извертелся! – наживил на крючок красного червя со старокаргасокского яра, возле начальной школы – с колхозной конюшни навоз сваливают.
Примостился у тальникового куста над водой, что по колено внизу. Удочка угодила почти на середину. Поплавок, будто освоясь, ожил, поклевывая воду, и нырнул. Подсечка – и окунишка с ладонь трепещется в воздухе.
– Айда сюда, – деловито снял его Петька с крючка и, через жабры надев на прутик, опустил снизку в воду.
          Поплавок приплясывает, а рыбачок радостно спроваживает добычу на снизку. А над горизонтом наклубились  ватные облака, переваливаясь  из одной фигуры в другую.
– Надо же! – Живая сказка! – любуется мальчишка на небесную живопись облаков. – Ой! Вот зеванул! – спохватился он, потянув удочку. – Еще не хватало! – Зацеп!
 Но «зацеп» тянет удилище.
– Вот-те и зацеп, – удивился мальчишка, напрягаясь.
А удочка пошла  в другую сторону.
– Во водит! Упрямый попался, – наверно, здоровый.  Посмотрим, кто кого.
Упрямец пошёл к берегу, и Петька увидел в светлой воде что-то огромное – сердце ёкнуло, а удилище напряглось еще сильнее.  С маху выхватил пятнистую щуку – она, изгибаясь, заплясала на берегу, и мальчишка плюхнулся на нее, прижав у себя по бокам голову и хвост. Дрожа от радости,  подсунул правую руку под добычу, а левой – сверху,  притиснул её к себе и отошел от берега. Прижав коленом рыбину, раскрыл  сумку и положил в неё добычу.
Дрожь волнения перешла в  азарт.
– Это, пока я глазел на облака, пожаловал окунь, а его сцапала щука, – размышляет он вслух. – Почти, как в сказке про Емелю.
– По щучьему велению, по моему хотению, пажалуйте-ка, все щуки Огреса ко мне на удочку.
Мальчишка, суетясь от нетерпения, снял со снизки окунька и, зацепив его за верхнюю губу крючком, закинул наудалую. Поплавок быстро ожил, но рыбак ждёт клёва посолиднее.
На этот раз добыча сразу изогнула удилище. Петьке бы прослабить удочку – пусть гостья устанет, но на крупную рыбу опыта нет, и он опять вступил с хищницей в поединок. Удочка спружинила, и рыбачок упал на пятую точку.
– Откусила, злыдня! – сетует Петька, увидев конец лесы без крючка.
Но огонёк азарта неумолим: мальчишка достал из заначки крючок, спеша, будто щуки выстроились в нетерпеливую очередь, привязал его «восьмёркой», окунька – за губу и в воду.
– Посмотрим, чья теперь возьмёт, – напружинился мальчишка. –  Разбежались наверно, пока я тетерился, – нетерпеливо досадует мальчишка.
Удилище снова изогнулось.
– Ага! Пожаловала!
Но как ни ловчился рыбак, щука, уже почти от берега, опять улизнула с крючком.
– Ну!... – мальчишка смачно выругался, но по-мальчишески неуклюже и потому – ещё грязнее.  Оглянулся – не услыхал ли кто?
Пахнуло ветерком, и листва, словно осуждая, зашелестела.
– Господи, ты уж прости, – виновато проговорил он, – с языка сорвалось – эта вертихвостка всю рыбалку испортила.
          Делать нечего – надо сматываться. Достал из сумки, где щука уже затихла, завтрак – кусок хлеба, а воды зачерпнул из озера. Подкрепившись, отправился домой, представляя, как обрадует уловом мать: может, выделит мелочи на крючки, иначе – прощай рыбалка!
           Лодкой никто не воспользовался, зато мужик с другого берега кричит и машет руками, прося перегнать её к нему – какой-то бездельник угнал её чуть свет.
– Ладно! Сейчас! – согласился Петька.
– А ты как перебрался туда? – насел мужик, едва мальчишка причалил.
– Я с пастухами перемахнул, – не моргнув глазом, пояснил сорванец.
– Ну, спасибо. Улов-то как?
– Щука, - бывало ответил мальчуган.

– Молодец, мужчина, – подрастаешь! – ласково потрепала мать волосы сына, вернувшись вечером с подёнки, – Мы с нею пирог испечём.
        У мальчишки весёлые мурашки пробежали по телу. А на высоком синеющем небе – ни облачка.
 
                ДРОВА   
           В Сибири лето коротко – надо многое  успеть. Возвращаясь на катере из Нёготки порожняком, решили запастись даровыми дровами –  присмотрели на берегу речушки сосновый сухостой. Официально заготовленные дрова – золотые, а если выписать готовые, то бриллиантовыми станут.
           Солнце приветливо улыбается над лесом. Ни ветерка. Витька, воткнув ломик, прытко причалил катер и, окутанный серым облаком гнуса,  замахал руками.
– Ты чё  – воздухом умываешься? – слышит он насмешку с катера.
– Гнус – дышать нечем.
– Это наши весенние припарки. Прими-ка, – подает Михаил ведро –  приходится терпеть: с бензином в руке не отмахнуться.
           Михаил с топорами в руках, а Александр с бензопилой на плече сошли на берег так, вроде комара, мошки и овода не существует. А Витька скорей поставил ведро и давай работать руками, вроде плывёт вразмашку.
– Этим кровопийцам теперь самый сезон, – подтрунивает Михаил.
– А вас-то они не трогают? – жалуется матрос.
– Мы уже прописались в их вотчине. У нас других кровососов хватает.
– Это каких же?
– Спроси у Сашки, он наряды заполняет.
– Мишка! Целая роща сухих дров! Бери – не хочу! бесплатно! Порезвимся? – радуется Александр, положив на траву пилу и воздев руки.
– Затем и заехали!
– Ну да, в гости.
И закипела работа: бензопила, воскрешенная капитаном из старья заливается рабочим восторгом: сухостой падает гулко, и Витька, обрубая редкие сучья, проворно откатывает чурбаки, терпеливо привыкая к гнусу, ошпаривающему его, как хозяйка ощипанную птицу. На костре испаряются сучья, слегка отпугивая жаром гнус. Среди сушняка растёт полянка пней, а на ней – армия чурок под веселый рёв воинственной пилы.
– Глянь-ка! – распрямился Михаил, – пойло нашел!
Погрузив морду в ведро, молодой теленок, совсем еще сосунок, невесть откуда взявшийся, допивает горючее.
– Во чудак! Нюх, что ли потерял, – удивляется Михаил.
– Цыля! – крикнул Витька,
– Погоди? – Остановил Александр.
– Сдохнет же, – жалеет Витька.
– Теперь уж туда и дорога, – пояснил Михаил.
– Но ведь река рядом, – рассуждает Витька.
– Видно, бензин вкуснее, – пасмурно иронизирует Александр, – да и жарко же: солнце в зените, и с нас пот в три ручья.
– И ни ветерка.
– Люди привадили к ведру, зверь бы из реки напился, – рассуждает Михаил.
– Все бензином пропитали, животина и потеряла нюх, – уточнил Александр.
Теленок, качаясь, как мужик с перепоя, поплелся в лес.
– Подыхать пошел, – решили ребята и продолжили Работу. Чурками заполнили грузовой отсек.
– И тайгу подчистили, и дровишки есть, – подвел итог Михаил, – весело будут гореть.
– Верно, – согласился Александр, – а свой труд не в счет.
– Не привыкать.
– Ну как, Витька, комарики?
– Прописался.
– Молодец! Во всем, брат, привычка.
            Витька удивлен, что о теленке и не вспомнили, а у него несмышленыш не выходит из головы. Не знает ещё мальчишка, сколько тысяч людей брошено новой властью на вымирание – весело сгорели на костре времени в этих краях.

          Зима опять нахлобучила снежную шапку на село и на Витькины доходы, зато через учебники раскрывает заманчивые дали. Астрономия переплетает в сознании науку с фантастикой, ведь она научная. Оказывается, у звезд есть своя жизнь и смерть – свои судьбы; звезды по-своему умеют думать, сражаются меж собой мечами гравитации. Они из чернильной темноты села видятся крупными.  А когда из книжек понял, что созвездий в пространстве не существует, больше засматривается на Млечный Путь, куда он ведет?               
               
                С-А-А-М
– Ме-ель! – завопил матрос. – Только этого не хватало! Вот вляпался! – запоздало сбросил обороты, включил задний ход и дал полный назад. Но транспорт, дрожа от напряжения, ни с места.
– Черт бы вас побрал, засони! Хоть бы кого в гальюн погнало… – чуть не плача, ругает матрос пьяную команду и в отчаянии, будто виноват штурвал, крутит его из стороны в сторону – и транспорт, как собачонка рвясь с привязи и упираясь ногами, начал вилять кормой, сползая с мели.
– Ага! Наша взяла! И я не лыком шит! – радуется, удаче матрос. – Надо быть повнимательнее. И, дав изрядного кругаля огибая остров, увидел полоску огней Каргаска. – Вон они, родненькие! А вон там, в конце их – причал нефтебазы: от него и начался беспокойный вечер с веселыми чаяниями.

            Петька взволнованно сияет: вечер субботний и обещает встречу с девушкой - на танцах  в прошлую субботу с ней познакомился: от лица глаз не отвести: глаза-васильки, лукаво вздернутый носик, а губы – алый цветочек; фигурка – век бы обнимал: тонкая талия перехвачена пояском, делает подол платья колокольчиком; а резвые ножки одна другой краше; Может, это и не совсем так, но Петьке она запомнилась именно такой. После танцев можно погулять по берегу, а если девушка согласится, то каюты свободны, можно послушать музыку на радиоле. Вдоволь наобниматься и нацеловаться. Целуют ведь не только губы, говорят, что и  грудь, и, говорят – очень приятно. Петька так смело размечтался, что почувствовал ломоту от возбуждения. Посмотрел на себя и огляделся – хорошо, что в робе и никто не видит. Но возбуждение ушло, а ломота, усиливаясь, осталась. «Однако осторожнее надо с такими мечтами», – мотает он на ус. А катер, куда он весной устроился матросом, посылают в эту субботу на «точку» – вот бы  успеть вернуться. Но об этом «вот бы» знает лишь он да сентябрьское солнце, скатываясь к закату, а свежий ветер подсвистывает: «успеешь», и матрос старается, причаливая наливную баржу под заправку горючим.
          Продолговатый, как щука, катер «ПЭС» - передвижная электростанция, взяв просевшую по ватерлинию наливную баржу, как подружку, под бок, спешит по течению, разглаживая легкий плескунец волны.
Пока на железной печи в тамбуре варится лапша, матрос слизнул шваброй узкие борта палубы, отыскивая взглядом вход в приток, в верховье которого находится их точка. А для дальнейшего движения по притоку, как по коридору меж высоких стен леса, наливную взяли «толкачом». Но своенравная речка, сопротивляясь, плюнула топляком под корму – катер залихорадило.
– Каюк  винту! – ругнулся капитан, старший брат Петьки. – Давно голжу насадку поставить на винт, как у костромичей, да так и не догалделся.
– Приехали! – согласился механик. – Ни тебе мостика, ни крана.
«Вот тебе и свидание!» – приуныл матрос.
А капитан с механиком, задрав голову, всматриваются в берег.
– Не светит, – озадачился Михаил.
Но капитан с мотком веревки полез на яр.
– Сашка! Не моего ли тезку пошел звать на помощь? – ерничает механик.
«Молодец, браток: что-то придумал!» – радуется матрос, гордясь за брата – Македонский и Суворов тоже были невысокими.
Капитан по яру вскарабкался к подножию сосны, выступившей к самому обрыву.
– Крепи трос! – кинул он веревку.
И Петька метнулся ее ловить.
– А лебедка у тебя где? – насмешничает механик.
– А вал на что?
– Ну, голова! – сдался Михаил.
          Опоясав тросом щиколотку сосны и через окно машинного отделения намотнув его на вал – а необходимые секунды работы мотора отсчитала рука капитана на кнопке пуска – катер, как собаку за хвост, мотором подтянул свою корму к берегу.
– У тебя не рука, а секундомер! – одобрил приятеля Михаил.
– Уметь надо! – согласился Александр.
Одевшись потеплее и помазутнее, чтобы как с гуся вода, с анкерным ключом и кувалдой в руках ребята поочередно ныряют под корму и по горло в ледяной стихии вытянутыми руками на ощупь снимают с оси изуродованный винт. А Петька на берегу, суетясь, как приплясывая, сушняком веселит костер.
Изувеченную каракатицу вытащили на песок и тоже вприпляску у костра сливают из одежды воду и запасаются теплом, чтобы ставить запасной винт.
– Степка варил? – уточняет Михаил.
– Он.
– Трезвый?
– Нет, бухой.
– Тогда надежно.
– Согласен – он у нас такой.
           С испариной от одежды, прыгая то у костра, то в воду, продолжили беспримерную работу. А солнце, устав висеть, коснулось горизонта. Теперь транспорт, волной гоня перед собой выдавливаемую корпусами из узкой, испетлявшейся речки воду на берега и взбираясь на нее, прибыл к месту назначения – к двум цистернам на яру. Электронасос, смонтированный капитаном, перекочевал из грузового отсека катера на палубу баржи и зажужжал, поднимая на берег горючее. А матрос белкой прыгает с палубы на яр, на цистерны и обратно. «Только бы успеть!» – торопится юное сердце и – оборвалось, когда над берегом нарисовались две женщины. Вечеринка и ласки взрослых показались матросу бесконечными. Петьке казалось, что взрослые уже отлюбили свое, и вот тебе на…
          Женщины ушли, и команда легла отоспаться – до утра времени хватит. Какое мужикам дело до Петькиных страстей, о которых они и не ведают. Да хоть бы и знали: молодой – еще успеет. И была нужда тащиться ночью по извилинам притока.
– Ну уж дудки! – решил матрос – Вам свое, а мне свое! благо, брат сделал управление централизованным и уже перечалил транспорт, и мотор проснулся от руки разгоряченного матроса и пополз по течению, набирая скорость. Порожняя, баржа, всплыв, рикошетит округлым носом по обрывистым изогнутым берегам, а прожектор, смонтированный братом, разбрасывает темноту по сторонам.
– Ведешь? Молодец! – одобрил Михаил матроса, проковыляв в гальюн и возвращаясь и спросонья не сообразив, что матрос сам это делает, а не по их с капитаном поручению. – Дай-ка помогу, – но, не довернув штурвала, шибанул носом баржи берег. Матрос, оттеснив пьяного механика, выровнял ход транспорта.
– Ладно, ты и сам с усам, – уковылял механик в каюту.
Прожектор, соскользнув со стены леса, утонул в темной пустоте, рокот мотора тоже умчался, став приглушеннее: на Обь вышел – понял матрос, отерев рукавом куртки влажный лоб. Погасив прожектор, молодой речник впился глазами в ночную даль, отыскивая спасительные огоньки створов.
– Вон они, родимые! Будто Зоенька приглашает к себе! – радуется он вслух, выравнивая на них нос баржи. – Так держать!
           А из-за поворота выплывает остров огней – это пароход последним рейсом идет в Александрово. Петька ждет отмашки – куда отвернуть? И пока сообразил, что он идет вверх, значит, инициатива за ним, пароход уже рядом – матрос едва успел помигать вправо,  и прошел почти под бортом парохода.
– Лихач! – услышал он замечание в рупор.
– Пронесло…– подумав вслух, вздохнул паренек. – Широка Обь, а двоим тесно.
Снова ударив прожектором по темноте, различил, что впереди река разделилась надвое – куда идти? Пошел направо. А перед глазами танцплощадка с цветником девчат на ней. И Зоенька зазывно улыбается ему.
– Подожди, миленькая! Иду, бегу…лечу…, но вдруг катер споткнулся обо что-то – Петьку потянуло на руль.

          И пареньку пришлось поплясать. Едва сползя с мели и огибая остров, матрос приходит в себя:
– Теперь-то уж дома…, но надо быть осторожнее, – и дрожь растерянности потеснена нарастающей жаждой встречи. – Вот и дежурный паузок. Подойду к борту, как брат, и застопорю ход.
Но что дано капитану, то оказалось не по зубам матросу: наливная с ходу шарахнула паузок, и команда как не лежала на рундуках. Выскочил ошарашенный капитан и, мгновенно оценивая ситуацию, пришвартовался к паузку. Зашел в рубку, собираясь отвесить брату леща, но, окончательно придя в себя, потрепал его по плечу.
– Сам привел!?
– Конечно! Вы-то дрыхли…правда, наплясался от души.
– Молодец! Иди прибери в каюте.
          Не хочется Петьке возиться с содержимым вывернутых желудков, но – матрос есть матрос.
           Около полуночи они: капитан, механик и матрос, как три богатыря, разошлись по своим постам: Михаил за клуб – там он живет в типовой «двухквартирке» с матерью и младшими братом и сестрой; а Петька с братом идут по тротуару мимо пустой танцплощадки, и кажется Петьке, что пахнуло с нее духами его первой знакомой. Брат через две улицы уйдет в свою двухквартирку, к молодой жене; а Петьке одиноко тащиться через село к матери – теперь он ее содержит, потому и в вечерку пошел - брат определил его с разных работ к себе – полегче парню.
               
                ГРОЗА    
         
           Над поселком часто резвятся грозы, а эта  гроза случилась в начале марта – ее отголоски докатились из Москвы и до Витькиной школы. А после траура по вождю разгулялся новоявленный герой: Культ Личности. Никто не понимает, что это такое? – но восьмиклассник Алтынюк Михаил переменил фамилию на Гейслера – казненного отца. А в селе давно стали своими русские и советские классики. Каждого «новосела» ученики и родители встретили желанно, переживая за его героев.
           На пути в седьмой класс Витька стал рабочим Кирпичного завода, он расположен на взлобке между болотом и лесом  и не смолкающим круглосуточно. Жарко, пыльно и тяжело – разговаривают только воробьи.                Поток начинается с замеса – большая вращающаяся бочка на электроприводе, за нею – резка кирпича лобзиковым ножом с натянутой проволокой – с транспортера, тоже на электроприводе. Загрузка и разгрузка идет одновременно тремя параллелями: три печи загружаются, три на обжиге, три – разгружаются; обжиг – разгрузка – сбыт. Погода не в счет. Мастерами и бригадирами – взрослые; кадры сезонно обновляются: подростки сменяют «возмужавших».

            Витьку поставили на резку: откладывать сырец на ленту транспортера. А через несколько смен, смекнув, что на отвозке сырца платят больше, он как рослый попросился к тачке. Утро выдалось солнечное, но запад хмурится. Витька стал под загрузку, и двое мальчишек ловко подхватывая ладонями песчано-глиняный холодец в форме кирпича, нагрузили тачку. Витька расторопно освободил место очередному возчику, спеша с грузом по деревян-ным тропинкам  – без них колесо увязнет в земле. Теперь не опрокинуть бы груз и не соскользнуть колесом с доски – задние возчики  ожгут бранью.
            Подойдя к печи, Витька расторопно подает сырец укладчику – три кирпича сломались в руках, пополнив кучу обломков. На сырце пыли нет, зато сам в глине. Брызнул дождь, и деревянные тропинки как маслом смазал – работа сбавила темп. К концу смены выдохся, и колесо, словно дождавшись момента, соскользнуло с доски – не поднять усталому тачку за колесо. Подскочил задний, поджарый крепыш и, насев на ручки, легко поставил колесо на место.
– Архимеда изучал? – ругнулся он, – вот опора, – шлепнул он рукой в замызганной верхонке по подставке под тачкой. – Это рычаг.
– Спасибо! – уразумел Витька. – Спасибо, Мишка.
Витька, ухватясь за ручки, закрепил урок. «Здорово! Как сам не допетрил?», теперь тачка, как норовистая лошадь, почувствовавшая уверенность всадника, катится куда надо! – Так вода держит пловца, так Витьке покорился велосипед; а велосипед на их улице один – у Вовки.
– Прокатись…но если брякнешься, то больше, лярва, не получишь, – под хохот оравы согласился Вовка на Витькину просьбу.
Потешались уже потому, что в первый  раз любой упадет.
– Ладно, – ухватился Витька и тут же кувыркнулся, держа машину на руках.
– Во дает! – восхитилась ребятня. – А ну еще!
Витька сел еще и еще, пока не получилось проехать. А слазя, встал на ногу. Весь в синяках и ссадинах, удалец отдал озадаченному Вовке его целехонький транспорт.
        Так и научился Витька, не имея велосипеда, ездить на седле и на багажнике, и одной ногой в раме, а потом, держась одной рукой за руль, а потом и вовсе без руля, а потом и ногами на руле, и это – по ухабам сельской улицы. Тут уж мальчишки из зависти зовут его показать класс.
            На велосипеде можно ездить только по очереди, а в лапту играть – всей оравой. И опять Витька отличился, ловя  голки из любого полета мяча.
             Вовкина команда «голит», Лешкиной же команде надо вернуться к старту; последний из ведущих послал мяч в поднебесье – дал «свечу».
С Витькой пытаются соперничать, но упругий мяч отскакивает от нетренированных рук.
– А, язви тебя! ты клеем, что ли руки, намазал?
– Ничем не мазал, – простодушно показывает Витька ладони.
На них кто-то плюнул.
– Да ну вас, – обиделся Витька, вытирая руки под общий смех.
Из-за своей наивности Витька едва снова не сломал ногу.
– Пни-ка мяч, виртуоз, просят футболисты подходящего Витьку.
Он и врезал по мячу и под хохот мальчишек взвыв от боли, упал на траву, нянча в руках ногу – в самодельный матерчатый мяч завернут обломок кирпича.

    Зима требует дров, и у мальчишек, начиная с шестого класса, на январских каникулах  уроки труда – в тайге. Норма заготовки – по старшинству классов – до кубометра на ученика. А на девочках – побелка и помывка внутренностей школы – косметический ремонт. Количество и качество сделанного оценивают в журналах, но по неписаному закону чувственности, хоть о ней в те годы в селе и в стране и не слыхивали, она поджигала умы и сердца, и  мальчики, и девочки друг перед другом, даже заочно старались блеснуть: сделать больше и лучше. Этот блеск обжигал сознание и сердца во время работы восторгом того, что на линейке это отметят. И это, несмотря на то, что плодотворную силу чувственности гасили, садя за одну парту мальчика с девочкой – ради дисциплины, хоть иногда получали побочные результаты, заканчивавшиеся исключением из школы увлекшейся парочки.
– Разгружаемся – приехали! – командует классный руководитель, спустясь  из кабины трехтонки, с кузовом, крытым брезентом.
Мальчишки на крыльях удальства, один перед другим и пред учителями, по пояс в снегу идут в атаку на деревья. учителя, выбрав среди деревьев площадку, обосновали на ней стоянку.
– Внимание сюда, -  показывает рукой на ствол сосны Зоя Ивановна, - это особенно для тех, кто здесь впервые, а бывалых прошу помолчать. – это высокое, стройное, пропитанное морозом дерево с кудрявой вершиной в шапке снега содержит с кубометр дров, очень нужных нам. Сегодня нам не до его стройной красоты: его надо спилить, распилить на чурки, их расколоть на швырок и уложить его в поленницу. На это у нас есть день. Остальными тонкостями лесоповала поделятся бывалые.
           И заговорили визгливые пилы под покряхтывающее поддакивание топоров. Снег, клочьями срываясь с вершин, осыпает штурмующих и снежной пылью оседает вокруг. Одна за другой  сосны, точно устав стоять и качнувшись от порыва ветра, последнего в их жизни и только им ведомого, падают на снег, припудриваясь облаками его пыли и становясь лесинами: по их сучьям пляшут топоры, а пилы смычками играют на мерзлых стволах, выбрызгивая направо и налево желтые струйки опилок. К обеду дрова поднялись копнами чурок. Недалеко от стана пластается костер, с треском поедая хвойную зелень сучьев. А рабочая бригада учеников, постигающих вечные знания и навыки трудовой повседневной жизни, прибирают за обе щеки вкусно приправленный морозом обед из молока, чая, хлеба и картофеля. Курящие отходят якобы по нужде и возвращаюсь, удовлетворенные. Зоя Ивановна делает вид, что не замечает этого - родители разрешили, а ей зачем портить отношения с подопечными; приличие соблюдают и ладно.
            После обеда безостановочно стучат топоры, и растут поленницы, сжатые по сторонам клетками поленьев. Удаль поутихла. Сдавшие норму отдыхают, а некоторые, чтобы приблизить поездку домой, помогают отставшим. Нагружённые усталостью и удовлетворением от проделанной работы, ребята усаживаются в кузов машины. Завтра очередной  класс поедет на свой трудовой подвиг, который в школе подвигом не считается.
           После каникул ученики радостные: увидите, девчонки, сколько мы дров заготовили, когда их привезут. Посмотрим, а вы уже видите – как чиста школа.
            Витька заглядывается на Люду, а она и глазом не ведет: помогла и всё тут – уроки учить надо. «Эх вы, девчонки, а ещё о любви говорите, песни о любви любите, а сами, как зашоренные, уткнулись в учебники», - досадует подросток.
            В апреле сугробы осели, и над их хворью  плачут крыши, к вечеру свешивая с себя ресницы сосулек, а под ними утром окна улыбаются весне. В палисаднике на  березки садятся скворцы. Трудно усидеть за партой, а надо переписать билеты с прошлогодних экзаменов по русскому языку, литературе и математике.
           Людин отец через знакомых в Томске привез и ГорОНО скопированные новые билеты, и они, втихаря от учителей – нарасхват. Знают об этом учителя, но – конспирация: надо готовиться не по билетам, а по учебникам – ученик обязан знать всю программу. Это хорошо, но середнячки снизят балл успеваемости школы, а это – её лицо.
              Женька, Витька, Мишка, Лариса, Надя  и Люда, решили собираться у Люды, разумеется, с согласия родителей.  После обеда усаживаются на сеновал и, пока не начнет темнеть, разгорается «КВН» по билетам. Когда ведут Люда, Лариса и Надя, мальчишки отвечают наперебой, все реже заглядывая в учебники. А девчонки будто не замечают нескромных взглядов мальчишек.

             Восьмилетка пройдена. Женька, Витька и Мишка на лето снова устроились на кирпичный завод, а дальше – видно будет. А Лена, Надя и Таня уехали в летний лагерь.

               
                ЛЕСТНИЦА
    - А это, дружок мой кучерявый, произошло в нашей сельской школе, где я учился во  время смены власти.
    - Нового президента выбрали?
    - Нет, тогда президентов еще не было - нами генсеки правили.
    - А это кто такие?
    - Это глава партии коммунистов - Генеральный  секретарь.
    Ну и...
        В новой двухэтажной, собранной из бруса в «лапу» школе резвятся ученики во главе с Рисом – осенняя картофельная страда выдвинула в передовики его стихийную бригаду; по январской заготовке дров его класс опять в передовиках. И теперь над муравейником ватаги возвышается его русая голова, а он, сухопарый, раздает дурашливые тумаки товарищам, весело задирающим его.
– Рис! Рис! А меня достань!
– Ну и толчея! – пробираются вдоль стены учительницы географии и химии, Фаина Ивановна, стройная женщина в расцвете второй молодости с едва заметной косинкой левого глаза и Нина Ивановна, новенькая учительница химии.
– Да, – соглашается химик. – Тесно.
– В наше время мы такими буйными не были, – вздохнула географ, – Да вы, Ниночка, не обижайтесь, это уже не о вас. Ой! Да я не о молодости вашей, хоть ее и директор заметил, он у нас не промах – я о ребятне. Обживаем новую школу, ее построили недавно, разгрузив Старокаргасокскую старушку и старую среднюю, возле клуба – ребятне теперь не тащиться бог весть куда. А наша новая – красавица, а порядки все те же.
Новая школа действительно смотрится в селе красавицей: палисадником украшен фасад, а с тыла – большой школьный двор-стадион. Первый этаж для младших классов, на нем же гардероб, кабинет директора, учительская и топки цилиндрических печей, одетых в вороненое железо, прозванных «контрамарками»; подсобка с водопроводом – для техничек. А на втором этаже – классы, сдающие экзамены, начиная с четвертого; по торцам просторного коридора, от пола до потолка в сиянии только что проведенного электричества от новой электростанции красуются портреты вождей в рост. После звонка ученики водопадами несутся по лестницам – отхожее место во дворе. А обратно, с холода тоже вприпрыжку – на второй этаж. В коридоре – он же актовый зал, естественно – суетня.
– Фаина Ивановна, ведь на то и школа, чтоб детворе уютно было.
– Не на головах же, Ниночка, ходить. Нет, мы такими не были… – добираются учителя до своих кабинетов сквозь толпу подростков
Пересуды о неудобствах, как волны от катеров до берега, докатились до директора, и Дмитрий Николаевич, коренастый толстячок лет сорока, блистающий  изрядной лысиной и полным румяным лицом, выбритым до синевы, быстро проветрил коридор от тесноты, отдав лестницу у правого служебного входа ученикам, а у левого – учителям. Но в учительскую до лестницы учителям с уроков все та же толкотня. Тут и подвернулся на глаза директору Рис.
– Ты, я вижу, весело живешь, – взяв подростка под локоть, руководитель прошелся с ним по коридору. – А нельзя ли веселиться поорганизованнее?
– А это как, Дмитрий Николаевич?
– Вам подарили новую школу, со всеми возможными удобствами. Вот и сообрази, как в ней организовать порядок.
– Подумаю, Дмитрий Николаевич. А вы за руки придерживать не будете?
– Для разумных действий – свобода.
– Ладно! – загорелся подросток.
На следующий же день, а он выдался солнечным, похрустывая под валенками свежим снежком, школа встретила свое население у дверей на лестницы дежурными из десятиклассников, они же по совместительству – почетный караул у портретов вождей. Теперь ученики резвятся, освободив вождям через коридор прямое общение, а учителям подход к кабинетам.
За такую оборотистость Риса сделали пионервожатым, и расторопный ученик, подготовив в комсомол старшеклассников, но отложив свою карточку, стал кумиром учеников, рассудивших, что коли Рис позвал в комсомол, значит, дело стоящее, а сам не вступил – чего-то выжидает, хитрюга. Директор это одобрил по-своему: после выпуска надо ему дать рекомендацию в пединститут.
А зима уже сдается весне: это чувствуется по подтаявшим окнам, по оживленному настроению детворы: возобновились снежковые баталии. Школа под улыбками солнца запахла сосновой смолой. Четвертые классы готовятся к первому своему экзамену, по Конституции СССР – Сталинской. Настроение торжественно-приподнятое. И вдруг строгая тишина уроков взорвана:
– Срочное построение школы! – обалдело сообщил дежурный и добавил, видя возмущение завуча, – Распоряжение директора.
И широкий коридор быстро занят шеренгами учеников, а белая коробка репродуктора на стене настораживающее молчит.
 «О чем молчит?» – волнуется школа.
После траурного сообщения Левитана школа окаменела с ручьями слез по щекам.
– Как же теперь без него?...
– Кто заменит? Один четыре ответственейших поста занимал!
– Гений! Генералиссимус!
– Как жить теперь?
Успокоил школу от имени партии директор:
– Надо еще тесней сплотить ряды вокруг коммунистов, еще самоотверженней трудиться. Долой слезы! Товарищ Сталин никогда не плакал. Не даром его фамилия от стали.
Портрет усопшего вождя, а с ним и государство, быстро одели в траур. А экзамен по Конституции СССР в четвертых классах отменили.
Под сурдинку ураганных перемен в стране закончилось и Рисовское благоденствие в школе – ученик прошел по элитной лестнице.
– Тебе кто разрешил здесь ходить? – вспыхнула Надежда Викторовна. –  Едва избавились от вашей толкотни.
– Один я толкотни не создам, – огрызнулся нечаянный баловень судьбы.
– А ты особенный, что ли? Лестница только для учителей. Закончи, милок, школу, потом, если поступишь, институт и многое поймешь – до высокого звания учителя надо дорасти.
На следующий день директор, вернувшись с совещания из РайОНО, был ошеломлен прежней толкотней в школе. Вызванный ученик, подражая классной руководительнице, сухо ответил:
–  Зачем мне это надо?
Как Обь в непогоду, возмущенная недостойным притязанием ученика, Надежда Викторовна доказывает директору у него в кабинете о недопустимости потакания воспитанникам.
– А вы, уважаемая Надежда Викторовна, его классный руководитель, не забыли, кто организовал дежурство? И как он остался вне комсомола, выдвинув девять своих товарищей?
– Вот именно! А сам в кусты.
– Во-он вы как расценили. А надо суметь послать в бой товарищей, для примера рванувшись вперед, и остаться на своем командном месте.
– Ленин сам ходил на субботники, – возразила педагог.
– Верно. Один раз – для примера. А на каком основании вы оскорбили в лице ученицы 10 «б» Агеевой Тани, при классе, местность, где она родилась?
– Уже донесли.
– Мне как директору все о школе положено знать. А вам как учителю и завучу не мешало бы разбираться  и в психологии.
– С языка сорвалось.
– К вашему сведению, Болотное – приличный районный городок в Новосибирской области, с замечательным партизанским прошлым и с героями Отечественной войны.
– Ой, Дмитрий Николаевич, – стараясь сохранить достоинство, возразила Надежда Викторовна. – Мы все не без грешков, – многозначительно улыбнулась она, призывая директора к авгурному примирению.
Директор вспыхнул, понимая, откуда ветер и жалея, что не успел придавить сплетню о его мнимом ухаживании не только за учителем географии, но и за новенькой – поддержал, называется, коллег.
– Вот что, уважаемая, Надежда Викторовна, сожалею, что поспешил дать вам рекомендацию в партию.
– Что!? – побагровела  женщина.
– Извинюсь перед райкомом за свою партийную близорукость, – продолжил он. – Владимир Ильич говаривал Розе Люксембург в подобной ситуации: «Вы не женщина, а член партии, следовательно, ведите себя соответственно». А вы, Надежда Викторовна, слава богу, еще не наш соратник и далеко не лучший педагог, судя по случаю с Агеевой, а теперь и с Рисом. Придется подумать о вашем пребывании в нашей школе.
Надежда Викторовна побледнела, и Дмитрий Николаевич вынужден подать ей стакан воды.
– Это еще посмотрим, – обронила будущий кандидат в партию.
Дежурных на посты поставили классные руководители, но это уже не прежний климат – не от души, во славу товарищества, под руководством своего кумира. Да и кумир потускнел после случая на лестнице и от игры осталась только форма. Ох уж эта лестница – у каждого она в жизни своя.
«Сигнал» завуча в РайОНО и в Райком с упоминанием о директорском «боге» имел успех: директору разрешили закончить учебный год и передать полномочия Надежде Викторовне Листовой.
Школа нахмурилась. Дмитрий Николаевич уехал. Фаина Ивановна ушла переводом на периферию, в поселок Мыльджино. Пенсионерка Марина Ивановна уволилась. Завучем стал знакомый Надежды Викторовны.
А жизнь продолжается: на скамейке, в райкомовском саду – из него уже устранен бюст Сталина – под июньский шелест листвы паренек уговаривает девушку:
– Танечка, поедем в Томск поступать в институт; правда, теперь уж без направления от школы.
– Нет, Саша, я хочу вернуться в Болотное, помогать родителям.
– А учиться?
–  Хозяйство все равно затянет.
– Танюша, не дури. Поехали вместе – нам учиться надо, у тебя же аттестат тоже с отличием.
– Нам!? – смутилась девушка.
– Да. Ты мне давно нравишься. Ты согласна?
– Посмотрим, – откликнулась девушка.
Об этом мне рассказала на выпускном вечере Манечка Рис, моя невеста. А в школе нашего района, в Томске работают ее родители: папа – директором, а мама – завучем.
  Новосибирск 2004г.      
   
                КИРПИЧНЫЙ  ЗАВОД
   - А теперь, если не устал, расскажу о том, как Витька приобрел первую специальность.
   - Хорошо, деда, только погоди, - я хлеба с молоком возьму - за компьютером тоже перекусываю.
         На следующий сезон Витьку повысили, доверив разгрузку печи: не хватает слюны сплевывать горячую пыль – верхонки быстро «сгорают» до дыр, как ни жонглируй шершавым горячим кирпичом, нагружая на тачку, чтобы не обжечь руки – все этапы поделки кирпича освоены. А возраст берет свое: как познакомиться с девушкой? – поинтересовался у Вовки – он бабник. – Вовка слухов не опровергает.
– А ты поди еще и не куришь?
– Не-е-е… мамка говорит, что это вредно.
– И вина не пробовал?
Пришлось промолчать.
– Маменькин сынок. Таких девки на выстрел не подпускают. А еще туда же – мастер голков и велоспорта. Пусти девке дым в глаза, чтобы она в тебе мужика увидела – иначе не подпустит. Она же – кисейное создание – ей хочется поломаться,  а ты прояви настойчивость, силу. И Витька заломил в зубах «гвоздик» «Байкала» – тонка и дешева папироса, поэтому «гвоздик»; после смены попробовал вина: от папиросы голова закружилась, а от вина весело стало. Дома, в уборной на огороде, раскаляет затяжками звездочку во рту, любуясь на звезды в небе; и видятся ему другие миры, из книжек: красноватый Марс с его Аэлитой – вот бы на земле найти такую.
 

                ФЗО
             Батуринское ФЗО приютилось в глухомани, большей, чем Медведево. Самостоятельности подростков подыгрывает мастер, сдабривая разговор с  ними крепкими словечками. После бани одели в форму: крепкие ботинки, широкий ремень и форменная фуражка обрадовали мальчишек. Многие начали учиться ударом по ремню ладонью наматывать его на руку «по-флотски» – для драки. Конечно же, с местными, разумеется – за девчонок. Но распорядок дня охладил их пыл: после скромного завтрака занятия по теории – до обеда, после нещедрого обеда – практика с топором в руках на ветрах холодеющей осени,  А после скудного ужина – свободное время – отдохнуть.
Чувствительная Витькина натура содрогается во вьюге мальчишеских отношений, щедрых на заскорузлые выдумки.
               
                Аббревиатура
…           Плетясь домой после ночной смены, Витька наткнулся на приятеля, он старше на два года; Генка в новеньком коричневом костюме нараспашку, в кремовой рубашке с воротом поверх пиджака, при широком ремне с большими буквами ТР на бляхе и в форменной фуражке, перешитой под «мичманку», штиблеты и гачи  – в дорожной грязи.

Ты откуда такой, черт? – даже небо для Витьки в этот момент засинело сквозь осеннюю накипь облаков.
– Из ФЗО, – горделиво улыбнулся Генка.
– Ну ты даешь! – завидует Витька, и приятели расстались.
А на следующий день – опять новость второй волной радости ошеломила кирпичный завод - несколько сараев для изготовления кирпича.
«Желающих учиться на судоплотника записывает наборщик из Батурино, что под Томском»
 «Судоплотник!» – вспыхнуло в мозгу. Плотник – явление в деревне привычное. А «судоплотник!» – представились Петровские времена – корабельные верфи – моря.
– Специальность за год! Общага! Обмундирование и питание  – бесплатно! – галдят пацаны. А у Витьки в памяти – Генка во всем блеске. «Вот где Клондайк! За год на ноги встать!»
На следующий день опустевший кирпичный завод объявил о наборе рабочих, а ватага шестнадцатилетней шпаны отплыла навстречу первым своим приключениям.
Первым рифом оказалось Могочино – там состоялась пересадка ФЗОшников на мелководный транспорт. Заночевали в клубе, на прогулке по селу из лихости позадирав местных девчат. К полуночи местные парни, вооружась, что под руку попало, нагрянули в клуб. Витька спросонья забился под скамейку. А спор закончила «ничьей» милиция, подоспевшая на сигнал зав.клубом. Витька для товарищей стал мишенью для насмешек и развлечений.
Батурино по площади – третья часть Каргаска, а залихватские парни из общаги «молодых рабочих» – короли положения – объяснили Витьке, что ФЗО – это физически замученный осел – им и почувствовал себя новичок, прочитав после объяснения над школой вывеску «Фабрично-заводское обучение».

                ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ   
           Молодежь, обшелушив от домашней одежды в бане, одели в форменную робу и разместили в бараке. Новоселы добавились из Могочино, Молчаново и Асино. Лишь из Батурино ни одного не оказалось.
Воеводой стал Мишка Баслер, известный в школе как Алтынюк, воспитываемый увесистой рукой пьяного отчима. Мишка подрос молчаливым, волевым и трехжильным, а после 53 года взял фамилию реабилитированного отца. Правая его рука - Сашка Барон, плечистый увалень с мутно-серым взглядом. А шестеркой у них - Васька Шубин – пронырливая балаболка, недоросток, прозванный «Карликом». На роль скомороха выдвинулся Никитенко – Никита по созвучию с Хрущевым. Угреватый и узловатый, он выделывает по табурету костяшками пальцев руки, как клешней на шарнире, замысловатую дробь и наяривает жидким, как разбавленное молоко, голосом похабную песенку о дедке и репке.
            В умывальнике-курилке для силачей - две гири – двадцатикило-граммовая и двухпудовая. Малой балуются все, с  большой козыряют силачи. Витька до трех осиливает малую. С большой иногда скоморошничает Никита: ухватясь обеими руками, губами издает непристойный звук.  Обменяться мимоходом «лещами» у Пацанов обычное дело. А замахнуться, чтоб другой струсил – особый шик. Витька не может ударить – больно же товарищу – и  на него замахиваются, кому не лень, считая его беспросветным трусом с тех пор, когда мальчишки, резвясь в подлеске, натравили на него Гришку-цыганенка. Витька подмял противника, но не ударил, а без краски из носа что за победа? Витька убежал, получив вдогонку, как нож меж лопаток, «труса». зато удивил потом свертсников, подкравшись к пташке на ветке и взяв ее рукой - мальчишки повизгивали от восторга, глядя на живехонькую птицу в руке у Витьки. Дав налюбоваться ею, он  отпустил пленницу. Теперь в ФЗУхе он и на костяшках пальцев «играет», да не одной, как Никита, а двумя руками, только матерную припевку петь стесняется. А без нее нет смаку – не выходит из него второго Никиты.
                обед
           Во всем в ФЗО надо глядеть в оба, особенно в столовой: хлеб бес-платный – в лоб куском засветить могут. Витька приготовился увернуться от очередного «снаряда», нырнув между столами. И нырнул! От ножки соседнего стула щека заплавила глаз лиловым полушарием. Полгода Витька отогревал в больнице опухоль. Потом испытание на брезгливость выдержал: тарелки молочного супа мало, и некоторые «отыгрывали» у брезгливых вторую, пуская через макаронину пузыри в своей. На Витьку это не действует, тогда  Карлик пошел «ва-банк».
– Сыгранем! Я тебе ложку «дерьма» накладываю, если побрезгуешь  – суп мой. А съешь – свой отдаю.
– Давай.
– Вот кусочек коросты, – положил озорник макаронину, – Добавим гноя, – капнул супу – наговорил с три короба, наполняя ложку. Витька спокойно отправил ее в рот, прихватив и тарелку Шубина.
                Работа   
          Курсантов учат плотничать, строя дебаркадер – плавучую пристань для сел. Мороз поторапливает, а мастер проверяет – судно не изба – клинья недопустимы – нужна устойчивость и точность. Откуда ей взяться в неумелых замерзших руках: то ножовка, то топор соскользнут со стапелей в снег. Надо спускаться искать – терять время, а шустряки успевают подобрать. Получай снова, а потом высчитают. Мороз при радужном солнце наяривает – щиплется за уши и нос – выработки никакой. Лишь в буран уютно: прилаживает курсант брус к месту и кажется, что он один во всей вселенной. А на теории - благодать: в классе тепло – слушай, пиши да черти. Витька карандашом быстро изобразил деталь в трех измерениях, успевая помочь другим. Бельмастому Лимонникову Карлик кукиш под бельмо подставил – класс затаился.
– Поросята, – улыбнулся Лимонников, наткнувшись на кукиш.
Удовольствия не вышло. А огрызнись он, как все ожидали, – Лимонникову бы досталось. Вот бы и себе так навостриться – мотает на ус Витька.
– Потонет судно от нашего искусства! – высказаваются мастеру ребята на перекуре.
– Не потонет! Каждый набор сомневается, а наши дебаркадеры по всей области службу несут. А здесь и вы взрослеете, и я не просто так к вам приставлен. И поставит «точку» какой-нибудь похабной шуткой – по-свойски.

             
                Развлекалочки
             Суббота – банный день. Блаженство, смыв недельную грязь, нырнуть вечером в свежую постель и, отдав ей усталость, раствориться в сладком сне. Но сорванцы готовы порезвиться.Но спать нельзя – начинается потеха: Мочалов подкрался к Веткину и, натолкав бумаги меж пальцами ног, поджег – жертва спросонья дико заорав, дрыгает ногами – «велосипед» сработал – весело.
Снегиреву готовится «гитара» – та же проделка, только на руке. А глаза слипаются... на Топтыгина упал ботинок, привязанный к большому пальцу ноги – верзила отшвырнув обувь, с матами рванувшись следом.
– Кто!? – бешено озирается бугай.
Все «спят».
На рев заглянул вездесущий «помпа» – помощник по политической части – «замполита» еще не придумали. Ему на голову опрокинулась с дверного косяка кружка с водой.
– Чья работа? – спокойно, вытирая платочком лицо, кинул над кроватями вопрос «помпа».
– Мы на Машурина приготовили, пока он в уборную шастает, – раздались голоса. – Не думали, что вы так поздно заглянете.
– Вы же орете!
– Это Топтыга спросонья – видно, что-то приснилось.
Витька проснулся от тяжести на груди – малая гиря, а на губах бумажка с чем-то липким. Витька брезгливо замычал.
– Эй! Включите свет, – дурашливо просит кто-то. – С Князем что-то стряслось.
Потом Витьку, вытаскивая из сна, покатали на «велосипеде», заставили сыграть на «гитаре», отправили на «рыбалку», налив под него воды. Утром Витька затравленным зверьком с воплями ринулся на подвернувшегося Мишку, получив в ответ встряску головой о стену – в глазах помутилось.
– Знай, сопля, на кого гавкать!
Поэтому Витька с утра переживает, готовясь к вечерним экзекуциям – накапливается горький опыт коллективной с подростковым садизмом жизни. В прошлый выходной, не выдержав, ушел на лыжах по бурану в лес, завалился в снег и дал волю слезам. Но замерзнуть не получилось: окоченев до дрожи в зубах, вернулся, а на тумбочке посылка от матери. Немного орех, письмо и двадцать рублей. Орехи раздал, а на деньги решил задобрить ребят. Пригласил Мишку и Сашку, а Карлик сам тут как тут. Махнул рукой – пейте сами. Это разозлило остальных – «шестерка».

                ВЫПУСК
           Отлютовала зима. Мусор унесло полой водой, и дебаркадер лебедем красуется на ней. Курсантов торжественно произвели в «молодые рабочие», и повезли они свою возмужалость домой – в отпуск. Дороговато обошлись Витьке мечты о шикарном коричневом костюме: только фуражкой, перешитой под «мичманку» да ремнем с бляхой ТР можно покрасоваться – из скудного заработка плотника полгода  высчитывали за «бесплатные» услуги.

                ЗАЧИСТКА
      С топором у Витьки дружбы не получилось, а на хлеб зарабатывать надо и определили его в разнорабочие.  ГСМ Леспромхоза готовится с открытием навигации к закачке горючего – требуется зачистка емкостей.
– Здравствуйте, молодой человек, – приветливо встретила его начальница Леспромхозовской нефтебазы, стройная женщина лет сорока.  – Опять новенький, пошли – покажу объект. Работа душная, поэтому желательно – для вас – сделать её по холодку, до восхода.  А после обеда пораньше уйдёте.
– Хорошо.
– Что хорошо? хорошо будет потом, а пока – газы. Противогаз я вам оставлю на окне, в сторожке.
– Хорошо.
– Опять «хорошо», а пользоваться им умеете?
– Не пробовал, справлюсь, поди.
– «Поди» не годится – задохнуться можете. Пошли, попробуем.
Женщина показала, как надеть, и Витька надел резиновую маску.
– Как дышится?
Витька показал большим пальцев вверх.
           На заре, как на рыбалку, минут за двадцать дошел до нефтебазы, разбудил  сторожа и, нахлобучив на голову противогаз, по подставной железной лесенке взобрался на ёмкость и по лесенке же спустился в горловину.  Резиновые казенные сапоги очень пригодились – ржавого бензина – длинная лужа. На собирание его тряпкой в ведро и выливание в ямку снаружи ушёл час. А ещё три емкости. День выдался ясный - пригревает. Пот – градом, хочется снять маску, но понимает – задохнется, приходится терпеть. К полудню, насквозь пропотевший и пробензиненный, скинул доспехи и поплелся к реке. Купаясь, пришёл в себя. Солнце, поднимаясь к зениту, печёт. «Хорошо, что успел, - думает горючесанитар, – а то бы – каюк.
– Как сомочувствие? – участливо интересуется заведующая.
– Ни один комар за километр не подлетает.
– Вот и славно. Это у нас раз в году бывает. Отдыхайте. Завтра будет заправка.               
               
               
    
        3гл.
        Пень
  Страна очищается от последствий «культа»; идет очередная внутрипартийная неразбериха, вчерашняя партийная литература – в макулатуре. В Каргаске, в Райисполкомовском саду снят с постамента бюст Сталина, а из школ, контор и клубов удалены его портреты. На колхозных полях хлеба и прочие злаки уступают место кукурузе; огороды сельчан – новоприбывшим, без копейки владельцам за их труд в раскорчевке участка. А тайга уступает место очередной улице дерево за деревом. Только пни еще долго сопротивляются: один застрял на дороге, как бельмо в глазу. Наземную часть корней отдавили колесами телег и оттоптали. Долго на него косились люди и вот, в воскресный день вышли померяться с ним силами: Якубовы двумя дворами, под руководством Михея: дочки с очередными сожителями; Прохор с Николаем да Пришитиха, легка на подъем. Вооружились пилами, ломами, топо¬рами, лопатами. А детворы вокруг – как мошкары. Михей затеял возню с пнем, чтобы после недавней шумихи со «шкилетами» «обелиться» и на общей работе расположить к себе людей. День выдался столбовой, чуть ветерком обласкивает. Мужики, скинув рубахи, обступили пень, как медведя, попавшего в капкан и разлаписто улегшегося поперек дороги. Много пней корчевано, но этот больно уж матер. Бабы тщательно подкопали корни, лопатами же отсекая мелочь отростков; мужики топорами обрубили ему лапы; через отпиленный от корня чурбан вставили под сердцевину пня вагу.
  Улыбается небо на необычную в этих местах работу: добровольно-коллективную, бескорыстную. Михей дотянулся до ваги и пригнул ее. Уцепились остальные мужики, а потом навалились все; бабы для задора, повизгивая.
  – Над–дай! – командует Михей.
  – Еще над–дай!
  Лесина, затрещав, лопнула – люди вповалку.
  – Ну, мать вашу!… – беззлобно ругается Михей. – Подсунули гнилье.
  – Вредители,… – притворно ворчит Прохор. – Инструмент угробили.
  – Теперь ты с нею полная родня – оба культяпые, – хохочет народ.
  – Васька, Петька! Несите-ка нашу, фамильную! – турнул Михей за вагой очередных зятьев.
  Мужики принесли толстую, длинную, отглянцованную руками лесину со специальной зарубкой на толстом конце.
  – А ты че заскучала? – заметил старик Пришитиху, присевшую на корточки.
  Бабе вагой зацепило голень и она обихаживает ссадину тряпкой, расторопно принесенной Сенькой из дома.
  – Ну и везет тебе, как богатой, – посмеиваюся работники. – Ни у кого ни царапины, а ты уже инвалидка.
  Из незавидной тучки, зависшей над головами, брызнуло.
  – Ишь, Пришитиха, и небо тебе сочувствует, – шутят бабы.
  Пень снова подважили.
  – Можна, я пока на вагу не полезу, – запричитала вдова. – Я уж потом рубить-пилить помогу.
  – В тебе весу-то, – хохотнул Николай. – Тут вот Верка с Любкой насядут, так до утра не выберешься.
  – Я те насяду, клюка хромая! – хохочут бабы.
  – Ну вы, сороки! – одернул дочерей Михей. – От смеха силы теряются.
  А пень как заговоренный, покачиваясь от ваги, только покрях¬тывает, глядя темным от времени срезом в глубину небес, точно прощаясь.
  – Да че он, мат-ть его в дыхало!… сросся с землей, че ли! – досадуют мужики.
  – Он мотней, как хрен, вглубь ушел, – уточнила, отирая потную волосню с лица, Верка.
  – У голодной куме все одно на уме, – усмехнулся Васька.
  – Не боись, не голодам, – весело язвит баба.
  Редкие прохожие, бросив привычное «Бог в помощь», идут дальше.
  – Ну-ка, Любка, потыркай лопатой под становину, – выдал раздражение и Михей.
  – Эта можна, – засуетилась она повитухой с лопатой в руках меж коря¬выми его корнями. – Так и есь! Та-алсте-еннай, как…
  – Ну и бабы пошли, – покачивают головами мужики. – А говорят, что мы матершинники.
  Михей ломом расщепил седловой корень, и опять насели на вагу, даже Пришитова не утерпела. Пень обиженно затрещал, нехотя выныривая из земли. Его, как раненого зверя, опрокинули, и под ним раной зазияла яма. А задранные обрубки корней, точно культи, прося защиты, уставились в небо. Яму засыпали, но долго будет на этом месте язва колдобины.
  – Красавец! – представил Николай стволину, что пень когда-то держал на себе.
  – Да, сухие дровишки, – поддержала Любка.
  Корчевали пень с азартом – обустраивают улицу. А колоть его – это еще возиться надо. Но люди, закончив работу, озадачились: куда девать разгоряченные силы?
  – Теперь пообедам, а потом делить будем, че ли? – брякнула Верка, и слова ее прозвучали, как гром среди ясного неба, но они заполнили нелов¬кую пустоту.
  – А че тут делить-то? – растерялся Прохор.
  – Нет, тебе все отдадим, – заерепенились бабы.
  – А на что он мне сдался? – огрызнулся мужик. – Хоть, если делить, так делить.
  При таком повороте обедать не пошли, а Пришитова даже обрадо¬валась: давно посасывает в желудке, а дома ни крошки – последний кусочек Сеньке на завтрак скормила. А за компанию легче перетерпеть. Люди заспорили: кому какой корешок достанется. Но ничей вариант других не устраивает: каждому кажется, что именно соседу достается лучшее – отстаивают свои права на свою долю. Спор разгорается: упреки и оскорбления жалят в самое яблочко, и люди испытывают странное облегчение: не мне одному больно. Так человек, нечаянно ушибшись о предмет, бьет его в ответ – глупо, а вроде на душе легче. Над спорящими нахмурилось небо, словно тоже озадачась, как помочь людям, и рокотнуло настораживающе. Но и оно бессильно, когда черти у человека в груди. Спор перерос в брань, в угрозы, в драку. Замелькали кулаки, затрещали бабьи волосы. Боящаяся драки Пришитова пытается уговорами остановить побоище:
  – Миленькие, отдайте этот треклятый пень кому-нито, а потом, опять обчеством, другому выкорчуем, третьему.
  – Тр-р-рах-тара-рах-тах-тах! – раскололось над головами после ослепительной молнии небо.
  – Та-ак-его-пере-так-и-эдак! – ругаются люди, как бы споря с ним.
  Хлестанул ливень.
  – Дура ты, Пришитиха! – Пень-то на поляне один, – огрызнулся кто-то.
  – Отойди, Пришитиха, от греха, – отламывает Михей черенок от своей лопаты. – Прынцып тут, понимашь. Мы тебе посля свое отдадим, – и ринулся с дубинкой в бой.
  – Ладно, – пискнула вдова, убегая.
  А небо полощет людей с их изувеченными судьбами, уготовив впереди новые испытания.

Которая. Колодец 4
Юрий Медных 2
 Которая
 Юрий Медных
      
      4гл.
        Колодец
      «Культ» как речевая культя кое-как улегся в понятия сельчан, как в египетский саркофаг из учебников – на долгое хранение.
      – Эва! Одну «культю» запятнали, а новую тетешкам, – подбрасывает на ладони старик Якубов копеечную хрущевскую монету, поглядывая, как новые дома продолжают улицу; на огородах хозяйничает картофель – его поливает небо. Но помидоры, огурцы и прочая мелочь – водохлебы. У Пришитовой, по углам хатенки, дежурят две кадки: одна от мужа осталась, а другую, рассохшуюся, Михей подарил. Распарили ее, обручи подтянули, и кадка служит. Каждый день посуда к вечеру пуста, а до колодца метров четыреста, поэтому, чтобы лишнего не суетиться, Сенька прихватывает коромысло у соседки да свое на плечи, да в руки по ведру, и за два раза кадки полны. «Циркач»! – посмеиваются соседи. Но колодца не хватает на улицу. Выкопали еще один: теперь Сеньке метров двести до него. И опять воды не хватает. И надумали отдаленные свой копать.
       Еще синяки после пня не выцвели, а соседи собрались совет держать, где быть колодцу. Поизвинялись за потасовку, мол, черт попутал. Присели на корточках в кружок на взгорке, возле дома Николая. Но без Яколича не обойтись. Позвали и решили копать там, где сели: талая и дождевая вода скатится от колодца – подход сухим будет. Работа предстоит долгая, поэтому условились обойтись без скандалов и распределили обязанности: на Михее руководство и начало работы; Василий, Петро и Николай – копать; Прохор однорукий – ворот крутить; бабы – землю отбрасывать, а на Яколиче – плотницкая часть и снабжение материалом, так как в столярке работает. Копать по вечерам побригадно, а в выходные – артелью. Начать с воскресенья.
       Утро встречает румяной улыбкой второе хорошее начинание людей. Восток добродушно чист, а запад из-под низких облаков хмурится на их новую затею: что-то на этот раз выйдет? Михей с Яколичем разметили квадрат два метра на два, и дед, торжественно обрезав дерн лопатой, разрезал его на квадраты и, поддев их на лопату, отдал дочерям, а те унесли их на погреб. Теперь дед в науку молодежи, а молодежи за тридцать, снял перегной. А дальше глина. Ее сразу на штык не возьмешь: надо сделать по кромке надрез, а уж по нему – на всю лопату. Каждый умеет это, но пусть дед покрасуется. Глина плотна и зерниста – осыпается – дед подбирает ее совковой лопатой, а лопата со специально укороченным черенком – погрузился, подобно Святогору – по пояс.
       – Ого! Красота! – подбадривают его.
       – А ну, кто следущий «поогокать», – по-молодецки подпрыгнув, дед выступил из ямы и, опершись на руки, вылез – рубаха мокра. А яма красуется ровно обтесанными отвесными стенами, прямыми углами и чистым дном. В нее, скинув рубаху, спрыгнул Николай.
  Копать все труднее, особенно отбрасывать подальше, чтоб не осыпалось.
       – Эй, сороки! Стрекотали, что без дела стоите, а дела-то привалило – надо уметь дальше носа смотреть, – трунит дед над бабами, проворно откидывающими вынутый грунт. – Не суетитесь, а по очереди, по двое, чтоб смена была.
       «Бездельничает» пока только культяпый Прохор, его работа впереди – крутить ворот с одной рукой сложно: не придержишь, если сорвется. К полудню копщики изрядно погрузились, краснея горячими, лоснящимися спинами. Обедать, чтобы работа не стояла, сходили побригадно.
       Высокое солнце любопытно заглядывает на уходящее дно – скоро оно будет недосягаемым для светила: говорят, что со дна колодца днем звезды видно. Во второй половине дня Яколич с Михеем принесли обструганные столбики и выпуклый полутораметровый вал с ввинченными в него рукоятями. Из брусьев сделали опалубку и закрепили над ней, на столбиках, ворот. К нему прибили длинную цепь с «карабином» на конце, и в ход пошла полутороведерная бадья. Теперь копщики спускаются и поднимаются в ней, надев резиновые сапоги Михея, брезентовую куртку Яколича и свой головной убор – от глиняной осыпи из бадьи. У ворота с одной стороны бессменный Прохор, а с другой – кто рядом окажется. А бабы с натугой, но проворно, оттащив очередную бадью подальше, спешат обратно. Работают слаженно и ритмично – как сердце. Ребятни вокруг ямы поубавилось. Сенька все чаще подменяет мать – вдова бледнеет от головокружения. Но работа есть работа, а пай есть пай. Неугомонные бабы на нее косо запоглядывали, но Михей настороже.
  Долгий летний день на нашей, Ленинградской широте, закончился: распухшее солнце, плавясь в горне заката, уходит на отдых.
       – Ветрено будет, – определяют люди, усталые, но довольные.
       Вокруг ямы изрядный холм глины, пахнущей глубинной сыростью и обещанием воды. Накрыв колодец брезентом Яколича, разошлись по домам.

       Понедельник натянул хмари, но к вечеру слегка прояснило, не подмочив ненастьем добрых надежд людей, и работники закопошились у колодца. Но вечер – не день: после трудового дня усталый, много не наработаешь. Колодец растет в глубь, но веселое, острое словцо реже пробивается сквозь нарастающую утомленность, чаще – солоноватое. За неделю углубились на шесть метров. Наведывается жена Яколича, дородная Боровичиха – оценивающе полюбуется на работу и уплывет в свое хозяйство. А оно у Боровиков изрядное – за нечто подобное в своих краях прибыли сюда ссыльные бедолаги. У Боровиков свои жизненные устои: с побережий Кержа, от шумной новой жизни приехали на берега Оби их родители, поэтому и – «кержаки». А креститься двумя или тремя перстами – об этом пусть церковники рассуждают, да боярыни Морозовы на смерть идут. А у Боровиков один обычай прижился: приветливость да «своя» и «мирская» посуда – гигиена. В партию Яколича приняли как образцового рабочего – на перевоспитание. Он и оправдывает доверие: на людях примерен, а дома без рюмочки за стол не садится – причащается.
        Очередное воскресное утро, осветив землю, собрало людей у колодца, как отец семью. Голос из колодца все бубнистее, а глина вокруг все окладистее. Михей, глядя на артель, думает: «Держались бы друг друга вот так-то, и никакие «товарищи» не сковырнули бы Русь; да и теперь еще не поздно научиться жить по-человечески: ишь, и Яколич поддерживат, вот и ладненька.
       У плута знатного в прихожей
       Мы зрим покорными себя…».
       – Полегше ты, леший! – несется из глубины. – За шиворот не лей! – это Петро, в очередной раз копая, уже чавкает по воде сапогами и радуется, что есть вода.
       – Ур-р-р-а-а-а! – грянуло над колодцем. Обнимаются, целуясь. – Наша! Своя! Долгожданная-а-а-а!
       – Пора заканчивать, пожалуй, – бубнит из глубины Петро.
  – Петька! А не мелко будет? – сомневаются бабы.
  – Кому мелка кажется, можна и ковырнуть на штык, но это уже на рупь дороже, – ерничает Михей.
  – Уже на полсапога, значит, наберется – хлебай не выхлебаешь, – рассуждает подоспевший Яколич.
  – Ну что? Водичка объявилась! А сомневались некоторые, Фомы не верящие, – упрекает Боровичиха народ. – И Яколичу от вашего маловерия досталось.
  – Будет тебе, Лукерья, – оправдывается артель. – Чай, и у тебя блины пригорали.
  – Ты, Луша, приготовь-ка сегодня обед помолостнее, – получив через нее от артели должное признание своих талантов, спровадил ее муж.
  Петр вышагнул из бадьи, утирая ладонью лоб.
  – А там, вроде, не жарко, – смеется Прохор, держась за рукоять ворота. – А тебе, гляжу, веника не хватат.
  – А ты сам сбулькай, – устало улыбнулся Петр.
  – Куды-ы… с моей-то культей, пригоршней черпать буду? – потешает он пайщиков.
  До полудня Михей, Яколич и Николай работали топорами, доделывая звенья колодезного сруба, для спуска.
     – Это еще полдела, – охлаждает пыл артели Михей. – Достаньте-ка водицы, да и сруб пора спускать, а то потом вплавь придется укладывать венцы. Теперь уже наша с Николой работа. А без Яколича наверху не обойтись.
  Подняли бадью с водой: своя, холоднющая, еще мутноватая, совместным потом добытая! – черпают мигом принесенной кружкой, аппетитно пьют – как бражку, даже хмелея; умываются, брызгаются – вкуснющая. И снова на небе, расшиньгав кудель облаков, выглянуло солнце и радостно глядит в счастливые лица, а в колодец заглянуть уже и ему не по силам – не даром говорят, что из глубины колодца и днем звезды видно.
  – Скорее! – торопит Михей. – Не плавать же там со срубом.
  Весело зазвенела цепь – на вороте четыре мужика. По звену в бадье – сноровисто опускают сруб; слаженный наверху, он уютно улегся в недрах колодца.
  – Вот теперь и перекусить не грех!
  – И скорее будку строить, – поторапливает Яколич.
      Разбежались на полчаса. И снова закипела работа вокруг облицованного плахой сруба, приподнятого над деревянным настилом. Принесены осмо¬ленные столбики и проворно вкопаны по углам. Теперь заговорили топоры, молотки, ножовки, поторапливаемые неудержимо подступающим вечером. Мужики управляются с тесом, а бабы подают тесины, гвозди, убирают обрезки, аккуратно складывая в кучу. Даже неуемной детворе находится дело. Вечер кончается – люди расторопно дошивают тесом двускатную крышу.
  – Теперь дверь на замок, а воду только пайщикам! – рассудила Любка.
  – А нам-то, небось в том колодце не отказывают, – возразила Пришитова.
  – А ты, Пришитиха, помалкивала бы. Тебя здесь всех меньша! – поддержала товарку Верка.
  – А золотарихе всегда мало, – поддала жару Райка – подруга пастуха Василия.
  – А ты меня моей работой не кори, – огрызается уборщица общественных отхожих, – А то на огород дерьма не завезу, так хрен, а не картошка вырастет.
  – Цыц, шавки цепные! – одернул Михей. – Катавасию с пнем повторяете. И не стыдно, ненасытные!
  – А ты меня к своим сучкам не причисляй, – обиделась Райка. – Лучше своих прибери – все село искобелили.
  – Ты в наши постели не лезь, баба! – побагровел Михей.
  – Люди, – добродушно подал писклявый голос Боровик, и все разом, как-то уж очень виновато, притихли.
  – Тьфу! – смутился Михей. – Святого из терпения выведут.
  – Свято-ой, – хихикнул кто-то.
  – Вот что я думаю, – продолжил Боровик. – Замок на ночь повесить не вредно – от скотины. А на стену – объявление: «Приглашаем желающих в пай» – воды не вычерпать, и она застаиваться будет – вкус потеряет. А новые пайщики – выручка за труды и расходы.
  – Ну и голова у тебя, Яколич! – изумились артельщики простоте решения вопроса. – Прямо, министер!
  – Куды там, – сам канцлер!
  – Партейнай, – поставила точку Лукерья.
  «Да, орешек, – озадачился Михей. – Пальца в рот не клади… вот тебе и тихоня».
  – Соседи, – опять подала голос Пришитова. – Дайте, и я скажу.
  – Говори-говори, – улыбнулся Прохор. – Нынче вечер разговорный.
  – Прохор, не подначивай, дай бабе сказать, – одернули шутника.
  – Соседушки, я на улице беднее всех, хоть от работы не отлыниваю, силенок, видно, мало, да и ухватки нет. И обидна мне от ваших упреков, что я слаба и на пай меньше всех наработала.
  – Тебе и воды-то надо на одну кошку да на две грядки. Вон, твой помощник два раза прогуляется к колодцу, и все переполнено.
  – Я не о том. Я не жалаваца. Я вот сахарку припасла, да как начали копать, бражку поставила. А седня она, пожалуй, в самый раз. Вот я и приглашаю всех за окончание нашего славного дела отпробовать ее. Правда, за закуску не обессудьте…
  – Вот это Марья дает! – поразилась артель, от неожиданности назвав вдову по имени – язык не поворотился на прозвище.
  – Вот это пример! – Разволновался Михей. – Не горлохватничать да скандалить; ведь каждый припас к застолью что-нибудь – давно уж не голодам, и ни один – и я туда же, даже Яколич… каждый – в своем закутке – как бы сосед не увидел его припасов. А Марья! Не даром в Писании сказано: «Эта вдова, положившая последний грош на алтарь, больше всех пожертвовала, потому что – из последнего». А мы… А ну – все по домам и неси к Марье на стол закусь! – шутливо и задиристо распорядился дед.

  А Марья, вновь обретя имя, понесла домой светлую улыбку, и крупнющие звезды расплываются лучами в ее счастливых глазах. А скупая улыбка судьбы еще впереди.


© Copyright: Юрий Медных 2, 2012

Которая. Вечеринка 5
Юрий Медных 2
 Которая
 Юрий Медных
   
         гл. 5
       Вечеринка
      На фоне нововведений в стране, в селе не утихают пересуды о «культе». В куцем представлении захолустья конной тройкой промчалась послесталинская «тройка» руководителей. Давно окукуружены поля. Половодье народного ожидания больших перемен втекает в русло обычных буден. Ручейками после дождя, стекаются люди к Марьиной избушке, притулившейся в ложбинке: одним оконцем домик смотрит на улицу, а другим, побольше – встречает рассветы. Обитою тряпьем дверью жилье принимает сегодня гостей, и кажется, что от обилия людей оно уже должно раздуться в слона. А в комнатушке, по западной стене стоит кровать; под оконцем – столик, в углу – божничка: на дощечке с книгу величиной едва видны очертания Богоматери со Спасом на руках; под окном сундук Ивановой работы; за печью Сенькино спальное место. Небольшая самолепная печь, плитой к порогу, обогревает и кормит этот уют. Потолок не заставляет сутулиться. В комнатке чисто и уютно. За столиком, отодвинутым по случаю на середину комнатки, разместились гости.
  Они осматриваются, впервые вместе и у Марьи.
  – И как такая кроха снаружи вместила дюжину людей, и не тесно? – выразил общее удивление Михей.
  В гостях новоявленный пайщик, расторопный верзила Григорий Мижула; он по-соседски заглянул к Яколичу со взносом и был приглашен: мол, в нашем полку уже прибыло. Мижула тоже живет в подобном дворце с земляной кровлей, только удлиненном по его многодетной семье.
  – Не протекат? – интересуется он.
  – Нет, – весело отозвалась вдова.
  – А у меня, паря-батюшка, любой дождь в хате. А уж я ли не набу¬ровил земли на нее! А у тебя, паря-батюшка, и земли, вроде, немного.
  – Дак я ее в несколько накатов накидала, – улыбнулась Марья.
  – А это как? – любопытствуют гости.
  – Накидала с бугром, – охотно рассказывает хозяйка. – Притоптала, доской прихлопала, потом водой окатила, потом опять земли. Так раза три-четыре, вот она и не течет.
  – Вот те и баба, паря-батюшка! А я – мужик, а не дошурупил. Надо будет, паря-батюшка, и себе умострячить так же. Ну, много седня наробил, паря-батюшка, – заминая свою неловкость, – обратился Григорий к Сеньке, скучающему в своем закутке. – Вовка опередил вас, пацанов, считай, уже в пастухах ходит.
  – Подумашь, Вовка! – ершисто отозвался Сенька. – Мы ему тоже хвоста накрутили.
  – А это как? – почти в голос удивились Григорий и Михей.
  – А очень просто.
  – А ну-ка, расскажи, пока бабы на стол готовят.
  – Мы как-то договорились с ребятами с утра махнуть на рыбалку, – начал рассказывать мальчишка.
  – А ну, марш на место! Ишь, разговорился! – спохватилась Марья.
  – В общем, надели мы там Вовке штаны на нос, – закончил Сенька.
  – Что ты, Марья, – заступился Григорий, – толковый у тебя парень.
  – Вот и пусть толкует со сверчками за печкой.
  – Ма-ам,… а я есть хочу, – насмелился Сенька.
  – Ах ты, работничек! – улыбнулась мать. – Садись вот, на край стола, а потом – дрыхнуть.
  Гости, шутливо чинясь, расселись.
  – Как от души работалось, так пусть и пьется, – поднял стакан Михей.
  Задзенькала посуда, руки с ложками дружно потянулись к еде. А закусить есть чем: соседи, друг перед другом, хоть и понемногу, а принесли лучшего.
  – Ядреная браженция, ядри ее корень! – похвалил Яколич. – И сладка, а за горло цепляет.
  – Глядишь, и ноги запутаются, – царапнул Николай.
  – У такой хозяйки и опутанному побыть можно, – подметил Прохор.
  – Не мылься, бриться не придется, – усмехнулся Михей.
  Вспомнили первую злосчастную ночь и кто где потом лиха хлебал, и кто откуда: Якубовых выслали с Украины, Николая с Кубани, Прохора из Подмосковья, Райку с Волги, Мижулу из Белоруссии, Петра с Урала, а Василия из Караганды. А вина у всех одна – кулак.
  – В избушке живу, а Иван три дома срубил, – заметила Марья. – И в Каргаске, и в Бандарке, и в Ново-Югино: только переселяться, а его пошлют на новую точку, а я здесь – по квартирам маюсь.
  – И я вот уже четвертый поставил, – согласился Михей.
  – Это начальство нашими руками обустраивается, – рассудил Яколич.
  Повисла неловкая тишина: начальство партийное, и Яколич партийный.
  – А ну их к чертям! – махнул рукой Михей. – Налей-ка еще, хозяйка.
  – Да ты никак уже посоловел, сосед, как тебя по батюшке-то? – лукаво заметила Марья. – Давно уже стаканы полны.
  – И точно! Совсем я обмишурился. За колодец выпили, пора и за хозяйку.
  – Верно! – поддержали Михея.
  – Давно уж, со свадьбы, меня не чествовали, – зарделась Марья. – Спасибо, соседи, на добром слове, – подняла она стакан и пригубила его.
  – Так дело не пойдет! – протестуют гости. – Пьем за твое здоровье, а ты только губы мочишь. До дна!
  – Нет уж, гости дорогие, – спокойно, ласково и решительно охладила Марья их пыл. – Веселиться могу и за десятерых, а пить и не могу и не приучена, так что не обессудьте.
  И все поняли крепость характера хрупкой женщины, веселой и румяной не то от капли выпитого, не то от тепла внимания. И никто больше настаивать не стал.
  – Потому, видно, и вдова, что в наше разбитное время в наших краях достойной пары не встретила, – заметили гости. – Вот те и мылиться незачем.
  – За многие годы ссылки случались гулянки на улице, – рассуждает Михей, – Но такая, общая, трудовая – впервые.
  И людям хотелось и уже казалось, что выпей они за что-то хорошее, и оно тот час сбудется, поэтому тосты зазвучали наперебой, и за них уже не пили, чтобы не отключиться тут же, а только пригубливали. Боровики, забыли «свое и мирское»; раскокетничались сестры Якубовы; расстрекоталась Райка. Напробовались всего: сохатины, медвежатины, зайчатины, глухаря, осетрины, стерляди, язя. Еще не доверяя один другому, поэтому получалось, что «кто-то достал через кого-то». У многих в подполье хранятся запасы грибов и варений из лесных ягод, и морс из брусники и клюквы.
  – Давайте, споем, – предложила хозяйка.
  – И то верно, – согласились гости.
  И тут же «загрустила Рябина». Поют с чувством, со знанием дела, не жалея голоса, особенно женщины, желая показать, что именно она и есть – «Рябина». Едва закончив «женскую», запели «мужскую» – «Бродягу». Женщины с удовольствием подхватили ее – коснулась она в наш век всех. А потом затянули залетевшего с Юга «Хазбулата» – в нем и ревность, и кровь – опять всем знакомо.
  – А не сплясать ли! – опять бросила вызов хозяйка.
  Гости переглянулись: нет музыки, и яблоку упасть негде.
  – А мы под песню. Давайте-ка «Барыню»! – и Марья встала, румяная, радостная, статная – ягодка. В уголке, между окошком и сундуком, под божничкой – защитите и благословите на радость праведную, святые великомученики, – пошла, не сходя с места, выдавать коленца. И ноги, и руки, и осанка головы, убранной черными косами – все в ней запело, и поплыла она по иллюзорному кругу, бисерно перебирая ногами на месте, помогая в такт руками-крыльями. Не усидел и Николай, и закружились они в вихре танца на невидимой меж ними оси, почти не трогаясь с места. А развеселившееся застолье подыгрывает им на посуде. Михей надувает щеки, а в пустых руках то бас-труба, то флейта, то саксофон, то барабан, то ударник: человек-оркестр. Танцоры продолжают отламывать коленца: не только тело, но и душа в полете. Расходились, разволновались, разоткровенничались – любо-дорого!
  – Мо-лод-цы! – зааплодировали гости, возвращаясь к возлиянию и закуске.
  Но все отрывочней и беспорядочней песни: вспыхивают и тут же гаснут, как метеориты в августовском небе. А Сенька давно уже, свернувшись калачиком в своем запечье, впервые сытый, путешествует по сновидениям.
  – А не пора ли, Яколич, и честь знать? – спохватилась Лукерья, подтолкнув мужа под локоть.
  – Да, конечно, – опомнился он. – Благодарствуем, хозяюшка, за честь, за угощение. Но, пора и нам честь знать, – сказал громко, с чувством – для всех.
  Застолье разом очнулось от дурмана воспоминаний, иллюзий откровенности. Мужчины вспомнили, что не курили, не то избушка взлетела бы, как воздушный шарик. Теперь, пока бабы убирают со стола, мужики облепили тесовую уборную, густо дымя и любуясь на звездное небо – нельзя им не залюбоваться: луна еще не скоро взойдет, поэтому звезды хозяйничают: «Ковш», переполнясь темнотой, опрокидывается; «Кассиопея» расправляет руки-крылья; «Лебедь» над самой головой в вечном полете по «Млечному Пути»; Красавец «Орион» в неустанной небесной охоте за звездной дичью; Сириус над головами светит из космических глубин.
  – Вызвездило-то! И красиво, и жутко почему-то, – задрали головы мужики.
  – Слышь, Серега, а где «Полярная»? Самая яркая, че ли? – интересуется Прохор.
  – Ну че, надымокурились! – вышла Верка и пьяно повисла на Сергее. – Пошли домой.
  Гости в сумраке тенями заскользили к своим очагам. А Марья, расставив все по местам, поправила лоскуточное одеяло на сыне и, не чувствуя надвигающейся на нее непогоды, юркнула в прохладную вдовью постель.

Которая. Призыв 6
Юрий Медных 2
 Которая
     Юрий Медных
      гл. 6
        Призыв
  Страда Сталинских пятилеток в стране давно миновала, но Союз продолжает жить по накатанному: Съезды Партии намечают Курс, и выполняем и перевыполняем его планы по-прежнему, на бумаге. Внутренние «враги» поутихли, зато проснулись «агрессоры». Последние силы несем на алтарь отечества – только б не было войны. Помогаем борющимся за свободу народам, нагнетая туда технику и вооружение – защищаемся.
  А в Каргаске через семь лет улица, как и должно быть, не стала ни коммуной, ни общиной, а наполнилась подросшим поколением. Вовка вырос бедовым и куда-то упорхнул, а Сенька работает в Леспромхозе. В пятницу, сентябрьским утром военкомат призвал его повесткой, и вечером парень пошел проститься с подругой. Познакомились они на танцах, куда завлек его с ребячьих промыслов Лешка, приятель с соседней улицы. Глядя на танцующих, Сенька понял, что если насмелиться, можно подойти к любой. После приглядки он неделю вальсировал со стулом по комнате. И вот, его пригласила на «дамский» вальс первая красавица их улицы, это Лешка ей подмигнул, за что потом и схлопотал от нее. А Сенька из-за неуклюжести надолго потерял благосклонность девчат. Теперь, приглашая, отходить ни с чем мучительно: кажется, весь зал насмешничает. А Лиля охотно вышла на круг; позволила проводить себя домой, а он пригласил ее на рыбалку. «Шустрый, – обрадовалась она. – Без всяких лясов зовет на природу».
  В солнечное, тихое утро Сенька зашел за девушкой к семи, он бы и к восходу успел, но не будить же девушку в четыре часа, а Лиля уже корову напоила. Рыбачить расположились на пологом песчаном берегу протоки, воткнув через рогатины удилища в песок и следя за провисшими над течением поплавками. Лиле наскучило это бдение, и она предложила искупаться. Парень в широких «семейных» трусах беззаботно нырнул и, встав на дно, зовет:
  – Иди сюда, вода, как парное молоко.
  Лиля, зашла по колени, машинально поправляя лифчик, дурашливо брызнула на парня водой – он кинулся к ней, и они плюхнулись в воду.
  – Бешанай! – оттолкнула она его, кашляя.
  А он, отплыв, любуется ею: «Красавица: некрасивых женщин не бывает – слышал он не раз, размышляя, что с какой-нибудь девушкой будет счастлив. А она, долговязая, угловатая, с крохотной грудью, с веснушками на лице. А с которой же он найдет счастье? К бывшим одноклассницам подойти стыдно: ухажер. А еще «лучше» – жених: что-то петушиное в слове, наскакивающее, драчливое, готовое потоптаться сверху – ку-ка-ре-ку-у-у! Другое дело – невеста. Веста – богиня. А невеста – что-то высокое, светлое, чистое, нежное – одухотворенное. И – разрешите познакомиться – будто не знаем друг друга одиннадцать лет. И родители ее знают, зачем замуж берут – стыдно. Нет, надо знакомиться с совсем не знакомой. Но столько девушек на свете, а вот одна из них станет моей. А почему, именно она, а не другая, не третья? Конечно, понравилась – сам выбрал. А почему именно ее? – именно к ней загорелся. Вот ведь оно как – Которая? А если они все красивы, то сегодня вспыхнул к одной, а завтра к другой? А как же тогда семья? На чем она держится? – парню и в голову не приходит, что он тоже может нравится девушке. – За что? Это они – красавицы, позволяющие нам подойти к себе. А женатый – как спутанный конь на лугу, чтоб далеко не ушел. И потянулись дни с сумками – авоськами. А дальше? А дальше и думать не хочется. Познакомиться и пообщаться, испытать в этом радость. А женииться… – это, когда-нибудь потом. И вот – Она»!
  А Лиля, сидя на песке, осыпает им худые ноги, мельком думая: «Подцепила стройного, рослого паренька, робкого с девушками – вей из него веревки».
  – Ты че скис? – окликнула девушка.
  – Да так, случай припомнился, – лукавит парень. – Не рассказывать же ей о думанном – смешно и не поймет.
  – Расскажи, – деланно заинтересовалась она.
  И Сенька, не горазд на выдумки, рассказывает случай из жизни.
  – На покосе все оказалось иначе, чем Ваське взахлеб расписывал Петька, – Рыбного озера не видать – одна осока, острая и высокая. Штаны от росы быстро загрубели и трут. Вот тут, – показал Сенька на пах. – Лиля сморщила носик, а Сенька принял это за одобрение. – Терпкие запахи щекочут в носу – Васька чихнул.
  – Ему уже-е на все начхать, – насмешничает Петька.
  – Ага, очень запашисто!
  На краю луга стрекочет сенокосилка. Пофыркивают кони. Вот и покосный стан: огромный закопченный котел на рогатинах над черным пятном от костра, а вокруг – палатки, шалаши. Люди разби¬рают инвентарь. Васька выставился на длинные вилы:
  – Для чего такие?
  – Стоговые, тетеря! – важничает Петька.
  – А-а-а! – ничего не понял Васька.
  – Ты зачем здесь? – подошел к мальчишкам рослый мужчина.
  Васька потупился.
  – Мать отпустила?
  – Ага.
  – Куда?
  – На рыба-алку.
  – Тяга к труду – это хорошо. Домой с людьми сообщу, а ты, коль уж пожаловал, копны возить будешь, – определил отчим.
  «Пронесло»! – мальчишки едва не взвизгнули от радости. Около стана Ваське поймали коня, но отчим заметил, что ловить лошадь и запрягать положено самому. Конь под Васькой идет галопом, и луг неудержимо несется навстречу, а солнце в небе прыгает, как мячик. Дядя Никифор, школьный конюх, – на верхушке первого стога ловко управляется вилами; ему подают сено длинными вилами. «Стоговые»! – понял Васька. А расплавленное солнце зависло над головами и, как к нему ни повернись, жжет; горячий воздух переполнил грудь, иссушил горло и вязкую слюну не сплюнуть – Васька мусолит тыльной стороной ладони липкое лицо, стирая с него соломинки.
  – А-а -бе-е-ед! – слышен спасительный голосистый зов поварихи.
  Люди, воткнув вилы в землю, устало потянулись к стану, а копновозы несутся наперегонки.
  – Теть Маш, мне со дна, «пожиже»! – приплясывают у котла мальчишки.
  – Ишь стервецы, переняли, – смеются взрослые.
  По-хозяйски уселись за длинный, из струганных плах стол и принялись за наваристый, с кониной и луговой приправой, суп.
  – А, чтоб тебя! – влепил себе по шее Никифор. – Прижег-таки, окаянный овод.
  Весело работают челюстями. Обед закончили чаем с духмяной мятой.

  Лиля в насмешку напросилась на рассказ, но паренек заинтересовал ее, и она с удовольствием слушает.

  После обеда охоты ездить наперегонки поубавилось. К запахам разнотравья принюхались, а тело напекло. И, как бы сжалясь над тружениками, солнце устало зацепилось за горизонт. Многочисленные стога великанами стоят на лугу. А покосники, плотно поужинали и разбрелись на ночлег.
  Небо с востока накрывает землю темно-синим, до черноты. А на западе красная полоска, постепенно сужаясь, долго не сдается мраку. По ее остывающему цвету люди угадывают погоду на утро. Крупнюще разгораются звезды. Радостно-жутковато смотреть на них: говорят, что миллионы лет летит от них свет до нас, а они вот! – руками потрогать – колючие. Поблизости хрумкает спутанная лошадь. Васька нырнул в шалаш, нащупал в углу сумку с удочками и положил под голову.
  – Уработался. А как же рыба теть Маше в котел? – шутит отчим.
  – Погоди еще, – доверчиво прижимаясь, ерепенится Васька. – До дождика.

  Сенька замолчал.
  – Занятно, – оценила Лиля.
  – Понравилось?
  – А записывать не пробовал?
  – Еще че? – парень от одобрения подруги в восторге, во имя которого творится великое и преступное, а сама вдохновительница, как правило, не понимает в этом ничего. И не ведает еще Сенька, что почти все зажигают свои творческие факелы от сердечного огня, но очень редкие из них разгораются по-настоящему. Обнял Лилю за плечи и, дурачась, повалил, пытаясь поцеловать. Но она при его неуклюжем «чмоке» вывернулась.
  – Ты че удумал?
  – Ниче, нравишься ты мне.
  – Знам мы эти целовки. Сначала в закс, а потом и целуй.
  Коль на туфельки наступишь,
  Туфли новые мне купишь,
  А за талию возьмешь,
  Под венец со мной пойдешь –
  вспомнилась огорошенному парню песенка. «Так вот ты какая… недотрога… «знам мы ваши целовки». Имя ласковое – Ли-ли-я – цветок, а душа… неужели они все такие?»
  – И со многими ты целовалась?
  – Дурак, это так говорят, – огрызнулась девушка.
  «Ого! Вместо «милый» – даже не «дурачок», а «дурак». И это мы еще никто друг другу, а что потом? Но не отступать же. Это, видно, метод самозащиты», – примирился кавалер.
  – Погода хмурится, не пора ли домой? – разочарованно заскучала девушка. – Удочки не забудь, рыба-ак.
  – Не забуду, – буркнул парень, усваивая, что девчонки созданы не для рыбалки.
  – А ко мне как насмелился подойти такой робкий? – дразнит она парня, уже в его объятиях, сидя на диване в своей комнате и слушая радиолу.
  – Это другая история.
  – Расскажи. У тебя интересно получается. – Правда!? – снова клюнул парень. – Мы с матерью на этой же улице живем, тоже на окраине. Раньше белки да бурундуки рыжими огоньками по изгородям мелькали. От тайги нас отделяет это же болото. А меж болотом и селом – подлесок. В него меня и отпускала мать с соседом Лешкой – пеньки корчевать. Лешка верткий, сухопарый; взрослые говорят – жилистый. В то утро, едва матери ушли на за¬работки, Лешка и взялся за тайный свой эксперимент надо мной: дал мне ружьишко, сам взял другое, опоясался патронташом и айда. После ночного дождя солнце брызжет в глаза из каждой капельки, а они, с веток – в лицо и за шиворот мне: Лешка ловко подныривает под ветки, а я за ним – продираюсь. На нем ружье, как пришитое, а у меня сползает на бок. Он в одну сторону метнулся, потом в другую и жестом показал мне замереть, а сам исчез в кустах. Я и плюхнулся в лужу. И сразу показалось, что за тридевять земель – ни души: я заорал – собака отозвалась. Спеша на ее голос, наткнулся на болотце. Корячусь по кочкам – не удержался и увяз меж ними. Ну, думаю, хана: о трясинах-то я наслышан. А лес зашумел как на чужака. Сняв ружье через голову, я положил его на кочки и вылез, грязный, точно леший. Пошел по выбитой копытами тропе – сквозь деревья дома проглянули. А Лешка собаку кормит.
  – Откуда ты такой? – огорошил он меня.
  – Ага, сам смылся… а еще друг.
  – А ты мамке пожалуйся.
  – Да ну тебя, я чуть не утонул. Думал, что и ты…
  – Утону-у-ул, – передразнил Лешка. – Тут воробью по колено, а зайцу… – и расхохотался.
  Время летело, а нам еще и подогнать его хотелось. Рыбалку да охоту по выходным мы на танцы променивать стали. У Лешки знакомства получаются, а я теряюсь. И вот, я насмелился поговорить о тонкостях с Лешкой.
  – Леш, а что, с тобою девка так сразу и ложится?
  Приятель остолбенел от лобовой атаки. И ему захотелось отходить щенка хорошим крапивным веником анекдотов – подразнить молокососа, но душа повернулась в другую сторону: ничегошеньки у сосунка ни в уме, ни за душой еще нет.
  – А ты человек или кобелек?
  – Вовка же расписывал, когда мы как-то заспорили, откуда дети берутся, что только дураков в капусте находят.
  – Тебе что, сразу запрыгнуть не терпится?
  – Пацаны же говорят, что девкам это надо в первую очередь, только они стесняются, значит, не будь олухом.
  – Правильно! Не будь олухом – не слушай байки таких же сосунков, как сам. Ты себя за человека считаешь?
  – Конечно.
  – А девка, животное, что ли? Ей внимание и ласки нужны. Больше, чем тебе. Она же не чурбан, как ты, а нежное создание. А постель, это уж как душа повернется.
  – Я до Вовкиной лекции и не помышлял… мне девушка виделась чистой, воздушной, как ангел во плоти. Хотелось приласкать ее и разговаривать-разговаривать о чем-нибудь очень высоком…, заоблачном, что ли. Леш…
  – Что еще, начинающий бабник?
  – А когда в первый раз, то кому стыднее, ей или ему?
  – У кобелей и сучек стыда нет. А у людей любовь… а это не стыдно, а высоко.
  Тут я почему-то посмотрел на облака.
  – А когда девчонка кобенится, это для приличия… или так положено, или… что ей, жалко, что ли?
  – У тебя, никак половое бешенство?
  – Да ну тебя… просто, интересно.
  – Интересно и парню, и девке, общаться: разговаривать, мечтать – отдыхать. А если потянет к близости, то, значит, сам бог велел. Тут уж не плошай, будь мужиком, а не кобельком: раз два и побежал.

  Лешка пообещал на следующих танцах познакомить меня. И я всю неделю тренировался танцевать со стулом. В пятницу с работы примчался, перекусил и, хоть завечерело уже, айда в лес – свежими орехами девушку угощу! В тайге запашисто и красиво: пихта копьем воткнулась в небо; сосна чешуйчатым стволом унеслась в поднебесье; кедр по-хозяйски разросся, березка осветила белизной кружочек пространства. Четыре кедра я облазил – с куль сорных орех вышло; с передышками спешу дорогой покороче и наткнулся на болото, а за ним слышу треск ветвей и сочный шлепок. «Бедолага какой-то сорвался с кедра», – понял я и рванулся на помощь. Оступился и – мешок на мне. Подмял я его, нахлебавшись тины. А бедолага постанывает. Ночью помощи ждать неоткуда – тянусь пальцами к сучку валежины: не дай бог обломить, тогда уж ни Бог, ни леший не помогут. Вместо утопленного мешка отбуксировал я парня до опушки, а там Лесхоз с милицией безбилетников ловят. Им и оставил свою ношу. На танцплощадке я крепко пожал Лешке руку, а он удивленно посмотрев на меня, кивнул на девушку, подмигнув ей, и она пригласила меня на «дамский» вальс. Я чуть со стыда не сгорел за свою неуклюжесть с ней. С тех пор девушки избегали танцевать со мной. А ты пошла.
  – Ну и мастер ты байки накручивать, – обиделась Лиля на свою роль в рассказе. – Если б у тебя с девками язык так был подвешен, отбою бы от них не было. А с Лешкой познакомь меня.
  – Еще че! – ревниво уклонился Сенька. – На что мне девки – ты у меня есть.
  – Ладно: есть не есть – одна честь. Переверни-ка пластинку и добавь звука.
  Сенька крутнул ручку, задев какую-то клавишу, и в комнату влетел обрывок фразы:
  – …важное правительственное сообщение.
  Вбежала мать с руками в муке и остановилась как вкопанная. Приковыляла бабка и осела на стуле.
  – Прохлопали! – всплеснула руками мать. – Че в мире деится, ниче не знам. Висела радива: с утра до вечера болтало, так нет, давай радиолу, а ее еще включить надо.
  – Не шуми, – одернула дочь, и все примолкли в ожидании.
  – Внимание! внимание! – тревогой в голосе готовит диктор страну к чему-то. – Работают все средства вещания Советского Союза! Через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение!
  От такой подготовки в комнате и над страной нависла тревожная тишина: чего ждать? Еще вдовы не утерли безутешных слез – Лилин отец смотрит на семью с портрета, сделанного с увеличенной фронтовой фотокарточки, а тяжелый вопрос неизвестности разлохматился по комнате пауком и разрастается, леденя души: мать стоит не шелохнувшись; бабка подалась корпусом к радиоле; Лиля с Сенькой, каждый по-своему, навострились на диване.
  Еще не знает страна, что наши ракетоносцы пробороздили океан к Карибскому морю, и теперь две ядерные державы в единоборстве встали на дыбы военного противостояния – это под боком у Америки поднялся коммунистический Кастро со своей семьей, поддержанный Советским Союзом. КУБА – коммунизм у берегов Америки – саркастически расшифруют журналисты, превратив в аббревиатуру название мятежного острова. Это будет завтра. А сегодня… у парня на руках повестка: Сеньку в группе призывников готовили в десант. Поговаривают в народе, что после ядерной бомбы сбросят их – на выживание. Гнетуще тянутся минуты зловещей тишины; вопрос угрожающе опутал комнату.
  – Внимание! Внимание! – торжественно зазвенел голос диктора, будто по¬сле тяжелого сражения он, голос, одержал победу и теперь делится радостью с населением. – Вопрос государственной важности благополучно разрешен!
  – Во! – подняла бабка перст. – Они там знають, че к чему.
  Напряжение схлынуло, и разлохматившийся паук вопроса сжался в паучка, и кот, играя, загнал его в угол; Лиля вышла проводить Сеньку.
  – Меня в армию забирают, ждать будешь? – доверительно спросил он у подруги.
  – Видно будет… много воды утечет, – замялась она.
  – Ты не любишь меня?
  – А я тебе не сказывалась.
  Сенька облапил ее, ища в потемках губами ее губы – она, вырываясь, укусила его.
  – Ты че, ошалел?
  Парень лихорадочно соображает: «Раз она так, то и я… Пока не взял девку – не твоя – слышал он от ребят. Оставлю с ребенком – дождется. Да и приду, а он уже большенький: их тут трое – справятся».
  – Будь моей.
  – Счас! Прям здесь, на лавке!
  – Пошли на сеновал, – не понял он издевки.
  – Сходи-ка послужи. А там, глишь, и разонравлюсь.
  – Эх ты! Все вы такие! – разжал он объятья.
  – А ты многих знавал?
  – Сама же сказывала, что так говорят.

  А через три дня на аэродроме, в группе девушек, провожающих ново¬бранцев, Лили не оказалось. Под легкий хмель шампанского будто осенним ветром сдувает в прошлое краткосрочные курсы парашютистов в спортивном зале средней школы, три прыжка зимой за Панигадкой – повестка призвала в армию – во взрослую жизнь.
  Поздняя осень метет по мерзлой земле снежной крупкой, а из иллюминатора далеко внизу видно уплывающие кварталы села. Мать у Сеньки осталась в недостроенном доме, что они поднимали на деньги, взятые в ссуду, а избушку превратили в стайку. А за бортом уже тайга, исполосованная длинными лентами просек, будто какой-то чертежник, балуясь, начиркал. Земля, из самолета видно – круглая, и покатились по ней молодые судьбы: в военкомате, испытывая их самолюбие, спрашивали: «Если кто-то по каким-то причинам не готов служить в десанте, шаг вперед – еще не поздно». Но кто сделает этот шаг здесь, сейчас: выросли вместе, с девчонками дружили, и вот тебе на! А на пересылочном пункте им указали место на нарах – ждите своих «купцов»: вот тебе и громкое понятие – Армия! А она припасла им немало сюрпризов.

Которая. Госпиталь 7
Юрий Медных 2
 Которая.
      Юрий Медных
        гл.7
       Госпиталь
  Долго и по-разному и каждому солдату по-своему раскрывалась суть загадочной фразы «военная тайна». Она и в карауле, и на плацу, и на стрельбище, и в обыденном дежурстве по казарме, и в наряде по кухне, и в прыжках с парашютом. Решив повиртуозничать в прыжке – поуправлять стропами полет купола, Сенька угодил в госпиталь. Оперированное колено восстанавливалось более месяца – хватило времени на воспоминания и размышления. Больно было, когда по оттаявшему уколу приштопывали коленную чашечку, но настоящая боль пришла ночью: больной застонал, и к нему, как привидение, подошла дежурная медсестра с очередным обезболивающим уколом – трое суток «сидел» он на игле, а чтобы не привык, врач увеличивал промежутки между уколами. Плавая в сладком тумане забытья, переживает десантник очередную укладку парашюта на свой роковой прыжок. За прыжки платят, хоть и немного – на курево. Но и на эту малость принаступила министр культуры: советский солдат должен служить бесплатно. В ответ министр обороны посоветовал ей разок прыгнуть самой, и вопрос был снят. Именно на укладке Сенька нервничает: занудны ее этапы – пока-а очередь проверки дойдет. Летом, куда ни шло, а зимой… шнуровки, утяжки – рукавицы в сторону. Солдаты греются, сгибаясь в поясе в позу «мельница». А надо, упаковав два парашюта: свой и напарника, уложиться во время, иначе еще какой-нибудь командирский дадут. Вот и стропы в соты уложены. Идет проверяющий.
  – Эт-то чье художество? – нацелился на тюк парашюта капитан.
  – Мой, – ссутулился Сенька.
  – Приши-итов! – Ты себя к земле пришил, – острит командир. – Бабы косы опрятнее заплетают. «Рябчик», – вскинул командир указательный палец. – Переделать.
  – Есть, один наряд и переделать, – вяло отозвался солдат.
  А упаковка парашюта в ранцы, кроме сноровки, требует силы. Вторично проверяя, капитан беглым взглядом опять наткнулся на Сенькину «поделку».
  – Самоубийца! – взорвался командир. – Вы только посмотрите, как он тросик привязал – намертво! Обрезай! Не то в воздухе будешь рвать вместо кольца свое мужское достоинство – больше не понадобится при такой завязке. Где командир отделения?
  – Я, товарищ капитан, – подскочил сержант, показав рядовому два пальца.
  – Возьмите этого самоубийцу под личный контроль – мне в роте «ЧП» не нужны.
  – Ишь, дезертир, – служить надоело, – ворчит сержант.
  – Есть, – безразлично согласился солдат.
  Буднично начался для Сеньки первый ночной прыжок, тринадцатый в его десантном счету, да закончился необычно. При призем¬лении земля бьет по ногам – появляется боязнь земли. А говорят: можно смягчить удар, подтянувшись в полете на стропах, а перед землей, отпустив их – как с «горки» спрыгнешь. Давно собирался гвардеец проверить теорию на практике и вот, зашли на круг для прыжка. Небо и ночной город – в звездах!
  Под крылом самолета о чем-то поет
  Веселое море огней, –
  напевает в уме гвардеец. Под эту мелодию танцевал он с девушкой в Новый год в Доме офицеров. Она в белом платье, колоколом при кружении, в белых туфельках на шпильках; с шаром кудрей на голове; приветливо улыбалась. Не приветливая это была улыбка, а снисходительная, понял солдат: следующий танец она кружилась с офицером, сияя от удовольствия.
  «Ой! – опомнился десантник. – Надо развернуть купол на цель. Вот и земля – тр-р-ах! – заскрежетали зубы. – Задние стропы тянуть надо было – скорость гасить, а не увеличивать! – пришла запоздалая догадка». И присесть бы ему, задуматься; и не сдвинулся бы от боли в покалеченных ногах, и не нагрянули бы неприятности. Но, видно, на роду написано, как говорится: по Сеньке шапка. Он торопливо, вроде заглаживая вину за нарушение правил инструкции, поспешно собрал парашют, навьючился им и заспешил к сборному пункту. «Вот она, причина моей пассивности на укладке», – наплыла тень мистики. Отметясь на пункте, он присел на парашютную сумку, да так и не встал для марша домой.
  Боль, угасая, растеклась по распухшему колену. А в форточку лучится Венера. Это она провожала его в школу: он идет, а она… падает над школой. Он приостановится, и она зависнет. Лучистая! Вот и теперь заглянула к нему. Спасибо, красавица!
  И до рассвета, и до рассвета
  Звезда в окно светила мне,
  А рядом, где-то, а рядом, где-то
  Жила девчонка на земле, –
  звучит в памяти мелодия. Вспомнилась Лиля – он вынул из нагрудного кармана ее платочек, еще пахнущий духами.
  Утро просочилось в палату. А после врачебного обхода Сеньку, прикостылявшего на пункцию – откачать жидкость из сустава; принял молодой майор: солдат даже замычал, когда игла по подкостнице прошлась. Измученный, солдат докостылял до палаты. А через некоторое время к нему наведался пожилой, оперировавший его майор.
  – Я же не подопытный кролик, – взмолился солдат.
  – А ничего делать и не будем, только посмотрим, что тут у нас. Ну-ка, гвардеец, – ощупывает врач опухоль. – Тут больно? А тут?
  Пока бедолага соображал, где больнее, игла безболезненно вошла под чашечку.
  – Ну вот и славно, – одобрил врач не то поведение больного, не то его состояние, не то свои действия.
  «Ишь, хитрюга, знает, где «гвардейца» ввернуть», – благодарно подумал солдат. А через час-полтора подоспела занимательная история: на этаже посменно дежурят три сестры: высокая, худая и замкнутая – «сухостоем» прозвали ее больные. Другая молоденькая, смешливая, – ее беззлобно разыгрывают – она забавно смущается. А третья, лет тридцати, Аннушка, среднего роста, плотна, фигуриста и бойка на язык. А солдату, да еще на больничной койке, язык с женщиной почесать – уже душу отвести. В ее дежурство на этаже праздник: подойдет к кровати, улыбнется, пошутит, да так тонко и светло, что вроде поцелует – палата и взорвется смехом. А она, осчастливив каждого, отшучивается:
  – Сестра я, а не девушка. После госпиталя на танец пригласишь – девушкой буду, – идет дальше, озаряя палаты оздоровительным смехом.
  Но это благоденствие неожиданно притуманилось: доставили тяжелого больного. А следом еще больший гром: – «молодой», не выдержав «дедовщины» в какой-то мелкой части, в карауле прострелил себе легкое. У Сеньки в палате муху спугнуть некому – все у «таранщика», ремонтировавшего крышу дома командира и упавшего головой вниз. Вернувшись, наперебой сочувствующе обсуждают подробности. А к самострелу лишь любопытные заглядывают. Собравшись с силами, Сенька заглянул к «таранщику»: парень хрипит в трубку в груди; вместо головы – закопченный котел, вдавленный в плечи. Над горемыкой склонились ребята – все на службе по своей кромке ходим, а этому не повезло: кому он теперь нужен? Только матери – маяться. И проплыла в Сенькиной памяти невеселая картина о том, как их армия встретила: на пересыльном пункте в Томске: неделю на нарах валялись, а потом в эшелоне трое суток. Под агитациею рвачей многие пустились в разгул – все равно шмутки пропадут, поэтому на место прибыли оборванцами, вот и приняли их соответственно: мол, посмотрим, на что вы годны? – «карантин», «курс молодого бойца» на полигоне, в свирепом приамурском декабре: «Лежа к автоматам примерзай»! – переиначили остряки боевую команду. Обмороженную кожу с рук «перчатками», а с ног «носками» снял не один Сенька, а ведь не из слабаков – в Сибири выросли. Только однажды улыбнулась Сеньке служба – на стрельбище. Роту отправили на полигон, а Сеньку из-за его служебной туповатости оставили дневалить. Рота по очкам проиграла соседней.
  – Пришитик! – окликнул посыльный Сеньку у тумбочки. – Командир вызывает.
  – Пошел ты!… Я на посту, – отшил солдат, помня свою отсидку на «губе» ни за что: почти так же подставили для смеха.
  – Не шучу, – настаивает посыльный. – Командир на стрельбище зовет.
  – Нашли стрелка…
  – Собирайся! Некогда мне, машина ждет, а на полигоне капитан икру мечет.
  Дневальный отошел от тумбочки только после замены его другим.

  – Рядовой Пришитов прибыл по вашему приказанию, товарищ капитан, – вывернул солдат доклад наизнанку.
  Командир поморщился.
  – Товарищ солдат, слушай боевую задачу. – Вон, – показал капитан рукой, – мишень. Ее надо поразить. Эти молодцы, – кивнул он на строй роты, – уже отличились перед соседями. Очередь за тобой, – каждое слово командира пропитано сарказмом: командир докладывает рядовому, недолюбливаемому ротой за его воинскую неуклюжесть, о его неудачливых сегодня товарищах и тут же предупреждает его, что и он недалеко ушел, но есть возможность отличиться. – Поразишь цель, возвращаетесь на машине. Промажешь, – кивнул он на строй, – добирайтесь с сержантом марш-броском. Ясно?
  – Так точно… товарищ капитан, – опять запутался в словах Сенька.
  Командир лишь головой покачал.
  – А стрелять как: по очкам или очередью?
  – Какая разница? – раздраженно отмахнулся капитан. – На поражение.
  А для Сеньки это большая разница: по очкам более тридцати из пятидесяти не выбьет – мишень туманится, а очередью первая пуля будет в мишени.
  Ребята подбадривают, мол, не подкачай. Даже суровый к нему сержант улыбнулся – никому не хочется бежать.
  Мишень поражена.
  – Молодец! Спасибо! – расщедрился малословный капитан, пожав солдату руку и не скрывая гордости победителя, а какой ценой, не важно. – Увольнительную даю.
  – Служу Советскому Союзу! – неуклюже отдал честь гвардеец.
  Ребята, усаживаясь в кузов, обнимают товарища. Впервые за службу почувствовал Сенька их душевное тепло. Очень оно замечательно, оказывается: свой среди своих, хоть это и не надолго, до первого его промаха.

  К «таранщику» подошла Аннушка, обмыла спецраствором тело, сделала укол, успокаивающе пошутила с добровольными сиделками и ушла.
  – А бабенка ниче, – хрипит калека. – Смаз-зливая, стер-рва.
  Ребята поморщились: что с урода возьмешь, а Сеньке вывернуло душу: Смазать бы тебе, чтоб кувырком на тот свет отправился: нечего таким на земле делать, не даром она тебя с крыши сбросила.
  На следующий день Сенька покостылял к самострелу. В палате трое; двое презрительно отвернулись от бедолаги.
  «Да, браток, – смотрит на стрелка Сенька, – натерпелся парень, замордованный не ему предназначенной жизнью, загнавшей его под пулю и близорукое презрение неоперившихся товарищей. Худенький, пальцы тонкие, длинные; черты лица обострены худобой, особенно миниатюрный подбородок; глаза синие, бездонные – не пронырнуть. Какой он им товарищ? Ему бы уютный кабинет с библиотекой, пианино и скрипкой, да понимающую его девушку. А ему – автомат! И топай в кирзе в строю, да терпи, «салага», издевательства сопливых «стариков». Не умеет ценить страна собственную душу, расточительна, как сама Природа в своей беспредельности. Но Природа вечна, а страна… «таранщиков» ей в строй побольше – самое для них здесь место! А интеллигенция пусть своими делами занимается. Но страна загоняет свой интеллект под пулю безысходности и потом, в непонимании момента казнит презрением. Даже если выживет бедолага, дисбата ему не миновать. А за что? За то, что он чувствует и понимает жизнь острее, глубже других, уже теперь, на заре своей жизни, а она оказалась и закатом. Теряем мы Болконских, Безуховых, Ростовых…» – Мелькнул в памяти образ из назойливого сна: Сенька ласточкой летает над сказочным городом, а на лужайке девушки хороводят: они, как ромашки. А ярче всех Прозорова – подступиться к ней насмеливались только самые разбитные. В фамилии ее слышится розовое. И все в ней розовое. Сенька, спланировав, подхватил ее на руки, и они вальсируют в воздухе: она нежная, улыбчивая, а глаза занозисто-жгучие; пухленькие влажные губы просятся на поцелуй. Но лишь подумав об этом, Сенька, теряя волшебную силу, проседает к земле. И это уже Лиля, и в поцелуе нет прежней прелести. Плюхнулись в канал, ставший вдруг болотом.
  Самострел взглянул на Сеньку с болезненной ненавистью и отвернулся, не приняв приветливого взгляда. А дня через два, когда ребята спали, а сестры не оказалось рядом, бедолага сорвал кислородную маску и капельницу. Что родителям сообщат?
  Сеньку вскоре выписали: с «сухостоем» не поладил. И потекли серые дни службы вне строя – по справке. Сенька, готовясь к «дембелю» и осваивая строительные профессии – строили кирпичную кладовую, дождался последнего для него построения на плацу: пятеро «северников» набралось. Комбат каждому нашел теплое слово.
  – А вам, рядовой Пришитов, скажу особое спасибо, что избавляете наши ряды от своего бездарного присутствия. Надеюсь, что на «гражданке» будете более приспособлены и полезны.
  Недобрым пророком оказался комбат.

Которая. Тайга 8
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
      гл. 8
     Тайга
  Прав комбат: очень долго, целую вечность ждал Сенька волшебной минуты, к концу службы уже казавшейся невозможною – минуты освобождения из вооруженных рядов. И она пришла. Благо, что китайцы на границе успокоились, не то, пришлось бы переслуживать неизвестно сколько. Благодаря тому, что «северники» – из отдаленных мест, демобилизованы раньше общей демобилизации – не в эшелоне, как три года назад, а в пассажирском поезде спешат домой «дембеля», понемногу осваиваясь на «гражданке». Язык как бы перелицевался, выветрив из разговора мат: значит, не очерствела душа, а только спряталась на три года под коркой непристойностей – так хранится зимой в почве тепло – ее душа, прикрытая снегом. У Валерки, соседа по роте, язык с девушками без костей, а у Сеньки деревенеет не то из-за боязни насмешки в ответ, не то из-за недоверия к девушкам после памятного письма из дома. Быстрей, чем по тревоге, собрал дневальный роту сообщениием: Почта! Сеньке пришла весточка только от матери. А от Лили…
  Вы служите, мы вас подождем, –
  обещает популярная песенка.
  Уткнувшись в письма, гвардейцы умчались к родным гнездам.
  – Друга заре-е-езали-и-и… поддежу-у-ури-ли-и… у-у-у! Ме-ня там не былааа…, – через кровать от Сеньки взревел Быков, барабаня пудовыми кулаками по тумбочке, точно бык копытами от удара молотом в лоб.
  Ребята сочувственно оглянулись на него.
  «Сынок, девушке своей больше не пиши: замуж вышла», – и задвоились перед глазами буквы. Девушек на свете много, но для каждого солдата – в гордость, в честь, что ждет его девушка, значит, достоин. И вот тебе на:
  Вы служите – мы замуж пойдем…
  Хоть понял Сенька с памятного вечера, что Лиля – далеко не красавица и ждать не будет; и он вряд ли женился бы на ней… а теперь, выходит, он не достоин ее – не дождалась. «Ну и пусть!» – как крутая затяжка табаком, пробрала его досада: он вынул из нагрудного кармана платочек, открыл форточку, а перед глазами – туалет, и не решилась душа на осквернение реликвии; вспомнилась радистка леспромхоза Вера: копал он с напарником яму под мачту для антенны, а девушка на ключе работала. Теперь он тоже радист, второго класса: «Будем с нею на «морзянке» переговариваться», – мечтает парень.
  «Заколола свиню, – вернулся к письму солдат. – Мижула помогнул, а я ему убоинки дала. Все в избу перенесли, а утки одни в стайке остались. Утром я зашла их покормить, а у них шеи свернуты. Никак Верка Якубова ночью на мясо позарилась, да со злости… но это только мои догадки – за руку-то не поймала. А хоть бы и поймала…»
  «Эх! Меня не было дома!» – закипел Сенька.
  Вынырнув из размышлений о прошлом, Сенька, как солнцем, любуется Наташей; одета по-домашнему: в халате с крупным синим цветком; в тапочках. Поднял взгляд на лицо: тонкий нос; сочные, с красивым очерком губы; зеленоватые глаза; аккуратный подбородок; русые волосы распущены по узким плечам. А она, глядя в окно и опустив тонкие, чуть загорелые руки в карманы халата, непринужденно разговаривает с гражданским, дымящим сигаретой.
  «Ублюдок, – ревнует Сенька. – Стоять рядом с девушкой – уже честь. А разговаривать с нею – награда. Девушка для Сеньки по-прежнему – символ чистоты. Другое дело – женщина: уже что-то приземленное, обыденное, ворчливое. – А этот скособенился, сигарету мусолит, дымя ей в лицо – размазня! Врезать бы ему за такую выправку!»
  – Эй, гвардеец! Чего раскис? – вывел приятеля из оцепенения Валерка.
  – Вон, идол, прилип! – кивнул Сенька на парня.
  – А… так ты к Наташеньке неравнодушен. А она, конечно, и не догадывается об этом. Сейчас уладим.
  – Посторонись-ка, приятель, – потеснил Валерка парня. – У нас служебный разговор, гражданским не полагается, – подмигнул он.
  Парень, не спеша загасив окурок, равнодушно удалился.
  – Наташенька, гвардейский десантник погибает: из армии-то выпрыгнул, а кольцо парашюта выдернуть некому…
  Из-за тебя погибнет, кажется, боец… –
  пропел Валерка. – Вот-вот о «гражданку» разобьется, помогите ему спастись, будьте ласковы.
  – Ну и сваха, – улыбнулась девушка.
  – Чего фонарным столбом стоишь – не в карауле. Подойди к девушке, обними вот так, – непринужденно обнял Валерка Наташу.
  «Вот черт! Все у него запросто, с шуточками, как у Лешки».
  – Возьми ее за руку, ишь какая мягкая, красивая, теплая, нежная, не то, что у старшины, когда по шее дает.
  Наташа прыснула.
  – А у тебя! Посмотри, Наташа, – грабарка, весло: и обеспечит, и защитит, и приласкает, – интонацией придал он слову игривую двусмысленность.
  – Сват нашелся! – расхохоталась девушка.
  – Теперь вы сами разбирайтесь: дело ваше, семейное, а мне некогда.
  «Ну, проклятый язык, развязывайся»! – лихорадочно ищет Сенька тему для разговора.
  – Бойкий у вас приятель. А вы молчун? – помогает Наташа парню.
  – Да, Валерка – молодец, ему-то все равно. И я, когда мне все равно, тоже болтаю.
  – А почему вам не все равно?
  – Когда девушка нравится, то у меня язык деревенеет.
  – Вот как! – прыснула Наташа.
  – Вот, вы уже и смеетесь…
  – От неожиданности… а разве смеяться – плохо?
  – Смотря как и почему.
  – Я рассмеялась от радости…
  – Какой?
  – Что нравлюсь такому… Гераклу.
  – Ну уж и Геракл, – смутился Сенька.
  – А Геракл-то без женской нежности неуклюж. Да что вы, – взяла она его ладонь в свои. – А я тоже домой еду. У бабушки под Иркутском гостила. А вы в Новосибирске были? Я там живу.
  – Нет, нас из Томска увезли.
  – Вы в Томске живете?
  «У черта на куличках», – досадует парень.
  – Нет, в Томской области. «Сейчас узнает, что я из села, деревня – и поминай как звали». – Пятьсот километров на север от Томска, как в песне поется, – в селе. А Новосибирск – красивый город?
  – Наверно. Я в нем родилась и выросла – пригляделась. А у вас есть девушка?
  Сенька задумался.
  – Если вы не оттолкнете, значит, есть.
  – Ладно, у вас была девушка?
  – Была, да сплыла.
  – Поссорились?
  – Писать перестала. Мать сообщила, что замуж вышла.
  – Все девушки выходят замуж.
  – О! Молодцы! Уже породнились, – откуда-то вынырнул Валерка.
  А в купе хохот: это Казанцев, из соседней по армии казармы, расписывает, как его дома встретят.
  – Сестренка, поди, невеста уже, обовьет руками-лебедушками шею, завизжит от радости: «Братик приехал!», – да так и въедет, шалунья, на мне в комнату. А у мамы блинчики на сковороде, тонкие, узорчатые – кружева, да и только. А вкуснющие! – пальчики оближешь. Бражки, конечно, наготовила. Хитрая у нее бражка: стаканчик пропустишь, как квас – прохладно и приятно. Теперь надо посидеть, пока потеплеет внутри, мысли закопошатся. Потом уж она по второму нальет. Его лучше врастяжку пить – вкусовую пряность почувствовать. Графин на столе, а она по третьему наливать не спешит… но не из скупости: побеседуй, отмякни душой и телом, силы захмелевшие оцени. А уж и третий стакан дожидается очереди: над ним и вовсе можно засидеться. А если на четвертый позаришься, то и под стол сыграть можно. А пельменей они с Нинулькой налепят! Малюсенькие, сочные – живые под вилкой, точно устрицы. Бати-то у нас нет – рано помер: все мужские дела на мне. Как они там три года перебивались?
  – Ну и мастак ты расписывать! – восторгаются попутчики. – Хоть в гости напрашивайся.
  – А и заходите, коли в наших краях будете: Батурино, под Асино.
  На очередной станции молодежь высыпалась на перрон.
  – Огурчики! Свежие! Соленые! Малосольные!
  – Помидоры! Только что с огорода.
  – Картошечка! Свежая, только с огня.
  – Яйца! Вареные! Всмятку! Сырые! – наперебой предлагают торговки – копейка на жизнь каждому нужна.
  – Во, интендантство! – восхищаются солдаты.
  Под пирожки с капустой пошла по кругу бутылка шампанского. А потом, порожняя, завертелась, выбирая пару для поцелуя.
  – Сочнее! Сюда глядеть! – взял Сенька в кадр играющих. – Улыбочку, дамы и гвардейцы!
  «Молодец парень: веселый, смелый, находчивый, к тому же, рослый и стройный – настоящая опора в жизни – человек на своем месте»! – залюбовалась Наташа.
  – Дай-ка мне, – подскочил Валерка. – Иди, срывай свой поцелуй.
  И Сенька растерялся, будто в атаке у него оружие из рук выбили. Крутнул бутылку Казанцев – она указала на Сеньку.
  – О-о-о! – загудел круг.
  Сослуживцы, дурашливо обнявшись, чмокнули друг друга в щечку. А потом Сеньке выпало целовать Наташу.
  – Что остолбенел? Девушки остынут, и поезд уйдет, – подзадоривает круг.
  Сенька неуклюже обнял девушку за плечи и чмокнул в губы – и жар по телу разлился.
  – Разве та-ак целуются! – журит круг.
  Наташа, вспыхнув, взяла в руки кучерявую Сенькину голову и жарким поцелуем опалила его сочные губы.
  – Вот это девка! Молодец! Своего не упустит. «Гвардейца» ей на грудь! – зааплодировали Наташе и каламбуру.

  «Удивительное чудо – язык! – размышляет Сенька, сидя в купе напротив Наташи. – Словом «девка» оскорбить и унизить можно. А, оказывается, и поднять на гордую высоту: «девка» – молодец, значит. А «баба», а «мужик» такие же оттенки имеют? В чем секрет? В интонации? А Наташа и есть «Которая»! – Сама идет навстречу, значит, нравлюсь, значит, не совсем пропащий. «Замуж Лиля вышла», ну и пусть, и пусть. А Наташа? Ну и поцеловала. А попробуй-ка ее еще раз поцеловать: «Что ты, – скажет. – Остепенись, это же игра, игра и только». А может, не оттолкнет? Пойми этих женщин. – Сенька поймал себя на слове «женщин» вместо волшебного «девушки». Опять почему? Даже в мыслях! Где собака зарыта?»
  А за окнами, навсегда отставая, мелькают постройки, еще зеленые пастбища, сопки; только облака висят неподвижно. «За далью даль» – припомнился Твардовский. А поезд притормаживает.
  – Слюдянка! Байкал! – засуетились пассажиры, а ребята толпой ринулись на выход.
  Стоянка три минуты. Солдаты кинулись к воде: кто умылся, кто напился из ладоней, а Казанцев в мундире плюхнулся – память. Сенька, впопыхах забыв аппарат, потом на ходу высовывался с ним в форточку.
  И снова поезд притормаживает. Тайга – узловая станция. Ребята засобирались на прогулку, а Сенька с Наташей остались поворковать. Через пятнадцать минут собрались в купе. Поезд тронулся.
  – А где Казанцев? – осмотревшись, заволновались солдаты, крикнули по вагону.
  – Не вернулся…
  – Тоже мне, самовольщик, – пошутил кто-то.
  – Ка-зан-цев! Саш-ка! – высунувшись из тамбура, кричит Валерка.
  – Отстал? – растерянно вздохнуло купе.
  – Куда запропастился? Чемодан на месте…
  А поезд уже мчится.
  – Чемодан дежурному по вокзалу в Новосибирске сдадим, – решили ребята.
  Валерка рванулся к стоп-крану.
  – Сиди! не поможешь. Ссадить-подобрать – другое дело. А тут искать по вокзалу, а может и по городу…
  – Не сбежал же он.
  – От самого себя, что ли? Он же теперь вольный казак.
  – Всякое в пути бывает…
  – Дождалась мать сыночка…
  – Хоронить-то погодите.
  «Вот тебе и Тайга, – говорящее название, – мелькнуло в сознании у Сеньки. – Глухомань: заблудиться можно, затеряться и совсем исчезнуть. Если бы Казанцев дезертировал, то наверняка нашли бы. А тут межведомственным оказался: армия отдала, а милиция не получила…»
  А поезд, снова сбавляя торопливый бег, все чаще притормаживает – скоро Новосибирск. В купе прощальное оживление: обмен адресами в последние минуты, будто дороги не хватило.
  У Валерки с Сенькой путь еще далекий – по Оби. Но Сеньке не хочется вот так-то разом навсегда расстаться с Наташей: опять не Та, не «Которая»?
  – Валера, словно подслушав Сенькину печаль, – обратилась девушка к парню. – Прощай. А Семен, я думаю, не откажется меня проводить. Сними-ка, кавалер, чемодан с полки, – пошла Наташа в сердечное наступление.
  – Как скажете, «молодые», – согласился Валерка, прощаясь.
  На вокзале Сенька, пораженный бело-зеленым великолепием здания, его внутренним простором и роскошью оборудования, обалдело смотрит вокруг. А кафельный пол загроможден вещами и пассажирами: спят, едят, читают в ожидании своего рейса.
  – Красота! – обрел дар речи парень.
  – Ничего особенного, – бойко движется девушка к выходу.
  – Конечно, тебе это все примелькалось, а мне впервые.
  – А ты закричи об этом – ожидающие тебя поймут.
  – Глазеть, конечно, глупо, но здесь чертовски красиво.
  – Прямо по-гоголевски, только черта в кармане не хватает.
  – Смеешься, городска-я, а я из глухомани – где мне такое видеть. А ты здесь родилась, и все это по праву места рождения – твое. А мне, чтобы сюда выбраться, очень постараться надо.
  – Со временем привыкнешь и ты.
  – Ты это о чем?
  – Да так, – улыбнулась Наташа.
  – Август, а жарища! – расстегнул Сенька воротник гимнастерки. А навстречу, как на зло, майор, и Сенька, суетясь, запутался пальцами в воротнике.
  – Товарищ солдат! – слышит он повелительный оклик офицера.
  Сенька подошел и коротко отрапортовал.
  – Что за униформа?! Полагаете, что вне части и распоясаться можно! – В двадцать четыре часа чтоб вас в городе не было!
  – Есть! – отчеканил солдат, ругнувшись в уме: «тыловая крыса». – «Полковник Опарин куда как строг… а при уважительном случае пьяного отпустил. А тут – майоришка».
  – Ну, гвардеец, попал на зубок, теперь тебе только один путь, – подковырнула Наташа.
  – Да, – согласился кавалер. – «Двадцать четыре часа» – на вокзал.
  – К нам! – рассмеялась подруга.
  – Ты что? А что родители скажут?
  – Поздороваются и за стол посадят.
  Приветливо улыбнулось застолье Сеньке, да только и эта улыбка оказалась очередной насмешкой судьбы.

Которая. В гостях 9
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
   
      гл. 9
     В гостях
  Катится к закату скандальное правление «кукурузного» генсека, скороспешно закинувшего в космос человека для наращивания оборонной мощи страны и ее мирового престижа. У Сеньки в альбоме на одной странице газетные фотокарточки Пушкина, Гагарина и Терешковой. А он с подругой – у незнакомой двери. Ее открыла полная, добродушно улыбчивая женщина.
  – Мамуленька! – повисла дочь у матери на шее, да так и въехала в прихожую.
  – Заходи, Сень, чего опять растерялся, – подбадривает Наташа парня, выпуская из объятий мать.
  Кавалер, прикрыв дверь, поставил чемоданы.
  – Знакомься, мам, – это Семен – десантник, парашютист, радист – Геракл, и очень часто – молчун. Да, ему только что досталось от какого-то офицера. Мы вместе ехали. Сослуживцы его рассыпались кто куда. А он при мне, кавалером.
  – Ну, новости, как горох, рассыпала. Проходите, Семен, как вас по батюшке?
  – Спасибо, до «по батюшке» еще не дорос. «Проходите. А как пройти? Разуваться надо, а босиком в галифе – очень красиво».
  – Снимите сапоги, еще не надоели?
  «Хорошо, что матушка вязаные носки выслала, а то развесил бы «флаги» портянок. Прошелся по упругому паласу. – А дома самодельные дорожки из старья. – На стене кавказец борется с тигром, – рассматривает он ковровую иллюстрацию. Выглянул на балкон: внизу машины и люди – игрушечные, как с парашюта видны».
  А на кухне готовится застолье.
  – Ты где такого подцепила?
  – Интересный, правда!
  – Видный, но…
  – Он только с виду тихоня. А при деле молодец.
  – Это при каком же?
  – Когда фотографировал, например.
  – Так он еще и фотограф? Не много ли для одного?
  – Он любитель.
  – А какие у тебя виды?
  – А вот и Семен! – обернулась к парню Наташа. – Выключатель в санузел слева.
  – Я… только руки сполоснуть, – смутился Сенька.
  – Полотенце на туалетной полочке висит.
  Сенька плотно прикрыл дверь: «Их хорошо слышно, значит, и меня. А они?.. Видно, привыкли»; сильнее открыл воду – для шума.
  – Моя помощь нужна? – вышел он на кухню.
  – Конечно, – подхватила Наташа. – Неси посуду на стол.
  В дверь позвонили.
  – Отец, – кивнула мать дочери.
  – А у нас, папа, гость! – встретила Наташа отца.
  – Знакомь.
  Вошел мужчина среднего роста, спортивного сложения; чисто выбрит; в сером костюме без галстука; с легкой проседью в русых волосах, зачесанных набок.
  – По регалиям вижу – десантник. А классность по какому профилю?
  – Радист.
  – Будем знакомы, радист. Меня зовут Павел Андреевич.
  – Сенька.
  – Вот так Сенька! Ты целый Семенище! Семен, значит. Располагайся. Курить можно на балконе. А я пойду на кухню, на переговоры.

  Стол украшен салатом, жареными карасями, селедкой в луке и уксусе, вареньями, соками, специями. Сенька давно уже об этом забыл. А главнокомандующим – трехзвездочный коньяк.
  «Опростоволосился! – спохватился солдат. – Чертов майор! Надо было водки взять, хоть и не густо в кармане. А теперь получается – на халяву».
  – Чего приуныл, гвардеец? – улыбнулся хозяин.
  – Сплоховал немного, – кивнул гость на бутылку.
  – Не бери в голову. Ну, по первой, с приездом, – поднял отец рюмку.
  – И за тех, кто под белым куполом, – ввернул Сенька, как условились с ребятами.
  – Быть и по сему, – согласился отец.
  Принялись за закуску.
  – Так ты, Семен, с парашюта, говоришь, прыгал? И много раз? – заводит разговор мать.
  – Мам, не с парашюта, а с парашютом – с парашюта спрыгнешь, так и костей не соберешь.
  – А бог их там поймет. А ты, дочь, уже и в этом разбираешься,… – насмешничает мать.
  – Тринадцать, – ответил десантник, перехватывая стрелу материнской иронии и как бы намекая на мистичность числа, хоть в данном случае можно бы и приврать, но не в Сенькином это характере.
  – Ну и число, – подхватила мать «стрелу»… а я бы ни в жизнь, страшно, – подливает она масла.
  – Тебя никто и не пустит, – поддакнул муж. – По твоей комплекции парашюта еще не сшили.
  – Почему? У нас грузовые есть, – захмелев, ляпнул Сенька, и поняв это, покраснел.
  Но курьез приняли за остроту, и сдобрили ее смехом, лишь хозяйка погрозила остряку пальчиком.
  – А какие планы у молодежи на ближайшее будущее? – интересуется отец.
  Гость пожал плечами, а Наташа пошла в атаку:
  – Прописаться Сене у нас ты, папулечка, поможешь – мама согласна; на работу устроиться мама обещала помочь, – захватывает позиции дочь. – Не зря в ДОСАФе работает. А мы с Сеней завтра в военкомат сходим, на учет стать.
  «Без меня меня женили, – соображает Сенька. – Это, конечно, здорово, но могла бы и мне сказать… а… не успела. Ну,… молодец, девка!»
  – Это вы уж далеко запланировали, – улыбнулся отец. – А я хочу спать.
  – Наташа, – виновато улыбнулся Сенька девушке, разведя руками. – Как-то неудобно с бухты-барахты…
  – А куда ты в первом часу ночи пойдешь в своей униформе?…
  «Униформа» для Сеньки прозвучала убедительней всего. Гостя уложили в зале на диван. И заметелили по утомленному сознанию мысли: «Это надо же умудриться, у девушки заночевать. А что о ней люди скажут? В Новосибирске обосноваться, конечно, не плохо. Матери напишу, помогать буду. А жить где? У них? В примаках? Но как-то же надо выбираться из глухомани. А она красивая, добрая, находчивая и не зануда. Ага, уже и пристроился! Утром увидят меня, и пойдут о ней разговоры. – Парню и в голову не придет, что город живет не по сельским законам. – Надо бесшумно одеться… вот и славненько. Теперь записку оставить – на балконе с улицы подсвечивает. «Наташенька, милая, не могу я тебя на осмеяние выставить. Доберусь до дома и напишу. Если судьба, встретимся, чтоб больше не расставаться. А нет, найдешь себе парня лучше меня. Прощай, милая, целую. Сеня». «Целую-то» зачем? Но я же не навсегда. А зачеркивать неудобно, получится – раздумал поцеловать»… – Положил записку на подоконник. – Теперь дверь не скрипнула бы. Замок щелкнул, – и Сенька замер… – Обошлось. Не стучать подковками. Вот и на улице. Теперь вдоль этого забора, – а он, выгибаясь к Сеньке, уводит куда-то. – Не туда иду, – а впереди мелькнула тень, похожая на Казанцева. – Он уже в Новосибирске! Опередил, ловкач! Хорошо, что чемодан здесь сдали, – окликнуть ночью не решился, но ускорил шаг, а впереди уже никого. Потянуло холодом, повалил снег. – Никогда в августе такого не было. Зря шинель не взял. Когда же чертов забор кончится? А свернуть некуда. Вот тебе и Новосибирск – «красаавец!». Закоулков и здесь хватает», – присел на чемодан и, ежась, закурил.

  – Ну и спать ты горазд, – тормошит кавалера Наташа.
  Из приоткрытой на балкон двери тянет утренней прохладой.
  – Вставай! Голова не болит? Пошли, чаем подкрепимся.
  Сенька встал и, одевшись как по тревоге, подошел к балкону: «Где записка? Или ее и не было?»
  – Надень-ка вот папино трико. Ничего, что коротко – ты же в сапогах.
  «Ну и глист в обмотках, – взглянул Сенька в зеркало. – Если бы не офицерье»…
  А город продолжает выдавать селянину сюрпризы.
  – Уважаемая, как пройти к военкомату?
  Женщина указала налево.
  – Погоди, – соображает Наташа. – Еще спросим.
  Указали направо.
  – Ну вот, – развела Наташа руками.
  Военкомат оказался на середине двух направлений. А принял их пожилой, лысеющий майор.
  «Опять майор, будь он неладен, – мистически огорчился Сенька, – на службу собирал, на улице строжился и здесь».
  – Слушаю вас, – поднял равнодушные глаза офицер.
  – На учет надо стать, демобилизованный я.
  – Хорошо, – бесцветно согласился военный. – В каком районе живете?
  «Как? – опешил Сенька. – У меня на лбу, что ли, написано, что я из района. А и написано – деревня и есть деревня».
  – Из Каргасокского, он сам район, – гордо сообщил Сенька.
  Теперь у офицера пшеничные брови полезли на лоб.
  – Не припомню такого… Октябрьский, Ленинский… А! Так ты из района! Тогда по месту жительства, голубчик.
  «Вот это и есть «деревня»! – дошло до Сеньки, какого дурака он только что свалял и каким ничтожеством он видится теперь майору: сразу на «ты» перешел».
  – А какая разница, товарищ офицер? – не поняв провала, вступилась Наташа. – Он мой жених и не хочет возвращаться в свою дыру. А у нас место для прописки есть, и жить у нас будем – комната отдельная. Он радист, работа в городе найдется.
  – Вот и славно, девушка.
  – Так поставите на учет?
  – Вы меня неверно поняли: я говорю «славно», значит, жених ваш поедет домой, станет на воинский учет, получит паспорт, потом выпишется и приедет к вам. Мы его и поставим здесь на учет. Ясненько?
  «Куда уж яснее, – досадует парень, уходя. – Проклятая болотина, присосала».
  – Делать нечего, – соображает Наташа. – Чтобы успеть до ледостава, надо ехать немедленно.
  Дома наскоро перекусили и помчались на речной вокзал.

  Сенька с верхней палубы помахивал подруге вытянутой рукой, а она ему – с берега, словно удерживая на весу тоненькую ниточку их будущего благополучия, пока Наташина фигурка не превратилась в белую точку, а причал слился в пятно, и парень, накурившись до горечи во рту, спустился в общий зал.
  А вокруг знакомые места – их хотелось увидеть в долгие годы службы, а теперь, после Новосибирска с его милой Наташенькой, на них и глядеть не хочется. А мутная Обь несет его на своих зеленоватых водах к дому, к матери, с нетерпением ждущей сына. А он, экономя, даже телеграмму не послал, только в письме сообщил о выезде из части. Зато судьба не поскупилась на очередные угощения.


  Точки
  Очень точно сказал мудрец, что в одну реку нельзя войти дважды: в армию Сенька-призывник уезжал на пароходе, а возвращаясь домой «дембелем», взял билет в кассе теплохода, перед Каргаском, опять экономя, и чтобы не «зайцем» шмыгнуть, а с достоинством сойти на берег. По тротуарам, пестрящим заплатами из новыми плах, спешит парень – и десятки окон, конечно, удивляются: «Чей такой бравый»? или узнавая: «Очень видным стал»! А многих стариков уже нет: Якубовы почти одновременно ушли из жизни; Любка, еще задолго до Сенькиной службы попав в заключение за неудачный знахарский аборт – приработок, вернулась с дочкой, которая, подрастая, уже старается в легкости поведения подражать матери. Боровики перебрались поближе к сыну, в Томск. Мужики постарели, а многие покинули место ссылки родителей. Дома все те же, а люди в них незнакомые. Мать, одетая по-домашнему, выскочила на крыльцо. Старенькая она или еще нет? – не задумывался – шестой десяток доживает. Земляки со службы еще не вернулись, а неслужившие парни по-деревенски насторожились: «Служба права качать будет». Лешка Ластов, выгороженный от армии матерью – она в больнице техничкой работает – женился. Лиля замужем. Из новых соседей кого-нибудь пригласить, так мать ничего не готовила – не предупредил. И потягивает Сенька, как расписывал Казанцев, бражку, закусывая новым, рассыпчатым картофелем с огурцами, помидорами да прочей зеленью с грядок. Об армии рассказывать нечего – ничего там веселого не было – «военная тайна». Вольная жизнь после армии рисовалась волшебною, все возможности открыты – бери, лови, пользуйся, а никакого волшебства не оказалось – все в поселке по-прежнему, только сам он изрядно повзрослел. Надо становиться в общий трудовой строй – встать на учет, на работу устроиться. Хоть после армии можно бы и погулять!… но на какие шиши? В Леспромхоз радистом пойти – оттуда призывали. А пока пройтись по селу – подышать «гражданкой» – это значит, по берегу Оби, остатку улицы Пушкина, по садам – Райкомовскому и Райисполкомовскому – до клуба – с километр. Но до клуба не дошел – наткнулся в саду на женщину, присевшую на скамейку.
  – Вера?!
  – Да, я… – удивленно улыбнулась она, узнав или делая вид, что узнала в парне подростка-землекопа.
  В прогулке по саду осваиваясь с ситуацией, новые «старые» знакомые, разгораясь желанием близости, осели у Веры в застолье, а захмелев, – в постели.
  В цвете молодости потеряла женщина на лесосплаве левую руку, по локоть. Муж ушел от калеки, оставив ей годовалую дочь. На общительную смазливую соломенную вдову зарились мужики.
  – Лешка Ластов одно время ошивался – отшила, – гордится Вера.
  – Хвалишься… не таков Лешка.
  – Сам при случае спроси.
  И закружился Сенька: днем на рации, готовясь на «точку», на подмену уходящей в декрет радистке, а ночью – в огне Вериных объятий, забегая домой поздороваться да подкрепиться. Пригорюнилась мать, и сын размышляет, что при такой раскладке дел, лучше было бы в Новосибирск уехать.
  Но попутный катер доставил его в Усть-Тым, на работу. И сузились крылатые доармейские и армейские мечты о широте родной страны, до деревни, протянувшейся одной улицей километра на два вдоль речки с водой болотного цвета. Посередине улицы – контора с каморкой рации в ней. Здесь радист чувствует себя маленьким хозяином, а хозяин этот понимает, что не доучился: учили держать в памяти знака три-четыре, а надо, оказывается, читать и передавать «живым текстом» – из памяти; переучиваться надо. Но это же не радиокласс, а работа, вот и спешит радист после очередного «циркуляра» к телефону, за «поправками». Пока радистка в отпуске, его терпят. А мечталось: классный, армейский – служащий! В селе – это высший титул. «Интеллигент» для селян чуть ли не царь. И вот, Сенька из разнорабочих пацанов вернулся в село служащим – вот она, перемена! Надо удержаться.
  С оплатой от Леспромхоза радиста определили на квартиру к пожилой вдове. И вдруг к нему входит Вера.
  – Ты каким образом здесь?! – удивилась она.
  – Живу. А ты?
  – К тете приехала.
  Целый вечер парочка тешилась, а утром Вера уехала. Сенька зачастил в клуб, он через дорогу от конторы, – в нем наткнулся на «дембеля» – родственную душу – Сашок заведует клубом. Приятели, выпив по стопке, включили «Каникулы любви» – японскую музыкальную новинку на русском языке. Потом Сенька, зайдя в зал, где уже топчутся пары в кирзовых и резиновых сапогах, остолбенел, увидев девушку редкой красоты – он и на открытках не видывал таких: белое, чуть тронутое румянцем лицо; крупные голубоватые глаза, обрамленные пушистыми черными ресницами; носик с тонкими, трепетными ноздрями; пухленький алый ротик, миниатюрный подбородок; белые локоны рассыпаны по округлым плечам, обнятым белоснежной кружевной блузкой, а под нею – высокая грудь, с остриями на холмах.
  – Можно вас пригласить на танец? – обрел парень дар речи. – «Не «разрешите», а именно, «можно ли» – редкому неудачнику – редкую красавицу.
  – Пожалуйста, – поднялась она навстречу парню при галстуке и в штиблетах на фоне толпы в робах.
  – Погодите, музыку закажу! – спохватился парень и умчался в радио-кабинет.
  – Сашок! нашел! Понимаешь, свою «Которую» нашел. Давай нашу!
  – На окне, за занавеской, со стопку осталось.
  – К черту водку! «Каникулы любви» давай!
  – Понял, лады, – улыбнулся Сашок.
  И Сенька кружит по затоптанному залу под японскую музыку русскую красавицу.
  – Вы легко танцуете, – похвалила девушка.
  – С принцессой иначе и нельзя. И откуда вы здесь!… такая!…
  – Какая?
  – Какая, какая?… красивая!..
  Семен по-прежнему, как «Гадкий Утенок», не догадывается, что тоже восхитил девушку своей внешностью и восторгом ею.
  – А вы каким образом здесь, среди кирзы и резины? – рассматривает она парня.
  Но он сквозь свой восторг не видит ее восторга.
  – После армии… направили… временно. Как вас зовут?
  – Света.
  – И точно, Света! В вас столько света, что вам только это имя к лицу.
  Назови она другое имя, он, конечно, нашел бы соответствующий эпитет.
  – А ваше имя?
  – Сплошная проза, Сенька.
  – Семен, Сеня, – как бы примеривает она.
  «Семен, Сенька, Сеня… – впервые зудумался над своим именем парень – на память подвернулась русская похабная «Семеновна». – Как ни крути, сплошная серость, не то что Светлана, Света, Светик, Светулик, Светунчик, Светуля…»
  Музыка кончилась.
  «Танцы нужны, чтобы познакомиться. А я уже нашел, и не просто нашел, а такое диво, что только горящей звезды во лбу нет. Вот она «Которая»! Лучше ее и быть не может. Но танцевать дальше только с нею неприлично – прилип. А ухарцов – отбить девушку всегда хватает», – лихорадочно соображает кавалер.
  – А ну их, эти танцы! Пошли, погуляем, – предложил он.
  – Охотно! – продолжает сиять Света.
  Улица обдала их прохладой осени. В «мулях» шумит Тым. «Сказки старого Тыма» – вспомнилась парню книжка из детства. «Вот и моя первая сказка!» – радостно думает он, любуясь девушкой.
  Под темным пасмурным небом осени к ним подошел подгулявший парень и, назвавшись братом Лили, заявил:
  – Ты с ней до армии дружил, помнишь? Теперь она – с ребенком.
  – Это ее забота, – вздрогнул от неожиданности кавалер: получалось, что он причастен к ребенку. – Она за кого-то замуж вышла, – напомнил Сенька.
  – Уже разошлась.
  – Во-он даже как. Пошли, Света.
  «Уже разошлась и с ребенком. Хорошо, что не дождалась. Вот и верь бабам. Да и куда ей до Светы», – соображает Сенька, прогуливаясь под руку с девушкой. Накинул ей на плечи пиджак, разду¬мывая: «К себе пригласить? – сам на квартире и с хозяйской племянницей, уже изрядно надоевшей, недавно обнимался».
  – Зайдем ко мне, – предложила девушка. – Чаем угощу.
  – А удобно? – оторопел парень.
  Они подошли к ограде. «Сейчас разберет жерди в калитке, обернется и скажет с улыбкой: «Вы очень наивны: разве девушка пригласит к себе незнакомого парня в такую пору. Спокойной ночи. И уйдет в недосягаемое». Наговорить с три короба и ни о чем не сказать – это по силам только мне». Он молча взял ее руку и поцеловал.
  – Конечно, – ответила она. – Мы взрослые люди, – сняла из калитки две перекладины, перешагнула через нижнюю и посторонилась, пропуская парня.
  «Городская же!» – сообразил он, невольно вспомнив Наташу, но она тут же посторонилась в памяти.
  – Я у тети гощу, но к ней вход отдельный, – ведет Света парня за руку по узкой тропинке, меж пряной картофельной ботвы.
  «Кто она? – соображает кавалер. – Вера с внешностью принцессы? – Принцесса для него по-прежнему – эталон красоты. – Прозорова!? Даже Прозоровой далеко до нее. О такой красивой только мечтать. Приехала откуда-то с Юга и завтра уедет».
  Сев на диван, Света восторженно смотрит на парня: ей нравится его ненавязчивость. А он задушил бы ее в объятиях. Уже за полночь, а кавалер не насмелился признаться в любви, хоть уже в клубе решил, что женится на ней, лишь бы она согласилась. «А она ведь из вежливости не гонит. И, если не просить руки, то пора уходить, а уйти нет сил». – переживает кавалер. И, преклонив колено, взял ее руку в свои и поцеловав, сказал с чувством:
  – Света! Прошу вашей руки и сердца. – «А как же иначе, – соображает он. – Ослепительной красавице «Будь моей женой»? «Выходи за меня замуж»? – буднично и прозаично. – Нет, не протестуй! – поспешно отклонил он ее жест. – Это не бред. Даже пусть бред, но бред влюбленного до отчаяния, доведенного красотой до безумия!
  Она, улыбаясь и едва сдерживая радость, согласно кивнула.
  – Ты согласна! – целует он ее ладони. – Моя! Моя! – шепчет он как заклинание. Бережно подняв девушку на руки, как драгоценную, хрупкую награду судьбы, опустил на пышную постель, сильно промяв перину.
  – Твоя, твоя! – какой собственник! – завораживающе шепчет она.
  Он лег рядом, приник к ее трепетным губам, и они слились в венчальном поцелуе, а руки парня сами отправились в неизбежное путешествие.
  – Не надо, Сеня, – прошептала она. – Если сейчас уступлю, потом себя уважать не буду.
  Сенька расслабил объятья, и утомленные воздержанностью влюбленные заснули. А утром, после чая, кавалер проводил невесту к катеру, а сам, как отраженная берегом волна, докатился до работы и без антенны, отключенной на случай грозы, полчаса прессовал информацию под ключ.

  Вышла из декретного отпуска радистка, и парень метнулся в Каргасок. А там, за «отличие» на «точке», в районном селе ему места не нашлось, но начальник, сводя с авиацией какие-то счеты, рекомендовал его в Аэропорт, куда, не чувствуя подвоха, приняли радиста и, комплектуя поселковую посадочную площадку, оформили в Напас – глубинное захолустье в верховьях Тыма – еще одна невеселая Сенькина «сказка». Собираясь на очередную «точку», парень зашел в райком комсомола, сняться с учета.
  – Во-он по какому витязю сестренка здесь тосковала. Заморочил голову и не показывается! – огорошила комсомольца секретарь информационного отдела Вьюшкина.
  – Где она?! – обрадовался парень.
  – Улетела птичка! – картинно подбоченясь, занозисто пропела девушка. – Домой уехала.
  «Тоже красавица! – сравнивает кузин Сенька. – Но эта холодная, как вьюга». Парень уныло вернулся домой, а там у опечаленной матери: «дождалась сыночка, а он по «точкам» мотается» – его дожидаются два письма.
  «Милый, добрый, замечательный Сеня», – настороженный эпитетами, продирается парень по строчкам сквозь нарастающую накипь под сердцем. Оказывается, Света, не найдя его в Каргаске, решила, что он отвернулся от нее, обидясь на ее недоступность. Теперь она на Юге вышла замуж за своего парня. «Вот для кого берегла себя – на два фронта. Прохлопал свое счастье. Не взял девчонку – не твоя. А возьми я ее, тот бы с носом остался. Ну и вышла, а мне-то зачем об этом расписывать? У всех у них расчет. Девушки, тоже мне, – совершенства! Нельзя верить ни одной ни на полслова. Лиля – Вера – Наташа – Света… Нет, наверно, никакой «Которой». Все девушки замуж выходят».
  Распечатал Наташино письмо. «Милый мой медведь. Застрял-таки в своей берлоге. Тебе обязательно надо в город выбраться – учиться, профессию приобретать, кругозор расширять. С матерью ты все равно не живешь. А по «точкам» последнее человеческое растеряешь».
  «Да, Наташенька, да! – оттаивает парень. – Матери и отсюда помогать будем. Но на что я ей, Наташе, сдался? – настораживается Сенька. – Или в Новосибирске парней мало? Ничего же не было между нами. А Вера – баба – мужика ей надо, но тоже не любого – на меня позарилась, старуха. Света себе на уме: ловила, ловчила, выбирала. А Наташа? Любит по-настоящему»?
  Сенька сочиняет ответ, убеждая Наташу, а больше себя, что обязательно приедет в Новосибирск, только соберется с духом и с деньгами: матери оставить, да на билет и на «пока заработает». Во все это поверил, обрадовался выходу – можно и на танцы сходить. А на танцплощадке привлекла внимание гордой осанкой стройная шатенка: волнистые после косы волосы рассыпаны ниже плеч; округлые бедра; карие, с туманцем, глаза на овальном лице с аккуратным носом и яркими маленькими губами. «Поцеловать бы их»! – загорелся парень. И на прощанье, у нее на крыльце, под козырьком он сорвал желанный поцелуй. А на следующий вечер под тем же козырьком он не выпускает ее из объятий, а над ними, не давая им расстаться, грохочет оркестр грозы, провожая Сеньку на новые приключения.
  В Напасе радушно принял новичка молодой начальник-радист Василий Васильевич с женой-кассиром: устроили радиста в пустующей комнате служебного помещения. «Напас» – в названии поселка звучит какая-то напасть. Об этом ему еще Вовка Якубов рассказывал. И Сенька недолго задержался здесь: мало того, что он читать «морзянку» так и не научился – все некогда: он умудрился опять руку «сорвать». Теперь добродушный начальник один сидит за ключом, а радист по наземной рации – «наземке» через микрофон управляет взлетами и посадками местной авиации. Сенька и тут умудрился отличиться.
  Очередной «АН-2» из Каргаска на подходе. Начальник обедает дома – во второй половине здания, а у радиста, как на зло, аккумуляторы на «наземке» подсели; он метнулся в машинное отделение – через дизель подзарядить питание; в спешке не отключив клемм питания, дал полные обороты, потом их сбавив – «наземка» загорелась от взрыва емкостей, а самолет, без связи «оглохший и ослепший», кружится над поселком. Начальник догадался на ключе связаться с Каргаском, а те своей «наземкой» по напасовским данным о погоде посадили самолет.
  Прибывшая вскоре комиссия нашла действия радиста соответствующими обстановке – но перестарался малый. За это вычли треть зарплаты, а радиста перебросили на соседнюю площадку, на время отпуска в весеннюю распутицу семьи кочеядровского радиста. Василий Васильевич и Сеньке сочувствует, и радуется долгожданной новой рации, тут же ему установленной. А провидение приготовило Сеньке новые сюрпризы.

Которая. Точки 10
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
       гл. 10
       Точки
  Очень точно сказал мудрец, что в одну реку нельзя войти дважды: в армию Сенька-призывник уезжал на пароходе, а возвращаясь домой «дембелем», взял билет в кассе теплохода, перед Каргаском, опять экономя, и чтобы не «зайцем» шмыгнуть, а с достоинством сойти на берег. По тротуарам, пестрящим заплатами из новыми плах, спешит парень – и десятки окон, конечно, удивляются: «Чей такой бравый»? или узнавая: «Очень видным стал»! А многих стариков уже нет: Якубовы почти одновременно ушли из жизни; Любка, еще задолго до Сенькиной службы попав в заключение за неудачный знахарский аборт – приработок, вернулась с дочкой, которая, подрастая, уже старается в легкости поведения подражать матери. Боровики перебрались поближе к сыну, в Томск. Мужики постарели, а многие покинули место ссылки родителей. Дома все те же, а люди в них незнакомые. Мать, одетая по-домашнему, выскочила на крыльцо. Старенькая она или еще нет? – не задумывался – шестой десяток доживает. Земляки со службы еще не вернулись, а неслужившие парни по-деревенски насторожились: «Служба права качать будет». Лешка Ластов, выгороженный от армии матерью – она в больнице техничкой работает – женился. Лиля замужем. Из новых соседей кого-нибудь пригласить, так мать ничего не готовила – не предупредил. И потягивает Сенька, как расписывал Казанцев, бражку, закусывая новым, рассыпчатым картофелем с огурцами, помидорами да прочей зеленью с грядок. Об армии рассказывать нечего – ничего там веселого не было – «военная тайна». Вольная жизнь после армии рисовалась волшебною, все возможности открыты – бери, лови, пользуйся, а никакого волшебства не оказалось – все в поселке по-прежнему, только сам он изрядно повзрослел. Надо становиться в общий трудовой строй – встать на учет, на работу устроиться. Хоть после армии можно бы и погулять!… но на какие шиши? В Леспромхоз радистом пойти – оттуда призывали. А пока пройтись по селу – подышать «гражданкой» – это значит, по берегу Оби, остатку улицы Пушкина, по садам – Райкомовскому и Райисполкомовскому – до клуба – с километр. Но до клуба не дошел – наткнулся в саду на женщину, присевшую на скамейку.
  – Вера?!
  – Да, я… – удивленно улыбнулась она, узнав или делая вид, что узнала в парне подростка-землекопа.
  В прогулке по саду осваиваясь с ситуацией, новые «старые» знакомые, разгораясь желанием близости, осели у Веры в застолье, а захмелев, – в постели.
  В цвете молодости потеряла женщина на лесосплаве левую руку, по локоть. Муж ушел от калеки, оставив ей годовалую дочь. На общительную смазливую соломенную вдову зарились мужики.
  – Лешка Ластов одно время ошивался – отшила, – гордится Вера.
  – Хвалишься… не таков Лешка.
  – Сам при случае спроси.
  И закружился Сенька: днем на рации, готовясь на «точку», на подмену уходящей в декрет радистке, а ночью – в огне Вериных объятий, забегая до¬мой поздороваться да подкрепиться. Пригорюнилась мать, и сын размышляет, что при такой раскладке дел, лучше было бы в Новосибирск уехать.
  Но попутный катер доставил его в Усть-Тым, на работу. И сузились крылатые доармейские и армейские мечты о широте родной страны, до деревни, протянувшейся одной улицей километра на два вдоль речки с водой болотного цвета. Посередине улицы – контора с каморкой рации в ней. Здесь радист чувствует себя маленьким хозяином, а хозяин этот понимает, что не до¬учился: учили держать в памяти знака три-четыре, а надо, оказывается, читать и передавать «живым текстом» – из памяти; переучиваться надо. Но это же не радиокласс, а работа, вот и спешит радист после очередного «циркуляра» к телефону, за «поправками». Пока радистка в отпуске, его терпят. А мечталось: классный, армейский – служащий! В селе – это высший титул. «Интеллигент» для селян чуть ли не царь. И вот, Сенька из разнорабочих пацанов вернулся в село служащим – вот она, перемена! Надо удержаться.
  С оплатой от Леспромхоза радиста определили на квартиру к пожилой вдове. И вдруг к нему входит Вера.
  – Ты каким образом здесь?! – удивилась она.
  – Живу. А ты?
  – К тете приехала.
  Целый вечер парочка тешилась, а утром Вера уехала. Сенька зачастил в клуб, он через дорогу от конторы, – в нем наткнулся на «дембеля» – родственную душу – Сашок заведует клубом. Приятели, выпив по стопке, вклю¬чили «Каникулы любви» – японскую музыкальную новинку на русском языке. Потом Сенька, зайдя в зал, где уже топчутся пары в кирзовых и резиновых сапогах, остолбенел, увидев девушку редкой красоты – он и на открытках не видывал таких: белое, чуть тронутое румянцем лицо; крупные голубоватые глаза, обрамленные пушистыми черными ресницами; носик с тонкими, трепетными ноздрями; пухленький алый ротик, миниатюрный подбородок; белые локоны рассыпаны по округлым плечам, обнятым белоснежной кружевной блузкой, а под нею – высокая грудь, с остриями на холмах.
  – Можно вас пригласить на танец? – обрел парень дар речи. – «Не «разрешите», а именно, «можно ли» – редкому неудачнику – редкую красавицу.
  – Пожалуйста, – поднялась она навстречу парню при галстуке и в штиблетах на фоне толпы в робах.
  – Погодите, музыку закажу! – спохватился парень и умчался в радиокабинет.
  – Сашок! нашел! Понимаешь, свою «Которую» нашел. Давай нашу!
  – На окне, за занавеской, со стопку осталось.
  – К черту водку! «Каникулы любви» давай!
  – Понял, лады, – улыбнулся Сашок.
  И Сенька кружит по затоптанному залу под японскую музыку русскую красавицу.
  – Вы легко танцуете, – похвалила девушка.
  – С принцессой иначе и нельзя. И откуда вы здесь!… такая!…
  – Какая?
  – Какая, какая?… красивая!..
  Семен по-прежнему, как «Гадкий Утенок», не догадывается, что тоже восхитил девушку своей внешностью и восторгом ею.
  – А вы каким образом здесь, среди кирзы и резины? – рассматривает она парня.
  Но он сквозь свой восторг не видит ее восторга.
  – После армии… направили… временно. Как вас зовут?
  – Света.
  – И точно, Света! В вас столько света, что вам только это имя к лицу.
  Назови она другое имя, он, конечно, нашел бы соответствующий эпитет.
  – А ваше имя?
  – Сплошная проза, Сенька.
  – Семен, Сеня, – как бы примеривает она.
  «Семен, Сенька, Сеня… – впервые зудумался над своим именем парень – на память подвернулась русская похабная «Семеновна». – Как ни крути, сплошная серость, не то что Светлана, Света, Светик, Светулик, Светунчик, Светуля…»
  Музыка кончилась.
  «Танцы нужны, чтобы познакомиться. А я уже нашел, и не просто нашел, а такое диво, что только горящей звезды во лбу нет. Вот она «Которая»! Лучше ее и быть не может. Но танцевать дальше только с нею неприлично – прилип. А ухарцов – отбить девушку всегда хватает», – лихорадочно соображает кавалер.
  – А ну их, эти танцы! Пошли, погуляем, – предложил он.
  – Охотно! – продолжает сиять Света.
  Улица обдала их прохладой осени. В «мулях» шумит Тым. «Сказки старого Тыма» – вспомнилась парню книжка из детства. «Вот и моя первая сказка!» – радостно думает он, любуясь девушкой.
  Под темным пасмурным небом осени к ним подошел подгулявший парень и, назвавшись братом Лили, заявил:
  – Ты с ней до армии дружил, помнишь? Теперь она – с ребенком.
  – Это ее забота, – вздрогнул от неожиданности кавалер: получалось, что он причастен к ребенку. – Она за кого-то замуж вышла, – напомнил Сенька.
  – Уже разошлась.
  – Во-он даже как. Пошли, Света.
  «Уже разошлась и с ребенком. Хорошо, что не дождалась. Вот и верь бабам. Да и куда ей до Светы», – соображает Сенька, прогуливаясь под руку с девушкой. Накинул ей на плечи пиджак, раздумывая: «К себе пригласить? – сам на квартире и с хозяйской племянницей, уже изрядно надоевшей, недавно обнимался».
  – Зайдем ко мне, – предложила девушка. – Чаем угощу.
  – А удобно? – оторопел парень.
  Они подошли к ограде. «Сейчас разберет жерди в калитке, обер¬нется и скажет с улыбкой: «Вы очень наивны: разве девушка пригла¬сит к себе не¬знакомого парня в такую пору. Спокойной ночи. И уйдет в недосягаемое». Наговорить с три короба и ни о чем не сказать – это по силам только мне». Он молча взял ее руку и поцеловал.
  – Конечно, – ответила она. – Мы взрослые люди, – сняла из калитки две перекладины, перешагнула через нижнюю и посто¬ронилась, пропуская парня.
  «Городская же!» – сообразил он, невольно вспомнив Наташу, но она тут же посторонилась в памяти.
  – Я у тети гощу, но к ней вход отдельный, – ведет Света парня за руку по узкой тропинке, меж пряной картофельной ботвы.
  «Кто она? – соображает кавалер. – Вера с внешностью принцессы? – Принцесса для него по-прежнему – эталон красоты. – Прозорова!? Даже Прозоровой далеко до нее. О такой красивой только мечтать. Приехала откуда-то с Юга и завтра уедет».
  Сев на диван, Света восторженно смотрит на парня: ей нравится его ненавязчивость. А он задушил бы ее в объятиях. Уже за полночь, а кавалер не насмелился признаться в любви, хоть уже в клубе решил, что женится на ней, лишь бы она согласилась. «А она ведь из вежливости не гонит. И, если не просить руки, то пора уходить, а уйти нет сил». – переживает кавалер. И, преклонив колено, взял ее руку в свои и поцеловав, сказал с чувством:
  – Света! Прошу вашей руки и сердца. – «А как же иначе, – соображает он. – Ослепительной красавице «Будь моей женой»? «Выходи за меня замуж»? – буднично и прозаично. – Нет, не протестуй! – поспешно отклонил он ее жест. – Это не бред. Даже пусть бред, но бред влюбленного до отчаяния, доведенного красотой до безумия!
  Она, улыбаясь и едва сдерживая радость, согласно кивнула.
  – Ты согласна! – целует он ее ладони. – Моя! Моя! – шепчет он как заклинание. Бережно подняв девушку на руки, как драгоценную, хрупкую награду судьбы, опустил на пышную постель, сильно промяв перину.
  – Твоя, твоя! – какой собственник! – завораживающе шепчет она.
  Он лег рядом, приник к ее трепетным губам, и они слились в венчальном поцелуе, а руки парня сами отправились в неизбежное путешествие.
  – Не надо, Сеня, – прошептала она. – Если сейчас уступлю, потом себя уважать не буду.
  Сенька расслабил объятья, и утомленные воздержанностью влюбленные заснули. А утром, после чая, кавалер проводил невесту к катеру, а сам, как отраженная берегом волна, докатился до работы и без антенны, отключенной на случай грозы, полчаса прессовал информацию под ключ.

  Вышла из декретного отпуска радистка, и парень метнулся в Каргасок. А там, за «отличие» на «точке», в районном селе ему места не нашлось, но начальник, сводя с авиацией какие-то счеты, рекомендовал его в Аэропорт, куда, не чувствуя подвоха, приняли радиста и, комплектуя поселковую посадочную площадку, оформили в Напас – глубинное захолустье в верховьях Тыма – еще одна невеселая Сенькина «сказка». Собираясь на очередную «точку», парень зашел в райком комсомола, сняться с учета.
  – Во-он по какому витязю сестренка здесь тосковала. Заморочил голову и не показывается! – огорошила комсомольца секретарь информационного отдела Вьюшкина.
  – Где она?! – обрадовался парень.
  – Улетела птичка! – картинно подбоченясь, занозисто пропела девушка. – Домой уехала.
  «Тоже красавица! – сравнивает кузин Сенька. – Но эта холодная, как вьюга». Парень уныло вернулся домой, а там у опечаленной матери: «дождалась сыночка, а он по «точкам» мотается» – его дожидаются два письма.
  «Милый, добрый, замечательный Сеня», – настороженный эпитетами, продирается парень по строчкам сквозь нарастающую накипь под сердцем. Оказывается, Света, не найдя его в Каргаске, решила, что он отвернулся от нее, обидясь на ее недоступность. Теперь она на Юге вышла замуж за своего парня. «Вот для кого берегла себя – на два фронта. Прохлопал свое счастье. Не взял девчонку – не твоя. А возьми я ее, тот бы с носом остался. Ну и вышла, а мне-то зачем об этом расписывать? У всех у них расчет. Девушки, тоже мне, – совершенства! Нельзя верить ни одной ни на полслова. Лиля – Вера – Наташа – Света… Нет, наверно, никакой «Которой». Все девушки замуж выходят».
  Распечатал Наташино письмо. «Милый мой медведь. Застрял-таки в своей берлоге. Тебе обязательно надо в город выбраться – учиться, профессию приобретать, кругозор расширять. С матерью ты все равно не живешь. А по «точкам» последнее человеческое растеряешь».
  «Да, Наташенька, да! – оттаивает парень. – Матери и отсюда помогать будем. Но на что я ей, Наташе, сдался? – настораживается Сенька. – Или в Новосибирске парней мало? Ничего же не было между нами. А Вера – баба – мужика ей надо, но тоже не любого – на меня позарилась, старуха. Света себе на уме: ловила, ловчила, выбирала. А Наташа? Любит по-настоящему»?
  Сенька сочиняет ответ, убеждая Наташу, а больше себя, что обязательно приедет в Новосибирск, только соберется с духом и с деньгами: матери оставить, да на билет и на «пока заработает». Во все это поверил, обрадовался выходу – можно и на танцы сходить. А на танцплощадке привлекла внимание гордой осанкой стройная шатенка: волнистые после косы волосы рассыпаны ниже плеч; округлые бедра; карие, с туманцем, глаза на овальном лице с аккуратным носом и яркими маленькими губами. «Поцеловать бы их»! – загорелся парень. И на прощанье, у нее на крыльце, под козырьком он сорвал желанный поцелуй. А на следующий вечер под тем же козырьком он не выпускает ее из объятий, а над ними, не давая им расстаться, грохочет оркестр грозы, провожая Сеньку на новые приключения.
  В Напасе радушно принял новичка молодой начальник-радист Василий Васильевич с женой-кассиром: устроили радиста в пустующей комнате служебного помещения. «Напас» – в названии поселка звучит какая-то напасть. Об этом ему еще Вовка Якубов рассказывал. И Сенька недолго задержался здесь: мало того, что он читать «морзянку» так и не научился – все некогда: он умудрился опять руку «сорвать». Теперь добродушный начальник один сидит за ключом, а радист по наземной рации – «наземке» через микрофон управляет взлетами и посадками местной авиации. Сенька и тут умудрился отличиться.
  Очередной «АН-2» из Каргаска на подходе. Начальник обедает дома – во второй половине здания, а у радиста, как на зло, аккумуляторы на «наземке» подсели; он метнулся в машинное отделение – через дизель подзарядить питание; в спешке не отключив клемм питания, дал полные обороты, потом их сбавив – «наземка» загорелась от взрыва емкостей, а самолет, без связи «оглохший и ослепший», кружится над поселком. Начальник догадался на ключе связаться с Каргаском, а те своей «наземкой» по напасовским данным о погоде посадили самолет.
  Прибывшая вскоре комиссия нашла действия радиста соответствующими обстановке – но перестарался малый. За это вычли треть зарплаты, а радиста перебросили на соседнюю площадку, на время отпуска в весеннюю распутицу семьи кочеядровского радиста. Василий Васильевич и Сеньке сочувствует, и радуется долгожданной новой рации, тут же ему установленной. А провидение приготовило Сеньке новые сюрпризы.

Которая. Половодье 11
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
      гл. 11
     Половодье
  Бывают двойные фамилии у людей, у городов, почему бы не иметь, как три головы у дракона, тройное имя поселку, растущему в бору: в Молодежный приземляется авиация; в Среднем Тыме обосновался Леспромхоз, а Кочеядрово остяки придымили махоркой да кострами. В четырехкомнатном одноэтажном здании посадочной площадки Молодежного обосновался временный радист. С поселком соединяет грунтовая дорога, которую улыбками тепла уже разрыхлил апрель. Радисты переговариваются по «наземкам» – весенняя связь с миром. В долгие часы относительного безделия вспоминает погорелец подледную рыбалку с Василием да прогулки на лыжах по тайге. Зимняя, она волшебна: при ходьбе на лыжах по ней, завороженной, одетой в пышную снежную доху, сказки оживают: вот откуда они в книжки пришли!
  А в молодежном клубе на танцах встретил каргасокскую братию – с водометами навигации дожидаются. И приглянулась Сеньке продавщица, стройненькая, пухленькие губки в улыбке – розочкой. А ее перехватил на танец Колька Плугов и обнимает по-свойски. Сенька вызвал его на улицу.
  – Ты че? – хмельно улыбнулся Николай. – Хватай, лови!
  – По-серьезному с ней хочу, – урезонивает Сенька.
  – Нашел где и с кем, – ухмыльнулся Николай.
  – Почему?
  – Они здесь и старикам не отказывают.
  «Старики» – это молодые мужики.
  – Это сам проверю, – значительно заметил Сенька.
  – Лады. Мне и других хватит.
  Радист взялся отремонтировать Лиде часики: не зря присматривался, как Василий в свободное время занимался подобной практикой – ничего сложного: на заводе все по местам расставлено – почисти от пыли да смажь. А весна берет свое: каждый ее день длиннее предыдущего. А нынешний выдался веселый, солнечный – с крыши течет, на полосе темнеют проплешины; в тайге – птицы пробуют голоса; тянет смолевым сосновым ароматом. Радист на завалинке, обшитой тесом, разговорился с нетерпеливым пассажиром, каратающим время в ожидании первого самолета. В ответ на скромное признание парня о пожаре на станции мужик рассказал свой случай.
  – Одну академию мы с приятелем закончили. А по службе меня командир мой Никодим Макарович затирает: больно уж я для него прямолинеен. А жизнь – это такая штука, вертеться надо уметь. Получал я немало, да самолюбие заело – а оно не награда, его бы и припрятать иногда надо. А тут еще Изольда моя ненаглядная подогрела: «Товарищи твои уже в полковниках на новых самолетах летают, а тебе и в майорах хорошо, а я выкраиваю каждую копейку». Я с такого подогрева, полным ходом к командиру.
  – Товарищ генерал-майор, как на счет очередного повышения по службе на новой технике?
  – Поостынь, Максим Петрович, – по-отечески принял меня командир, – Уж больно ты резв, а авиация любит трезвых, – выводит он меня на шутливую волну, сразу поняв, откуда дует ветер, иначе бы я такую глупистику не морозил.
  – Мы же вместе с Быковым и Решетниковым академию закончили, а они уже вон где! А я где? – перешел и я на доверительный тон.
  – Молодешенек ты еще характером, забияка, а они уже – мужики. Полетай, хладнокровия наберись.
  – Ладно, Никодим Макарович, утешили, спасибо! – завелся я. Хлебнул в столовой коньяку и оседлал новейший истребитель. Командир по рации увещевать взялся. Это мне потом рассказывали – рацию-то я включать и не думал. Взлетел почти вертикально. Для разминки прошелся над крышей вокзала, едва не задев ее шасси – и зал опустел: буфетчица даже расчета с клиентов не успела взять – потом я спикировал на пляж – отдыхающих с него как ветром сдуло. Над рестораном прошелся, над госпиталем. В городе паника: что происходит и чего ожидать? Командир с перепугу с ПВО связался и даже с милицией. Из ПВО ответили, что над городом сбивать не будут. А милиция съехидничала: «Сначала вы посадите, а потом уж и мы». А садить-то кому? Я же самый никудышный! Взлетели двое наших, да тут же, от греха подальше, и сели – над городом же. Вот и отводил я душу, пока горючее сжег. А потом… Изольда моя, теперь давно уже бывшая. Не Изольда она, а изо льда: даже на суд не пришла. Потом развелась заочно. Все счета моими оказались. После отсидки, рассчитавшись с государством, я сюда на заработки подался. На «МАЗ» сел. А теперь улечу, куда потеплее, может, и бабу потеплее встречу.
  На повороте показалась Лида.
  «Вот и зазноба идет. В дежурке можно проверить: девушка ли ты?» – думает радист.
  – Можно к вам, работничек? – подошла она.
  – Проходи, – пригласил ее в помещение радист.
  – Как часики?
  – Тикают.
  – Интересно у тебя. А это что? А это? – бойко осматривается девушка.
  Сенька включил рацию, поздоровался с Василием, обменялся «погодой»; вхолостую постучал на ключе; поймал по приемнику «маяк».
  – Здорово у тебя! А у нас радиола сломалась.
  – Что с ней? – клюнул парень, с облегчением в душе забыв про все свои «проверки».
  – Пошли, посмотришь, – словно в комнату рядом, пригласила Лида к себе домой.
  Обходя талые лужи, подошли к типовым домам. По доске через очередную проталину зашли на крыльцо. В сенях висит одноствольный дробовик, сети; пахнет рыбой и шкурами. Лида открыла дверь, и трехкомнатная, рубленная в «лапу» квартира приняла их. Оставив кавалера у радиолы, Лида упорхнула хлопотать на кухню.
  – Лида, масло есть?
  – Да. Какого тебе, сливочного или подсолнечного?
  – Вот-вот! Им-то вы и застопорили проигрыватель – машинного надо.
  – Сейчас, у мамы в швейной машинке посмотрю; кстати, она что-то строчку заедает.
  – Разберемся… – радуется парень, что трудная минута «проверки» отодвигается сама собой.
  Сенька поставил пластинку, и девичий голос загрустил о каком-то Лалеби, уехавшем учиться в город, это напомнило о Наташе.
  – Играет! – ласточкой подлетела Лида.
  – А как же! Потанцуем.
  Топчась с девушкой под музыку, Сенька поцеловал подругу в мягкие, доверчивые губы.
  Хлопнула входная дверь.
  – Мама пришла, – поспешила Лида на кухню. – Мам, а у нас гость – радист с нашего аэропорта. Часы мне наладил и радиолу. Твоей машинкой занялся.
  Чем-то знакомым обдало Сенькину память.
  – Гостей за столом надо угощать, а не работой.
  – А он сам…
  – Знакомь.
  Лида опять подпорхнула к парню, приобняв за плечи и этим вызвав у него чувственную дрожь.
  – Пойдем, мама зовет.
  – Пошли, я уже отрегулировал челнок.
  – Здравствуй. Надолго у нас или мимолетом? – поднялась с табурета полная, седая женщина, с красноватыми, дряблыми кистями рук.
  Парня покоробило от «мимолетом», и он достойным ответом постарался пригасить неприятное ощущение:
  – В поселке временно, весную. А у вас – время покажет.
  На лукавом лице женщины, себе на уме, водянисто-голубоватые глаза с хитринкой; при улыбке обнажается щербина в верхнем ряду зубов.
  – А вот и отец, – уточнили женщины в голос, услышав тяжелые шаги в сенях.
  Вошел невысокий коренастый мужчина в сером костюме с расстегнутым воротом клетчатой рубахи; под снятой кепкой, привычно повешенной на гвоздь возле дверного косяка, оказалась жиденькая седая прядка, зачесанная на бок.
  «Очень знакомо», – снова кольнуло парня.
  – О, гостя бог послал, – подал мужчина гостю широкую, мозолистую ладонь, пожимая такую же. – Константин Захарович.
  Сенька назвал себя.
  – Не рыбак? Не охотник?
  – Нет. А к вам Лида по случаю пригласила, – опережает Сенька занудные вопросы.
  – Нравится? – кивнул отец на дочь.
  – Думаю, что и я ей нравлюсь.
  – Молодец! – хлопнул он парня по плечу. – За словом в карман не лезешь. Хозяюшки, собирайте на стол.
  Сенька засуетился.
  – Не твоя забота, – остановил его хозяин.
  – Все уже на столе, – откликнулись женщины.
  «Шустры, – дошло до парня. – Устроили смотрины как по-писаному, а я и уши развесил».
  «Черт возьми! – все повторяется, – поразился парень. – Неужто жизнь, это сцена, где меняются лишь артисты»?
  А застолье идет свои чередом: решили, что через неделю справят «вечер», а потом, в Каргаске, распишутся.
  А весна расписывается на земле суетливым почерком ручьев и ручейков, стирая со всего зимнюю белизну – для новой зелени. Будущий тесть, помогая весне и дочке, разгреб леспромхозовским бульдозером снег с посадочной полосы на обочины. А пассажиры донимают радиста – начальника – кассира Сеньку: подавай самолет!
  И прилетел трехместный «ЯК-12».
  – Ну и как? – по-свойски интересуется радист по «наземке» у пилотов, лишь они приземлились, за что и получил, уже в помещении, выговор за панибратство, выразившееся в словах «ну и как»? Сенька произнес их в простоте душевной: мол, как полоса? Посадка? Самочувствие? А пилоты расслышали в интонации: «Ну и как я вас нагрел? Заманил? И спросил как равных. Но кто ты? И кто мы»!
  Вернулись из отпуска Пыжовы, и Нина Ивановна, по-матерински заботливо и опытно, оборотисто сделала у радиста «ревизию», растопив некоторыми бумагами печь и тем сняв с него изрядную недостачу. А вечером Пыжовы пригласили Сеньку к дружескому застолью. На столе хозяйничает питьевой спирт – поселок перевыполнил план по уничтожению остального спиртного. Зато закуски изобилие. Налили по полстакана. Сенька разбавил водой до полного, не сообразив, что получилось крепче водки: выпил, оглохнув и ослепнув почти сразу. Выручила апрельская прохлада, оставив только хорошее настроение. А на свадебный вечер с Сенькиной стороны пришли Пыжовы, а с Лидиной – ее знакомые. Отгуляв с яркими здравицами и скромными подарками, гости ушли, а тесть с соседом засиделись на кухне; у них что-то загремело, и новоиспеченный муж, хмельной от поцелуев, по-хозяйски заглянув на кухню, увидел тестя на полу под опрокинутым стулом, а над ним – не вяжущего лыка соседа. Соседа за шиворот выволок на улицу, на что мужик заерепенился, а молодожен для острастки пригрозил висящим на стене ружьем. Потом уволок тестя на кровать и, присев на кухне, задумался. «Вот тебе и «Которая»… вот и вся романтика… сплошная проза случая. Окрутили: ни сообразить, ни оглянуться не успел и, вот те на – женатый! Даже не верится – как во сне. Это и у всех так? Или только у меня? И в постели не были… как кошку в мешке… теперь уже – первый, не первый – значения не имеет. Теперь для собственной же чести – первый. Приданого никакого – и родители с этого же начинали. Да еще поддакивать пришлось, как за язык кто тянул: Мне ее надо, а не приданое – рыцарь нашелся. У Лиды четыре сестры: всех в свою очередь замуж надо отдать – голь перекатная. «Голь с голью встретилась – разбегайтесь, пока не поздно», – сказал бы любой здравомыслящий. Так прежде церковь уродов не венчала. А я, теперь уже Семен – женатый человек, муж – странно это зазвучало от неожиданности. Но дело сделано, надо идти к жене. Хоть теперь убедиться – не обманула ли». А она разомлела: пухленькая, маленькая, беззащитная; поцеловал в «розочку» губ, поглаживая по волосам – она подвинулась, уступая место, и отдалась безо всякой инициативы. Новоиспеченный муж, ничего не поняв, решил утром, чтобы не обидеть жену подозрением, взглянуть на постель. А спросить ее об этом теперь – это и признаться в неграмотности, и оскорбить ее. А народные россказни о первой ночи каруселят в засыпающей памяти.
  «Нет, черт возьми, поздно бывает только из гроба вставать, – решил парень. – Надо удочки сматывать. Никакая она не девственница: больно было бы, вскрикнула бы, и первый раз с мужчиной, а лежит, как опытная… обманула. А коли так, все они обманщицы, значит, и я волен поступать как знаю».
  Женатик оделся, и не похмеляясь – на чужой каравай рта не разевай – выметнулся на крыльцо и понесся к теперь уже не своей площадке.
  – Семен Иваныч! – встретил его пилот «Яка». – Пора, говоришь, домой. И самолет легко набрал высоту.
  Под крылом самолета о чем-то поет
  Зеленое море тайги…
  Тайга безбрежна и зелена. А над нею, клацая зубами со щербинкой, несется теща с клюкой и вот-вот ухватится за шасси.
  – Куда, касатик?! Осрамил девку, да на попятную… а изо рта тещи стекает слюна, падая на тайгу и вспыхивает фонтанами огня.
  – Не трогал я вашу дочь! Обманщики! – вопит в ответ молодожен; ему кажется, что он еще не спал с Лидой.
  Беглецы заметили на полянке присевшую на пенек девушку, спланировали к ней, а это Лида плачет.
  – Зачем же ты, Сеня, так-то? опозорил и убежал. Вот и я убежала из села – как людям в глаза смотреть?
  – Что ты, Лидок, не убежал я, а тебя ищу, – склонился беглец над женой, а тещу как ветром сдуло. А вокруг все сильней разгорается – дышать нечем. Семен закашлялся и проснулся – в спаленке чадно. Выскочил в комнату, на кухню, а там, снаружи пламенем окно лижет. Кинулся к Лиде.
  – Горим! – тормошит Семен жену. – Выноси сестренку! Одежду, документы и деньги забирай! – сам вломился в спальню родителей, стащил тестя с кровати.
  – А! Что? – завозился тот.
  – Горим! – хрипло заорал Семен, и, видя невменяемость тестя, тормошит тещу.
  – Куда? Не тронь! пригорело что-то? – спросонья закапризничала она.
  – Дом пригорел! Мать вашу!… – густо выругался зять.
  – А-а-а! – завопила теща.
  Семен, отчаявшись, закатил ей оплеуху.
  – Деньги и документы спасайте!
  Ринулся в комнату; радиолой высадил раму и выкинул чемоданы и что подвернулось под руку. А тесть, выскочив во двор, схватил полное ведро и хлобыстнул по огню, едва успев отскочить – пламя ударило столбом – в ведре оказался бензин для мотолодки.
  Спасти удалось немногое: типовой дом сгорел факелом – сельчане набежали уже на головешки. А у Лиды внезапная ревизия обнаружила значительную недостачу. Погорельцам опять помог Леспромхоз, а за Лиду родители внесли сбережение с книжки. И повез Семен в Каргасок к ничегошеньки не знающей матери молодую, погорело-растратившуюся жену. А судьба не унимается – продолжает шкодничать.

Которая. Поспешил 12
Юрий Медных 2
 Которая.
    Юрий Медных
      гл. 12
     Поспешил
  Россия живет надеждой на обещанное светлое коммунистическое будущее, хоть уже Сталин, политически прозрев, перестал быть марксистом и вел путь на мировую единоличную власть, держа партию, как свору, на истлевшем поводке коммунистических идей. Трезвомыслящая элита, помалкивая, понимала это. А массы продолжали жить на «ура». Хрущев приоткрыл клоаку истины, да тут же ее и захлопнул, чтобы Россия не задохнулась. И живет население, на что-то по-привычке надеясь. И Сеньку посетило свое личное разочарование. Прощайте, радужные новосибирские мечты и мечты о «Которой»! – с молодой женой Семен стоит у ворот родного дома. Со скрипучих ступенек крыльца сошла мать, но она уже не та, что радостно встретила сына после армии, а какая-то чужая.
  – Вот, мать, моя жена, прошу не обижать.
  – Явились – не запылились, – театрально подбоченилась женщина. – Нет, жене сказать, чтоб мать не обижала, так он матери наказ дает. Хорош сынок, уважил, спасибо, – причитает мать, театрально кланяясь.
  – Ты же хозяйка – кто тебя может обидеть? – оторопело пожал плечами сын.
  Молодые, не торгуясь, хоть и из последнего, рассчитались с водителем, который, поняв, что они молодожены, замахнулся, было на магарыч. Занесли чемоданы и узлы в дом.
  – Ты, мать, извини, что ничего не написал, думал, потом представлюсь. Сомневался: напишу о женитьбе, а вдруг откажут.
  – Канешна! прынцесса какая! как не отказать! Молодец, сынок! не спросился не сказался – принимай, мать, жену… Палкой бы вас таких внимательных. Да ладно уж, живите, да не чудите. И опять же: принимай, «мать». Че это? – матерок недоговоренный, что ли? А почему не «мама»?
  – Мама, – вступилась огорошенная Лида. – Простите вы нас, пожалуйста. Конечно, надо было и спросить, и сообщить, но Сеня все так повернул, что мы всей семьей думали, что вы все знаете, да тут еще этот пожар, а потом растрата – все к одному.
  – Какой пожар? На станции, че ли? Так это когда-а было.
  – Нет, дом у нас сгорел после свадебного вечера.
  – Перепились, значит, до чертиков… да еще и растрата… Ты че, продавец, что ли? – недоверчиво взглянула она на сына.
  – Не у Сени, а у меня, – уточнила Лида. – Я в магазине работала.
  – Во-о-н оно че, – опустилась мать на табурет. – Час от часу не легче: сам гол как сокол и жену погорело-растраченную привез – обеспечивай, мать. А у меня доходов нет – сама с огорода перебиваюсь.
  – Уймись, мать! – теперь уже у Семена язык не поворачивался назвать мать мамой, а поначалу назвал ее так, чтобы показать себя взрослым и для солидности момента – Уймись! – сгорая от стыда, с силой в голосе повторил сын. – Разве так молодоженов принимают?
  – А каков сказ, таков и прием, – отгородилась от молодых мать.
  В правом углу комнаты на своей полутороспальной панцирной кровати, отгородясь занавеской, разместились молодые, повесив над изголовьем Лидин ночник «лилию».
  – Эка нова мода, бесстыдники, – ворчит мать. – Им еще и со светом нада.

  «Вот это замужество»! – огорошена Лида: не о таком мечтала. Наслышана о «свекрухах». В самом слове слышится будто свертывание крови от ужаса. А на работе: прихожу с утра в ларек на перекрестке улиц – встану, как на витрине, и весь день не присесть, дежурно-приветливо улыбаясь, а на душе со свекровиного благословения кошки скребут. Работа привычная, но все вокруг – чужое. Вечером домой идти не хочется. А куда податься? Бедный, милый Сеня постоянно из-за меня скандалит с матерью, аж подушки летают, чтоб хоть на минуту она замолчала на своей кровати у печи».

  Начальство, формируя кадры, определило Семена из Напаса в Мыльджино – тоже глухомань. Он согласился: там учительствовала Надя. А теперь, после кочеядровской женитьбы, там Семену делать нечего. Начальник Каргасокского аэропорта, увидев погорельца у себя в кабинете, возмутился:
  – Ты почему здесь? В Мыльджино твое место.
  – Женился, – огрызнулся Семен.
  – Три дня и – на место.
  – Никуда я не поеду, – положил радист на стол заявление об уходе.
  – Ну и скатертью дорога! Радист, тоже мне! – брезгливо подписал бумагу начальник.
  «Опять напутственное слово, как от комбата на плацу. Да что же это такое? – смутился неудачник. – Думал, что армия – не для меня. А и на «гражданке» то же самое выходит. Опять, что ли, не для меня? А где же мое место? Но прав начальник, как бы горько это ни было, – хлюпая к леспромхозовской ГСМ по плавающему в половодье тротуару, рассуждает бедолага под обломками радужной своей мечты о месте служащего в селе, в жизни. А в памяти бередя ее, мелькает доармейское прошлое: сезонная работа на кирпичном заводе, на лесосплаве; подвозка на пилораму промерзших сутунков, копка ям в жару и в морозы; плотничанье на ледяном ветру, вымораживание паузков на реке; работа с лошадью на ГСМ – возил в бочках горючее с нефтебазы. Как избавления от каторги ждал призыва в Армию – с большой буквы она воспринималась. А потом РАДИСТ – служащий, интеллигент, уважаемый в селе человек – душа крылышки распахнуть приготовилась».
  – Здравствуйте, – поприветствовал гость охранника с дробовиком на плече.
  – Здравствуешь-здравствуешь, – подслеповато присматривается сухонький старичок. – Никак, Семен?
  – Признали! – улыбнулся парень. – А как вы тут?
  – Сижу на печи, выстукиваю пенсию о кирпичи, – балагурит охранник. – Весь век в колхозе праздновал, потом по старости списали, а закон о пенсии колхозникам тогда еще не вышел. Вот и выколачиваю ее здесь прикладом незаряженного дробовика о тротуар.
  – И долго еще осталось?
  – Годика с три.
  – А вам сколько?
  – Восьмой десяток доживаю.
  – Удачи вам.
  – Спасибочки.
  – Здравствуйте, несравненная Эльза Викторовна! – загородил Семен собою дверной проем конторки-сторожки.
  – Здравствовать и вам, Семен Иваныч, спасибо на добром слове и за комплимент. Как к нам надумали заглянуть?
  – Какой я вам Иваныч? Просто Семен. Попутно, Эльза Викторовна, на аэропорт ходил.
  – В ладного кавалера выросли. Кто вы теперь? Куда?
  – Радист-неудачник, не доучился. Меняю работу.

  Эльза Викторовна – королева леспромхозовской ГСМ – нефтебазы, рослая, стройная, белокурая красавица. Семен после кино «Родная кровь» «окрестил» ее для себя «Артмане» – она с таким же приятным, мягким латышским акцентом; дважды высше образована, свободно владеет тремя языками: латышским, русским и немецким – муж немцем был. В годы репрессий угодила сюда, да и цветет на сибирской земле, сохраняя вокруг себя оазис культуры. А за его пределами клубятся пересуды об ее безнравственности: сам «отец» Федор – так именуют в селе директора Леспромхоза – властного здоровяка, лауреата ордена Ленина за труд. Орденоносец забыл награду в Томске на чествовании по случаю ее вручения. Потом приятели привезли потерю, снова отметив событие. Так вот, сам «отец» Федор – желанный гость на ГСМ. А кто у Эльзы Викторовны не желанен? Умеет она приветить, но каждого – в меру его достоинства. Кружится воронье сплетен над ними, да коготки коротки. А Эльза Викторовна, притягивая внешностью и интеллектом, как на мед, умеет каждого держать на положенном для него расстоянии, как Солнце свои планеты. Отдыхают душой, общаясь с нею. А она?… Видно, только она сама знает об этом.
  – Помнишь, Семен Иваныч, – непринужденно перешла она на прежнее «ты», как-то по особому зазолотясь глазами в глаза парню. – На берегу мы стояли, а мимо пароход шел, вечерними огнями отражаясь в воде.
  – Помню. Только оставьте, бога ради, своего Иваныча! Просто Семен.
  Она в ответ опять полыхнула золотистостью глаз, мол, понимаешь незаслуженное чествованье, молодец.
  – Над белым пароходом эстрадная музыка приплясывает: я в восторге, а вы… – она опять перешла на «вы», тонко благодаря его за чувство «своего» места или поддразнивая его.
  – Вы увидели парадное, а я закулисное, – уточнил парень. – Кочегаров у топки, подгулявшие парочки в закутках. «И откуда в вас такое»? – возмущенно удивились вы, – Мол, трудно мне придется в жизни с таким ее видением». И вы не ошиблись в прогнозе.
  – А теперь как, Семен?
  От ее «ты» повеяло родным, материнским и даже не совсем материнским, а по-женски нежным, захотелось ее поцеловать.
  – Вы добрая, славная Эльза Викторовна, а я не могу не видеть изнанки; в вас таится что-то могуче женственное, даже страшновато, как над омутом.
  – Интересно, – загадочно улыбнулась она. – Позвольте пригласить вас на чай, если у вас, конечно, есть желание и время.
  – Для меня это – огромная и незаслуженная честь.

  И Семен на высоте самого Олимпа – у Эльзы Викторовны на квартире!
  – Это моя комната, – располагает женщина гостя. – А там комната сына. Ты его знаешь, – настраивает хозяйка на этический уровень отношений.
  Семен заинтересовался библиотекой – редкостью того времени – и стопкой пластинок, составленных на ребро.
  – Поставь что-нибудь, – опять она своим «ты» раззуживает Семена, игнорируя разницу в возрасте.
  Семен поставил «Лалеби». И, слушая, задумался: уезжая в город, я свой, сельский. А побыв в городе, становлюсь другим – современнее, взрослее и уже понимаю, что нечего делать в сельской дыре. Семен почувствовал, что эта песенка становится талисманом его знакомства с Лидой.
  – Подарите, – неожиданно для себя обмолвился он.
  – Конечно же, она твоя.
  А для Семена это прозвучало как «конечно же, я твоя», – настолько он размечтался о близости с давно обожаемой им женщиной и боясь этого желания.
  Танцуя, они разговорились о прелестях и достоинствах Риги и величавой Даугавы. Семен только на уроках географии слышал о них, и вот они сказочно оживают в словах обворожительной Эльзы – так хочется ему назвать ее.
  – Потанцуем под другую, – предложила она и, грациозно подойдя к стеллажу, поставила «ноктюрн».
  Ночью… в узких улочках Риги…
  Слышу… поступь гулких столетий… –
  поплыли они под замечательное танго по Риге: куда наивной «Лалеби» до утонченных высот «ноктюрна». Семен в восторге: с ним танцует сама Эльза Викторовна – солнце очаровательной женственности!
  – Нельзя так подсматривать в человеческих душах! – воскликнул Семен.
  Голос с пластинки продолжает вести их по Риге сквозь века, в страну любви; волшебница Эльза невозбранно молодеет – Семен восторжен и влюблен, едва преодолевая желание поцеловать ее. И она опалила его поцелуем. В ответ, не веря самому себе, он впился в ее губы, и неодолимо захотелось обладать ею. А она, лукаво взглянув на него, отослала умыться.
  – Засиделся я у вас, Эльза Викторовна, – разом отрезвев, ретируется парень. – Спасибо за незаслуженную ласку.
  – Рада была пообщаться с вами, – мягко отпустила она Семена из своих чар.

  Парня приняли радистом в недавно организованную службу Лесоохраны – парашютный десант против лесных пожаров; зарабатывают десантники прилично, зато и работают как черти. Там он встретил сослуживца Бориса Каричева, и парень пригласил Семена к себе.
  По голостенной комнатке беспорядочно разбросаны немногочисленные вещи. Приятели присели за стол, на небрежно прикрытую байковым одеялом кровать и только налили в стаканы, как вошла его жена и ринулась в атаку. Оглушенный Семен узнал в ней девушку с «виноватой» улыбкой с далеких доармейских танцев, где она, как бы извиняясь, улыбкой «просила»: «Пригласите меня, я тоже хочу танцевать». Эта улыбка и теперь у нее на лице. Семен сказал об этом Борису уже на улице.
  – Ага, она и в горло вцепится с этой же гримасой.
  В Лесоохране Семен при первой же проверке провалился по приему, а на передачу махнул рукой. Но не скатываться же в разнорабочие. И решил он еще раз попытать счастья – на Пристани.
  К тому времени они с Лидой перебрались от матери на квартиру – в пустующий домик на высохшем болотце среди Садовой улицы, на которой садов и не бывало. Здесь Семена нашло письмо из Новосибирска, а в письме полный разнос аморальности Семена за рухнувшие девичьи надежды: «Говоришь, кое-что произошло – женился! – разбрасывая буквы, пишет Наташа. – Это же главное событие в жизни – на всю жизнь! Вот, значит, ты какой. Ну и ладно. И поделом мне. Я тебя, как сорную траву, вон из памяти выкину! Будь проклят час нашей встречи»!
  – Вот, Лидок, отблагодарили. А я ей ничего плохого не сделал – женился не на ней, а на тебе. Лидок, а не развеяться ли нам на танцах.
  Забыл Семен, что на танцы ходят знакомиться, а женатикам там делать нечего. Зал стал чужим: что-то в нем изменилось – что-то волшебное исчезло. Сузился он, как шагреневая кожа. Другое поколение в нем веселится. Скучно. Захотелось уйти, но беглым взглядом вдруг увидел Надю. И обожгло сердце: они уже в разных поколениях – она с молодежью, а он навсегда ушел в семейные – заныло в груди: «Что наделал? Зачем поспешил? Из любопытства ведь: «интересно ли быть женатым». – Это только сейчас, в считанные секунды сформулировал он свое кочеядровское состояние. Как сомнамбула, Семен, оставив Лиду, пригласил Надю. Девушка, улыбаясь, поднялась навстречу, и они закружились в вальсе. Музыка грохочет над ними радостным громом их памятного грозового вечера.
  – Надюшенька, милая, – мучается молодой мужчина.
  – Что, милый? – у девушки засветились глаза – конец несуразной размолвке.
  – Женился я, – выдавил Семен.
  – Женился? – опресненно повторила она, и взгляд погас.
  – Сам не понимаю, как получилось. Разведусь! – безумно шепчет он, в вожделении и со страхом, что она вдруг согласится. Отказ страшен тем, что Семен не может выкинуть девушку из сердца. А если согласится – что тогда делать?
  – Нет, милый Сеня, – охладила она его, а «милый» прозвучало упреком. – На роль любовницы не согласна. Женился, так не чуди.
  Отчужденно возвратились супруги домой: Семен подавленно, а Лида раздавленно. Легли не поужинав: Лида испуганно примолкшая, а Семен долго не мог успокоиться: то приляжет, странно глядя на Лиду, то встанет и, включив свет, странно рассматривает жену: при свете он видит в постели Лиду, а в сумерках Надю. Только что бросив курить, опять густо дымит. В конце концов, он жадно овладел «Надей». А Лида обрадовалась, приняв его страсть на свой счет.
  Зима навалилась на село сугробами, на Семена терзаниями раздвоенности, а на Лиду первыми испытаниями на прочность семейного уюта. Семен после работы спешит под окна школы – там учительствует Надя. Провожает ее до калитки и восвояси плетется домой – собирать из старья магнитофон допотопного образца. А Лида в слезах коротает одинокие вечера над книгой.
  «Девичество кажется выдумкой: с детства родителям помогала – как они теперь там? – после отъезда, похожего на бегство: кому нужна погорелая растратчица? – растерялась я тогда. Но Сеня повернул круто: нестиранное, неглаженое, что уцелело – в узлы. Кое-как сдав дела Пыжовым – на самолет. Куда? К кому? – не все ли равно мне было. Заплаканная мать, посерьезневшая сестренка, посеревшее лицо отца. Потом тряска по ухабам чужого села. А у ворот незнакомого дома, должного теперь стать родным, – женщина с недобрым лицом и пустыми, бегающими глазами; седеющая голова, словно в ожидании удара, вжата в плечи; узловатые, натруженные руки сцеплены под грудью. И эту женщину надо ласково называть мамой. Началась замужняя жизнь: свекровь даже в наших с Сеней вещах ревниво разграничивает свое и невесткино, а в отношениях ревниво видит подвох и обиду себе. Хлопотливая и дотошная в мелочах, она, кажется, и сквозь сон доглядывает за невесткой. А у Сени не ладится на работе. Вечером приласкаться бы, а он уже расстроенный, да с матерью, из-за меня же, в перебранке, только за полночь утихомирятся. Тогда уж он ко мне с ласками, а я нервно сжата в комочек: дремлют тело и душа в его тоже скованных, под скрип свекровиной кровати, объятиях. А утром снова в ларек, к претензливым покупателям. Всплакну украдкой. А я ли виновата, что по-иному воспитана. Среди зимы перебрались на квартиру. В Леспромхозе выписала на дрова горбыля, а он сырой – не горит. А тут, прозевала ли, кладовщики ли нагрели – без зарплаты домой пришла. А Сеня… лучше бы дурой, раззявой назвал, отругал бы на чем свет – только вздохнул. Под свекровино карканье, что разносится над селом, неудачи взвинтили мужа – покрикивать стал. Потом, вроде, оклемались, потеплели в отношениях, на танцы выбрались, а на них неожиданно еще одна беда подкралась… Кто эта девушка? Радостно шла на танцы под руку с мужем и разбито волочилась домой. Эх, девичество! Думалось, успеется: за мужем для себя поживем».
  Отложив книгу и заранее краснея, написала Лида на листке призыв сердца, подожгла бумагу и кинула в поддувало, трижды позвав мужа по имени. Растерянно походила по комнатке, скрипя щелястыми половицами, задернула занавески, на цыпочках подкралась к печке и, озираясь на закрытую на крючок дверь, открыла топку и опять трижды позвала в нее мужа.
  А Семен застрял под окнами школы: встречает Надю у ворот и растя¬ивает разговорами-уговорами ее путь к дому. Девушка держится непринужденно – это разжигает и сковывает его. Он продолжает клясть свою поспешную женитьбу, уверяя Надю, что без нее ему не жизнь, а мука. Но он не ищет выхода. Домой идти не хочется, а другой дороги нет. Разбито переступил порог. Сняв верхнюю одежду, заглянул в кастрюлю.
  – Проголодался! – встрепенулась Лида, собирая на стол и жалуясь мужу. – Гнилую селедку седня привезли. Пробовала отказаться; куда там – торгуй! Складские, народ простой, разом с нею управились. А конторским попридержи, а она уже ржавая. Плевать бы я на них хотела! Но куда денешься… вечером очередью чуть киоск не свернули.
  Пресны Семену Лидины треволнения и неумелые ласки ее. А не появись Наденька? Ведь успокоился, точнее, смирился. А теперь всю жизнь маяться? А Лиде каково? А что люди скажут? Люди?… выходит, живем в угоду публике. И Лидина ли ворожба помогла, опомнился ли сам, поняв бессмысленность своего поведения: за что мучаю? А если бы со мной вот так? Захотелось сделать приятное ей и тем соскоблить осадок с душ, как мать, бывало, некрашеные половицы «голиком». Вздохнул. Отложил ложку. Пробрал табаком грудь. Тепло посмотрел на жену и мысленно поднял ее и закружился с ней по комнате, целуя во влажную «розочку». «Подарю-ка шоколадных конфет. Нет. Лучше кофточку, белую, кружевную». Мысленно же примерил ее на жене. «А на обед сухой кусок. А до получки еще три дня», – усмехнулся. И Лида, ничего не понимая, робко улыбнулась в ответ.
  – Лидок! – сказал с силой, и выждав паузу, добавил – Хочешь, курить брошу!
  – Если духу хватит, – помолчав и добавив в улыбку задоринки, ответила она. И тут же, поднятая на руки, отдалась его отчаянному поцелую.
  – Вот! – муж бросил в топку пачку «Севера». Вынул из кармана только что купленный пластмассовый портсигар и спровадил его туда же. Оглянулся, а Лида, к нему спиной, убирает со стола. У Семена посерело лицо. Машинально сунул руку в пустой карман, сухо сплюнул, взял с запечья початую пачку, нервно выщелкнул папиросу, опять взглянул на жену – она вполоборота к нему, и показалось, что у нее в усмешке дрогнул уголок губ. – Черта с два! – хватанул он и эту пачку в огонь.
  А на следующий вечер Семен снова у школьного окна. Надя вышла в белой пушистой шубке и такой же шапочке; под ногами весело хрустит снег, и Семена подмывает запорошить ее, обнять, зацеловать. Он на прощанье насмелился задержать ее руку в своей – она не отняла руки, и Семен стиснул девушку в объятиях.
  Они, сидя в ее комнате, целуются, а на кухне заворочались родители. Надя вздрогнула и, с каждым словом увереннее, зашептала:
  – Зачем все это? Женился, значит, любишь.
  – Ты ведь тоже любишь.
  – Иначе бы не впустила.
  – Раньше бы ты это сказала, – бросило Семена в жар. – И не поссорились бы по-глупому, как дети, – он рванулся к подруге. Но Надя уже взяла себя в руки и отодвинулась.
  – Ты первый не выдержал.
  – Неправда… то есть правда, но не так, – парень хрустнул суставами пальцев.
  – Она хорошенькая?
  – Ты ничего о ней не знаешь, – оттолкнул Семен вопрос, как новый прилив боли. – Наденька! Милая! Прошу тебя! – он встал на колени, обнимая бедра, целуя ноги; сел рядом, обнял, ловя губы.
  В ответ Надя запрокинула голову, рассыпав по плечам волосы; в черных зрачках радость, сожаление, испуг.
  – Не-е-ет! – выдохнула она и отстранилась.

  В выходной к Пришитовым заглянул Борис. Пока приятели ходили в магазин, к ним нагрянул еще один. А Лида ласточкой кружится по комнате, готовя ужин.
  – Ты где такую принцессу отхватил! – восторгается Борис.
  – Ну уж и принцесса из погорелого леса, – зарумянилась Лида.
  – Уметь надо! – подковырнул Семен приятеля, вспомнив «улыбчивую» матерщинницу Бориса.
  – А ты че примолк? – наседают на Алексея приятели. – Всю дичь перестрелял?
  – Скажете тоже, – густо пробасил Алексей.
  – Вот его гостинец! – показывает Лида глухаря и зайца.
  – А я че расселся! – подхватился Борис и извлек из сумки вяленых стерлядей.
  – А мне чем прикажете вас угощать? – развел руками Семен. – Своим элетронно-механическим хламом?
  – А ты уже угощаешь вниманием хозяйки: не больно-то жены к нам внимательны.
  – Да ну вас, – разрумянилась Лида, цветя ямочками на щеках и «розочкой» спелых губ.
  В разговоре выяснилось, что Борис все так же выматывается на пожарах, а они участились из-за разгильдяйства людей в тайге.
  – Летим, а под нами буровые вышки, как ракеты. А вокруг вытоптано, промазучено, а от этих мазутных пауков – как щупальца, черные шланги дорог. Сотни кубометров древесины на просеках гниет. А сколько сгорает по неряшливости? – не мое. А чье же! А и не мое: попробуй возьми. А железа по тайге накорежено: сломалась деталь – не везти же на ремонт многотонную рухлядь – себе дороже – ржавеет в тайге. Дешевле новую машину привезти, деньги-то на освоение новых залежей выделены бешеные. А торжественные пуски нефтяных фонтанов: умылись нефтью – повеселились. А «умытая» земля на долгие годы мертва. Широка страна моя родная – безобразничай. Руки по локоть пообрубать бы за такие дела.
  – На, руби, – положил Алексей на стол толстые, мозолистые, со въевшимся мазутом кисти рук.
  – А ты тут при чем?
  – Так и я просеки пробиваю.
  Неловко переглянулись.
  – Подхожу утром к гусеничному «скафандру», – снимая неловкость, продолжил Алексей. – Прогрею факелом «пускач», рявкну им на тайгу, будто предупреждаю: мол, встречай – драться иду. В конторке с прорабом Михеичем лясы поточим: жалко тайгу – наша, выросли с нею.
  – Ничерта ты не петришь, Леха. – Новая жизнь к нам пришла, всесоюзный размах, а ты за свою кочку цепляешься, – вразумляяет Михеич.
  – Не кочка это, а мой дом, мой уклад.
  – Ах-хах, твой уклад. И дедов-прадедов тоже? А откуда их сюда забросили? И для чего? До-ом, укла-ад, – а потом, словно остыв, добавит. – Понимаю, Леха. Понимаю душой, вывернутой наизнанку. А кого винить? Некого. Получается, что мы перед родителями как бы предатели: их сюда на страдания и погибель сослали, а за что? Невинных – таким нынче честь воздают. А теперь все это – наша родина. А пришлые экспедиции ее – эту нашу родину, нашими же руками мордуют, как прежде, родителей наших; опять ради какого-то нового будущего, вроде мстят за наших родителей земле – строят на ней что-то. Только когда же оно наступит – это будущее? А земля все равно наша. Да ладно турусы разводить, светает уже.
  И вламываюсь в сонные угодья, где в пацанах орехами да охотой промышлял: стоит на пути кедр Ильей Муромцем, а я на него с разбегу, подняв нож – вздрогнет он спросонья, шапку снежную уронив, а я как сын его, врагами воспитанный, бью его в грудь. Но не попятиться богатырю, не увернуться – врос в своею землю, и валится он под гусеницы, оголив черные мерзлые корни. А я, оттолкнув его в сторону – не мешай, старина: для новых, пришлых хозяев воюю дальше, – глаза у Алексея разгорелись, широкие ноздри массивного носа трепещут, щеки разрумянились. – А вот и сосна в своем пышном берете, – продолжает лесоруб. – Не маманя ли это вышла сына заблудшего встретить, а может, некрасовская Дарья? А я и на нее с ножом.
  – О-о-ой! За что же, сынок? – скрипит она напоследок, и уже мертвая, изувеченная гусеницами остается на разметанном снегу. А вот березка застоялась на пути. Невестушка ненаглядная! Обнять бы тебя да зацеловать! А я и тебя убивать пришел, но не на дрова даже, а так – на пути нашем новом мешаешь – прости меня, окаянного – и осталась она с поломанными белыми косточками замерзать на снегу.
  – Тебе стихи писать, а не лес корежить! – аплодирует застолье. – За такие песни еще по одной!
  – Не я это, ребята, а водка в приятельском кругу.
  – Ага, если у нас языки не подвешены, так нам и водка не в помощь.
  – Вот и ответ, почему наш край гибнет, – рассудил Борис. – за деньги, притом, не очень большие – на прожитуху.
  – Заслушалась я вас, мальчики; с виду вы грубые, неуклюжие, корявые, что ли, а слова-то добрые, в душе согреты! Я тоже в тайге выросла и думала, что знаю ее, а только сейчас, с ваших слов, ее и увидела немного. И нас судьба помотала: на Волге мы жили, на самом берегу домик стоял. Мама с папой против воли ее родителей сошлись, так что с нуля начинали: горбатились, пока обжились, – разговорилась Лида. – А тут голод нагрянул – засуха. Купить негде и не на что: на дорогах кордоны; помощь, что собиралась для нас по стране, большей частью оседала, не доходя до нас – сильно разрослось кладбище: трупы уже у дороги закапывали. Но и это перемогли: руки-ноги есть – ожихарились: мать с отцом улыбаться стали, и мы, мал-мала меньше, веселее под ногами толчемся. А тут ураган налетел – отец нас на огороде в картошке к земле прижал, а мама за Костиком в избу кинулась, да запнулась за что-то, тем и жива осталась: одним порывом крышу, как кепку со лба, в реку с обрыва сбросило, а после второго – нашей избы как не бывало: по бревнышкам осыпалась в воду на глазах у обезумевшей мамы – так и не нашли мы Костика. Сельчане из последнего собрав кто что мог, предлагали помочь строиться, но папа наотрез отказался, решив уйти с этого, проклятого для нас места, – куда глаза глядят. По оргнабору записались в Сибирь, тогда еще это слово имело для нас неопределенное значение: далеко, холодно, но, говорят, денежно. И покатились мы: в дороге младшенькая наша, Верочка запоносила и отстала от нас навеки – мама папу чуть не загрызла, а он уже и так как лунь белый, да и мама – ему в масть. Так мы и очутились в Кочеядрово. Опять-таки ожили, на ноги встали, и опять живем и радуемся, что живы.
  Гости разошлись далеко за полночь, на прощанье залюбовавшись ночным небом: оно в узорах созвездий, а звезды бриллиантовые – великий художник – Природа: это же надо выстроить замысловатые фигуры в бесконечном пространстве, а и люди не отстали: созвездия легенд и мифов увековечили на небе, обессмертив свои познания. Радостно и жутковато смотреть, задрав голову, в бесконечную тайну Вселенной: днем-то – одноглазая солнечная глубина, а ночью… звездным небом любуемся с первого своего дыхания до последнего. Приобретенные за жизнь знания несколько приближают небо, но очень иллюзорно, через гипотезы. А каково оно на самом-то деле!?

  Зима хозяйничает, как дорвавшаяся до власти царица. Пришитовы едва согреваются в избушке: сырыми горбылями не очень натопишь, да и завалины никто не обновлял. Лиду после очередной растраты перевели подсобницей на склад, мешки из-под муки трясти. И вдруг все неожиданно изменилось.


Которая. Перелёт 1
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
     Которая 
   Часть вторая
     Перелет
  Страна в начале столетия перелетела из одной эпохи в другую, очень при этом обгорев и изранясь, а раны потом прижигая порохом, а гангренящие суставы безжалостно отсекая саблями. Нечто похожее, только в значительно меньшем масштабе испытала на себе и семья Пришитовых. Леспромхоз отправил Лиду в Томск, на годичные курсы бухгалтеров со среднемесячной заработной платой, а Семен, сохраняя искорку надежды на свое радиовыздоровление, пристроился на Пристани. Иногда, радуя душу, писк «морзянки» сливается в уме в слова. «Здорово! – радуется радист, – Это же просто! Так слова из иностранного языка становятся понятными без перевода». Радуясь удаче, Семен после работы с бутылкой «портвейна» размечтался в избушке, под «лалеби» и «ноктюрн». Его «Лалеби» поменялась с ним местами – уехала в город, а он остался куликом на кочке – так смотрится избушка на островке. «Ноктюрн» зовет в заманчивые высоты, но хватит ли духу взлететь? Обязательно надо получить высшее образование. И получу! А сам еще в десятом, в вечерней школе. Одиннадцатый вляпали для практики выпускникам, да так и оставили: программу, видишь ли, ломать не хотят, а люди лишний год обивай пороги – вечерники и так работают. Но в Каргаске о высшем и мечтать нечего. В Томск надо перебираться или ездить – на заочное. Но кто в Томске ждет? И на какие шиши? – от организации не направят. Надо думать, много думать.
  Семен уволился в разгаре декабря, и в поселке ему больше некуда податься, только в разнорабочие, а этого Семену теперь не пережить: еще из Лесхоза, видно, понаслышке о его радиоспособностях, военкомат, выручая парня, приглашал писарем, но гвардеец гордо отказался – он бы и теперь не пошел в писаря. И как рука судьбы неожиданно у матери объявилась на Юге сестра, считавшаяся погибшей в тридцатые годы. Семен, не раздумывая, решил попытать счастья в теплых краях, разумеется, ни словом не обмолвясь с враждующей матерью. Юг. Тепло. Столица. Институты! – радостно зашумело в голове. Семен срочно, за бесценок сбыл вещи: покупатели налетели на поживу – едва наскреб на билет да на «первое время» на новом месте; самое необходимое утискал в два чемодана, заклеил старые замки бумажками, расписавшись на них, а чтоб поклажа не развалилась в пути, перевязал бечевками. Все это отправил багажом «до востребования», а сам с двумя сумками отправился в путь, в письме сообщив Лиде о переезде. Лида в общежитии над таким письмом мужа только руками развела: некуда возвращаться после курсов – муж сам отправился в неизвестность.
  И снова «АН-2» оторвал Семена от родного места, но уже навсегда. Впереди двухчасовая болтанка над белесым однообразием тайги. О том, что ожидает, трудно думать, – легче вспоминается прошлое: путешественник мысленно прошелся по улицам села: вот дом его первой послешкольной подруги – она была именно подругой и никем больше: рослая, стройная, в желтой кофточке и в черной юбке покроя «гофре»; умные, добрые глаза; руки с длинными, красивыми пальцами. Она значительно старше – он облизывался на нее в жажде поцелуя, как кот на сметану. Она могла бы нацеловаться с ним, а потом оттолкнуть, ославив «безграмотным мальчишкой», а в том возрасте отказ девушки особенно болезнен. Они рассуждали о многом и, казалось, умно: любовь – что это? страсть? или своеобразное чувство собственности: только моя! только мой! – а надолго ли: Лена, Валя, Надя… Лида. Почему любовь такая трудная? Много ли счастливых пар на земле? «Ромео и Джульетта», «Легенда о любви», «Табор уходит в небо»… – везде влюбленные гибнут за нее. Может, это и есть любовь – борьба со своими недостатками, слабостями – ради любимой. За любовь надо бороться? Платить жизнью? Выходит, любви в большом недостатке на земле. Понравилась девушка, старайся стать лучше, достойнее – для нее.

  Приземлились в Колпашево. «Большая деревня», – вспомнил чью-то заносчивую оценку Семен, беглым взглядом окинув аэропорт. Какой-то «ЛИ» принял на борт и его, Семена. После жестких стульев, привинченных к полу в «аннушке» – в этом самолете, в кресле, зачехленном в белое, тепло, мягко – уютно. Пассажир закрыл глаза, но неопределенность предстоящего спугивает дрему.
  Самолет разворачивается на посадку в Новосибирске: Семен приник к иллюминатору – архипелаг красиво мерцающих утренних огней. «Вот я и вырвался из своей глухомани, а ведь можно было и самому решиться, так нет же, обстоятельства понадобились. Значит, сам-то – ноль без палочки». И все-таки, кажется: зайдет он на вокзал, а Наташа – ему навстречу: «Прилетел, дорогой! Вырвался из берлоги! И тут же, переведя дыхание – Что же ты, Сеня? Я же полюбила тебя. Поверила. А ты…»
  Потолкавшись в очереди у кассы, взял билет на самолет до Фрунзе и поехал в маршрутном автобусе на другой аэропорт через огромный Новосибирск, зимний, неуютный. Белая громадина самолета, похожая на акулу из учебника, выросла в корабль. «Лайнер» – звучит обворожительно, музыкально – неужели на такой и его, Семена, гражданинишку заштатного впустят? На них, наверно, только правительство летает», – подъезжает Семен в спец.автобусе к аэротрапу.
  – Живее, гражданин, проходите в салон направо, на любое свободное место, – поторапливает стюардесса зазевавшегося пассажира. «Опять по-Гоголевски», – мелькнуло в памяти Семена.
  И снова в пути. «Вот это полет! – тысячи метров над облаками без единой ухабинки в воздухе, – восхищается десантник. – Так и во всех случаях жизни: приучат человека жить абы-как – по обстоятельствам, чтобы он воспринимал их как норму, а он увидит кусочек нормальной жизни, цивилизованной – и онемеет: «для него ли это? Имеет ли он на это право? Терпи, серость, живи для БУДУЩЕГО».
  Семен вынырнул из дремы от голода, а стюардесса разносит обед; пассажир прикинул: кусок курицы, стакан лимонаду, три шоколадных конфеты, два кусочка хлеба; цены, конечно, ресторанные – и вежливо отказался, сглотнув слюну. А когда заметил, что никто не рассчитывается, понял, что обед входит в стоимость билета, но уже собирают посуду; обругал себя в уме «деревней», вспомнив, как в армии, перед телевизором старался вести себя достойно, полагая, что с экрана его тоже видят.
  Зашли на посадку, и тело напряглось – только с парашютом за спиной это исчезает, когда высота за тысячу метров – в случае чего, парашют успеет раскрыться – так инструктировали.
  «Ого! – ощутил Семен ласку теплого утреннего воздуха Юга. – А в Новосибирске мороз. Новые запахи. Горы в снегу – рукой достать, а в городе тепло – Юг!» Около вокзала толпится транспорт: не ошибиться бы – на свой сесть. Незнакомые названия на двух языках, много невиданной одежды; чужая, какая-то гыркающая речь. «Освоюсь – научусь», – загадывает новосел. Умостился на автобусе со всей своей поклажей «до востребования» – некому подсказать, что багаж можно получить потом, и опять же – экономия. Деньгами распоряжалась Лида, а теперь самому приходится. Уже с десяток Каргасков проехали, не ошибиться бы остановкой.
  – Подскажите, пожалста, когда будет Кирзавод, – скороговоркой, «по-городскому», попросил кондуктора, назвав Кирпичный завод Кирзаводом.
  И остановки через три кондуктор нарочито громко объявила:
  – Пивзавод. Молодой человек, ваша, – добавила она.
  Семену показалось, что она сказала не совсем то слово, но ей лучше знать, выгрузился, уже протискиваясь с багажом. Как объясняли попутчики, согласно названного Семеном адреса, перешел наискосок перекресток, дождался другой свой номер и с поклажей едва втиснулся в него.
  – Кирпичный! – объявила кондуктор, когда проехали еще полгорода.
  «Какого опять дурака свалял! – расстроился путешественник. – Если бы не случайное совпадение в расположении остановок, куковать бы с вещами посреди ГОРОДА. Сенька ты и есть Сенька: по Сеньке шапка. Хоть пересадки теперь не делать – уже сделал!»
  – Мне, пожалуйста, «Красную Зарю» подскажите, – отбросил парень свои деревенские хитрости в игре под городского.
  Замелькали глинобитные и кирпичные одноэтажные дома; на «коньках» крыш резные петушки, кони, флюгеры. Местность открылась, как на ладони, а в городе, среди высоких зданий, Семен чувствовал себя, как на дне чего-то.
  – Заря, – объявила кондуктор.
  – Товарищ кондуктор, мне Красную Зарю.
  – Она у нас одна.
  Новосел, навъючась грузом, дотащился по грунтовой дороге улицы до дома с нужным номером, протиснулся между домом и оградой из штакетника во дворик, где и столкнулся с незнакомым сухопарым дедком, вышедшим на лай посрамленно поскуливающей из будки собаки.
  – Как же ты через Жульку-то прошел? – поздоровавшись, удивился дедок. – Она же злющая.
  – У нас в Сибири этого добра хватает.
  А город приготовил новоселу свои испытания.

Которая. Город, ау. 2
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
     гл. 2
     Город, ау!
  Опять толпятся сравнения перипетий государства в новой эпохе с неурядицами в семье наивного бедолаги, потому что государство – это и есть многочисленный союз семей, его составляющий.
  – Проходи, проходи. Во-он ты какой, – будто имел о свалившемся как снег на голову новоявленном племяннике какое-то представление, радушничает шустрый старичок. – Нагнись, не то притолоку сломаешь; тулуп-то свой давай сюда, – берет дядя у гостя зимнее пальто. – У вас там, чай, мороз.
  – Январь.
  – А у нас вот ничего.
  – Среди зимы – в костюме, и это ничего?
  – Ну, не в костюме, а в плаще можна. Да че мы, блин, в прихожей-то теснимся – пошли, подкрепись с дороги; рукомойник на улице; ай! там Жулька.
  – Она меня боится.
  – Это плохо. Лучше, когда уважает.
  Семен вышел, и собака рванулась, звякнув цепью, заворчала, оскалив желтые клыки, и остановилась.
  – Полотенце рядом, на рогатулине висит, – выглянул дядя, дивясь на свою собаку.
  «Рукомойник» вместо умывальника, «рогатулина» вместо рогатки, а «блин» вместо чего? – соображает Семен.
  На кухне, аккуратно заставленной утварью, сели за стол.
  – Как там Марья поживает?
  – Жива-здорова, – сглаживает племянник отношения с матерью. – Посоветала мне попытать удачи на Юге.
  – Отведай-ка гусятинки с подливкой, не с базара, свой, – подвинул дядя противень к гостю, налил из запотелого графинчика в граненые стопки. – Это с дороги не повредит, отведай-ка, – лукаво прищурился дядя. – Своя, доморощеная!
  – Ни-че-го! – выдохнул Семен и накинулся на гуся.
  – Молодец! – весело взглянул дядя и выпил сам. – Сибиряк! А я думаю, не заперхаешь ли – смотри, – он налил в ложку и поджег: голубой огонек вылизал ложку насухо. – Из своих фруктов настаиваю и перегоняю по особому рецепту, а ты энтим… не того,… – постучал дядя ногтем по стопке. – Не увлекашься?
  Семен задумался, управляясь с крылом гуся, сдобренным ядреной горчицей: «У них с самогонкой свободно, как у нас с бражкой, а у нас самогонка – преступление».
  – И не советую, – по-своему поняв молчание парня, одобрил дядя. – Марью с Иваном тогда, с легкой руки внезапно покрасневших завистников, сдуло в сибирские дебри, а нас другим крылом вихря смахнуло на Юг. Мы тут маненько раскустились. А вы, я вижу, тоже не очень бедствуете.
  – Перебиваемся.
  После застолья дядя пошел управляться по хозяйству, а Семен – отдохнуть с дороги. Далеко за полдень очнулся от сонной путаницы, тут же растаявшей, и вышел в сад.
  – Груша, яблоня, слива, абрикос, урюк, – с гордостью называет дядя виды и сорта деревьев, обрезая лишние сучья.
  Для Семена они все на одно «лицо». Вот если бы сосна, кедр, береза, осина, рябина…
  Вечером вернулись с работы сын с женой: Федор, двоюродный брат Семена, сухощав – в отца, а его жена Рая, сдобная, улыбчивая насмешница. Подоспела баня, чистая, духмяная – на газе. Разомлелые, румяные, собрались за столом, а на нем, рядом с графинчиком и жарким, улыбаются на весь стол свежие дары сада, только что из погреба. Семен сдержанно рассказывает о себе, о Сибири – что о них говорить? Юг – другое дело. А как и где лучше устроиться? – надеется, они подскажут.
  Утром, чуть свет, поехали с дядей в город.
  – Смотри: вон, над толпой домов – вышка телевизионная; я попервой только за нее глазами и цеплялся, верно, это давно, блин, было. Под нее и седня подкатимся. Там еще один твой дядя живет, муж той сестры, что недавно нашлась или они нас нашли, кто, блин, разберет. Надо же: много лет жили в одном городе, правда, мы в пригороде, а через чужих узнали друг о дружке.
  У двухэтажного особняка с гаражом в полуподвале их приветствует приглушенный лай собаки. Позвонили.
  – Заходите, собака заперта, – откликнулись в открытую дверь балкона.
  – О! кто к нам пожаловал! – улыбается, блестя глазами с высокого крыльца, как с трона, стройная женщина лет сорока.
  – Меня-то ты признала, хоть и я – редкий гость, – лукаво прищурился дядя Гриша. – А его?
  – Чужого не приведешь, – нашлась хозяйка. Она по пути в ссылку случайно отбилась от семьи сосланных и случайно уцелела, а родня считала ее погибшей. Закончив в детдоме семь классов, поднялась по профсоюзной части на фабрике в бригадиры, а вступив в партию и фанатично преданная ей, доросла до парторга цеха.
  – Откуда и узнать! – торжествует дядя. – Он к нам вчерась утром из Сибири. А на кого похож?
  – Ну, не так-то сразу, дай разглядеть.
  А гости тем временем поднявшись по высокому крыльцу с перилами и разговаривая, заходят в дом.
  «Свалился незвано – непрошено, – только теперь оценивает ситуацию Семен. – Как с женой к матери. Но здесь-то не мать, а тетка».

  Обычно тихий в закутке, дом тетки в последнее время полон «воскресшей» родни, разгомонился, как дерево новой листвой. И на этот пир радости попал Семен, едва улавливая суть оживленного разговора новоявленных родственников, на много лет потерянных в социальных российских потрясениях. О сестре здешней узнали через брата, которого тоже считали погибшим, а с ним случайно разговорились их общие знакомые – новости сыплются на него, как из рога изобилия, а он в центре внимания, принят радушно как сын сестры. Для него, рожденного в сороковых, тридцатые годы были где-то за «кадром» и как бы вылиняли. А люди из них вот они – живехоньки! Да еще, оказывается, в свое время для трудовых сословий россиян эти годы были посолонее сороковых – военных, ведь и в войне это сословие сосланных и разоренных приняло самое активное участие, но далеко не на общих правах. Собрались после долгой разлуки за одним столом родствен¬ники. Вот так-то бы и всей России, разоренной социальной бурей, собраться. Семен своим приездом подогрел еще не остывшую радость вновь обретших друг друга родных, а они в Сибири, и на Алтае, и в Европе, и в Средней Азии: дядя Гриша из Ново-Павловки, тетя Настя, их дочь Ира с мужем, их сын Владимир с женой и Семен.
  Пришел с работы тетин муж, еще один новоявленный дядя – он, мужчина среднего роста, поджар, лысоват – кадровый советский офицер, по горячности характера попавший на фронте под военный трибунал и в штрафную роту, тем и обрезал свою военную карьеру; после войны вышел в отставку и, повстречав цветущую девушку Надю, уехал с нею на Юг и раскустился семьей: первый дом, поднятый его неугомонной силой, отняло новорожденное телевидение, возместив стоимость на строительство нового жилья, и они с женой подняли новый особнячок. С хозяином застолье снова оживилось. Самогонка кончилась, и Владимир мигом обернулся за спиртным.
  Принесли альбом, а в нем теперь уже знакомые лица. Сенькино внимание поразила девушка с пронзительно задорным взглядом на него, мол, что, паренек, не смутишься ли; на озорно вскинутой голове ореол черных кос; она, тоже двоюродная сестра – угорела в бане во время встречи. «И зачем такие-то красавицы?… – Семен с альбомом отошел… – не верится, что ее уже нет – мир должен совершенствоваться… почему бы естественному отбору на красивых не распространяться; но кто-то подходит». – Семен ревниво перевернул лист.
  Завечерело, и дядя Гриша уехал, а остальные разошлись по комнатам. Семен же дорвался до телевизора, а голова уже никнет.
  – Выходи строиться! – кричит дневальный.
  – Куда опять черт понесет? – ворчит Семен.
  – Дивизионный кросс.
  – У меня освобождение.
  – Строиться! Всех под гребешок! – вбежал в казарму сержант.
  – У меня освобождение, – отбояривается Семен.
  – Хромых, кривых, горбатых и сачков – в первую очередь! Освобождает не врач, а командир.
  – А где же перемены? Ведь кукурузного Хруща сбросили! Горняк к власти пришел, вроде, свой человек.
  – Это для трудяг. А для сачков по-старому.
  И клюет обида непонимания и недоверия Семена в сердце, как Прометея Орел в печень. И каково парню – на всю жизнь нет твердой опоры на правую ногу.
  – «Татик-ти -татик, ти-татик, татик-ти -татик» – получается «как» – зубрит «Морзе» напарник из дембелей.
  – Витек! Это же примитивно звучит. «Та-ти- та, ти- та, та-ти-та» – грамотнее звучит, – поправляет напарника по дежурству второгодок.
  – Не мешай, Сень.
  А через неделю после экзаменов на классность Витек уже учит «молодых»: «татик-ти-татик».
  «Тьфу, черт! – ругнулся в уме Семен, проснувшись от боли в затекшем оперированном колене. – Только прикорнул, и уже армия перед глазами»!
  А семья, пропустив за ужином по «махонькой», как бы над гостем обсудив свои дела, расположилась у телевизора – кино.
  «Хорошо, что кино дома – после сеанса никуда не надо идти, – размышляет Семен. – Кинотеатры, наверно, пустуют, ведь над каждой крышей антенна; а может, по телевизору одно, а в кинотеатрах другое»? К полуночи окончательно заклевавшего гостя уложили на диван, а сами – кто где, расположились смотреть фигурное катание.
  «Что в нем интересного? – в полудреме соображает Семен, выходя с сержантом в составе отделения на каток – свидание у командира там, а ребятам отдых: коньки взяли на прокат. Сначала Семен почти не падал – «снегурки» из детства навык оставили. А утром гвардеец на ноги стать не может. Так это же сам катался, – а тут в ночь-полночь на других глазеют», – путая, совмещает Семен сон с явью.
  Утром дядя с тетей заспорили, кому устраивать племянника: ей – учеником на табачную фабрику, там и сын механиком работает, или дяде по его связям, ведь племяш, как-никак, в радио смыслит. Дядя одержал верх, и мужчины отправились по городу. На автобусах, троллейбусах полдня крутились по центру – новосел сразу закружился – «Желторотик, а в селе себя взрослым считал: в армии отслужил и – вот тебе на, даже по телефону-автомату позвонить не смог: «алло-алло» – а он гудит», – досадует на себя Семен. А дядя, забирающий мелочь из газировочных автоматов, показался парню чуть ли не бездельником – мужская ли это работа? Но когда специалисту подчинился закапризничавший сложный рычажный механизм, Семен зауважал дядю. В конце дня основательно перекусили в столовой на дядин «навар»: если порцию сиропа и газа чуть-чуть убавить, для клиента незаметно, а «экономия» набегает.
  – Мы сейчас выпили с приятелем, – рассуждает дядя, идя с племянником по улице. – С ним действительно хотелось выпить и поговорить – хороший человек и давно не виделись, а бывает, выпив с кем-нибудь по работе, спросишь потом: «Ты хотел выпить»? «Нет», «И я нет». А если встретились, как не выпить – из уважения: в чем-то он мне помог при случае, в чем-то я ему – не «трешницами» же будем обмениваться по-свойски-то; а ничего лучшего для этого люди пока не придумали, да «на сухую» ничего и не сделаешь.
  Семен пока вынужден во всем полагаться на дядю – как на поводке, ведь город – не село. А незнакомый город, как чужой лес. Месяц утрамбовали в поисках приличной работы: знай, мол, наших, ветеранов-фронтовиков. За ужином дядя даже расчувствовался по этому поводу.
  – Лейтенантом я тогда был в разведроте – проштрафился мой взвод решительно: языка не довели – ситуация подвела. Командир на «благодарность» решительно не поскупился: выговор мне перед строем влепил, да в запалке за оружие схватился, но замполит перехватил его руку, и меня ошпарило: «Он хотел меня расстрелять», и моя рука машинально разрядила пистолет в командира. Полевой суд мне все решительно припомнил. И у меня, молодого офицера с наградами и планами на будущее, решительно все рухнуло: если повезет выжить рядовым в штрафбате, то клейма не стереть. Решительно везде побывать пришлось… – дядя прослезился.
  – Ты когда племянником займешься? – вернула его к действительности тетя. – Ищешь-выискиваешь, кроишь-выкраиваешь, а по-моему, с собутыльниками время проводишь. Некогда, так бы и сказал. Сама бы давно устроила.
  – Ты меня выпивкой не попрекай, сама мимо рта решительно не проносишь. А на твоей «чихалке» чего он не видел.
  – Чихалка – не чихалка, а люди, не хуже нас, работают. И на «табачке» я не на последнем счету: бригадир и парторг, как-никак.
  – Завтра на Физприборы сходим, – заверил дядя.

  По этажам и коридорам заводоуправления добрались до двери с крупной гравированной табличкой «Отдел кадров». Дядя приосанился и, постучав, вошел. Пятнадцатиминутное пребывание его за двойными дверями показалось Семену вечностью. Но веселые думы подогревают: «Буду работать на заводе! И не важно пока, по какому профилю учеником примут, но – на заводе!».
  – Пошли, – вышел дядя, досадуя; заспешили вниз, точно стараясь скорее удалиться от этой двери – места их очередного поражения.
  – Сглупил я решительно, – поясняет дядя. – Потом спохватился, да было уже решительно поздно; о дочери сначала завел разговор – нет решительно ничего подходящего. А для тебя, может, и нашлось бы место, так начальнику на попятный-то решительно неудобно.
  «А я-то, дурень, размечтался, что дядя обо мне хлопочет, а обо мне и слова молвлено не было, да и кто я ему? Она – дочь, а я – свалившийся невесть откуда племянник; это тете племянник, а ему – десятая вода на киселе. Но почему ей «нет», а мне «нашлось бы»? Для успокоения?» – соображает парень.
  – Она, баба, а с ними решительно всегда возня, – будто подслушав мысли племянника, пояснил дядя. – Ты не тужи, дай с мыслями собраться; теперь уже полдень, – взглянул он на часы. – Сегодня уже решительно ничего не выгорит. А завтра мы заглянем наверняка – не ахти какое место, зато верное: я его приберегал на крайний случай – начальником там сын моего приятеля. А пока иди отдыхай, – распорядился дядя – видно, тетя своим упреком попала в цель.
  Но возвращаться неприкаянным не хочется: ««первое время» давно прошло – давно уже на тетином иждивении, нахлебничек. Но не своей же волей; а есть ли она у меня? – живу у родственников на поводу». – Семен побрел по окрестности: за мостом через БЧК – Большой Чуйский Канал – Карагачевая роща; ее озера сейчас сухи, а деревья голы. – Летом здесь, должно быть, хорошо: ложись на траву и кричи высоченному небу: «Эге-ге-ей! Здравствуй! Ты ведь ласковое» – с Лидой придем сюда! Через годик, когда приедет. А жить где? Надо искать жилье. Размечтался! – вроде уже работаю; на работе подам заявление на квартиру и… к пенсии получу; здесь очень тепло и хорошо. Лида… жена, девушка… в чем разница общения с женой и с девушкой? С девушкой ожидание чего-то, предвкушение ожидания: что таится за каждым словом, жестом? Стараясь понравиться, выуживаю из тайников души лучшее, причесываю, охорашиваю; учу язык учтивости – и выгляжу дурнем. А девушка? Не одним ли миром мазаны? Только она помалкивает – скромничает до времени: уж так с Лидой близки, что, кажется, никаких тайн… но природа удерживает на грани приличия».
  Солнце вонзило меж корявых стволов, витиевато изогнутых сучьев черного дерева, «карагач» по-киргизски, косые стрелы лучей. Новосел поднялся на заросшую кустарником насыпь и неожиданно оказался на берегу обмеленного на зиму канала. «Через всю Киргизию течет – орошает; копать сгоняли народ, как в селе на страду; пешком ходили и лопаты свои», – вспоминала тетя. А теперь по берегам, словно распрямившиеся отдохнуть труженики, стоят серебристые тополя. Улыбка судьбы засветилась Семену по-новому.

Которая. Пригодилось. 3
Юрий Медных 2
 Которая.
    Юрий Медных
     гл.3
     Пригодилось
  «Дядя не всемогущ даже в отношении будущего дочери», – понял Семен и как бы с буксира сорвался – сосредоточился. Обещанный начальник оказался в командировке – судьба словно бы и здесь подставила парню под ножку, мол, устоишь ли? Лишь на третий день долгожданный разговор состоялся и тут же споткнулся о дату зачисления новичка на работу.
  – Где вы раньше были? – заглянув в трудовую книжку парня, упрекнул начальник, румяный, полнолицый детина с проплешиной на лбу и командной ноткой в голосе. – Стаж прерывается.
  Для Семена это прозвучало, как «жизнь прерывается», и на душе потускнело: «Что же ты… дядя?…»
  – Петр Васильевич, – иронически заметил ветеран. – Тебя же эти два дня решительно не было, а мы были…
  – Ладно, – согласился начальник, заговорщески улыбнувшись в хитрые глаза старика.
  «Вот она, своя-то рука!» – осваивает науку жизни Семен.

  Новичку предложили ознакомиться с аппаратурой связи.
  «Моя ты родная, армейская! – обрадовался радист. – Знать, далеко шагнула техника, если эта уже на производстве. А прежде бы подумал: «на гражданке», – поймал себя Семен.
  – Ну как? – подошел к новичку парень с живым, приятным взглядом и теплым тембром голоса.
  – Это наши, ротные.
  – Начерти какую-нибудь схему, – и, видя замешательство новичка, добавил. – Попроще.
  «Вот это поворотики! – подобрался Семен. – Здесь не по схемам работают, а свои разрабатывают. – Город!»
  – Хорошо, – напряг память новичок, вызывая плоды ночных бдений над усилителем Н.Ч. – «Выходит, ничто в жизни не напрасно – накапливается опытом – пришло время применить его».
  Семен на воспроизведенной схеме «своего» Н.Ч. указал номиналы деталей.
  – Молодец!
  «Принят! – обрадовался скиталец. – Что на работу принят и так ясно, а принят в коллектив как специалист. Но почему восторженно? Они же городские! Уж верно, им пальца в рот не клади. Поддерживают, наверно…» Откуда ему знать, что время ламповой техники на исходе, а эти парни пришли в транзисторную электронику, когда микросхемная уже на пороге. Громоздкие электронные связи ламп, отнявшие у Семена после работы не одну ночь, отрывая его от молодой жены, теперь выглядят в глазах молодежи, как ременные передачи позавчерашнего цеха в глазах современного токаря. Но ламповая техника еще нужна, и он как специалист по ней – тоже. Семен это почувствовал. Ему отдали ламповую аппаратуру с ЗИПом и стендом для их проверки, и парень даже ссутулился под ответственностью. А в награду пожаловали четвертый разряд из шести возможных и положенные к нему семьдесят рублей в месяц.
  «Не разжиреешь, – отрезвел Семен, но обнадежился. – Подучусь, покажу себя…»
  – Тебе бы, парень, образование, – присматриваясь к его работе, заметил начальник.
  – Учусь.
  – Где?
  – Среднюю заканчиваю.
  – М-м-да. А как с физикой?
  – Формулы не даются.
  – Ты, кажется, на ключе работал?
  – Да.
  – Не забыл еще?
  – Ослаб, конечно.
  Этот разговор привел Семена в кабинет ГО. Навстречу встал сухопарый, чернявый, как грач, обветренный временем мужчина – под штатской одеждой чувствуется военная косточка.
  – Радист?! – будто выстрелил он, хлопнув парня по плечу и беззлобно матюкнувшись. Все это прозвучало для Семена как «держись!»
  – Был… в армии.
  – Что значит, был? И есть! И будешь! Начальник ГО я. Петров моя фамилия, Владимир Иванович. Желаешь со мной работать? – разговор свой он постоянно сдабривает матерщиной.
  – Я работаю, – уточнил Семен, невольно вспомнив Каргасокский военкомат и «писарчука», а в уме завертелось: «Чем ребятам не угодил?»
  – И работай! – наш штаб Гражданской Обороны при вашей организации, а мы, брат, с самим военкоматом в правах спорим – так-то! А учения нам нужно выиграть во как! – он чиркнул себя рукой по горлу. – Ну как?
  «Причем тут военкомат, ваш спор, и я? – соображает Семен. – Спорьте на здоровье. И при чем тут мое согласие? Приказать можно». Не ведает еще Семен, что схлестнутся его дорожки с военкоматом.
  – Попробую, – согласился Семен, – но, видя взметнувшиеся брови начальника и вспомнив его «во как!», – поправился. – Постараюсь.
  – Не годится! – не постараться надо, а взять! вот тогда точно возьмешь!
  – Есть! – задорно подтянулся радист.
  – Вот это по-нашему!
  Рация в кузове «газика» через день сияла, как Семен в душе. Радист зашел к аккумуляторщику. А в четверг, блестя светло-коричневым лаком, к дежурке подкатил «газик» для проверки монтажа аппаратуры – так совершенно неожиданно, на «гражданке», сбылась армейская мечта гвардейца стать начальником «125-й» радиостанции.
  Утром выехали под горы: в дороге, как и положено в армии, при невероятной тряске Семен установил нужную частоту и настроил передатчик на отдачу.
  – Настраивайся, – обернулся к нему Владимир Иванович, едва машина остановилась.
  – Я на связи, – подал трубку радист.
  – Как? – брови начальника взлетели, а глаза вспыхнули; а услышав ответ корреспондента, добавил в радостном возбуждении. – Ты их привязал, что ли!? Мать-перемать!
  – Так в армии учили, – ответил радист.
  – Продиктуй телеграмму, – подал начальник текст.
  – Отстучу на ключе, так быстрее.
  – Не глуши мотора, – весело толкнул Владимир Иванович водителя. – Покуришь потом.
  Через пять минут вместо предполагаемого получаса «газик» пылит к городу; машина, лихо въехав во двор штаба, развернулась и замерла в углу.
  – Как связь? – полуобернулся залихватски сияющий начальник.
  – Здесь низинка – «телескоп» разворачивать надо.
  – Помоги, – кивнул начальник водителю, толком не зная, что это такое, а сам, едва сдерживая радостную прыть, поспешил с докладом в штаб.
  У радиста «наушники», головные телефоны по-армейски, наполнились перекличкой связистов: вроде они, блуждая по лесу, аукаются. Радист переключился в телеграфный режим, перекрывающий втрое большее расстояние, чем телефонный, и обменялся кодовыми приветствиями и информацией.
  С достоинством победителя подошел Владимир Иванович в сопровождении гражданских лиц обоего пола и, подмигнув радисту, небрежно протянул руку за текстом:
  – Молодец, Семен Иванович. А на запасной волне?
  Семен, забыв о ней, замялся, но тут же нашелся:
  – Еще не время, с другими связываются.
  – Мы главные! Поторопи, – понял и поддержал радиста начальник.
  Радист, быстро перекрутив шкалу, раскалил «неонку» на отдачу и отстрекотал вызов.
  – Есть! – улыбнулся он, подавая листок с каракулями.
  Делегация, что-то вполголоса обсуждая, исчезла в дверях, а радист, не желая расставаться с эфиром, последил за работой остальных и переключил приемник на музыку.
  Снова подошел сияющий от носков сапог до козырька форменной фуражки, остальное на нем штатское, Владимир Иванович – Семену почему-то вспомнился Керенский.
  – Спасибо, мать твою!… Спасибо, Семен Иванович! Спасибо, Сенька! Молодец! – тиснул начальник руку радиста и от полноты души шарахнул его ладонью по плечу. – Так держать! Молодцы, ребята! – кивнул он водителю. – Поехали… к гастроному, а радисту велел прихватить инструмент, пояснив его начальнику, – Со мной! – и увез радиста к себе на квартиру.
  – Полюбуйся, Аня, – самородок! Первое место по республике мне сегодня выдал: едва успели притормозить, а у него уже связь готова!
  Семен не знает куда деть от похвал глаза и руки.
  – Верно, поволновался я, рискнув на авось отрапортовать начальству о дальнейшей связи, но радист – молодец, не подвел!
  – Владимир Иваныч, зачем инструмент взяли? – уклоняется Семен от похвал.
  – Есть тут у меня «прихворнувший». Ты пока только ознакомься, это не к спеху, это потом; радиола у меня, для выставки экземпляр готовили, да где-то задиринка в нем случилась, я и приобрел аппарат по сходной цене – взгляни, а потом, на досуге поколдуешь.
  Радиола оказалась редчайшим экземпляром высшего класса, а коньяк – крепчайшим, благо, закуска соответствующая.
  – Я на работе, – запротестовал было Семен.
  – Цыц!… Твоя работа на сегодня закончена! – по-своему приласкал радиста начальник.
  – Володя, – отозвала жена мужа. – Наживешь ты неприятностей: весь штаб полтора человека… радист ведь – подчиненный…
  Семен принял метафору «полтора человека» – как малочисленный.
  – Будет, – отстранил ее муж. – Часто ли ты угощаешь моих подчиненных? То-то – подчиненный подчиненному рознь – какой он, к черту, подчиненный сейчас? – он начальника на первое место за здорово живешь, что называется, за уши вытянул. А ты, Семен Иваныч, как я погляжу, не из панибратских.
  – Владим Иваныч, мне нравится эта работа, – ответил Семен, управляясь с закуской.
  Семена отметили благодарностью по предприятию и скромной денежной премией, как говорится, дорого внимание, а начальника ГО – месячным окладом и дипломом первой степени.

  Не каждый день учения ГО, а телефонная связь, обеспечиваемая службой, нужна городу бесперебойная – рабочих рук не хватает, вот и сдружился опять Семен с ломиком, лопатой и прочей спец. утварью связистов на линии. Неподатлива предгорная почва, но Семен и тут нашел выгоду: товарищи, обливаясь потом, чумазые, в тень лезут, а Семен на солнцепек. Уже чернее черта, а ему все мало.
  – Это я после Сибири отогреваюсь, – отшучивается он.
  Длинно южное лето, а для Семена в работе и надеждах оно промелькнуло. Нет-нет, да и взгрустнет о Лиде.
  – Ты что, девчат, что ли мало? – подтрунивают товарищи.
  – У меня жена есть.
  Редкие учения ГО как праздники: как с друзьями, встречается радист с аппаратурой, но семьдесят рублей – не состояние, и давно уже осень на дворе.
  – Готовься, – ответил начальник на вопрос о повышении разряда, а в интонации радиослесарь уловил, что он еще слабачок: мол, денежки зря не платят. А может, ему только показался этот намек – от матери черточка характера. Призадумался Семен. А тут еще военкомат побеспокоил, да так, что Семен оказался в строю переподготовщиков: Целине тоже нужны радисты; с котомкой за плечами радист мысленно прощается с Лидой еще на полгода: куда она приедет после курсов? К его тете? Он и сам уж там надоел: хорош гость, пока он гость, а не домочадец. Да еще с семьюдесятью рублями на все про все.
  – Пришитов, выйти из строя! – вывел бедолагу из оцепенения собравший их лейтенант. – Можете идти по месту работы.
  И не ветром ли сдуло парня со двора, как с лобного места.
  – Петров просил зайти, – встретили Семена ребята, как спасенного.
  – Здравствуй, дорогой! Здравствуй! – вышел навстречу Владимир Иванович. – Я же тебе говорил как-то, что мы с военкоматом в правах спорим – нам самим радист нужен.
  – Так это я вам обязан! – благодарно блеснул глазами радист. – Спасибо, Владимир Иваныч! А то, думаю, куда жена приедет?
  – Не только мне, а и предприятию: ходатайство мое! а бронь они наложили – только сейчас с военкоматом окончательно созвонились.
  – А я, признаться, пережил нечто, подобное Достоевскому, когда у него перед казнью в последний момент петлю с шеи сняли.
  – Ну так уж и петлю?
  – Вы для меня благо сделали, а у меня на уме что-то вроде измены.
  – Это как понимать? – вметнул начальник брови.
  – Платят мало, Владимир Иванович, не распрямиться на эти деньги.
  – А поначалу хватало? – слышится Семену ирония в вопросе.
  – Всегда надеемся на лучшее.
  – На разряд сдавай.
  – С разрядом только волокита: что пятнадцать рублей дадут? Да и транзисторов не знаю.
  – И что придумал?
  – Подвертывается работенка в строительной организации: должно утвердиться место радиста шестого разряда. И квартиру получить проще.
  – Резонно. И скоро это?
  – Созваниваюсь – жду.
  – Н-н-да: в Первом отделе, конечно, нам с тобой спасибо не скажут – два месяца ответа на запрос ждали о твоих данных с места рождения, поэтому ты на переподготовку едва не угодил; ну да я претензий не имею, хоть и жаль расставаться.
  «Первый отдел! Запрос! И комар носа не подточил?! А ссылка родителей? А заключение отца? Неужто Сталинизм перечеркнут»?
  – А может у вас что есть? – закинул удочку Семен.
  – У меня? Секретарь, и тот на полставки.
  «Полтора человека», выходит, не метафора», – понял Семен.
  А с тетей у племянника стычка вызрела: с дочерью ее, сестрой своей двоюродной, капризной в беременности, не поладил, и вот, как само собой, не пришел однажды, оставшись после работы в дежурке. Начальник, проведав об этом, сделал так, что в дежурке очутился матрац, временно, конечно.
  Зима опять выдалась ласковая – не в пример сибирским, и незаметно проскользнула легкими дождичками: «А наше северное лето – карикатура южных зим», – оценил ее в свое время классик. Семен, резко перейдя на «диету» из молока и хлеба, заметно постройнел, зато к мартовскому празднику у него стало чем оплатить Лиде дорогу из Томска во Фрунзе и обратно. Погостили у тети; погуляли в Карагачах. Зимние они, конечно, неуютны. И все-таки блаженство – ощущать Лиду рядом, горячую, восторженную, тоже изголодавшуюся по мужу – даже спустились на пол со скрипучей кровати.
  – Вы с ней как два голубка, – радуются, глядя на них, родственники.

  – Вот это ты отмочила! – пишет Лида про восторг подруг. – Это надо же – махнуть среди зимы на два дня на юг! Вот это муж!
  А Семен десятки раз исходил те места, где они гуляли с Лидой. Судьба же опять готовит ему свои сюрпризы.

Которая. На вираже 4
Юрий Медных 2
 Которая.
    Юрий Медных
    гл.4
    На вираже
  Подобно временам года, сменились взаимоотношения супругов: Семен, в отрыве от семьи, почувствовал ответственность за нее, а Лида, напротив – словно ей развязали крылья: ей пора приехать с курсов, а от нее и весточки нет. «С чего это Карагачи казались мне райским уголком? – загрустил Семен. – И в городе зелень притомлена зноем. – Понравится ли здесь Лиде? «Вылетай»! – послал телеграмму. – А куда?» И его осенило: в ближайшем дворе за глухим дувалом – забором из глины, спросил у женщины, вышедшей на зов в пестром, заношенном халате, не сдается ли квартира.
  – Что ты, что ты? – всполошилась баба, будто он заподозрил ее в воровстве. – Сроду мы энтим не занимамся, – и перебрала по пальцам родню. – Живем скромна, честным трудом, дажа ни у ково не занимам, оно – в глаза лезть.
  Семен, пригнувшись, как от удара, выскользнул из калитки и несколько кварталов, боясь оглянуться, уносил ноги. Только под вечер, на окраине, во дворике, переполненном чистотой и розами, ему повезло.
  – Проходи, касатик, – предложила комнатку старушка.
  «Уютненько», – осматривается скиталец, мысленно отметая хозяйку.
  – Тридцать пять рубликов, – словно уменьшая рубли, прошелестела благодетельница. – Вы, я полагаю, семейнай… а маленького не придвидица… а то пойдут, знаете, друзья-таварищи… а с маленьким тожа – писк, пеленки… а мне под старость покой нужен. А вы, я вижу, скромнай.
  «Хорошо, что повременили с маленьким», – отметил Семен, досадуя, что квартиранты воспринимаюся, как нахлебники.
  – За свет особо, топливо тоже ваша, – накручивает «божий одуванчик», – А вода… в колонке, за аградай.
  – Уютненько…, – ответил Семен.
  – Да-а…
  Семен вернулся в мастерскую: она загромождена, а не на чем взгляда остановить, да и он здесь вне работы неуместен, но не по городу же слоняться – все примелькалось; повертел в руках радиолампу и швырнул в урну – лампа глухо лопнула. «Этак недолго и что-нибудь дельное угрохать – нервы; в мои-то годы? А, черт их знает, в какие они годы и отчего пошаливают? От таких экскурсий, как сегодня, и загавкать можно. Съезжу-ка к дяде Грише; Федор на заводе работает: есть, поди, друзья-знакомые – помогут найти квартиру».

  – О! пропащий явился! – встретили его в селе, уже проводив мимо собаки.
  – Почему, пропащий?
  – У нас особых приглашений нет – свой, значит, без зова приезжай.
  Семен и не думал о выпивке, но за ужином от рюмки дядиной настойки не отказался, больно уж на душе неуютно.
  – Как работа?
  – Нормально, когда основная, по радио, но больше по объектам мотаюсь, подручным. И это бы еще ничего, да мало платят.
  – Разряд повысить можно?
  – Можно, но хлопотно. Да и другое сейчас прижало.
  И пошли откровения, пока по телевизору не началось кино. А там и ночь накатилась. Уютно Семену на диване меж свежих простыней – в конторке отвык от этого. Только как же это получается? Освободили же от переподготовки. А в военкомате и разговаривать не стали, и он уже в части. Опостылевший сержант с «салагами» на плацу возится, а он, Семен, как бы в стороне.
  – Ты острил, что незнакомо все в армии – первый раз служишь, – язвит сержант, оставшийся на «крупу». – Теперь потренируйся.
  – Мне уж и по второму разу «дембель» положен, – кажется Семену, что он навсегда застрял в армии. – Только успел жениться, а с женой почти и не жил. Как-то она теперь там? Ведь из военкомата увезли, попрощаться не дали.
  – Подождешь с дембелем, не до тебя: командира нет.
  Семен ринулся в канцелярию, а там даже секретаря нет: не то на обеде, не то в отпуске. «Бежать надо, – понял Семен; но найдут – упекут в дисбат; и хоть бы я здесь нужен был, а то слоняюсь как неприкаянный. А! – вспомнил. – Я же десантник!» – раскинул руки и полетел по казарме, но сержант тут как тут.
  – Не положено; ходи по полу, как все.
  – Пошел ты… – отмахнулся Семен и подошел к окну, распахнул его и понесся над частью, над городом, но его сносит к части, а сержант следом поспевает. И как бы высоко Семен ни взлетел, сержант все равно за ноги хватает.
  – Один раз служил – по госпиталям сачковал и теперь не хочешь!
  – Отстань, зараза! На «гражданке» никому не нужен, так здесь пристроился. Я тебе не «салага», измываться надо мной.
  Семен очнулся и некоторое время остывал от видений. Воскресенье, можно бы и отдохнуть, но, чтобы не надоедать родственникам, уехал в город. По пути прихватил пива, колбасы и хлеба: после одинокой «пирушки» прилег с книгой на стол, размечтался, окутываясь дремой. И опять в военкомате – проходит комиссию на годность к ВДВ. «Ополоумели они, что ли, – соображает бедолага. – Меня же едва не комиссовали после операции; вот именно, едва: в военном билете ни травма, ни операция не указаны. А коли служил в ВДВ, то и переподготовку там проходи. Хруста в коленях врач не «заметил». «Ну ладно, эскулап, принимай выправку – это единственное, что осталось для отстранения». Едва набрав воздуху, Семен сделал видимость полного вздоха, и выдохнул в измерительный прибор, даже закашлялся.
  – Подохнешь на первом же прыжке! – провокационно огорчает парня специалист.
  «Сам не подохни», – удовлетворенно думает Семен.
  Проснулся до рассвета; включил «маяк» и, чтобы лишний раз не нарываться на кривотолки соседей по двору о месте жительства, пролежал до восхода. Днем трудился машинально, ожидая звонка от брата. Зов к телефону воспринял как конец работы и после обеда уехал в Кызыл-Аскер.

  У ворот Федорова знакомого братьев встретил собачий лай.
  – Проходите, – сдержанно улыбнулся хозяин, придержав пса.
  Времянка, невзрачная снаружи, оказалась уютной внутри. «Как наша с матерью избушка», – подумал скиталец.
  – Заселяйтесь хоть седьня, – хозяин опять собрал в улыбку морщины. – Я не нуждаюсь, но товарища уважу, да и деньги в хозяйстве лишними не бывают.

  К этому времени «СУ-10», куда Семен определился радиослесарем по шестому разряду со ставкой в сто пятьдесят рублей, заполучило радиостанцию стационарного и автомобильного исполнения. Вороненую стойку главной рации расположили в комнатке с окном во двор. На окно Семену поручили поставить решетку, а на дверь повесить соответствующую табличку. Теперь надо распределенные по объектам машины со связью «выловить» и осмотреть. А для надежной централизованной связи с ними нужна высокая антенна; а для настройки рации и текущего ремонта – инструмент, приборы, запчасти. Пока над конторкой, приютившейся в ложбинке, сиротливо торчит штырек «Куликова».
  – Связи пока нет, – ответил радист энергичному, лет тридцати, инспектору из Треста. Семен еще не научился дрожать перед сильными мира, скорее, наоборот: сильный – помоги.
  – Добывай, – ответил инспектор.
  – Сам? – уставился Семен на кучерявого, чернявого, с горбинкой на носу, рослого мужчину.
  – Не добрый же дядя. Доставай, хлопочи, налаживай, – делится инспектор нелегким опытом обеспеченца. – А связь чтоб была… к концу недели.
  – А почему не завтра?
  В ответ, как сделаться самообеспеченцем, инспектор посоветовал обратиться в бухгалтерию. И Семен с чековой книжкой в руках – ею он так и не воспользовался – оформляет, где находит детали, кипы бумаг по безналичному расчету. Для поделки мачты ему выделили железа-уголка и сварщика, разбитного парня, себе на уме. Тот взялся за повременную работу-волынку ради бесконечных перекуров и выпивок. В радиорубку поставили стол, на него – усилитель мощ¬ности «УМ-100». Семен укрепил на крышу гаража репродуктор «колокол», и над управлением зазвучал «маяк». А категорическая табличка на двери: «РАЦИЯ. Посторонним не входить» зазвучала как приглашение для перекуривающих – «это посторонним, а они свои». Но замкнутость озабоченного радиста быстро их выветрила, кроме одного.
  – Где у тебя приемник? – ищет глазами Гришка Перцев, худощавый, всегда чумазый водитель «Беларуся».
  – Ты на него чуть рукой не «наступил».
  – Эт-тот? – щелкнул парень телефонную капсулу, оглушив через усили¬ель из «колокола» территорию.
  – Аккуратнее. Диод и резистор я в корпус впаял – на столе лежать не солидно.
  – А так солидно?
  – Кому какое дело? Должно же у радиста что-нибудь говорить.
  Так же решил и начальник, поставив на рацию приемник второго класса. А волынку с мачтой прекратил, переоформив сварщика на сдельную работу, и бригада монтажников за два часа воткнула в небо пику антенны на конце высокой сварной трубы, укрепленной растяжками.

  Время идет, а Лида молчит. Семен написал ей отчаянное письмо, а потом догадался вызвать на переговоры.
  – Че ты кипятишься? – услышал он насмешливый голос.
  – Ты почему не едешь? И что за тон?
  – Ты соскучился?
  – Спрашиваешь!
  – А я тебе нужна?
  – Лидка! Ты в своем уме? Ее тут жду-не дождусь, а она. Вылетай немедленно! Деньги-то на дорогу есть?
  – Ладно, прилечу, встречай.
  «Вот это номер! – озадачился Семен. – Меня город отрезвил – я и глядеть на девчат забыл, а она куражится… видно, есть к кому голову приклонить. Это она в отместку за мои каргасокские куражи – в селе ей некуда было податься, вот она и тихонничала, а в городе пообжилась: молодая, интересная, можно за незамужнюю сойти, вот и отпускай жену от себя, да еще в город; значит, она уже далеко не та, не его Лида, – отведала запретного яблока свободы», – Семен поймал себя на слове «отрезвился». – стал трезвым и «отрезвился» – перестал шалить. В одном слове два смысла. А на работе Семен, неожиданно для себя, вроде впервые, заметил Веру, сдобную, молодую регулировщицу контактных стоек. И загорелся да так, что захотелось ее поцеловать; ни с того ни с сего подойти и поцеловать; и подошел бы, да застыдился вдруг возникшего желания большей близости. – ядовитым оказался Лидин укол по самолюбию, а последствия его непредсказуемыми.

  – Где же твоя супружница? – поддал перца озадаченному мужу хозяин.
  – Что она там забрала в голову? – жалуется парень. – Сегодня разговаривал, вылетает.
  – С норовом она у тебя, – недоверчиво собрал хозяин морщины в улыбку.

  Семен же, продолжая хлопоты о семье и прознав, что Управлению нужен кассир, как говорится, одной рукой застолбил у начальника это место до конца недели, а другой вцепился в аэропорт. Лида прилетела в пятницу, на исходе дня, и два вороха новостей, перегорев, уложились во взаимное:
  – Здравствуй!
  – Привет! А я не хотела ехать, – ошарашила она мужа.
  – Почему? – изумился он.
  – Девчонки говорят: «Святой он у тебя, что ли? Если в селе гулял, то за год… в таком городе…
  – В каком, в таком?
  – В южном, знойном.
  – Дуры твои девчонки. А ты сама-то способна соображать: в селе у меня неразбериха была, еще до тебя начавшаяся – едва расхлебал. А теперь ты у меня одна, единственная. А вот я у тебя теперь один ли? Поехали домой.
  – У тебя и дом есть? – пропустила она его «шпильку», и это больно задело мужа.
  – Дом не дом, а квартиру снял – времянка двухкомнатная; кровать панцирную купил; о бутылки запинаюсь – сдать не соберусь.
  – Запил с горя?
  – Молочные, а ем на подоконнике.
  Подошли к калитке.
  – Спокойно, Джек, – погладил он овчарку, придерживая за ошейник. – Хозяйка приехала. Лид, проходи вон в ту дверь. Не пес, а Цербер, я тебя с ним познакомлю.
  – Дядь Вань! Лида прилетела! – радостно крикнул он в окно.
  – Лидок, вот наш особняк.
  – Отдельно – это хорошо. Где руки помыть? – вошла она. – Хозяин! – улыбнулась жена.
  «Знакомые, родные губы «розочкой»! – сияет Семен, любуясь женой.
  – Сейчас, полью над ведром.
  Постучав, вошел хозяин.
  – Здравствуйте. А я уж подумал, что он обманул меня, что женат, – и вышел, пожелав спокойной ночи.
  Как же! Спокойная она у них будет!
  Утро застало их в объятиях друг у друга. Встали. Семен восторженно и ревниво, словно тихий уют может быть соперником, любуется Лидой: глубоко запахнутый цветастый халат красиво облегает худенькую фигурку. Лида то плывет, то порхает из кухоньки в комнатку, разбирая свой чемодан – осваивается хозяйка. Семен обнял ее и покрыл поцелуями.
  – Увидят же… – она склонились над своим чемоданом.
  Есть в вещах что-то загадочное – каждая о чем-нибудь напоминает, будоражит воображение – ревниво косится он на незнакомые, приобретенные без него. А после полудня прошлись по магазинам. Вернулись домой с продуктами в новой кастрюле. После позднего обеда, затянутого до вечера: от «четка» на двоих захмелели и улеглись, жадно ласкаясь.
  – Не отпущу больше никуда! – неистовствует Семен, – Какая ты!…
  – Какая?…
  – Ласковая… нежная… жаркая…
  – А ты… тоже… и какой-то…
  – Какой?…
  – Безумный, что ли… неудержимый… необузданный…
  Утомленно разнежась, обнаженные, раскинулись на простыни, ревниво осматривая друг друга.
  – Я тебе место кассира припас, завтра же и перехватим его, не передумает же начальник за выходные.
  – Зачем же сейчас об этом? – прижалась к мужу Лида. – Завтра, дорогой, завтра…
  «Завтра», имелось в виду, в понедельник. А утром было воскресенье, и счастливая пара пошла по городу.
  – Осень, а у вас жарко.
  – Теперь уж, милая, у нас.
  – И зимой у… помнится, здесь тепло было.
  – В костюме ходил, а тетя за это укоряла, мол, форшу.
  – Небо высокое.
  – Посмотри, на какой высоте облака.
  – И верно. А я чувствую, что просторно, а почему? А ты сразу: «облака».
  – И в Сибири свежее.
  – Холоднее.
  – Нет. Летом свежее. А здесь духотнее.
  – Не замечал.
  – Там же лес хвойный, смолистый, а здесь листва.

  В понедельник молодые разбежались к начальнику отдела, а угодили в лапы другому – по кадрам. И кадровик, показывая свою значимость, продлил переживание супругов еще на трое суток, пока Семен не отремонтировал ему телевизор.
  На рацию заглянул Перцев.
  – Дрянь дело, – рассудил Григорий, узнав, что Семен устроил рядом с собой жену.
  – Почему? Вместе веселее – посоветаться можно.
  – Вот именно…
  – Ты чего не в духе?
  – Тут взбеситься впору: помнишь, я говорил про девушку?
  – Ну?
  – Вот тебе и ну. Женился я на этой… женщине. Детей усыновил. Вот тут она себя и показала. Теперь хоть в омут.
  – Так серьезно?
  – Невмоготу: подал на развод, а она мне алименты пришила.
  – Д-да-а-а, не позавидуешь.
  – Подал на пересуд… выгорит ли что…
  – У нее совести, что ли, нет?
  – Куда хватил. Откуда у фурий этот дефицит? И представь: с этакой Золушкой да еще бы и на работе вместе.
  Семену и приятеля жаль, и Лиду такой представить не хочется. Но в памяти свербит: «соскучился?», «а нужна я тебе?»

  На планерках у начальника дым коромыслом; за словом в карман не лезут и женщины: некогда отыскивать в многотысячном лексиконе нужные, яркие слова, берут подручные – самые соленые. А вопрос раскален: в связи с расширением производства не могут прорабы решить: кто – строитель, а кто – монтажник, и Трест разделил их на два Управления. Лида осталась на левой части территории – в «СУ-10», а Семен на правой – в «СМУ-7».
  У радиста при настройке аппарата на новую антенну вышел из строя блок ВЧ, а где взять лампу антикварной марки? Помогла частным образом одна из автобаз, сбагрив незадачливому специалисту бросовые лампы в обмен на пачку новых мощных транзисторов, и у новичка назревают крупные неприятности: рацию решили сократить; надо отчитываться по финансам. «Так вот за какие промахи отца засудили!» – с ужасом понял Семен и, превосходя себя в проворстве, откуда что у парня взялось, быстро передал рацию ничего не ведающему механику, а с него взятки гладки – спишет, не впервой.
  Зашел попрощаться Перцев.
  – Вот и уносит тебя судьба заблаговременно от жены, – невесело шутит Григорий.
  – Куда теперь? – приуныл Семен. – По Сибири мыкался, теперь здесь…
  – Наведайся в радиоателье, это рядом.
  – Не шути так: там мастера, а я только рации жечь мастер.
  – Радиола – не рация – натаскаешься: голова есть, руки на месте.
  – Спасибо, утешил, – усмехнулся Семен.
  Спасибо – не спасибо, а жить надо, и не как-нибудь – жена рядом. Решился Семен испробовать удачу еще раз.

  – Какую аппаратуру знаете? – принял его в скромно обставленном кабинете начальник, мужчина лет тридцати пяти.
  – Радиоприемники, магнитофоны, проигрыватели, – припоминает Семен, с чем сталкивался.
  – А как транзисторная аппаратура?
  – Нет, – оробел парень.
  – На них у нас отдельная бригада, – успокоил начальник. – Та-ак, – изучает он Трудовую книжку новичка. – У вас шестой разряд.
  – Да, – опять насторожился парень – «не сдавал же на него, а по месту присвоили».
  – Ничего против не имею, но вы, как я понимаю, прежде в ателье не работали.
  «Куда он клонит?» – переживает Семен.
  – Мы могли бы вас взять по шестому, но у нас ребята… есть и асы… работают по пятому – план меньше. А вы можете… сразу не потянуть.
  – Я ни на что не претендую, – обрадовался парень.
  – Вот и хорошо. Возьмем вас по… четвертому. А покажете себя…
  – Конечно! – согласился Семен, радуясь и полученной работе, и возможности освоиться.
  Но опыт к новичку приходит коряво и не спешит нарастать. Спасибо ребятам – помогают, мимоходом подсказывая неисправность. Новичок поражается их проницательности и злясь на свою бестолковость – с первым приемником до обеда провозился. Тут же подошел мастер с бланком наряда, показав, как заполнять. Работа оценена в четыре рубля, двадцать копеек – не густо для плана. Семен вопросительно посмотрел на мастера.
  – Пожалуйста, – показал тот рукой на переполненные стеллажи.
  И руки, не обретя уверенности, набирают скорость.
  – Пришитов! С первым тебя повтором, – отечески сочувственно подал мастер парню возвращенную аппаратуру.
  Семен, едва взглянув на монтаж, понял, что не по его вине возврат, но ремонтировать этот аппарат надо в первую очередь и бесплатно – гарантия же; специалист, значит, должен был предусмотреть. Семен заметил, что ребята берут аппаратуру поновее. «А старая чем прови¬нилась?» – озадачился он. Но усложненность монтажа и низкие расценки за ремонт быстро просветили его. И если первый заработок огорчил своей мизерностью, то второй и третий, когда он поднажал, обнадежили: Семен по пути домой купил белый кухонный стол и на себе, как прежде кровать, доставил на место.
  – О! С покупкой! – отметил хозяин не то с одобрением, не то с насмешкой за способ доставки.
  Зато жена в восторге:
  – Сеня! Стол! Настоящий кухонный стол! – придя домой повисла она у мужа на шее. – Аккуратный, белый, немаркий. – Конец обедам на подоконнике. И опять на себе?
  – На грузовое такси денег не хватило.
  – Подождал бы меня, вместе бы сходили.
  – Тогда бы сюрприза не было.
  – И столешница есть! – вилки ложки положить.
  Потом, после семейного совещания Лида взяла напрокат холодильник, и на кухне домовито зажужжал, красуясь молочной облицовкой объемистый «Мир» – можно запасаться продуктами.
  А однажды в ателье кто-то привез телевизор «КВН» – антикварную диковинку – всей мастерской обступили его. А домой, отдав за аппарат четвертак, увез Семен, ведь это «ископаемое» еще и показывало по своей единственной программе.
  – Для таких вещей такси надо брать, – ворчат пассажиры в троллейбусе.
  – Груз дешевле такси, – усмехается Семен.
  Восторгов хватило на целых три вечера: Семен – пытаясь поймать еще один канал, полез перестраивать контуры, и к концу недели они с Лидой видели на экране какие-то тени, а закончил службу их телевизор тумбочкой под умывальником.
  Семен научился определять неисправности «на лету» – у ребят есть что перенять: Серега за минуту отыскивает поломку отверткой; Никита на столе устраивает отремонтированной аппаратуре «землетрясение».
  – У кого есть схема проигрывателя? – спрашивает кто-то из новичков.
  – А на утюг схемы не надо? – острят в ответ.
  – Ребята, кто отремонтирует паровозный гудок? – невинно интересуется «Бес» – виртуоз ремонта Бессонов, из бывших радиохулиганов.
  В цехе сдержанное молчание.
  – И я не возьмусь, – продолжил он. – Не мое это дело. Но любой кочегар лезет в радио с видом знатока, а потом несет аппаратуру с раскуроченными потрохами к нам.

  Сноровка у Семена растет, а небрежность в погоне за плановым рублем, еще быстрее: по выполнению плана он догоняет асов, а по повторам сам ас.
  – Чье это!? Не удосужились завернуть ни одного винта! «Ригонда» вывалилась на руки! – возмущается на выдаче приемщик.
  – Неси Пришитову, – не глядя, определил мастер.
  Руководство решило повоспитывать сотрудника, показав ему хотя бы часть того, что он теряет из-за своей спешки: радиомеханику выплатили четверть премиальных, причитающихся по его выработке, и Семен с Лидой купили в кредит телевизор и за наличные – шифоньер; довезли покупки на тележке хозяина, благо, магазин недалеко – всего три остановки.
  За день в цеху набирается изрядно заявок, и механик приобщился ходить по ним после работы – пригодился постепенно сэкономленный запасной комплект радиодеталей. Но ремонт на дому отличен от ремонта в мастерской.
  – Мастер пришел! – встречают специалиста хозяева, в основном нацмены, и вся улица ожидает своей очереди, а хозяйке дана команда главы семьи: готовить ужин. Приходится увиливать от таких застолий, часто ссылаясь даже на выдуманные заявки, иначе можно по иной дорожке покатиться.
  – Выпью я у вас стопарь, да у соседа вашего, а третьему соседу буду пьяный ремонтировать? Ведь и вы бы мне пьяному не доверили.
  И с уважением отдает хозяин свои рубли, искренне интересуясь, не мало ли?
    
  Лида расцвела от таких успехов мужа, ежедневно пополняющих скромную семейную кассу, даже на женские пустячки тратиться стала. Но азарт одержал над Семеном верх, и руководство решило ради престижа ателье расстаться с механиком. После разговора с начальником «по душам» механик ушел по «собственному желанию». И началась у него иная, совершенно неожиданная «одиссея»: прослышал он о существовании РВЦ. «Радио-вычислительный центр», – обрадовался Семен, и пошел туда. В отделе механики разговорился с энергичным, молодым, стройным, среднего роста мужчиной, с плавной, покачивающейся походкой, с карими проницательными глазами и с бархатцой в голосе. Ивану Александровичу Бродному приглянулся парень, а его Трудовая книжка сыграла решающую роль: парень знаком с техникой, значит, и эту осилит, – знакомит начальник новичка с техникой. Семена же оглушили стрекочущие механизмы, называемые перфораторами – он впервые их видит. «А где же радио?» – озадачен он.
  – Иван Александрович, как расшифровывается ваше предприятие? – догадался спросить Семен.
  – Республиканский Вычислительный Центр.
  У Семена и челюсть отвисла: на его месте ушел бы почти любой, мол, не туда попал, но не в натуре Семена отступать, даже если он случайно взялся за дело, а Семен решил, что уже взялся, если завел детальный разговор, вроде он уже пообещал, что будет здесь работать. Таким же он знает себя и в магазине, и на базаре: спросил цену, значит, надо покупать, потому и цен не спрашивает, а тщательно их высматривает или ждет, когда кто-нибудь спросит. Семен горячо нырнул в новое дело, не задумываясь: хватит ли воздуха, чтобы вынырнуть.

Которая. Сначала 5
Юрий Медных 2
 Которая.
    Юрий Медных
    гл.5
    Сначала
  Тяжелеет генсек под очередными наградами, даже подбородок отвис и язык заплетается, а анекдоты роем мух жужжат над ним. Дочь его, Галина, развила аппетит на бриллианты и на кавалеров. Вслед за Вьетнамом, полыхает в его миролюбивой политике Афганистан. Это почище Хрущевской Целины с зерном, схороненном в Волге. Застольничает страна, глядя на генсека. А супруги Пришитовы приуныли на новом заработке Семена. Да тут же еще одна забота: Федор сменил работу, и дядя Ваня, опасаясь претензий жильцов на жилплощадь после годичного жительства на ней, предложил жильцам подыскивать квартиру. Южная зима, вторая для Семена и первая для Лиды, выдалась на редкость морозной: две недели держало под сорок, будто Сибирь, вслед за Лидой нагрянула – угольные склады опустели. Пришитовы включают на ночь электроплитку. Хозяин в этом усмотрел возможность пожара. Но зимой не выгоняют, и он разрешил наломать в саду сучьев, а на растопку Семен приносит из цеха отработанные перфокарты, и супруги до слез раздувают печь, повторяя опыт с сырыми горбылями. Но блеснула радость: Лида достоялась в очереди до квартиры – в бараке освобождают. Пришли с Семеном утром замок повесить, а там – новый хозяин! Сосед стену прорубил и расширил жилплощадь. По закону он прав. Очередь зависла – не хлопайте ушами.

  На новой работе Семен в учениках: вгрызается не только в «собачки», рычаги да пуансоны незнакомой техники, но и в новые для него схемы – релейные: попробуй с непривычки определи, где катушка, а где ее контакты. Но деньги нужны, и ребята уже на втором месяце работы подали заявление на повышение квалификации. Напарнику семнадцатый год и тоже Семеном зовут; они в работе дополняют друг друга: Семен-«учитель» механику знает, а Семен-«ученик» – электрическую часть. После спешной подготовки Семены с треском провалились на экзамене и утром оба не вышли на работу: «учитель» с похмелья, а «ученик» с температурой – покрутился Иван Александрович. На следующий день он поставил ребят на ноги, уговорив комиссию дать ученикам авансом по третьему разряду. И повеселели механики: хлопочут с отвертками над машинами, а чуть свободная минута – за схемы и техописание. Лида, глядя на воспрянувшего мужа, тоже повеселела.
  Наступает весна, и радоваться бы теплу и красоте природы, да хозяин все энергичнее поторапливает, ссылаясь на необходимость ремонта. И опять выход нашла Лида: через знакомых отыскала свободную комнату на другом конце города, у пожилых чудаков: то им одна половина дома нравится, то другая, и кочует Семен с мебелью, осваивая технику ее разборки и сборки. Через полгода «чудачеств» нашли бедолаги трехкомнатный особняк в еще большей глубинке – в Ала-Арче.

  А Семены, подготовясь к экзамену на очередной разряд, защитились с честью – по такому случаю Иван Александрович на профилактический спирт не поскупился.
  – Что я вам говорил! – гордится он – Пришитов еще фору даст!
  И опять Семен поверил в себя, даже Семен-«учитель» заревновал: принес как-то после смены бутылку водки; девчонки-операторы по «наперстку» пригубили, а Семенам налили остальное: у Семена-большого глаза округлились – «кочеядровская наука» – куда столько? А Семен-младший обиделся.
  – Чего брындишь? Или в большие мастера вырос? Иван Александрыч с нами выпить по случаю не чурается.
  – Тезка!? – возразил старший, – Честное слово, мне это не по силам, да и тебе, – оценил он молодую, приземистую, широкоплечую фигуру напарника с косинкой к носу в карих глазах, – Форсишь ты.
  – Я?! – взорвался младший. – Смотри! – и опрокинул стакан в рот. – Так я тебе и поверил, слабак! – выдохнул он в сторону старшего и вытер тыльной стороной ладони губы.
  – Черт с тобой! – расхрабрился старший: «коли пацан может – мне, мужику, заказано, что ли»? – и выцедил морщась свою долю.
  – Давно бы так! – подобрел младший.
  – Вот это по-нашему! – поддержали девчата.
  А у Семена-старшего через пять минут комната поплыла. А утром едва дотащился до работы. Девчонки шепнули Ивану Александровичу, когда он заглянул.
  Механик скрючился в мастерской, уронив свинцовую голову на руки, а шеф тормошит его:
  – Семен Иваныч, я вам, знаш-понимашь, новый ЗИП достал, пошли, – зовет он в кладовку. – Посмотри.
  «Милейший ты наш, Иван Александрыч, не из пьяниц я; глаза бы мои света божьего не видели; оставь меня ради бога, – думает Семен, – Но надо идти – работа».
  – Смотри: одобришь? – нарочно громко говорит шеф, подталкивая Семена к стакану на полке.
  «Ну, отец родной»! – потеплел душой Семен и, морщась от отвращения, процедил в себя пятьдесят граммов.
  – Спасибо, Иван Александрыч!
  – Мне твой напарник, знашь-понимашь, позвонил, – выгораживает начальник девчат. – Справлялся, как ты. Он сегодня в отгуле. Только чур, знашь-понимашь, этим не увлекаться.
  – Что вы! Это я вчера расхрабрился, по случаю.

  Семены одолевают релейную память допотопных перфораторов, а тут новая техника приспела, германской фирмы «Зоемтрон». Механики облепили новинку, а Семен-старший – в сторонке – не любит толкотни. Шеф потом подошел к нему:
  – Нравится техника?
  – Немецкая точность и аккуратность.
  – Оборудуй ими свой цех.
  – Так уж прямо и мой цех! – заблестели у механика глаза.
  – Твой! За этим дело не станет.
  – Ну, если так! Ее же изучить надо.
  – Забирай одну в цех и… хоть по винтику, но… чтобы потом работала… – не то нам с тобой и всыпать могут.
  – Постараюсь, Иван Александрович.
  И Семены в свободное время, а его при грамотности все больше, вникают в иностранные чертежи и описания, переведенные на русский язык с «акценом».
  Семен-младший отбросил амбицию, во всем положась на своего «ученика».
  Девчата, косясь на новинку, почти автоматически стрекочут клавиатурой и языками, не подозревая, какую «козу» готовят им Семены.
  – Будет ли работать… после нашей «профилактики»? – сомневается Семен-младший.
  – Будет. Немцы – молодцы: после разгрома в Отечественную – нас, победителей в технике обошли.
  – Пришитов, вас к начальнику, – окликнула Семена, кладя трубку на аппарат, Наташа Козлова – «козочка» зовут ее в цехе, пухленькая, улыбчивая девушка.
  – Обкатывай, тезка, – поспешил Семен на зов.
  – Присядь, Семен Иванович, – встретил его начальник.
  – Я весь внимание, Иван Александрович.
  – Как перфоратор поживает?
  – Запустили. Тезка обкатывает.
  – Хорошо. А программа как?
  – Дубль сняли отлично.
  – Я полистал описание, знашь-понимашь: возможности в авто¬матике гораздо больше, чем даны.
  – Ну и?
  – А что, знашь-понимашь, покудесничай над программой, да и заставь «немца» работать по-русски, чтобы операторы за ними принцессами себя почувствовали; они же вынуждены будут переучиваться, так, знашь-понимашь, было бы ради чего!
  – Ну и поворотики у вас: без передышки в карьер.
  – Дерзай. Я же тебе сказал, знашь-понимашь, что цех твой.
  – А тезка?
  – Он не твоего полета – от разряда не откажется, а прочее: ему бы, знаш-понимашь, выпить да с девками погулять. А приструнить его у нас руки коротки – мамаша у него!
  – А кто она?
  – Зам нашего министра, наш директор.

  Семен вернулся в цех озабоченный.
  – Ну что? Хвоста накрутили? – ерничает тезка.
  – Головоломку он нам подбросил: хочет станок в робота обратить.
  – Ну дает Александрыч! – хохотнул тезка. – Бабу с первого вечера обратать, водкой на спор нагрузиться – могу! А эти ребусы не по мне.

  Что «КО» обозначает «Команда операции», Семен понял почти сразу, и по аналогии расшифровал остальные.
  – Что за узоры? – рассматривает тезка замысловато отперфорированную карту.
  – Новая программа.
  – Не темни.
  – Смотри! – Семен включил станок, и машина выполнила нужные операции.
  – Да ты – профессор! – воскликнул тезка, толкнув напарника в плечо.
  – Александрычу доложить надо, – отозвался на похвалу Семен.
  – Девки! – позвал операторов тезка, – застолья по такому случаю не миновать.
  Тезка-младший привел Ивана Александровича, сам сияющий, а шеф взволнованный.
  – Хвались, профессор! – невольно повторил тезкину оценку шеф.
  – Станок сам за себя скажет, – включил Семен машину.
  Начальник долго следил за бесперебойной работой «иностранца».
  – Молодцы! – пожал он руки Семенам. – Ну, знашь-понимашь, «курочки-козочки», теперь держитесь! По такому случаю я по «джюз грамм» нашего фирменного, знаш-понимашь, ставлю. Программа – общая работа?
  – Я в этом не петрю, – отгородился тезка-младший.
  – Из Германии пришел запрос, знашь-понимашь, о наборе на курсы механиков по этим машинам, – сообщил начальник. – Курсы на нейтральной территории, в Риге. Предлагаю Пришитову съездить на них.
  У тезки-младшего отвисла челюсть: Рига, взморье, пляж – девчонки! А Семен-старший озадачился.
  – Спасибо. Но на какие шиши?
  – Дорога оплачивается производством, а там, командировочные, – уточняет шеф, невольно доканывая младшего.
  – Спасибо.
  – За это надо осушить! – пробует скрыть досаду тезка.
  – Теперь, знашь-понимашь, разговор о наших «курочках-козочках». Как думаешь, Семен Иванович, расположить станки?
  У девчонок и у тезки-младшего от таких слов брови полезли на лоб.
  – Я полагаю, – скромно, но по-хозяйски твердо ответил механик. – Выставлю всю эту рухлядь, – махнул рукой на старую технику. – Перфораторы поставлю вдоль окон, а контрольники по бокам двери.
  – Грамотно рассудил, знашь-понимашь, – одобрил шеф.
  – Иван Александрович! – заголосили девчонки. – Оставьте хоть одну старую – мы же заказ сорвем.
  – Это ему решать, знашь-понимашь, – кивнул начальник на Пришитова.
  – Ни одной, – ответил механик спокойно и уверенно. – И это не каприз: останься хоть одна железяка, вы наперебой будете скакать на нее – только делу помеха.
  – Опять грамотное решение, – одобрил шеф.
  – Сговорились… – обреченно захныкали девушки. – Вот змеюку пригрели.
  – Спасибо и на этом, – улыбнулся парень.
  – А теперь еще одно сообщение, – продолжил начальник. – Механикам, Семенам нашим, за отличную самостоятельную творческую работу, знашь-понимашь, комиссией присвоено по пятому разряду.
  – Ур-ра! – и грянули аплодисменты.
  Судьба начала улыбаться Семену.

Которая. Курсы 6
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
       гл.6
      Курсы
  Разухабленная истина, что есть три степени восприятия нового: этого быть не может; а в этом что-то есть; а кто этого не знает? Лида восприняла командировку мужа с прохладцей: учись, коли учится, а на мне дом. Семен же обрадовался еще и случаю побывать на родине Эльзы Викторовны, хоть о прибалтийцах он наслышан – «полунемецкие зазнайки, русских не любят».
  Принахмуренным небом над узкими, извилистыми улочками с высокими зданиями готической архитектуры, с петушками на шпилях над островерхими крышами встретила осенняя Рига азиата. Встречный военный заботливо объяснил Семену, как добраться до нужного места; потом женщина, а потом девушка отзывчиво поправили его путь. Рижские здания, теснясь, наседают одно на другое, образуя подворья; в одном из них и приютилось их, стесненное другими, помещение. С республик азиатского Юга съехались сюда русские парни. Учителем оказался невысокий, стройный, блондинистый немец из ГДР – сама учтивая вежливость, точность и аккуратность: в наборе его инструментов – надо же возить с собой отвертки для винтов по калибрам, ключи – по калибрам гаек. «Не по-нашему: не «с кувалдометром», – уважительно приметил Семен. Зато с переводчиком особенно повезло: руководство нашло инвалида из ветеранов войны, технически грамотного, но с трубкой вместо гортани. Учитель говорит не как учили в школе: «дерр, дасс, ди», а с мягким приглушением согласных; объясняет и показывает на схеме – курсанты впились взглядами в его указку в ожидании перевода, а потом слушают булькающий, хриплый перевод изморщиненного ветерана, глядя на уже «онемевшие» цепи схемы.

  Жить курсантов определили в Юрмале – городке на берегу курортного пляжа. И замелькали дни, как окрестность из окон электрички: Юрмала – Рига – Юрмала. В сентябрьском море купаться не разбежишься, но ребята, по-русски подогретые алкоголем по случаю прибытия, «окрестились»-таки в водах Рижского залива. А вокруг красота простора, ночной ресторан на берегу: «Перл море» – «Жемчужина моря» – ребята в его фойе отпробовали пива. А красавиц! – что цветов на лугу, и задумал Семен через одну из них приобщиться к мягкому, звучному языку Эльзы Викторовны.
  – Wins skupste mane, milais draugs – пропела ему сдобная блондинка – заведующая их коттеджем. – Поцелуй меня, милый, – перевела она, и курсант растерялся: урок это или ее желание? Решил, что и то и другое.
  Премилой бестией оказалась она. Но и с единственным их соитием вышел анекдот: Семен прям, как струна, а это в хорошем обществе неприлично, вот и повоспитывала она кавалера: уже в ночь перед отъездом, скорее из любопытства, чем из расположения, разрешила приблизиться к себе: в ординаторской, на свежих простынях, принесенных ею для случая, они затеяли игру. Сначала от волнения, что он – в Риге! С рижанкой! Хоть она оказалась полькой; с белокурой красавицей, слегка напоминающей Эльзу Викторовну, только без ее милого акцента. И Семен сплоховал. «Опозорился, русский медведь!» – запаниковал кавалер. Но по рюмке коньяка у нее нашлось, и парень собрался с силами духа и плоти, да так, что женщина от удовольствия «запела», как кавалеру кажется, на весь корпус: и радостно, что доставил красавице удовольствие и не осрамился, но, по-азиатски насторожился – вдруг кто из любопытных заглянет на ее «песни».
  – Азартная ты! Эммочка… – вздохнул мужчина в остывающих объятиях разгоряченной женщины. – Сначала ты мне высокомерно-занозистой показалась, когда мне мозги пудрила.
  – Я тебя за «красного петушка» приняла.
  И они припомнили, как гуляя по городу, любовались им; «Ноктюрн» верно рассказывает о Риге: узкоулочна, острокрыша, булыжна и чиста. А в Даугаве – Западной Двине, он узнал сестру Оби, только судьба их различна: Обь трудится в дебрях, а Даугаву корабли из Рижского залива ласкают; железо¬бетонным проспектом соединяет мост оба берега; недалеко от собора Петра и Павла; возле высокого, облицованного гранитом, обрывистого берега внизу бормочет река.
  – Лет пятьдесят назад трагедия здесь случилась, – рассказывает бархатным голосом Эмма. – Пионеров на пароходе отправляли на отдых; прощание с родителями, оставшимися на берегу, оказалось роковым: от столпивщихся на борту людей пароход перевернулся, и на глазах у обезумевщих родителей почти все дети погибли.
  Семен же, слушая подругу, представил, как женщины с детьми, спасаясь от насильников Тевтонского ордена, гибнут вместе с парусным кораблем – остались только не успевшие убежать, и они дали прекрасное потомство – одна из них – Эмма.
  – Ну и фантазер ты! – поразилась женщина, утонченнее взглянув на кавалера. – Помнишь скульптурную группу на площади: три гипсовые женщины на гранитном постаменте держат на поднятых руках три звезды – это символ единства прибалтийских республик: Латвии, Литвы и Эстонии, потомков трех племен: Латов, Литов и Эстов; а местные остряки говорят, что и эти бабы по ночам ходят по городу с мужиками, а Рига – город дождей, б… и велосипедов.
  – Велосипедов я не заметил, – уколотый ее неожиданным просторечием, отбрил Семен. – А пивной бар на пути сюда – прелесть: под «топорную» работу стилизован, а отделан мастерски: и не хочешь, а зайдешь на кружку пива.
  – Пошли, – согласилась дама, убрав в комнатке следы их интимного присутствия.
  – По-хозяйски живете, – отметил кавалер. – Не то что мы: на все стороны оглядываемся; а вы – свободно, не стесняясь, с «песнями», если хочется.
  – Кого стесняться? Советы далеко. В Прибалтике только камуфляж под Советы. У вас в Азии весенний праздник – «Первомай», а мы такого не знаем: у нас праздник «Цветов». Не освободили Советы нас, а колонизировали.
  Эмма переоделась, как переродилась: в ладном брючном костюме серого цвета; пышные локоны роскошно распущены по округлым плечам; в бирюзовых глазах лукаво-занозистая искорка.
  – Пошли, – повторила она, – Не мнись, курсант, я угощаю… за доставленное удовольствие… вот деньги – заказывать и платить положено мужчине.
  И Семен, опять свергнутый с высотки мужского достоинства, почувство¬вал себя красным щенком. А она в баре под легкую музыку как завсегдатай оседлала стилизованный «пень» и роскошно пригубила свою, искрящуюся в свете замысловатых люстр кружку пива.
  «Везде надо уметь держаться с достоинством, – наматывает на ус Семен. – Европа! Это у них в крови, а у нас, азиатов, грубость, развязность вместо раскованности, и свинство – живо представил он замусоренные улицы Фрунзе и его загаженные бары-забегаловки с застоявшейся вонью пива и мочи. – А здесь – сама непринужденная учтивость».
  В Домском соборе они с Эммой завороженно слушали Баха! Залы – музей искусства и силы морской державы. Домский орган, знаменитый на всю Европу, – это не музыка, а божественно звучащий гимн искусству: кажется, вместе с собором воспаряю во Вселенную: торжественно, облагораживающе звучат и переливаются по стенам и высокому, как небо, потолку струи звуков из органных недр, и хочется стать благороднейшим из благородных. Но благородство – благо родства, приобретается поколениями, как говаривал Чехов, а оттачивается самовоспитанием. И еще одна мысль покалывает сознание: за год холостяцкой жизни и в помыслах не было изменить жене. А здесь? Хоть близость с Эммой он изменой не считает – это нечто другое: два своеобразных мира встретились, познавая друг друга. Да и не монашкой же Лида жила в Томске. А наша азиатская культура, – отогнал занозистые мысли Семен, вспомнив о западном «национализме»: идут курсанты после занятий по городу – на каждом шагу настенный мусорный ящичек висит, а они на азиатский манер швыряют спички и окурки под ноги.
  – Граждане, не безобразничайте, – сделала замечание прохожая.
  А перед ними магазин с вывеской большими латинскими буквами «СRАМОТАS», то есть книги.
  – Срамота! – по схожести букв с русскими под скабрезный хохот переиначил кто-то из их разбитной ватаги.
  – Русское хулиганье, – заметили прохожие.
  «Вот о каком национализме по Азии треп идет! – понял Семен. – И не «хамьем» назвали, а лишь «хулиганьем». Азиаты мы – дикари. Русские и советские здесь, к сожалению, – синонимы».

  Многому научились парни за месяц, уже почти без перевода понимая немца, а он оказался одним из конструкторов машины, но клавиатуру конструировал другой; и закудахтали на экзаменах над нею курсанты – неразборная. Учитель согласен.
  – Разбирается она, – возразил Семен. Его допустили, и он несколькими движениями отвертки привычно разложил клавиатуру на части.
  – Гут, гут! – пожал ему руку учитель, уважительно блеснув глазами.
  – Какого же ты дьявола на курсы ехал?! – весело зашумели ребята.
  – В Риге захотелось побывать, – отшутился Семен.
  – А теперь ввод неисправностей и их устранение, – распорядился учитель.
  Семен трижды быстро нашел и устранил «неисправности».
  – А ну-ка, «профессор», введи свою, – перевели ему просьбу учителя.
  – Так уж и «профессор», – отмахнулся от похвалы Семен. – Готово, – повернул он станину на место.
  Над станком склонились сначала двое, а потом и вся компания.
  – Покажи сам, домой пора, – сдались ребята.
  Семен, повернув станину на ребро, дожал ослабленный контакт «земли».

  Пришла пора разъезжаться. Обмыли удостоверения, заобменивались адресами. И снова Азия: замусоренные улицы, пестрота одежд и нравов, внешняя и внутренняя разболтанность. После цивилизованного Запада – каменный век.
  Семены отладили новые станки, и девчата стрекочут на них взапуски.
  – Может, одну старенькую занести? – шутит Семен.
  – Будет задаваться-то, – улыбаются они.
  Семен оставил цех на тезку и спустился этажом ниже – осваивать старенькие «сорокопятки» – перфораторы и контрольники совершенно иной конструкции – на шестой разряд – на мастера.
  – Где тут Пришитова найти? – слышит он знакомый голос.
  – Вон, башмаки торчат, – отозвались девчата.
  – Ты чего туда забрался? – смеется Григорий.
  – Технику изучаю, – выползает из-под станка чумазый Семен.
  – А станок перевернуть нельзя?
  – А «Белорусь»?
  – Только в канаву, да и то по пьяни. Я давно уже его оставил. А ты что ищешь?
  – Разряд мастера. А ты свою заполошную оставил? – интересуется Семен.
  – Давно. А у тебя тут такие королевы, что глаз не отвести.
  Девчата ревниво взглянули на гостя.
  – Моя королева на другой работе. Пошли перекурим.
  – И я тоже.
  – Где? Кем?
  – В милиции – олухам хвосты накручиваю.
  – Ну ты даешь!
  Семена тоже ждут новые вершины.

Которая. Барьер 7
Юрий Медных 2
 Которая
   Юрий Медных
  Барьер гл. 7
  В стране Брежневский застой, но жизнь, вопреки ему, не остановилась. Шестой разряд выстрадан, как говорится, ногтями выцарапан: Семен – мастер. А электроника, оказывается, и в РВЦ есть, в отделе ЭВМ. Семен перевелся в него, и старший механик, мастер вырос до рядового инженера. Теперь он в просторном, чистом, прохладном от кондиционеров зале, заставленном по периметру объемистыми шкафами техники. Обслуга в белых халатах – только в таких условиях работа машины стабильна. Над принципом работы транзисторов и микросхем в аппаратуре опять пришлось ломать голову, преодолевая очередной психологический барьер. А душу саднит досада: двигаясь к электронике, из хозяина цеха шагнул в рядовые. А тем временем одиннадцатый класс закончен – конец наторенной школьной дорожке – надо начинать новую. «На какой факультет пойти? По электронике? – но и в школе с точными науками отношения не ладились. Писательский институт в Москве, но о ней и думать не приходится – не по карману. Во Фрунзе есть университет – Ленин тоже в университете учился. Поступлю на факультет русского языка и литературы – замечательно! Получу высшее литературное образование, а на хлеб-соль хватит механики с электроникой. Долго жил мечтой об институте, но одно дело мечтать, другое – попробуй поступить. Университет! – все науки до потаенных глубин изучить можно. Институтская жизнь представляется туманно, но слово «инженер», приме¬риваемое к себе, ласкает душу. А слова «высшее образование» окрыляют: кажется, получу высшее и полечу под облаками. Но институты ежегодно выпускают сотни инженеров, а летающих людей что-то не видно – они духовно выше – элита. Значит, приобщусь к ним».
  С мертвой точки Семену помог сдвинуться знакомый инженер Иван Грачев, о мастерстве которого в коллективе ходят легенды.
  – Ну как, Семен, поступил? – спросил он как-то мимоходом.
  – Собира-аюсь, – вздрогнул от неожиданности Семен, будто его уличили в трусости.
  – Не надо собираться, надо поступать.
  Эти слова будто горячей волной окатили: «Вот ведь он – живой инженер!» А его реплика прозвучала как дружеский совет и как упрек: что малодушничаешь? Не мужик, что ли? Я – инженер с тобой в приятелях как с будущим специалистом, а ты… «Вот так и в любых случаях жизни – не надо собираться, а надо – поступать!» – усваивает Семен.

  Дома, на очередном кочевье по квартирам, состоялся разговор с женой.
  – Ну, Лидок, кассир мой ненаглядный, заговорил он загадочно, как когда-то, вернувшись с премиальными. – Поздравь новоиспеченного инженера.
  – Не разыгрывай, – улыбнулась она веселыми искорками глаз и розочкой губ.
  – Какой розыгрыш.
  – Правда, что ли? У тебя же ни образования, ни диплома, и ты даже не студент.
  – Поступлю.
  – Не хвались. А что, говоришь, за инженер?
  – В электронный отдел перешел на должность инженера-механика. Это примерно то же, что старший механик, но чистота, тишина, прохлада, белые халаты. Я, поступая к ним, думал, что у них радиотехника – РВЦ. Оно так и есть, да я не в тот отдел угодил и только теперь это понял. А вот поясок пока придется затянуть.
  Лида смотрит выжидающе.
  – У них эта ставка на сто тридцать рублей.
  – Ого, тридцать пять рублей на ветер!
  – Зато – инженер! И работа спокойнее. – Хотел сказать «легче», да уж больно не по-мужски выходит.
  – А в этот месяц премиальные не получились.
  – Так ты сколько принес? – округлились у жены глаза, а розочка губ, скривясь, изуродовалась.
  – Сотню, – обреченно выдохнул Семен.
  – Вот сам на нее и живи, инжене-ер.
  – Вижу, что промахнулся. Но некоторые наши ребята на завод ушли. Подамся туда же; там, говорят, инженерам хорошо платят.
  – Инжене-ер – инжене-ер… Не позорься. Какой ты инженер? Ты механик.
  – Опять в железяки и мазуту? А мне хочется электронику освоить, по-интеллигентному жить.
  – Как знаешь, – отмахнулась Лида.
  – Я хочу в университет поступать, – доканывает жену муж. «Университет» он выговорил старательно, торжественно, заранее привыкая к сладкому слову.
  – Поступай, – отрешенно отмахнулась жена, как от чего-то назойливого, непонятного и потому недоступного для нее, почувствовав, что ее Семен, ее милый Сеня куда-то от нее удаляется. Наука, как новая соперница, встает на пути, и Лида не знает, как этому помешать, как защититься; тут уж не поворожишь у печи. – Поступай, только чтобы на кармане не отражалось.
  Сказала «не отражалось», а не «не отразилось». «Не отразилось – это совместная забота – семейное, разовое – перебьемся. А «не отражалось» – поступай как знаешь – мое дело сторона». Семен с болью понял и принял этот оттенок, означающий холодность жены. «А ты по мне соскучился»? – опять кольнуло память.
  – Хоть куда уж больше-то отражаться, – добавила она. – Карман и так ссохся. О ребенке бы подумал.
  – Не до детей пока.
  – Ага, а потом сам рожай.
  – На ноги надо встать, – защищается муж. – Квартиры нет.

  После этого разговора Семен, подав заявление на отпуск без содержания только на экзаменационные дни, пошел в университет с заявлением, отличившись и там. Он заметил, что женщины ходят в босоножках на босу ногу. «На то и босоножки, – решил он. – Прохладнее, и носки целее».
  И вот, в белоснежной рубашке с коротким рукавом и широко открытым воротом, в чуть коротковатых, слегка зауженных книзу черных брюках и в сандалиях на босу ногу вступил он в прохладный коридор храма науки – трехэтажного дворца старинной архитектуры. Вошел, готовый увидеть в ка¬ждом кабинете по седобородому профессору-Саваофу с роговыми очками на переносице, а наткнулся на шумную толпу сверстников и сверстниц – девчонок оказалось значительно больше. Отдав заявление бойкому молодому человеку, похожему на Ивана Грачева, Семен понял, что свободен, но куда податься? Подошла компания таких же и предложила пройтись по городу. В кафе взяли по бокалу кофе и по булочке, а потом, весело болтая, дошли до «Дзержинки» – бульвара имени Дзержинского и в аллее пригнездились на скамейке; наскребли на бутылку «портвейна» и пустили ее по кругу. А на следующее утро молодежь теснится у стендов со списками о допуске к экзамену: каждый ревниво отыскивает себя.

  Просторный конференц-зал полн абитуриентами – так они теперь называются – кандидаты в студенты, – осваивается Семен. Четыре часа многолюдной, напряженной тишины над сочинениями. А после экзамена на улице компанию обдал душной жарой раскаленный асфальт. Взяв пива по бутылке на персону, пристроились в ближайшей беседке под раскидистым вязом.
  – Коллеги, обратите внимание: обычная беседка под обычным деревом, а теперь она «наша» – после первого экзамена отдыхаем, – поднял философскую волну Владимир, шустрый, невысокий паренек с длинным прямым волосом, зачесанным назад, с небольшими рыжими усами; в светлой сорочке и тщательно отглаженных джинсовых брюках и в новых коричневых сандалиях; вдумчивый и общительный. Его родителей, семью Рокотовых, Семнадцатый год сдул из Европы на Дальний Восток. Элеонора Евграфовна, урожденная Завадовская, из семьи обрусевшего польского дворянина и Николай Петрович, ее муж, гвардии поручик в отставке – рухнув с дворянских высот и уцелев, живут при Советах на трудовую пенсию да воспоминаниями, приноравливаясь к общему потоку. Жена с мужем отводят душу над фотокарточками из своей бурной молодости светских львицы и льва. А две дочери и сын, не мучимые ностальгией по прошлому родителей, но унаследовавшие кокетливые их замашки, проявляют их по-современному; старшая развелась с мужем, оставшись бездетною и по строптивости характера одинокой. А младшая, внешне соблюдая супружеские приличия, без устали меняет кавалеров. Муж на тех же принципах не остается в долгу. А брат, неукротимый сердцеед, помогает им в их сердечных выкрутасах. Но не всегда он был таким.
  Приличная библиотека отца с отрочества настроила его на размышления о смысле жизни. Сверяя свои познания со словарем «Гранат» и периодическим журналом «ИЛ» – иностранная литература, он воспринимает окружающее через эту призму. Из-за робости характера и неодолимой тяги к противоположному полу женился в восемнадцать лет. Низкорослый и щуплый, выбрал сдобную великаншу в духе Рабле, полагая, что чем женщина крупнее, тем в ней больше женского, и не ошибся: она оказалась ненасытной, как в романе «Плоть». Владимира от истощения выручила проснувшаяся страсть к охоте: неделями мотаясь по тайге дальневосточного приморья, летом промокал до костей, а осенью, зимой и весной промерзал до костей же, очень обидев этим свое здоровье. Такие горячие отношения помогли супругам расстаться, надев на Владимира орденскую ленту первых алиментов.
  Рокотовы перебрались в Среднюю Азию и укоренились во Фрунзе: родители со старшей дочерью теснятся в двухкомнатной квартире двухэтажного дома. Семья младшей в Аламедине, а братец опять нашел себе полнотелесное сокровище в Ала-Арче. Неугомонный, как пчела, он все хлопоты по дому и по участку возле дома в частном секторе взял на себя. А медлительная супруга принимает ванны познаний через чтение романов. Забеременев, она вовсе потеряла охоту к излишним передвижениям. Владимиру тем временем аукнула простуда: воспалился большой палец на правой ноге, изводя его ноющей болью. Резкий аромат мази он, уединяясь, упаковывает поверх бинта в целлофан. А супружеские разногласия растут.

  – Так и возникают исторические места, – согласились девчата с выспренным предисловием приятеля.
  Наташа и Алена держатся по-свойски, но по-разному: обе одного роста, но Наташа сдобна; каштановые волосы по плечам; прямолинейна до грубости в суждениях и принципах, умеет и любит подать себя пикантно. Алена же стройнее, поэтому выглядит выше. Наташа себе на уме; она заведует общежитием; любит в разговоре напускать мистического тумана; начитана, эмансипирована, воспитывает сына. Алена же мечтательна, тоже эмансипирована и тоже себе на уме, учится в Алма-Ата на философском факультете, мечтает о руководящей должности.
  «От обеих глаз не отвести, а им, да и парням на это вроде наплевать, будто век знакомы», – удивляется, глядя на компанию, Семен.
  Беззаботный разговор, будто экзаменов и не существует или они уже сданы, пересыпан шутками, каламбурами; имена писателей, о которых Семен и не слыхивал: Кеппен, Гамсун, Бель, Шопенгауэр, братья Манны, Цвейг… – мелькают калейдоскопически – «западники» в моде.

  Через два дня у стендов снова не протиснуться: Семен с волнением отыскал себя, и тут его подхватила компания.
  – Это уже здорово! – бубнит Михаил, плотный крепыш среднего роста, русоволосый, с рыжей щетиной усов. – Мы – студенты!
  Его родители, молодая чета Китенко из голодающей Украины нашла приют в пригороде Пишпека, будущего Фрунзе. На восточной окраине города слепили из самана (глина с соломой) времянку и, живя в ней, не жалея сил и времени, подняли кирпичный двухкомнатный дом. После этого позволили себе обзавестись ребенком. Мальчик с помощью школы избавляется от неуклюжего для этих мест языка родителей, не намешав в него областных и разговорных примесей. Напряженное время быстро согнуло радикулитом и увело с земли отца. Мать, чтобы тоже не сгорбиться прежде срока, приняла мужчину. Миша, едва исполнилось восемнадцать, ушел к девушке, под покровительство тещи. Жена оказалась фригидной и сварливой, достойным отпрыском брюзгливой матери, и Михаил начал постигать нелегкую науку левых наслаждений.

  – Ну и что, я уже был студентом, – заметил Владимир на восторженный возглас приятеля.
  – Как? – удивились все.
  – Факультет не понравился, биологический.
  – Можно было перевестись, – оценивающе возразил Стас, уже за глаза прозванный «Серосом» за его постоянные замечания на окружающее: «серо-с».
  Он сын благополучных родителей; своя комната в трехкомнатной квартире пятиэтажного дома возле парка Фучика, обставленная по последнему слову моды и техники; на окружающих парень смотрит свысока: мир – для него, а не он – для мира; в будущем видит себя среди власть имущих; окружающее оценивает по двум категориям: «ничего-с» и «серо-с». Девчат быстро охлаждает фальшивостью отношений.

  – Конечно, – поддержали девчата Стаса, – до пота напереживались при поступлении.
  «Ага! И вы! Только прикидываетесь бодрячками»! – обрадовался Семен.
  – Девчата, охота, рыбалка – молодость не воротится, а за книгами еще насижусь. Сообразим по такому случаю, – предложил Владимир.
  – По такому случаю, непременно! – поддержал Михаил.
  – Пошли в нашу беседку.
  – Знакомьтесь, Олег, – пожал руку Владимир подошедшему долговязому парню с гоголевским носом. – Тремя языками владеет.
  Родители Олега погибли в немецком лагере, а мальчик с блестящей памятью и тягой к знаниям вырос в дет.доме под Томском, окончил педучилище, преподавал в сельской школе русский и немецкий языки. Поступил в Томский университет на политехнический факультет и, учась благодаря памяти отлично, побочно изучал древнюю философию и языки, но был отчислен за студенческие волнения политического характера. В поисках места в жизни приехал во Фрунзе. Мыкается по квартирам; свой человек среди студентов ВУЗов города, блистая тем, что читает наизусть авторов, о которых студенты знают лишь по-наслышке. Сочиняет стихи, блестящие по форме, но витиеватые и заумные. Им восхищаются. Девчата липнут к нему, но его неряшливость и ничего, кроме стихопения, быстро охлаждают их. На литобъединении познакомился с еврейкой, и она надолго прибрала его к рукам.
  – Да ну, – усмехнулись девчата. – И какими же? Своим, жениным и тещиным?
  Олег с театральной галантностью поздоровался на немецком, английском и французском.
  – Браво! – хохотнула Наташа, дурашливо аплодируя. – Подтвердить-то некому.
  – А мне все равно: изучаю из любопытства, – небрежно парировал Олег. – Теперь занялся итальянским: при знании одного языка родственные даются легко.
  – Так ты не форсишь? – снисходительно выстрелила взглядом Алена.
  – Была нужда.
  – Тогда в нашем полку прибыло. А ты – студент?
  – Нет. Отчислен из Томского политеха… по случаю.
  – По такому случаю не прогуляешься ли до гастронома? – сострил Михаил.
  – Конечно, – согласился Олег.
  – А наш экзаменатор намекнул, что кое-кем из нас, судя по сочинениям, факультет будет гордиться, – поджег компанию Владимир.
  Сеньке вспомнилась его вступительная одиссея: иностранного языка в школе не изучал, поэтому прошел «автоматом»; с языком у него еще будут казусы. А вот с историей… с шестого класса он понял, по-мальчишески влюбясь в молоденькую учительницу и в ее предмет, что даты – не для него: не уживаются в памяти, как он их туда ни вталкивает: события, наслаиваясь, путаются. С последовательностью их он разобрался, а с датами нет. На их рифы и наткнулся на очередном экзамене и, понимая, что тонет, едва сумел объяснить высокой комиссии свой хронологический казус, разложив программные события на полочки последовательности, и получил за искренность и смекалку спасительную «тройку» и заверение экзаменаторов, что он будет принят.
  «За сочинение!» – обрадовался теперь абитуриент.
  Улица опять встретила приятелей июльской жарой: от шарика беспощадного солнца, зависшего в сером небе, душно; наскребли на бутылку «портвейна».
  – За студентов! – подал бутылку Наташе Саша – художник, новоявленный приятель с внешностью воробья.
  – За студентов! – поддержали все.
  И пошла по кругу бутылка: Семен учится пить до «пальца», ограничивая им на стекле отмеченное количество содержимого.
  – Вот не думала, что буду хлестать вино из горла, – смеется Наталья.
  – Жизнь всему научит, – засмеялась Алена.
  – Конечно, – поддержал Владимир. – Ни об учебе, ни о бабах я и не помышлял, а уже второй раз поступил и в третий раз женат; одной алименты выплатил, теперь второй плачу.
  – Когда успел? – усмехнулся Саша.
  – В восемнадцать; шибко умным был; а баба – копна.
  – Мышь копны не боится, – острит Михаил.
  – Я от нее на охоте отдыхал: сутками пропадал. А ведь бабы животный мир изведут.
  – Это почему? – возмутилась Наталья. – Мужики охотничают, а мы изведем?
  – Вас в меха одеваем. Вам ведь настоящий мех подавай, а не синтетику. Нерпу я караулил – осторожный зверь: долго к ней подкрадывался и выжидал: издрог – зуб на зуб не попадает, поэтому только ранил. Постанывая, она барахтается к воде, а я уже спешу – добить; замахнулся прикладом, а она плачет крупнющими слезами… вспомнился мне у Пьера Буля в «Планете обезьян» эпизод охоты культурных шимпанзе на одичавших людей – для сувениров. Выстрелом оборвал я наши муки. Не так уж велик барьер между людьми и остальной природой; больно Земле от нашего безобразия. Надолго ли хватит ее терпения.
  – Ну ты завелся, – удивилась Алена.
  – Это называется, мало выпил, – отшутился Владимир.

  Лида решила, обманув бдительность мужа, беременностью остепенить его от новых похождений и поехала рожать в Каргасок. Семен не стал углубляться в причины ее прихоти, а по возвращению жены с малышом, у мужа начались хождения по мукам: отцовство в нем не проснулось, а обязанности навалились: у матери почему-то мало молока, и отец по утрам, перед работой, проторил дорогу на диетическую кухню. К тому времени обострились его гастрит, нервная система и отношения супругов. Друзья подыскали Семену квартиру: летнюю пристройку к дому хозяина-бобыля, и Семен в мае ушел от жены в одиночество, а Лида думала, что к другой женщине. От гастрита помогли избавиться народные средства: месяц пасся на подорожнике, запивая его спиртом, по ложке, трижды в день, а нервы привели в отделение курортологии психодиспансера – для этого пришлось взять академотпуск, а на работе – больничный лист. Лида, узнав об этом, навестила мужа, уговаривая вернуться домой.
  – Зачем я тебе?… «А я нужна тебе»? – свербит у мужа в памяти. – Я в дурдоме, а ты не верила, что я болен; тайком получила квартиру, которой мы добивались с тобой долго и трудно; получила, пока я загибался от холода в пристройке. И потом я спас тебе двухкомнатные хоромы, в которые ты меня даже не впустила и не вписала в ордер, за что и получила по заслугам: вспомни-ка, сколько я помоев на себя вылил у нотариуса, выгораживая тебя, а ты даже спасибо не сказала, хоть бы на улице – поверила моему самооговору, хоть доля правды в моем самобичевании была. А теперь я тебе зачем? Я – псих.
  Лида ушла с мокрыми глазами.

  Заразившись от полиглота Олега любовью к литературе, студент, толком не понимая, что такое филология, взялся за стихи. Отремонтировав в курортологии у зав. отделением малогабаритную пишущую машинку, в часы трудотерапии и в тихие часы, и по ночам, когда не спится, больной Семен в отдельной комнатушке печатает. В это время в стране поднялся могучий голос Александра Солженицина: его «Иваном Денисычем» зачитываются – писатель получил положительную оценку критики и государственную премию. Но Никита Хрущев сам ужаснулся политической и экономической грязи, которую приоткрыл после Сталина, и политическая «оттепель» в стране закончилась. Писатель же, ободренный широким признанием, разгорелся факелом обличения Доктрины. «Архипелаг ГУЛаг» запрещен в Союзе, но напечатан за рубежом – за него автору присвоена Нобелевская премия. Но не ломать же из-за очередного Нобелевского лауреата Советских устоев Союза, и писателя вышвырнули из страны, обливая грязью за отщепенничество – у нас это делать умеют. Эхо этих событий раскатилось широко. В больницу пожаловала писательская конференция из Москвы, и Семен, отпросясь у лечащего врача, затаив дыхание, слушает москвичей, согревая у сердца небольшое стихотворение о Солженицыне, навеянное стихами Есенина:
  Да и слава моя не хуже:
  От Москвы по парижскую рвань
  Мое имя наводит ужас
  Как крутая заборная брань.
  Больной студент тоже хочет сказать о своем времени в том же духе – откуда смелости набрался: после маститых московских авторов, когда зал уже поднялся на выход, Семен попросил слова:
  Как же это, страна Советов,
  Воля партии – воля масс:
  Ленин смотрит со всех портретов,
  Как пинают за правду нас.
  Ведь такое если приснится,
  То проснешься, как в сердце ранен –
  Стало имище Солженицына,
  Волей партии, словом бранным.
  Зал одобрительно поаплодировал парню за смелость, не разобрав, о ком и о чем стихи. Эта выходка больного дошла до заведующего, и врач назидательно заметил, что впредь за подобные высказывания «поэта» не защитят и стены психобольницы.
  «Это как же? – озадачился Семен. – Живу в стране Советов, а кто, когда и в чем со мною советовался? Значит, советует только партия – народу: как думать, действовать – жить. К примеру, Михаил вступил в партию, значит, он умнее нас всех и вправе нам советовать. Да он же двух слов связать не может».
  И начал Семен учиться связывать желаемое с действительным.
Которая. Сессия 8
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
      гл.8
      Сессия
  Не скупится партия для страны на новые установки; живем по очередной: «Экономика должна быть экономной». Сначала фраза кажется гениальной, а потом видно, что это – очередная высочайшая тавтология, как догнивающий генсек. Вот и на установочной сессии студентов – яблоку упасть негде, каждое слово ловят в тетрадь – наука! После лекций Семен с Владимиром призадержались: машинально исследовав карманы; наскребли на бутылку вина, присели с ней в пустом кабинете; содержимое темно-бордовое, а стакана нет.
  – Пробуй, – предложил Владимир.
  – Давай! – решился Семен.
  Жидкость оказалась терпкой и вязкой.
  – Тьфу! – сморщился он, отпив немного. – Что-то непонятное.
  – Давай, – отхлебнул и Владимир.
  – Денатура?
  – Нет. Та, говорят, вонючая и крепкая. Скорее, олифа… ишь как по стенкам размазывается, – взболтнул он бутылку. – У тебя как самочувствие?
  – Вроде, нормальное.
  – У меня тоже, но не будем рисковать.
  И два мужика – по такой бутылке на брата только разговеться, – оставили под столом более полбутылки марочного вина.
  – Посмотри, сколько девчонок! – тормошит Владимир приятеля, идя по тротуару.
  – Эка невидаль. У меня жена дома.
  – Жена не стена, отодвинуть можно. А тут – новизна!
  – У всех у них одно и то же…
  – Дурак. Даже там у них не одно и то же, уже с анатомической точки зрения, а уж на счет… ни одной одинаковой нет; а процесс знакомства… сближения.
  – Все они одним миром мазаны: деньги, тряпки, удовольствия, дети, – отнекивается Семен.
  – Все это так, но у каждой своя изюминка, а это сладко. И по внешнему виду…
  – Это и бревну понятно.
  – Вот ты и есть бревно. Только форм ног – сотни. Их сам Пушкин воспел. А бедра! По ногам можно узнать расположение «огнива» и темперамент. Та¬ия, грудь, шея, голова, прическа, лицо: глаза, брови, лоб, нос, рот, подбородок – галерея красоты. В каждой обязательно что-нибудь особенное есть.
  – Не задумывался, – удивился Семен. – Я вижу женщину как-то… в целом.
  – То есть никак, – хохотнул Владимир. – Конечно, ума у баб не ищи. Они как-то по-своему думают, мужику это недоступно. Посмотри, вон какие цыпочки!
  – Ну и что?
  – Ты что, совсем фонарь безглазый? Левая бедрами покачивает, а правая повыше, она, пожалуй, для тебя – попроще… пошли.
  – Куда?
  – Знакомиться.
  – Так они нас и ждут…
  – Еще как ждут: они гуляют – мужиков рыбачат, иначе бы их тут не было. Я на вид воробышек, а ты рослый, стройный – красавец – они на таких клюют.
  – О чем я с ними буду говорить?
  – Ни о чем, только останови и поздоровайся, а говорить буду я.
  – Девушки, здравствуйте, – поравнявшись с ними, обронил Семен.
  – Здравствуйте, – весело взглянули девчата на парней.
  – Очаровательные у вас улыбки! Только чистые сердца способны такими одаривать! – атаковал Владимир.
  – А вы – сердцеед?
  – Куда мне! Это мой друг втихомолку сердца пережевывает: хрум-хрум-хрум.
  Девушки прыснули.
  – А глаза – озера! У вас, – уточнил он той, что пониже, с бедрами. – Небесные: так и хочется в них искупаться. А у вас, – перевел он взгляд на подругу повыше. – Карие, коварные, как у моего друга. Не стой столбом! – подтолкнул он приятеля. – Развлекай. 
  Семен выуживает из памяти подходящие слова, а Владимир продолжает живописать достоинства своей пассии.

  Валя увела парня к себе; она живет напротив кинотеатра «Россия», на втором этаже двухэтажного дома. Семен залюбовался уютной однокомнатной квартирой: в «стенке», входящей в моду, – библиотека, радиола, бар.
  Девушка поставила пластинку и предложила выпить.
  – Водка, ликер, коньяк? – озорно взглянула она на оглушенного парня.
  «Водка – ничего особенного, утром голова болит; коньяк – слишком шикарно, а ликер? Можно попробовать» – соображает Семен.
  Хозяйка достала из буфета крохотные рюмки, но, уловив в глазах парня удивление, игриво передумала.
  – Пусть аристократы манежатся, а мы выпьем по-студенчески, – достала она стаканы и налила в них до половины, присела к столу, поставив на блюдце конфеты. – Выпьем за… знакомство.
  Звонко чокнулись и опрокинули в рот содержимое. Семен ощутил терпковатую, вяжущую сладость. Взглянул на этикетку: «Фантазия», 40%.
  – Ого! – выдохнул он и скорее зажевал карамелькой.
  – Интересная у вас работа?
  – Ничего особенного: обслуживаю «консулы», ленточные перфораторы, изучаю электронику.
  – Консулы – это кто?
  – Печатающее устройство у ЭВМ.
  – А ЭВМ – это что?
  – Электронная вычислительная машина.
  – Она большая? На колесах?
  – Не-ет, – улыбнулся Семен. – Это шкафы, напичканные электроникой, стоят по всему огромному залу.
  – Давай, еще по одной, – залихватски махнув рукой, предложила хозяйка.
  Семен налил по полстакана.
  – За любовь! – пробует он взять инициативу.
  – Давай на брудершафт.
  – А это как?
  – О! Птенчик… это через руку, до дна, потом – поцелуй, и мы уже на «ты».
  «Поцелуй – это звонок в верхний этаж, чтобы открыли нижний» – вспомнил уличную «энциклопедию»: значит, постель. А жена? Но это, наверно, и есть студенческий образ жизни».
  – Давай! – и они целуются, общаясь языками и все крепче обнимаясь.
  – Пошли на диван, – предложила она.
  – Пошли.
  Семен быстро сник; неуклюже извиняясь, надел брюки, а она халат; допили ликер, и парень, как говорится, «на ура» взял инициативу, но опять вышло вяло – обескураженный, он молча оделся и ушел.

  Владимир увез Зину к себе. Уйдя от очередной жены, он обустроил неофициальное жилье на работе: бывшую мастерскую переоборудовал в комнату, наподобие пещеры с электрокамином в углу. На западной стене пробил иллюминатор в яблоневый сад, а вокруг отверстия изобразил маслом берег моря с пальмами и обезьянками на них; на уровне глаз повесил древнерусское и татарское оружие в миниатюре, украшенное черненой чеканкой, работы своих рук и ума. На полу – топчан, аккуратно застланный байковым одеялом; у двери – вешалка, на ней, на плечиках – костюм. Окно смотрит на восток, во двор. На подоконнике туалетные принадлежности и пепельница. А у окна небольшой стол, под ним – сумка с пищей. В этот холостяцкий уют, очаровывая словами, он привел свою новую пассию. На столе, перед зашторенным и затемненным окном, появилась бутылка белого портвейна, в вазе яблоки с капельками воды на них; на столе же два сияющих чистотой стакана тонкого стекла. Рассказывая об истории вещей, изображенных им в металле, хозяин элегантно усадил гостью за стол.
  – Теперь делаю шпагу в натуральную величину – вон, в углу стоит. Рукоять и эфес инкрустирую узорной резьбой семнадцатого века, из журнала взял. Вот, смотрите.
  – Прелесть! – взглянула Зина на страницу.
  – А вот шпага, – подал Владимир изделие.
  – Восхитительно! – засияла женщина.
  – И прелесть, и восхитительны вы, а это, так – прошлое. Впервые голубизна женских глаз освещает мое убогое жилище. Выпьем же за это, – он на четверть налил в стаканы вина. – Зиночка, позвольте перейти с вами на «ты», для этого не откажитесь выпить этот светлый напиток на брудершафт.
  – Занятно, – согласилась девушка.
  Он ласково обнял ее за голову и поцеловал в теплые, упругие губы, в диалоге с ее языком исследуя глубины рта.
  – Ну ты и целуешься! – выдохнула она, на мгновение прервав таинство и набираясь сил для нового.
  Кавалер предложил выпить еще, за любовь.
  – Конечно!
  Он вылил остатки вина в стаканы.
  – Много, – запротестовала она.
  – Достойно любви, – настоял кавалер. – Обычно пью вино помаленьку, смакуя за разговором, но сейчас не тот случай, надо поддержать занявшуюся страсть.
  Зина приняла это. Кавалер включил транзисторный приемник, по нему он слушает новости мира и американский джаз – запел саксофон; выключен свет, и комната озарилась красновато-голубоватым заревом камина – море и берег с пальмами ожили в новом ракурсе, а доспехи смотрятся достовернее, воинственнее. Любовники присели на топчан, и Зина все полнее отдается пронизывающим поцелуям в губы, в шею, в обнажаемую грудь. Его руки мягко, но властно исследуют ее, а губы и упругий язык продолжают творить сказку страсти: пронзительно сладко коснулся «цветка» и жарко разбойничает с ним; женщина запрокинула голову, разметав по подушке белокурые локоны; глаза сладко закрыты, а по лицу блуждает мука удовольствия; она схватила рукой его мощное «копье» и вонзила в себя.
  Когда первая волна страсти отбушевала, женщина принялась исследовать тело кавалера: короткие, мускулистые руки; крепкие, широкие плечи; жилистую, упругую, правильных пропорций шею; большую голову с мягкими, прямыми волосами; стройный, сухопарый торс; упругие, скуластые бедра; твердые ноги.
  – Ты почему в носках?
  – Это моя единственная привилегия перед остальными – обладать женщиной, не снимая носков, – отшутился Владимир.
  «Очень мало я знаю, хоть прожила уже тридцать лет. Имела мужа, сына рощу. Других мужчин знала – но как? – тискали. Но чтобы вот так ласкать, чтобы зажглась вся! Оказывается, во мне много огня! А что, если попробовать… Ведь он посмел. Да еще как! – не побоялся моего суда. Какой суд! Восторг, и он это знает. А ему это приятно? Или… для меня… а я же хочу… для себя. А ему…», – она наклонилась. – Черт возьми! Как это, оказывается, здорово!» Владимир запрокинул голову, а она села на «копье» «цветком».
  Расстались под звездами; она оставила номер телефона, а он, посадив ее на такси – у нее было немного денег – вернулся в свое холостяцкое логово. Сняв носки, разбинтовал на левой ноге большой палец, гниющий от непоступления крови из-за тромба; закусив губу, промыл рану перекисью водорода, обмазал обезболивающей мазью и забинтовал свежим бинтом; надев носок, проглотил таблетку анальгина, выключил все, лег и расслабился. «Трудно не хромать, а хромого ни одна баба не подпустит, но без бабы с моим темпераментом никак. Да… Надо Семена с его ста рублей перетащить на «береговую…»

  На следующий день, последний в установочной сессии, после лекций друзья обменялись вчерашними впечатлениями.
  – Ну как твоя киска?
  – Вот именно, киска – хищница, а я полный олух.
  – А ты?
  – А моя кошечка ласковая.
  К ним подошла остальная компания и отправились на Дзержинку. Владимир с Аленой приотстали, а около Натальи сгрудились остальные: она рассказывает очередной анекдот из своей экзаменационной жизни:
  – Захожу в кабинет – профессор персонально назначил мне встречу в восемь часов вечера; он, приземистый кот с брюшком, при усах, глаза блудливые. «Присаживайтесь, – мурлычет, показывая глазами и жестом на стул. Достал из портфеля коньяк в три звездочки, круг колбасы, небольшой торт, а на столе цветы. – Понимаете, – говорит. – Учеба длинная, всяких трудностей много, а я зав. кафедрой, если найдем общий язык, то курс пройдете как по маслу». Соображаю, глядя на него: «Если подомнет, то несдобровать». «Так мне, – говорю. – Раздеваться? – и гляжу ему в глаза. А он прищурился, поиграл желваками и, открыв дверь, процедил: «Вы свободны».
  Парни хохочут, а у Семена под сердцем щекочет от одного при¬сутствия Натальи. На Дзержинке Семен сходил в магазин.
  – Ты спятил? – набросились ребята на сумку, извлекая 12 бутылок портвейна и две булки хлеба.
  – Мало бы не оказалось.
  Наговорились и насмеялись до ломоты в челюстях, и компания разошлась, а Владимир с Семеном проводили Наталью с Аленой – девушки живут в одном микрорайоне.
  – Семен, тебе не надоело прозябать на сотню, – обронил Владимир.
  – У тебя больше есть?
  – Есть, иди к нам, – и Владимир расписал прелести своей работы.

  Семен перевелся на ТЭЦ, и пошла у приятелей жизнь… по течению канала. А по нему мимо зданий с малосемейными общежитиями приплывает многое – приемный пункт стеклопосуды через дорогу.
  – Добавь на бутылку, – просит однажды Семен друга.
  Тот порылся в карманах и, не найдя ничего, предложил:
  – Возьми несколько штук в тумбочке.
  – Какой богатый и запасливый, мне и одной хватит.
  – Двадцати копеек?
  – Так они пустые?!
  – А ты думал?
  – Докатились! до натурального товарообмена! – Марксизм-Ленинизм!
  А однажды Семен сменил Владимира, одетого по-парадному: о стрелки джинсов можно обрезаться, выбрит досиня, усы подстрижены, на лбу челка, а волосы до плеч.
  – Куда намылился?
  – Уже побрился; к бабе – вот такую встретил! – поднял он большой палец.
  – У тебя все такие.
  – У этой своя изюминка.
  – Ну, ни пуха.
  – Спасибо.
  Около полуночи Владимир заявился в дежурку изрядно потре¬панный и, как показалось Семену, лыко не вяжет.
  – Ты где накачался?
  – Нэт, шэлиш шамалы.
  – Что?
  Владимир потрогал пальцем нижнюю челюсть: шамалы.
  – Сломали!?
  Приятель кивнул.
  В больницу к нему друзья наведались с бутылкой вина – выпить за его здоровье. А он – с загипсованным подбородком и зарешеченным проволокою ртом – сквозь решетку можно принимать жидкую пищу; он, мыча и жестикулируя, кое-как объяснил, как его «поддежурили» после свидания и, спровоцировав на дружелюбие, чтобы расслабился, угостили: два перелома челюсти и ушиб ребер. Теперь больному тоже хочется выпить, и друзья задумались: вдруг стошнит или поперхнется, что тогда? Решили, что вино сквозь решетку выльется, а главное, положились на русский «авось» – не отказывать же другу. Пока бедолага отбулькивал из бутылки, друзья, как говорится, разинув рты, ждали: что-то будет. Обошлось.
  – Ур-ра-а! – вздохнули все, но больше пить не дали.
  Выйдя из больницы, охотник за дичью и женщинами, остывая от сердечных дел, отдался чеканке.
  – Второй такой нет: моя придумка, моя композиция, моя чеканка! – любуется он на оскаленную морду тигра на выпуклой поверхности бронзовой бляхи в виде ордынского щита, – А с изнанки есть петля для руки воина, на бляхе величиной с ладонь – впускающая мизинец. С изнанки же прикреплены накрест ордынские ятаган и копье с инкрустированными рукоятью и древком. Лезвие и нако¬нечник отполированы до блеска, а щит чернен.
  – Я в этом не разбираюсь, но смотрится, – согласился Семен, в очередной раз рассматривая изделие.
  – Месяц на него утюкал: ковка трехмиллиметровой бронзы, потом чеканка по ней. А инструменты: кувалда, молоток, овальный булыж¬ник, тисы да самодельные зубила. Теперь это утвердить бы на худсовете как художественный уникум. А потом пусть слесаря делают матрицы и штампуют сувениры – рублей бы пятьсот за нее получить, вот бы повеселились! – заводит он друга на хождение по инстанционным мукам.
  В художественном Совете работу одобрили и автору разрешили начать серийный выпуск сувенира.
  – Они офонарели! Это же ручная работа! Уникальный экземпляр! А они ее рассматривают как пробный – для серии, по пятьдесят р. за штуку – совсем безголовые! Тут одного металла больше, чем на полтинник! – возвратясь домой, отвел душу художник перед другом. Сувенир остался висеть у художника на стене.
  А однажды Семен, с хорошего загула, пришел на смену с квадратной от боли головой.
  – Вовка, дай анальгину.
  – Некогда, пошли решетки поднимать, – отвлекает друг.
  – Ты дай, а потом поднимем, голова трещит.
  – Пить надо уметь. Скоро мастер придет, а у нас еще пересмена не закончена.
  – Ну и черт с тобой, жадина! Дай таблетку, злыдень, потом пачку отдам, – нудит Семен.
  – Отстань, зануда.
  Свежий утренний воздух мая выветрил похмелье, да и работа закончена.
  – Пошли, дам, – сжалился Владимир.
  – Пошел ты!… уже прошло.
  – Вот тебе и Марксизм-Ленинизм налицо: труд из обезьяны сделал человека.
  – Ах ты дрянь диалектическая! – замахнулся Семен на приятеля.
  – Ну-ну! Убегать-то мне на больной ноге несподручно.

  Семен проторил дорожку в один из цехов, на телогрейке, между шкафами общаясь с бабенкой, а тем временем по телефону оба познакомились с одной и, делясь опытом, поняли свой промах и решили съездить вместе – на кого клюнет.
  – На тебя, – заверил Владимир. – А спать ляжет со мной, потому что ты с бабами тетеря.
  – Посмотрим.
  В дежурку зашел Михаил.
  – А меня прихватите.
  – У тебя своих хватает. Да и она не стройнее шкафа, сама так представилась.
  – Тем более, ничего не теряете.
  – Черт с тобой, поехали.

  – А! Мишель приехал! – встретила гостей симпатичная, сдобная женщина. – А вы, видно, телефонные знакомые.
  Владимир с Семеном для приличия выпили на халяву по рюмке вермута и ретировались, а когда Мишель вернулся в дежурку, ухмыляясь в пышные рыжие усы, приятели погоняли его по углам:
  – Тихушник чертов! Мог бы и предупредить, а не выставлять на посмешище перед своей бабой. Договорились, стервы! Чужих баб перехватываешь!
  А нашкодивший котяра с виноватой миной отшучивается.


Которая. Экзамены 9
Юрий Медных 2
 Которая.
     Юрий Медных
        гл.9
       Экзамены
  Ежегодно отдают производству ВУЗы страны свою педагогическую наработку в виде выпускников. Но студенты это видят только, когда выпуск их коснется. Вот и для Семена заканчивается шестилетний марафон по факультету: сброшены все «хвосты» задолженностей, а впереди главная высота: защита дипломной работы, попросту, диплома. Но перед нею еще одна «застава» – экзамен по Научному Коммунизму. Нет в этой теории о светлом будущем ничего определенного: все переливается из одной условности в другую.
  – У нас подобная же оказия была, – сочувствуют профессора. – История КПСС, но нам повезло, отменили, как раз накануне экзамена.
  Детище коммунистической Доктрины – в наступление этого Рая уже никто не верит, но он еще бутафорски свят и, на всякий случай, учебник по Научному Коммунизму вызубрен студентами – надо побольше наговорить, но не сболтнуть лишнего. Все преподаватели студентам знакомы, но в таком количестве сразу – очень уж ответственно. А Ученый Совет «подыгрывает» – у них свои правила: политика партии – сидя в своем кресле, держи ухо востро. Потом, на банкете, оплаченном изворотливыми студентами через старост, можно будет расслабиться, сбросив маски, поозорничать. А пока – полная торжественность. Заваливать студентов нет резона: зачем снижать процент выпускников, но и слабинки давать не следует, поэтому из кабинета, густо населенного учеными, как из парной, выскакивают счастливые специалисты. Как тут ни вспомнить памфлет В. Тендрякова на «Город Солнца» Т. Кампанеллы: жители города счастливы – по Установке Правительства цветут обязательными улыбками. Сам Автор, попав в свое детище, посажен в тюрьму за несоблюдение Правил этой Установки: посиди – порадуйся изобретению своего ума. Или Некрасовский «Последыш». Вот бы и нашей Доктрине это же правило! Судить бы их, как на Нюрнбергском процесе.Но "поиграем": до чего-нибудь доиграемся.
  Семен, отыскав взглядом Ивана Кузьмича, ведущего по диплому, уверенно подошел к красному столу: в душе штормит, но этого на экзамене показывать нельзя.
  – Билет N№ 4. Вопрос первый. «О неизбежности формирования коммунистического общества как этапа сознательного развития человечества», – зачитал дипломник и начал ответ. – Начиная с Истории Древнего Мира наблюдается объединение людей в общины: легче добывать пищу, защищаться от зверей и от других племен.
  – Для захвата других племен? – уточнил кто-то. «Кто-то» потому, что Семен видит только Ивана Кузьмича. – Это у агрессивных племен, типа недавней Германии, а Коммунизм предполагает нивелирование таковых. Как первичное проявление коллективизации наблюдается стадная жизнь травоядных и некоторых млекопитающихся: о белках упоминается у В. Шишкова в «Угрюм-реке», – филолог показывает свою начитанность.
  – Волки тоже стаями живут, – слышит он замечание.
  «Спасибо за подсказку, – радуется студент. – Можно блеснуть знаниями лексики и логики».
  – В заданном вопросе содержится ответ: «стая» – хищники, а «стадо» – травоядные. А хищники, санитары Природы, уничтожают слабых, больных: яркий пример – Спарта…
  – В любом обществе нужны санитары?
  – Конечно. Но в коммунистическом это возьмет на себя медицина.
  «Хватит, не то перестараемся», – слышит Семен шепот.
  – Довольно, студент. Хорошо. Пригласите следующего.

  – Четверка! – вынырнул из кабинета сияющий дипломант. По студенческому «сарафанному» радио он наслышан, что диплом необходимо подкрепить практикой, иначе «поплавок» потеряет плавучесть, и наведался в ближайшую школу, куда уже закинул удочку.

  – Да, преподаватели нужны, – подтвердила директор.
  Окрыленный Семен спикировал на факультет.
  – Куда вы запропастились, Пришитов? – ошарашила его секретарь.
  – Почему запропастился? Работу подыскиваю.
  – Шустер. Вами интересуется Регина Георгиевна – ваш оппонент по диплому. Можно бы и заранее поинтересоваться своим противником, – заметив игривый взгляд студента, съязвила она.
  – А где она?
  – У себя на кафедре.
  – А это где?
  – В пятнадцатой аудитории, пора знать.

  – Здравствуйте, Пришитов, – с укоризной ответила на приветствие нерадивого студента кандидат филологических наук, доцент Регина Георгиевна, стройная брюнетка, лет тридцати пяти.
  – Извините, – приходит в себя Семен. – Только что узнал у секретаря.
  – Своего оппонента надо знать заранее и лично.
  – Простите, а что такое «оппонент»?
  Регина Георгиевна так взглянула на подопечного недотепу, что лучше бы его охватило пламенем. Но красавица снизошла к филологу, не знающему научного лексикона, ведь сам Иван Кузьмич – ее руководитель, а его куратор. – Я ваш противник по вашей дипломной работе, поэтому обязана задавать вам каверзные вопросы – критиковать вашу работу. Готовы?
  – А я… и не знал…
  – Вижу. Вот вам вопрос, единственный; потрудитесь сформулировать на него вразумительный ответ. «Какую ценность представляет ваша работа для филологии»?
  Студент, украдкой облизываясь на красавицу, занявшуюся другим делом, соображает, о чем его работа, и мучительно втискивает ее суть в короткую вразумительную фразу. Ему думалось, что его работа – свое слово в науке, ведь сам Иван Кузьмич курирует…
  – Регина Георгиевна, – пропел он музыкальное царственное имя. – Кажется, готово.
  – Сносно, – взглянула она на текст. – Теперь потрудитесь выучить его, чтобы не заикаясь ответить при комиссии. А пока, всего хорошего.
  «Значит, шесть лет учебы и четыре преддипломных месяца в «Чернышевке» утрамбованы в одну строчку для ответа на ее замечание. Но разве опыт работы не при мне и разве преподаватели не открыли мне пути познания! Теперь уж сам топай по жизни. Диплом – это право на применение опыта и приобретение практики. Но надо еще защитить его».
  Защита напомнила предыдущий экзамен, только народу поменьше, а торжественности больше и – самосознание: последний шаг. Надо доказать комиссии, чего стою, чтобы обменять «зачетку», исписанную и исштемпелеванную, обласканную за годы учебы руками и кропотливой работой ума, – на диплом. Какой-то парень, не зная с кем поделиться радостью, воскликнул в коридоре:
  – Уже целый час живу под бременем высшего образования!
  Для доклада дали пятнадцать минут; студент напружинился и заговорил, стараясь чеканить каждое слово, как это делал Иван Кузьмич, редактируя дипломную работу. И вот, дежурный вопрос – он предельно заинтересованной интонацией коронно поставлен Региной Георгиевной.
  Диплом защищен на «хорошо» – у Ивана Кузьмича ниже оценки и быть не может, а «пятерками» и он не разбрасывается.
  Свобода! Но впервые за семь напряженных лет спешить некуда: душой он еще в родственных связях со всем этим, что называется волшебным словом «Университет». На следующий день вчерашние студенты вышли из стен вуза с дипломами, заполненными на двух языках: и они, специалисты, уже чужие для этих стен. Невольно вспомнился возглас о «грузе высшего обра¬зования». Директор школы, осмотрев диплом и вкладыш к нему, огорошила специалиста, заявив, что она не обожает поэзию Есенина. Семен, приходит в себя уже на улице: ему, молодому специалисту, дипломанту отказали в месте на работу. «То ли еще будет».

Которая. Пустота 10
Юрий Медных 2
    Юрий Медных
       гл.10
      Пустота
  Совсем одиноко Семену в городской толчее. Владимир и Михаил оставили факультет на третьем курсе, каждый по своим причинам: Михаила из-за левых походов жена обуздала, Владимира – нога. Саша перебрался в Ош; Алена перевелась в Ташкент, на философский факультет, Наталья оставила факультет из-за домогательств. А Олега в расцвете молодости задушила астма. Куда податься? Он – учитель без желания и призвания, имеет навыки в радио и счетной технике, а теперь – и по очистке сеток от мусора. Перо его коряво и неуклюже – до ловкачей игры со словом среди пишущей братии ему далеко. И на строке далеко не уедешь – гонорары низкие. Новоиспеченный филолог остался на «береговой».
  – Давай к нам в партию, пока рабочим прямая дорога, а интеллигенции – выборочно. И опять же, грамотные люди партии нужны, – агитирует Михаил, как в свою компанию. Семен не клюнул бы на такую удочку, но курс по Истории КПСС и Научный Коммунизм сделали свое – поверил в хорошие планы партии, согласившись, что со злом надо бороться коллективно. Подал заявление в кандидаты, заручился рекомендацией парторга и начальника участка, а Михаил отговорился тем, что они с Семеном мало совместно работают.
  Владимир познакомил Семена с очередной симпатюлечкой, вертлявой, среднего роста, с карими выпуклыми газами. Холодновато в пристройке в конце осени, но под музыку из старенькой радиолы, подогревшись белым вермутом, они с подругой обнялись на кровати, под портретом «Неизвестной».
  Со стены княгиня Неизвестная
  Свысочайше смотрит на меня, –
  процитировал Семен из своего опуса, привычно поцеловал девушку в крупные, податливые губы.
  – Я хочу тебя, – со страстным шепотом пошел парень в атаку, не испытывая ни малейшего желания.
  – Давай, – ошеломила она.
  И кавалер, путаясь в одежде, поспешно овладел ею, удивившись своей способности. Проводил до остановки и, вернувшись, заскучал, но выпить больше нечего. А осень хмурится, угрожая близкими холодами.
  Направляясь на очередную лирическую охоту, к Семену заглянули приятели и вместе решили, что здесь парню не одолеть зиму. Но возвращаться к Лиде не следует: унижаться, да и ребенок – пискля, пеленки; и уверен ли Семен, что это его ребенок? А Нина – баба азартная, и Семен, одурманенный доводами и зовущей ненасытностью Нины, отдался воле случая.
  – Останься до утра, – предложил он подруге при очередной встрече.
  – Ты что!? – Папа убьет.
  – Не убьет: я поеду с тобой просить твоей руки.
  На семейном совете у Нины решили, что парню больше в его лачуге делать нечего, и «молодых» отправили до свадьбы в пригород, к ее деду с бабкой. Тешатся «молодые» у стариков: на сеновале, в рощах – Нина все ненасытнее, а робкую плоть Семена точно подменили. Но вот и в ЗАГС пора. И решил жених, понимая, в какую петлю опять лезет, достойно проводить свою холостое одиночество. Вечером, оставив Нину у родителей, он возвращается к старикам – переодеться. На душе неуютно, как в стране, под руководством постоянно меняющихся правителей после похоронного марша над телом предыдущего, а народ на это иронизирует: «Не Кремль, а дом Престарелых, где всех решили пропустить через главное кресло».
  Семен по привычке, перенятой у Владимира, но без его меры и вкуса, по пути познакомился с бабенкой и застрял у нее и до утра, дав понять за бутылкой ее водки, что намерен бросить у нее якорь своих одиноких странствий. А утром ушел переодеться.

  На свадьбе Олег, прознав от Владимира о нравственности Нины, поддел Семена.
  – Решил связать судьбу с Орлеанской Девственницей?
  – У Лопе де Веги за очередной комедией следовала новая.
  – А Девственница в курсе?
  – Зачем? – улыбнулся Семен.
  – Браво! – хлопнул приятеля по плечу Олег и потянулся за очередной рюмкой. – Горько! – заорал он, будто хватил отравы.
  – Ну, паразит! – грозит ему жених кулаком, привлекая жирные от закуски губы новой суженой.
  Тем временем осенний вечер загустел темнотой, и захмелевший Семен по привычке бродяжничества ищет, где бы прикорнуть: ему и пятнадцати минут хватит, чтобы снова быть свежим, но жена… «Как неуместно здесь это слово – Лида жена. А теперь… эта распутная бабенка… да и я не лучше…»
  Прежде ЗАГСа пришлось обратиться к Лиде и в суд: Лида содрогнулась: развод – конец иллюзиям: обрывается ниточка надежды, что муж перебесится и вернется к ней – ребенку нужен отец. Но Лида уже не прежняя: она не может позвать мужа криком в топку печи.
  – Не вздумай на суде расчувствоваться, – настраивает он Лиду. – Для них это очередная комедия, а мы с тобою их ломать уже устали.
  – Вы безоговорочно согласны на развод с вашим мужем? – громом грянул стандартный вопрос, кольнув Семена в сердце; и насторожился, и замер мужчина, как охотничья собака на стойке, и забыл о своем предупреждении Лиде. «К черту эту комедию развода – слишком припахивает трагедией. Лидочка! Лидунчик! Произнеси своей милой «розочкой» губ уставшей душе, измученному изменами сердцу необходимое: «Нужен! Как же я без него-то! Он мой! Он в сердце!» – и к черту всех Эльвирок, Вероник, Изольд… – имена для знакомств выдумывают – нет им числа, жадным, капризным, похотливым, разнузданным, охочим до легких забав, дешевых удовольствий, одним на ночь, другим – замуж. Пусть останется Нина со своими приготовлениями к свадьбе: не пропадет – мигом жениха найдет». Подобно витязю на распутье, Семен в нахлынувшем волнении запамятовал, что ему некуда приклониться – жилье ей купили, а о квартире Лиды он и думать не собирался: ему нужна Лида! К сыну он постарается привыкнуть, полюбить его, стать отцом. Это неразрывно, это только с кровью. В глубине памяти проносятся мгновения их трудного счастья и как бы зависают в пространстве. Так с ним однажды было: он одновременно ощущал себя крохотной лохматой точкой и тут же – разрастающейся вокруг нее до беспредельности. Это пугало и зама¬нивало: он позвал Лиду, чтобы она побыла рядом, для контроля.
  – Не дури, – отмахнулась она.
  А теперь не отмахнуться: ни «точки», ни «всеобъелимости» нет, но есть что-то, обволакивающее сердце болью; если бы Лида почувствовала это внезапное, мгновенное перерождение мужа!…
  – Конечно, одной будет трудно – ребенка растить надо, – саданула она мужа в сердце.
  «А чего ждал? После многочисленных пакостей ей; конечно, мои выходки под советы досужих кумушек насторожили Лиду на возможность посягательства на долгожданную квартиру, теперь уже – только ее. Эх ты, квартиру тебе спас, а ты опять за свое, – досадует Семен, забывая о том, что его мысли остались при нем, не став словами покаяния. – А чувства ее где? Или их никогда и не было? – но он тут же взглянул на происходящее с другой стороны: А если бы она прошлась по мужикам, как я по бабам?… но в самозащиту память напомнила: «А я тебе нужна? А ты соскучился?» – Нет, не была она в Томске недотрогой, как я здесь тот год – это она здесь остепенилась, захотела стать матерью, стала ею против моей воли. А сколько женщине ждать? Ей нужен ребенок и муж – отец ребенка, а не любовник. И может, подспудное сознание своей обманутости: девушкой ли ее взял и – после Томска – и подтолкнули меня на разгул. А приятели только посодействовали – так пьяница ищет собутыльников, наркоман – сожертву – вместе мучиться». – Все это мгновенно перекрасило его душу из белого в черное, и он с мстительной к самому себе злостью подписал расторгающий их близость документ и удивленно взглянул на Лиду – она больше ему не жена! Они чужие! Это пробрало его до озноба: уж не приснилась ли ему их долгая совместная жизнь? – как воскликнул поэт, – и на что он эту жизнь променял? На случайные связи с расхожими бабенками под туманец от выпитого вина. Дутая ваша философия, господа вечные студенты! – Сейчас они с Лидой разойдутся навсегда по своим, отныне чужим друг для друга дорогам. Страшное, оказывается, это слово «навсегда»: она, уже не его – к сыну, на их квар¬тиру, а он, – «по Сеньке шапка» – к уже противной ему Нине, на ее праздник: заарканенного после веселой, разгульной жизни в девках мужа. Слово-то какое разбитное: в домах «терпимости» тоже «девки».
  Нина, его новая жена, ведет его в свою постель: пышную, нарядную, торжественную, будто и правда для первого соития, и в наступившей в доме торжественной тишине легла рядом.
  Семен было задремал.
  – Давай, – залезла она к нему в пах.
  – А… – опомнился молодожен. – Тебе все мало. И усмехнулся про себя: «Как в анекдоте».
  Пришлось выполнять супружеские обязанности не десятый ли раз за день. И конечно же, утром никому в голову не взбрело осматривать брачную постель. А если бы это понадобилось, то родня все устроила бы как надо, благо, у государства, особенно, у руководства, можно поучиться и не таким тонкостям.
  А неугомонная судьба продолжает шкодничать над Семеном.

Которая. ч. 3 одиночество 1
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 1
 Юрий Медных
  Часть третья
    Одиночество
  Великая для людей планета – пылинка в космосе. А на ней – государства – дети одной социальной системы, хоть и не кладут пальца в рот друг другу, но вместе – противники инородной социальной системы – Союза Советов. Целая страна среди остальных – в одиночестве. Развел господин Улянов-Ленин нас с миром. Это – всемирная История. А у Семена личная не слаще: развелся с Ниной по причине взаимной неверности и вынужден из-за отсутствия жилья терпеть ее ухажеров, досадуя, что самолюбие не позволило ему вернуться к Лиде. А однажды, не выдержав распутства вчерашней женушки, собрался накостылять очередному ее хахалю, но подвернулась она – и ее родня выдворила Семена из квартиры. Заявился племянник к дяде, но в доме после похорон хозяина (дядя спился и сгорел в собственном подвале, а тетя ненадолго пережила мужа: тоже спилась и запостилась, не в состоянии принимать пищу) живет их дочь с семьей. Двоюродная сестра в трехкомнатном особняке выделила Семену комнатку в подвале: тепло и бесплатно, даже есть старенький дядин диван, насквозь им промоченный, его же старенький приемник и электроплитка. Семен только ночует в подвале, а днями обитает на береговой, благо, дежурные – друзья. Без Лиды все в городе и даже, кажется, в жизни стало чужим: тоскливо на знакомых улицах; недавно здесь бурлила его студенческая жизнь, а в места, где бывали с Лидой, лучше не заглядывать; вино не помогает – еще тоскливее и опустошеннее на душе. Бродя по городу, присел на скамейку и погрузился в прошлое.
  Нечаянно встретились они с Лидой и нечаянно женился на ней. Долго в памяти жила уехавшая на Юг Света; к ней в памяти добавилась Надя, и они вытеснены Лидой. Хоть ничем она не особенная, но теперь, когда ее потерял, стала единственной. Прежде армия из снов не выходила, а теперь в них Лида. Неужели надо обязательно потерять человека, чтобы понять, как он дорог. А если бы это понимание приходило вовремя, то и потерь бы не было? Неужели он потерял свою «Которую»!? Так и не распознав ее. Прав поэт:
  Лицом к лицу лица не увидать,
  Родное видится на расстоянии…

  Но если Лида была «Которой», то почему он не осознал радости счастья с ней? Или очень уж трудным оно было, поэтому и не очень радовало. Зато теперь сильна боль утраты, да еще ревность… но нет, лишь бы Лиде было хорошо, а боль он переживет – сам виноват.

  На «береговой» дежурные переселились в новое здание: просторная, теплая комната с туалетом, двумя телефонами – внутренним и городским. Рядом – здание с душевой: мойся, стирай, суши – только не мозоль глаза начальству. Семен в поисках жены перебирая бабенок, опять сглупил: молоденькая, стройная девушка, волнистые русые волосы до пояса; приятно целовать ее алый ротик и голубые глаза. Живет она в пятиэтажном доме экспериментальной планировки – с отоплением под полом. Своя комната, увешанная и устеленная коврами; телевизор, магнитофон, телефон, библиотека. В окно виден кинотеатр «Октябрь». А его друзья тут как тут: запоглядывали на нее, и парень поторопил события. Оля восторженно приняла его предложение переночевать на «береговой». И вот, в воскресенье середины октября золотая красота листвы густо оседает на сетки насосного фильтра.
  – У вас благодать: рыбачь, купайся, загорай, – радуется девушка.
  – Вот это – наша рыбалка, – сортирует Семен мусор, откладывая целые бутылки в сторону, – Купаться нельзя – в насос затянет, а загорать, пожалуйста: целую смену загораю.
  Но день отгорел, и ночь накрыла «береговую» крупнозвездным пологом. А самая лучистая – рядом, но пока недосягаема: Семен удивляется себе, откуда опять робость? Может быть, еще не остыла в памяти встреча в этой же дежурке с красавицей с Юга? Мимоходом приглянулась ему рослая, молодая дочь Кавказа. Владимир только жадным взглядом проводил ее, а в гости к себе в общежитие она пригласила Семена, и кавалеру почему-то страшно наедине с красавицей, а она улыбкой зовет.
  – Я боюсь тебя, – краснея, признался парень.
  Девушка хищно обняла его и одарила разжигающим поцелуем, который, пройдя по телу парня горячей волной, не разбудил его, а сварил.
  «Ну же!» – зовет чаровница, а кавалер смотрит на часы.
  – Пора на смену, – поцеловал он красавицу, пригласив ее к себе, надеясь, что уж там-то получится.
  Вечером красотка у него: пришла за победой красоты над мужеством. Кавалер постелил на кафельный пол байковое одеяло, и они, обнажась, легли: она – прекрасная восковая кукла, и не зажгли его ее холодные прелести. А сегодня с ним Оля, шаловливый весенний ручеек, а его тело опять спит. «Женщины во имя своего престижа иногда сопротивляются. А если не готов, то тело в игре проснется», – опять припоминает кавалер «уличную энциклопедию». Но и сопротивление подруги не разбудило желания, и Семен отошел, боясь окончательно опозориться: сломив сопротивление, не смочь. Она уснула на столе, а он на телогрейке, на полу. Под утро она позвала его к себе, и он покорной собачонкой лег, обняв ее, но не претендуя на близость.

  Зима не заставляет себя ждать, и необходим уют – жилья и в душе. В случайном автобусе, лишь бы куда-то двигаться, Семен разговорился с соседкой по сиденью.
  – Далеко живу, – предупредила она.
  – Не дальше жизни.
  – А вы занятный.
  Автобус оказался пригородным, а женщина – прежней его знакомой, но это он понял, лишь сойдя с нею на «конечной».
  – Знакомые места, – дурашливо воскликнул он.
  – Ты меня не узнал, а я тебя сразу, – огорошила она ухажера. – Ночь поматросил и бросил. Все донжуанствуешь?
  – Хочу остепениться – ищу женщину в жены.
  – А я не подхожу?
  – Подходишь, – подумав, согласился Семен.
  – Тогда без дураков.
  – Куда уж, и так в круглых дураках.
  На этот раз поужинали без водки и ночевали порознь, а утром поехали в город, искать квартиру, чтобы не беспокоить стариков-родителей. «Молодые» сняли завалюшку около старого базарчика, на перекрестке улиц Гоголя и Ленина. Но Даша – не Лида, сразу завинтила гайки: Семен едва выторговал литературные «среды» во дворце Ленина. Отношения они зарегистрировали в ЗАГСе, пригласив в свидетели Владимира с его последней женой; у них Семен недавно тоже был свидетелем. Владимиру перед женитьбой, а ему исполнилось сорок, дали квартиру под номером сорок, что друзья не преминули отметить. А изворотливая жена Владимира, не мешкая, выхлопотала ему, по состоянию здоровья, инвалидские «жигули» и рядом с квартирой место под гараж. Все это не мешает им то целоваться, то драться.
  Даша заставила мужа писать в газеты письма о необходимости ликвидации базарчика, чтобы, угодив под снос, получить квартиру. Но квартира подвернулась с другой стороны: подошла очередь вступления в партию, но хмель доверия к ней у кандидата уже прошел, и Семен хотел было увильнуть, но жена уцепилась за перспективу. И кандидат в кандидаты стал новоиспеченным кандидатом в члены КПСС. Береговая по такому случаю опять гульнула: под охраной – у жен руки коротки. Зато дома Семену пришлось похмеляться огуречным рассолом: у рядового партии ум должен быть трезвым.
  Первое же партийное поручение кандидату: заарканить в партию Владимира, лопнуло.
  – Ты мне брось эти штучки. Мишка – хитрюга, и тот помалкивает. У меня отец из дворян, офицер царской армии; мать из светского общества.
  Карьера к Семену подошла с другой, совершенно неожиданной стороны.

Которая. ч. 3 депутат 2
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 2
 Юрий Медных
   
       гл.2
       Депутат
  В стране Советов мы при Советах жили только под председательством Совнаркома. А уже при генсеке стали жить под диктатом партии, сохранившем для приличия Советские названия. Мужает партия при безоговорочной подчиненности народа. Само слово «партия» превратилось в безликого мага: любой коммунист – ничто, партия – все! Но и этот любой «ничто», пока он в партии, – неприкосновенен, неподсуден, как сама партия, поравнявшаяся с Богом. За преступление этого «ничто» любого ранга сначала выгоняют из партии, а потом уже с ним расправляются, соответственно закона для всех. Через год, став уже членом этой партии, Семен избран депутатом местного Совета, и депутата Семена Ивановича Пришитова обласкали казенной квартирой в двухквартирном особнячке, крытом шифером «по-круглому», со всеми льготами по снабжению: уголь, дрова, освещение, а вода в колонке у дороги. Все это в Ново-Павловке, первом пригородном селе. Скрежетнув зубами, Даша извлекает пользу из нового положения мужа: при его бесплатном проезде и внеочередности в магазинах обеспечение продуктами легло на него. Новому коммунисту поручили разобраться с проблемами Ала-Арчинского вещевого рынка, – «толчка». Задание блестяще выполнено депутатами районов: рынок уничтожен. Семен по этому поводу ходил именинником: вот вам, спекулянты! И не очень огорчился, узнав о воскресении «толчка» в другом районе: задание-то выполнено. Пошли поручения мельче: вникать в жалобы избирателей. За отсутствием телефона – не тянуть же к квартире депутата специальную линию – жалобы поступают по месту работы: начальнику цеха – вся жизнь партийца на виду. Выполнение просьб, а иногда и требований – дело хлопотное: бюджет один, а депутатов много – Семен реже стал бывать дома. Даша уже в положении. «Надо же бабам обязательно рожать»! – от усталости раздражен муж. А дотошная женщина прознала, что базарчик будут сносить, и бедолагам, поселившимся в их завалюхе, дали квартиру в микрорайоне – у черта на куличках, но со всеми удобствами! Опять виноват муж: «Что я, баба, смыслю? Ты – мужик, почему не настоял»? да еще пошли бюджетные выкрутасы:
  – Я получаю сто восемьдесят рублей, а у тебя сто семьдесят пять, минус алименты – не размахнешься, а будущему ребенку надо приготовить одежду, кроватку, коляску.
  Возраст жены да беременность дурнотой отразились на фигуре и лице, и мужу неприятно ее целовать, а она злится. А когда живот стал футбольным (у Лиды такого не было), Семен лег на раскладушку.
  Даша родила, и Семен на крыльце роддома неуклюже взял сверток. «Благо, – думает отец, – на этот раз обошлось без молочной кухни». И хоть неопытный отец возится с малышом и застирывает пеленки, но отцовство не просыпается. Даша же окончательно обабилась, напрочь забыв о престиже своего высшего образования – ругается по-черному, даже мужу стыдно за ее площадной лексикон. Семен задумался: не попробовать ли повиниться перед Лидой, да вернуться на круги своя.
  Таясь от дотошной женушки: даже его карманы – ее законная территория – написал Лиде и через две недели зачастил на главпочтамт. А еще через полмесяца получил ответ и на скамейке аллеи, под прощальным теплом осеннего дня, волнуясь, раскрыл конверт.
  «Что ты, Сеня? Все давно уже – все: я вышла замуж». «Вот оно «все», а не тогда было»! – горько осознал Семен, и в груди стало невыносимо больно. Сплюнул; обследовал карманы, но женушка постаралась – ни рубля. Долго, тупо соображал; прошел по аллее – ни одного знакомого. Присел; перечитал коротенькое письмо.
  «Теперь я, чтобы хоть как-то в свою очередь помочь тебе, могу отказаться от алиментов, для этого тебе надо отказаться от отцовства. А для этого у нотариуса оформи «отчуждение» на ребенка, и этот документ вышли мне». А дальше – приписка другим почерком: «Пришитов, Семен Иванович, больше не беспокойте мою жену письмами». «Вот он, ледяной холод отчуждения! – «Мою жену» – когда-то его Лиду», – Семен саданул кулаком по скамейке, ссадив с мизинца кожу, но боли не почувствовал. Машинально, будто куда-то спеша, взглянул на часы. – Отчуждения не состоится без моего согласия! – обрадовался он. – Но что за облегчение от этого: ребенок все равно вырастет с другим мужиком. Да и мой ли он? – уж больно таинственно она все устроила при родах. А она навсегда потеряна для меня.
  Свою жену легко отдал другому…
  Не так это легко, как сказал поэт; понял, что смотрит на часы, собираясь с ними расстаться, несмотря на болезненную привязанность к личным вещам: даже зубную щетку истирает, прежде чем купить новую. Пошел по аллее, выискивая покупателя и стараясь, чтобы клюнули, походить на «бича». С одним пиженисто одетым парнем повезло: за пятнадцать рублей сплавил бесконечно дорогие ему часы. Зашел в парк Панфилова, знакомый по студенческим годам и, прикрыв полой пиджака водку за поясом, пристроился у столика под зонтом. Выпил полстакана и отщипнул от булочки, а в записную книжку торопливо записал нахлынувшее:
  Пришла Которая нежданно
  И по нелепости ушла:
  На сердце больно и туманно,
  А в память воткнута игла.

  Окончательно пришел в себя утром, на кровати, раздетым до майки и плавок, а вокруг какие-то мужики: лежа, сидя, и при этом почти все матерясь. «Где я и почему? – соображает. – Голова не болит, но во рту пустыня» – вошел сержант с ведром воды и с кружкой на его дужке и тут же вышел, заперев дверь снаружи. Мужики ринулись на водопой. Семен вспомнил про парк – «докатился». А может, и они такие же «алкаши»? Присмотрелся: испитые и держатся по-свойски, лишь двое-трое, похоже, тоже случайные.
  В приоткрывшуюся дверь пригласили одеваться, а у стола дежурного каждому, зачитав обвинительный документ с его пьяными показаниями, дали на подпись, а расплатиться за гостеприимство после вечернего радушного приема нечем; в «газике» с брезентовым кузовом повезли по адресам – рассчитываться за ночлег. Семену на этот раз вдвойне повезло: Даши не оказалось дома, а соседка не болтлива и при деньгах. Обещание дежурного офицера на просьбу пациента: не сообщать на работу, Семен не принял всерьез и, приведя себя в парадный вид, поехал к начальнику заведения. Им оказалась миловидная молодая женщина в звании майора, и мысли Семена захороводили.
  – Товарищ майор, – начал он, как новую главу в рассказе, думая: «Какой она, к черту, товарищ! Девушка»! – Вчера произошла досадная неприятность: как ни банально, но я потерял жену, вот и расчувствовался. А ваши бдительные подчиненные оказали мне соответственные услуги; я у вас впервые и, дай бог, больше не встретиться в этих апартаментах; хоть с вами лично, в другом месте, – с удовольствием, если будет на то ваше расположение, – улыбнулся Семен. – Виноват я и – наказан. Моя к вам великая просьба, не посылать документа на работу: коллектив нашего отдела борется за высокое звание «коммунистического» и вдруг, такая клякса по моей вине. А боковая мысль зудит: «Надо же, «дай бог» сорвалось с языка. Прилично ли коммунисту? Но это же так говорят, к слову», – успокоил он свою совесть.
  – В первый раз, говорите?
  – Никогда не позволял себе лишнего.
  – Вижу: не похожи вы на забулдыгу.
  – Я просил дежурного офицера не отправлять на работу документ, а он посоветовал обратиться к вам. И вот, я – в вашей очаровательной власти.
  Черные ли крылья усов над сочными губами парня, правдивый ли его взгляд, доверительный ли тон или все вместе – покорили женщину: разных видывала она перед этим столом. «Не юлит и не умоляет, не клянется в полнейшей трезвости в дальнейшем – здраво рассуждает о незаурядности своей промашки, и честь коллектива для него не на последнем месте».
  – Считайте, что поверила вашей искренности, – разорвала она акт и бросила в урну. – Желаю с вами больше здесь не встречаться. А для иного места, – она мило улыбнулась. – Я замужем.
  – Спасибо! – Семен, обойдя стол, коснулся губами ее руки.
  – Всего хорошего, – еще теплее улыбнулась она.

  Возвратясь домой, бедолага прилег, соображая, как лучше вывернуться перед женой. И приснилась ему сексуальная неразбериха: какая-то баба за его несостоятельность хлещет его по щекам отвислыми грудями; при пробуждении они оказались пощечинами.
  – Где шлялся, шалава?! – льется на него поток витиеватой брани; ох и противна же она от бабы: «тошнее, чем если в душной комнате навоняют».
  – На «береговой» был, – бубнит Семен. – Друзья угостили, и я, отяжелев, заночевал там – привычное дело.
  – Конечно, привычное – лакать и шляться по ночам. Алкаш! Да еще партийный!
  – Трезвенников нынче нет.
  – По тебе вижу.
  – А ты, баба, мимо рта проносишь…
  – Завтра же позвоню начальнику, чтобы тебе хвоста накрутил.
  – Звони, – отмахнулся муж.

  На следующий день на береговой Семен насел на друга:
  – Вовка, выручай!
  – Что стряслось?
  – Бабу с квартирой надо, но только не стерву.
  – Таковых не бывает.
  – Что делать?
  – Допекла?
  – Больше некуда, – вспомнился Перцев, и Семен рассказал о переписке с Лидой и о вытрезвителе.
  – Слушай, партийный прыщ и литератор новоиспекающийся, есть у меня один телефонный знакомый: мужик простецкий, раза два в компании с ним выпили, хошь, познакомлю.
  – Я о бабе, а ты мне мужика. Я не «педик».
  – Он зав. отделом в журнале. У него на горизонте баб поболе моего, да и в печать, глядишь, выбьешься.
  – Знакомь, может, что и выгорит.

  После вахты, прихватив водки, Семен зашел к Алексею Петровичу Кудрявому. А у него – литературная братия. Петрович, или Кудряш – для приятелей, мужик простецкий; коренастый, общительный и, как в насмешку над фамилией, изрядно лыс. Он по-деловому принял рукопись Семена – в папку. Потом, благо рабочее время кончилось, превратил стол из рабочего в обеденный, и шумная компания – авторы обоих полов – выгрузив на стол сумки и карманы, причастились, пощеголяли памятью и начитанностью. После этого Лариса Пухова раззадорила компанию нагрянуть в гости к подруге, тоже журналистке, Нелли Брыкаловой.
  – Насчет закуси не ручаюсь, а самогон или, на худой конец, бражка найдется.
  – Доварится в желудках, – подхватила компания.
  Двухкомнатная квартира подруги оказалась на краю города. Нелли с очередным сожителем и невестящейся дочкой живут с отключенным за неуплату телефоном, смотрят раскуроченный телевизор, а на кухне полный походный беспорядок. За булкой хлеба, на деньги гостей, командировали скорых на ногу. Разместились в комнате, на диване и на стульях, а причащаться заходят на кухню. Семен подсел к Ларисе, и они выпили на брудершафт. Алексей, заглянувший на очередное причащение, наливаемое из фляги в двухлитровую банку, подковырнул:
  – Вот это по-нашему; Лариса своего не упустит.
  Новые любовники вышли на балкон; на вечерней прохладе осени накурились и нацеловались. Ларису внезапно стошнило – она едва успела перекинуть голову через перила. Семена передернуло: «хорошо, что не из «горла в горло».
  – Опять Пушок фонтанирует, – донесся голос Алексея.
  Семен усадил Ларису на колени.
  – Мы можем быть вместе? – спросил он, остывая.
  – У тебя есть где? – перехватила она рапиру.
  – Было бы – не спросил бы.
  – Я на квартире.
  – У тебя есть подруга?
  – Поворотики, однако… кобелек.
  – Нет – обстоятельства: я готов жениться, а способностям кобелька с тобой сам удивился, обычно для меня это трудный этап.
  – Спасибо за откровенность; есть подруга, но она давно отошла от журналистики.
  – Так это принцип вашего общения?
  – Не совсем… по вкусу. Мы с ней редко общаемся.
  – И все-таки…
  – Познакомлю.
  – А как насчет рассказа в твою газету?
  – Шустер. Давно в журналистах?
  – Впервые… с журналисткой.
  – Заметано.
  – Что заметно?
  – Заметано, говорю, термин такой. А если правка потребуется?
  – Доверяю.

  На следующий вечер новые приятели и Лариса поехали на другой конец города, оказавшийся частным сектором. Калитку открыла, прикрыв собаку в будке, рослая, с приятной улыбкой на красивом лице, русоволосая молодая женщина.
  – Вдовствуешь? – задирает Лариса.
  – Нет, жениха жду, – парирует хозяйка.
  – Знакомьтесь: Семен – Татьяна. – Новые знакомые обменялись рукопожатием.
  В саду, погрузившем в себя пятикомнатный особняк под шифером, накрыли стол и, перекидываясь шутками, опрокинули по первой из граненых рюмок.
  «Первач», – отметил Семен.
  – О! Татьяна первачом угощает! – одобрил Алексей. – И ни запашка!
  – Специальная тройная перегонка и очистка, – улыбнулась вдова.
  Похрустели малосольными огурцами, маринованными томатами, поклевали салат, пощипали смеющийся капельками воды виноград.
  – А не перейти ли новым знакомым на «ты»! – атаковала Лариса.
  – Конечно, – поддержал Алексей.
  – Во, сваты! – ни мало не смутясь, улыбнулась Таня.
  Алексей наполнил рюмки. А мать Татьяны принесла жареный картофель с крольчатиной с огня, и челюсти заработали с новым усердием.
  Начало смеркаться, и захмелевшие гости засобирались домой, а Татьяна с Семеном проводили их до остановки.

  Даша в поисках мужа с неделю обзванивала город и нагрянула к мужу на работу, но получила от охраны от ворот поворот. Дома увидела записку «Не ищи. Забрал только свои вещи. Развода не нужно. Алименты оформлю. Семен». По-бабьи взвыла у «разбитого корыта» – пришлось съехать с казенной квартиры к родителям. Семен же, на упрек парторга о семье, ответил, что это дело личное, а не партийное. «Вот судьба, – усмехнулся он в усы. – Только сбагрил одни алименты, как тут же навесил другие – это уметь надо!»
  У Татьяны Семен почувствовал себя не примаком, а хозяином: тесть, мужик еще крепкий, с крестьянской хваткой, ненавязчиво ввел нового зятя в садовые и «кроловые» дела, и зять, забыв с Таней о спиртном, радушно угощает друзей. Депутатский срок закончился, и на горизонте остались литература, жена и хозяйство. Под коноводством Алексея, неутомимого в застолье, с женщинами и в литературе, Семен, осваивая законы стихосложения; издал сборник рассказов; его заметили, и счастливый автор погрузился в работу над следующим сборником, включая в него первую повесть и усиленно работая над стихами. А стихия жизни плеснула ему в лицо с другой стороны.

Которая. ч. 3 Мать 3
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3гл. 3
 Юрий Медных
   
       гл.3
      Мать
  Крепостное право в России отменено царем-батюшкой в 1861 году. Советы же придумали и узаконили несколько новых, более изощренных: при выезде за границу нужна полная лояльная родословная; в колхозах введена беспаспортная система; на производстве преимущество одного места работы; при переходе с работы на работу сохранение непрерывного стажа. Ссыльным особая привилегия: ежемесячный учет у коменданта местечка. А когда с учета сняли, ни на одной работе мать не удержалась: после поденщины нет навыка ждать деньги, а есть хочется каждый день. Конечно, ее бы поддержали авансом или соседи – взаймы, но попросить об этом она не додумалась. И вот, оставшись без пенсии, живет с огорода да Семен высылает ежемесячно – теперь он с алиментами, как с погонами, на обоих плечах. И вдруг на работу пришло письмо, похожее на телеграмму: «Семен Иваныч, приезжай, матери плохо. С уважением, соседи». И несколько подписей.
  Горький осадок отношений с матерью давно растаял, и сыновнее чувство просветлело.
  – Танюша, вот какие пироги, – показал он письмо подруге.
  – Надо лететь; срочно заказывай билеты.
  – Ты тоже?
  – Хочу твои места посмотреть.

  В Новосибирске проскользнули на маршрутном автобусе с Толмачево на внутренний аэропорт; пересели после комфортабельного лайнера на «АН-24», как с автомобиля на мотоцикл. А в Колпашево их поднял дребезжащий «кукурузник» – «АН-2» и через два часа болтанки над темно-зеленой тайгой приземлил на грунт Каргасокского аэропорта. Ни автобусов, ни такси здесь и не бывало, поэтому пока ловили попутку, в двух шагах от Семена проплыла, блеснув стеклами очков, соклассница Любаша Мишина. Семен было рванулся к ней, но рядом Таня: получается, что и здесь знакомые «юбки». Пока соображал, как поступить, школьная юность в лице Любаши уплыла.
  Сторговались с подвернувшимся «москвичом», и калейдоскопически мелькают знакомые, но сильно изменившиеся места.
  – Я соклассницу видел, – обронил Семен.
  – Когда?
  – Она мимо прошла.
  – Почему не остановил, не поздоровался?
  – Постеснялся – приревнуешь.
  – Дуралей!

  Нечасты легковые автомобили в Каргаске, поэтому вся улица окнами рассматривает гостей. А дом встретил их навесным замком на дверях сеней. К обескураженной паре подошла соседка.
  – Не дождалась вас старушка, а вам тоже здравствовать, – ответила на приветствие молодая женщина, подавая Семену ключ.
  Молчаливым укором встретили Семена осиротелые кухня и комната; знакомые занавески на окнах, глядящих на огород и на улицу; кажется: мать вышла на минутку. Сын крутнул ручку репродуктора на стене, между окнами, да тут же и увернул, как бы испугавшись спугнуть тишину.
  – Спасибо, Зоя, – взял он соседку за руку. – Я вас девчонкой помню. А мать, конечно, у Брагинского? Найду?
  – Конечно, найдете: одна из свежих, с краешку у дороги.
  – Спасибо. Вечером пригласи соседей, помянем.
  – Танюша, отдохнешь? Или со мной пройдешься? Путь не близкий, а транспорта здесь нет, попуток тоже.
  – Я ехала посмотреть новые места – твои места.

  На улице ни души, но Семен знает, что они с Таней как на смотру – все заметят и оценят сельчане: человек на улице днем – событие, а парочка – праздник. Вот домик его первой подруги: по-прежнему мостится на островке в конце болота. Вышли на Красноармейскую и свернули направо: по правую руку – больница, по левую – лесопилка; мосток, чиненный-перечиненный в конце нового села. Дальше дорога ведет на взгорок, в Старый Каргасок. А в нем, справа – клуб, а слева – начальная школа: первые два класса здесь заканчивал. Потом, подростками, за Брагинский мост на смотровую вышку шастали, а подросли – в клуб на танцы. А теперь дома, приплюснутые временем, подслеповаты: один над пришкольным оврагом наклонился, заглядывая в крапивную глубину; за селом одинокий кедр – часовым над мостиком через очередной овражек, а впереди виднеются кресты: среди них теперь навеки поселился самый дорогой ему человек.
  Как-то в ранней молодости, едва познакомясь с девушкой, Семен задал ей глупый вопрос.
  – Кто для тебя самый дорогой человек?
  – Мама, – не задумываясь, ответила девушка.
  – А для меня (помусолил в уме фальшивую мысль паренек: «Мать никуда не денется и не вечно же с нею жить, а с женой»), – да и брякнул, стараясь польстить самолюбию подруги. – Девушка.
  – Ну и дурак! – отвернулась и ушла девушка.
  Вот и свежий холмик: с фотокарточки в крохотной деревянной рамке на кресте на сына смотрит широко открытыми, готовыми к любым испытаниям глазами мать. Пока Таня рассматривала незнакомую женщину, сын нарвал цветов и положил на холмик, огороженный по воле природы стеной тайги, изгибом Панигадки, ныряющей под ветхий мост перед когда-то бывшим селом Брагино – от него только вышка осталась, теперь реставрированная в телевизионную, из железа; далее, глубоко внизу, бескрайними заливными запанигадскими лугами с редкими семействами околков да многочисленными глазами озер в осоковых ресницах. Теперь мать навсегда здесь – просторно бывшей социальной узнице.
  – Ох и туманы клубятся у тебя в душе! – взглянула Таня на мужа. – Успокой-ка душу, свою и матери, – достала она из сумочки четок.
  – Нет… дома…
  Вечером в траурном застолье вникают гости в разговор соседей, начавших поминки с самогонки Семена и продолжающие бражкой, сохранившейся в подполе покойницы. Почти все сосланные, оставшиеся в живых, как снег весной, исчезли – выбрались на свободу, а поселок наполняют искатели легкого рубля. Чужим стал поселок, давно принявший статус «рабочего».
  С утра новые хозяева, расклеив объявления о продаже дома с усадьбой, наткнулись на школьного товарища Семена. Леонид обосновался в новом крыле села, растущего на болотцах в сторону Лесного озера. За ужином вспомнили общих знакомых.
  – У меня, – говорит Леонид, – он работает в Мегионе – на бульдозере промышляет нефть Васюганья, а на досуге рыбачит и охотничает. – Недавно гости из Томска были. Тузы – хвалились по пьяни, как они здесь коноводили в сороковых, – Про хромого судью Пыжова рассказывали. Жена у него была смазливая и разбитная, а сам он только пыжиться любил. Нагрянут из Томска: его ревизором на точку ушлют, а сами с его Люсенькой развлекаются. Он не ревновал – куда хромо-косолапому на обе ноги.

  В ожидании покупателей отправились с Леонидом на рыбалку.
  – Широка! – купает Таня ладонь в Оби. – Не то что наш БЧК.
  Задрав нос, дюралевая лодка мчится с «Вихрем» на корме наперерез течению к противоположному берегу.
  – А это не берег, – дразнит подругу муж.
  – А что по-твоему? – округлила она глаза в ожидании розыгрыша и видя надвигающуюся сушу, густо поросшую лесом.
  – Остров.
  – Семен прав: мы у начала одной из многочисленных обских рукавов, называемых протоками, – пояснил Леонид.
  – А ты когда из Лешки Леонидом стал? – поддел Семен.
  – После просмотра «Трехсот спартанцев» – солидней звучит.
  Подтянув лодку на берег, разулись, чтоб удобнее общаться с природой; сделали из ивовых прутьев удилища, и Семен, в память детской удали на рыбалке, взял на себя роль наставника, но увидев на крючке у Тани чебака, а свой пустым, проворчал:
  – Новичкам везет.
  А Таня в восторге.
  На следующий день клюнули покупатели. Пока Таня ориентировалась в здешних ценах, Семен без торгашества согласился на две тысячи, а оформление документов за счет покупателей.

  Под эстрадную музыку из рации теплохода, на верхней палубе за столиком с парусиновым тентом Таня лакомится мороженым и газировкой, а Семен водкой из графинчика, закусывая копченым язем. А над ними небо в легких плывущих облаках; приятно освежает ветерок; берега, как неутомимый фокусник, являют все новые и новые чудеса: то от самой воды поднимаются ярусами зелени, то расступаются, открывая взгляду бескрайние луга – радостно от ощущения простора, не ограниченного ничем; тайга – тоже простор. Радость была бы полной, если б не сознание, что мы наступили алчной ногой на эту благодать: регулируя для работы ГЭС паводки – насилуем природу, не давая ей вволю напиться и расколоситься. А началось на Руси обкарнывание и разрушение с социальных потрясений: «Верным путем идем, товарищи»! А верным ли?
  За день путешественников напекло и проветрило, но уходить с палубы не хочется, особенно Тане: увидит ли еще когда красоту свободного простора? А Семен хоть и вырос в нем, а тоже не надышится. Уезжая в горы, думал: что – тайга да луга? Горы – вот это красота! Оказывается, красота гор – это красота оград – даже день вершинами урезан. А в Сибири красота простора – он необходим душе. А вдвоем все вдвойне краше: хочется подарить все это друг другу. А вот для родителей эта красота была неволей. Мать так и не вырвалась из нее в свой Алтайский край.
  – Я тебе тайгу не показал, как шишки растут, – спохватился Семен.
  – Где тебе было с твоей разыгравшейся ностальгией – проторговались.
  – Я никогда не торговал, – оправдывается Семен.
  – У меня бы спросил: за дом, самое малое, можно было взять тысяч пять, ведь усадьба большая.
  – Ага! Сиди, жди клева – нынче не моя рыбалка.
  А впереди их ждут новые испытания.

Которая. ч. 3 Угол зрения 4
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 4
 Юрий Медных
   
      гл.4
      Угол зрения
  Как на машине Времени приземлились супруги во Фрунзе, точно в эпоху назад: снова лающая для русского слуха речь азиатских племен, их степно-языческие обычаи, грязные арыки (канавы), когда-то воспетые за чистоту:
  "Воды арыка бегут, как живые…"
  Глинобитные дувалы (заборы) в «крепостях» – районах частников рядом с современными зданиями. Словом, феодальная Средняя Азия, арканом партии втащенная в социализм. В пивном баре, приютившемся под шиферным навесом с грунтом вместо пола, как для загона отары, протиснулся к амбразуре в окне буфета киргиз, и для русских любителей пива солнце удачи надолго ушло за тучу мусульманского единства.
  – Куда прешь? Моя очередь! – возмущается оттиснутый русский.
  – Нет, моя! Свояк занимал, – огрызается «батыр», поддерживаемый толпой соотечественников.
  – Хамы! – ругается русский. – Сказали бы спасибо, что мы вас стоя с… научили, а то бы до сих пор стояли коленями в моче.
  – Заткнись! Русский свинья! Алкаш!… – кроет в ответ киргиз отменным русским матом, уже без тени акцента.
  – Ах ты зверь! – А город! А заводы ты построил? – вопит сбитый с ног бедолага-патриот под градом обрушенных на него пинков. «Батыры», отведя душу, продолжают сосать пиво. А окровавленный правдолюбец, получив свое, отползает к забору. Сбивать с ног и запинывать вошло в обычай, подхваченный и русскими, вместо благородного: «лежачего не бьют» – грязь в первую очередь прилипает ко всему, кроме благородных металлов. Киргизы – все за одного, а русские – каждый за себя, иначе – межнациональный скандал. В это, как в тину, вновь погрузился Семен – все познается в сравнении. И стронулась его душа, как в половодье лед: не хочется больше прозябать на «береговой» – нужен объект применения знаний: показать людям хоть частичку того, что понял сам.
  Семен через ГОРОНО перевелся в школу, оказавшуюся интернациональной, даже с киргизскими классами, а русский язык в них – иностранный. И начался для Семена Сизифов труд:
  – Что с вами, дети? – смутился учитель.
  – Это нехорошее слово, – пролепетала девочка.
  – Какое?
  Она подошла к доске и мелом подчеркнула «ам». Учитель до конца урока поостерегся от дальнейшего разбора слов, а на перемене узнал у коллеги-киргиза, что «ам» в киргизском просторечии означает женский половой орган. Это недоразумение дошло до министерства и преподавать в спецклассах стали только знающие киргизский язык. Но какому же «русскому» может научить киргиза киргиз? А Киргизия готовится к национальному юбилейному празднику – 1000-летию эпоса «Манас» – сказание о былинном национальном герое, литературно обработанном русскими – самая «древняя» родословная! А русским в таком случае праздновать 1000-летие «Ильи Муромца»? Когда «Слову о полку Игореве» и его ровеснику – «Витязю в тигровой шкуре» только 700 лет.
  Со всех республик собрали киргизы представителей на свой небывалый той – праздник, думая провернуть этим политическое дельце. Той состоялся, а дельце нет.

  Через год напряженного труда Семена удостоили второй категории. А над страной и – эхо – над миром пронесся ураган Чернобыльской трагедии.
  – Нечего панику сеять! – отозвалась Алефтина Ивановна, парторг школы.
  – Два алкаша на дежурстве погибли – туда им и дорога! Из-за них и авария… цехового значения. Все меры приняты – партия знает свое дело, – поддакнул новопринятый в кандидаты молоденький физик-уйгур.
  А через пять лет в Москве власть захватили какие-то КГЧПисты. Теперь Алефтина Ивановна собрала экстренное открытое партийное заседание, и ее речь матери Отечества отрезвила всех, поприжав и киргизам хвосты. КГЧПисты исчезли, как дурной сон, а Алефтину Ивановну зауважали, как комиссаршу из «Оптими¬стической трагедии».
  События следуют лавинно: метаморфоза 91 года доконала Алефтину Ивановну. Киргизия мгновенно превратилась в Кыргызстан. А народ судачит: КИРгизия – страна грязных девушек, а КЫРгызстан – страна сорока девушек. Столицу переименовали в Бишкек – «палочка для перемешивания кумыса». Теперь Алефтина Ивановна как представитель рухнувшей партии порочной системы передвигается по школе тенью. Директор-киргиз, почувствовав себя баем и зарвавшись по финасам и по «аморалке», перешел директором в малое предприятие. ГОРОНО назначило директором школы учительницу биологии – тишайшую из киргизок. На ответственном посту она быстро превратилась в султаншу.
  Дальнейшие события в стране изменили в душе Семена понятие родины, а случай наполнил его новой сутью: по примеру нового президента казнив на огне партийный «козырь», Семен стал своим в киргизской школе и оказался единственным русским на их Женском празднике – при незнании языка, как в чужом корыте. Финал застолья сразил его: по знаку тамады, взглянувшего на часы, все, омыв жестом ладоней лица (молитва), покинули застолье: в мгновение ока праздника как не бывало. «Не по-нашему: а где задушевная беседа разбившихся на кучки приятелей; где по рюмашке на «посошок» с уверением в вечной дружбе. Нет, не пахнет больше Русью в Киргизии» – Семен вышел из-за стола как обворованный: неуютно в душе, в школе, в городе – в чужой стране. Вот почему русскому душно за любой границей. Единственно родная почва для русского – Россия. «Умом Россию не понять».
  Таня тоже будто что-то потеряла.
  – Дочка, – присев на диван, обнял ее отец. – Знакомо нам это, но мы с матерью притерпелись. С голодного Поволжья приехали сюда. Киргизы тогда просто жили. Это они нашими руками ожихарились. Да им и кочевряжиться простительно: какие они нам братья? Мусульманы – свой язык, свои обычаи. А вот наша Украина: наша Киевская Русь – сама себя Окраиной сделала и окрестила самостийною, не понимая державного размаха Москвы. За это и бита кем ни попало. И язык, и обычаи, и обряды переиначила на свой «самостийный» лад. А киргизам сам их Аллах велел – язычники они; письменность им русские сгоношили – многие буквы наши. Это, дочка, всегда так: родовитые знают себе цену, а из грязи – в князи всегда кичатся. О России вам теперь думать надо, а нам старикам уж тут дотлевать.
  А у Семена очередная осечка: в Союз писателей не приняли. Отвергнутый успокоился, да так, что возобновилась половое бессилие. Но неугомонный Алексей тормошит его с другой стороны: привел в гости художника-оформителя экспрессионистского толка Игоря.
  – Слыхал ли ты, вульгарный материалист-марксист, об аккультных науках?
  – Это что еще за фрукты-овощи?
  – Взгляд на мир с его изнанки. Игорек сообщит тебе об этом, – представил он парня.
  Пока новые знакомые объяснялись, Таня с Алексеем улизнули в сад. А Игорь разгрузил сумку с литературой: Индусская религиозная философия, Библия – Старый и Новый Заветы, Конфуцианство, Жизнь Магомета и его учение, сочинения Елены Блаватской, Тибетская книга мертвых, Спиритизм, Медиумизм. У Семена зарябило в глазах. Игорь ушел, а Семен погрузился в дебри неведомого.
  Очнулся Семен к концу отпуска и только теперь заметил частое отсутствие жены. Решив развеяться, но, не дозвонившись до Алексея, заглянул к нему. Дверь открыл завеселевший друг, и Семен остолбенел, увидев Таню в обнимку с не знакомым Семену парнем. «Податься некуда, значит, ничего не произошло».
  – Привет! Рад новым знакомым моей общительной подруги, – дурашливо кивнул он. – Знакомь, Танечка.
  – Сергей – Семен, – приходя в себя, проговорила Таня.
  – Учитель, – подал руку Семен.
  – Журналист, – ответил Сергей.
  Так в очередной раз съехидничала над Семеном судьба, готовя ему новые проделки.
Котораяч3Внауку5
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 5
 Юрий Медных
   
      гл.5
     В науку
  Бури бывают разными: океанские играют кораблями; от сухопутных достается постройкам и растительности; от солнечных страдают организмы; а над Таней с Семеном разразилась нравственная.
  – Давно встречаетесь.
  – Со знакомства с Игорем.
  – Кто сводничал?
  – Алексей. Игорь тебя отвлек.
  – Не отвлек, а глаза на мир открыл.
  – Этой мутью? – кивнула она на книги.
  Семен задумался: «Таня покладистая; другая бы афишировала свое половое превосходство, а теперь бы занозисто расфыркалась, а она… видно, тоже обдумывает, как быть дальше. А мне приоткрываются горизонты познаний, о каких и не мечтал. Если дам волю эмоциям, то придется думать только о хлебе насущном».
  – Ты его любишь?
  – Нет. Но он мне не противен.
  – А ко мне… полный холод?
  – Я тебя люблю! – встрепенулась Таня. – Но я – женщина! и я страдаю от нарушения обмена веществ. Ты мне дорог как человек, но… не виновата я, что ты обессилел.
  – А он?
  – Он вежлив и силен. И я ему никаких надежд на большее не давала.
  «Куда уж больше»? – возмутился бы каждый на месте Семена. И еще «вчера» – Семен. Но сегодня…
  – Я еще нужен тебе? Вернее, я еще уместен рядом с тобой?
  – Сенечка! Милый! Родной! Ты мне необходим как воздух, но я знаю, чем мне грозит воздержание. Я, если так можно выразиться, не изменила тебе: я духовно не могу без тебя. Чтобы тебя не обидеть и, не дай бог, унизить, я скрывала свои новые отношения. Я сердцем поняла, что можно телом отдаваться другому, а душой быть с любимым. Может, это несколько смахивает на гетеризм… А я такая тебе еще нужна?
  – Танечка, мне больна твоя боль, нравственная и физическая. А моя?… с ней я как-нибудь управлюсь. Ты мне тоже необходима.
  – Сенечка! – кинулась она к нему.
  – Танюшенька! – принял он ее в объятья.
  – А как теперь жить будем? – взмолилась она.
  – Я буду видеть только то, что мне положено.
  Она округлила глаза, как бы прося пощады от его убийственного, еще не произнесенного слова.
  – Неужто ты хладнокровно согласен делить меня с другим?!
  – С наукой, – улыбнулся Семен.
  – Да ну тебя! Чуть не убил.
  – Танюш, оказывается по индусской философии, происходит переселение душ.
  – Куда? В ад, в рай? Об этом каждая бабка наслышана.
  – Совсем не то. Душа, скажем грамотнее, – монада – частичка Бога есть во всем: в своем развитии переселяется после смерти тела в новое тело. По одному толкованию – после его рождения, а по другим толкам – задолго до физического рождения тела, поэтому индусы верят, что могут возродиться кем угодно: человеком, животным, птицей, камнем, цветком…
  – Травой, цветком, деревом – согласна: прах послужит удобрением.
  – Конечно, с глубины двух метров при толщине почвы до полуметра. Это ты опять по бабкиным меркам.
  – Тогда как же?
  – Они рассуждают о субстанции духа.
  – Не понимаю.
  – Все сущее на Земле, а значит, и в Космосе – духовно: чувствующее, мысляще.
  – Ага. Травинка, травинка, ты меня слышишь?
  – Не иронизируй.
  – И ты так не шути.
  – У каждого существа это по-своему, на его уровне. Но мне это не понравилось: умер я молодым или старым – ничего не знающим или опытным и изволь возродиться мотыльком или одуванчиком – очень уж расточительна в своих экспериментах Природа. Но рациональное зерно у них ядреное.
  – Это как же?
  – Христианская религия тоже говорит о переселении душ: она это называет «возрождением»: грешная душа, искупая свои грехи в «чистилище» – часть ада, очищается, возносясь до определенных слоев рая, и находится там, расходуя свою энергию добрых дел, и возвращается на землю – для дальнейшего своего развития.
  – Это что же? Вечная школа жизни, что ли?
  – Похоже на это: если человек прозябал в жизни, он опять попадет в тот же интеллектуальный круг.
  – А если, – с усмешкой парирует Таня.
  – Опять ирония… и ты права: я с таким же настроем вчитывался в эту литературу. Оказывается, все на земле должно пройти все стадии: от камня до…
  – До чего же? Или до кого?
  – Мы говорим пока о человеке.
  – Почему не с обезьяны – от них же произошли…
  – Никто от них не происходил. Они – издержки нашего полового извращения, но об этом как-нибудь в другой раз, иначе запутаемся.
  – Будь по-твоему.
  – Человек должен пройти свое развитие через все человеческие материальности: пол, национальности, профессии, уровни интеллекта, сначала наземные, а потом иноматериальные – в высших духовных сферах.
  – И где же конечная точка?
  – Сам человек.
  – А мы?…
  – Животные в образе человека – ты на себе это испытала.
  В ответ жена открыла рот, но звуки застряли при осмысливании слов «ты на себе это испытала».
  – Ладно, философ, пора земной пищи отведать.
  К котлетам из кролика и салату она добавила графинчик самогонки.
  – Что за праздник?
  – Взаимопонимание высших и низших сфер.
  – Лады, – согласился Семен, а родители, не слышавшие разговора, пожали плечами.
  Аппетитно закусили, и Таня налила еще по стопке, на что Семен вопросительно поднял брови.
  – Стороны-то две.
  – Согласен.
  – Я о человеке не совсем поняла.
  – Книги вон лежат.
  – Некогда.
  – Уговорила. Человек в бесконечно долгом своем развитии, причем заметь: долгом для человека с его крохотной жизнью и таким же сознанием, пониманием вещей, так вот, в долгом развитии должен подняться интеллектуально до уровня бога – затем и создан – для сотрудничества с ним, ведь он – частичка Бога – его монада. А монады может творить только бог.
  – Где же он? И кто таков?
  Родители даже жевать перестали – зятек открывает Америки…
  – Духовная Субстанция – Причина всех причин, Принцип существования Вселенной, которая, подобно ему, не имеет ни начала, ни конца.
  – А в церкви?…
  – Для удобства придумали персону и, запутавшись, имен ей надавали – это я говорю об отце. А молимся его сыну – об этом особый толк.
  – Как же насчет Адама и Евы?
  – Тоже церковная придумка для нашего, очень уж заземленного ума.
  – Атрибут фарисейства?
  – Не совсем: обряд крещения приобщает ребенка к лону веры, то есть определяет под защиту бога.
  – Почему же от одних матери и отца эти божьи люди растут абсолютно разными? К примеру, мои сыновья: давно своими семьями живут, а Петька, несмотря на имя, – тихоня, а Иван шебутной.
  – Женщинам все-таки надо при разговоре одно ухо затыкать, чтобы сказанное не вылетало.
  – Как это? – приобиделась Таня.
  – Я уже говорил о переселении душ: до определенного интеллектуального развития монада направляется на землю по усмотрению Высших сил – Иерархов: что заслужил, то и получай – по высшим соображениям великой Кармы.
  – Выходит, наши дети – не наши дети?
  – Физически наши, а духовно нет: у каждого свой путь развития.
  – А рождением мальчиков и девочек тоже руководят Иерархи?
  – Как ни странно, этим руководит мужчина, сам того не сознавая.
  – Очень занятно. А женщине роль подстилки?
  – Нет – плодородная пашня: что посеяли, то и родит. К примеру, сообрази: почему для выведения породы животных строго подбирают самца?
  – Кровь улучшают.
  – В точку попала! Если самку случайно покроет худородный, ей уже не «смыть» из организма это «клеймо», и она для продолжения породы не годна.
  – А как же мужик бессознательно руководит?
  – Как ни странно, бессознательно срабатывает чувство «ревности». Ученые селекционеры пронаблюдали закон сохранения равновесия в природе.
  – Не темни.
  – Напротив, на «ложках-кастрюльках» объясняю. Говорил же, прочитай сама.
  – Ладно, не ломайся, философ.
  – При любом бедствии в первую очередь гибнут мужчины, притом лучшие, и природа плодоносит мальчиков, а при благоденствии – девочек.
  – Объяснил, называется.
  – Можно еще примитивнее, природа именно так и поступает: к примеру, я жаден до баб, и во время соития «вижу» женщин, так сказать, «жадничаю». А если я ревнивец, то «вижу соперников» – кого «вижу», тех для меня изобилие.
  – Выходит, все мужики с сыновьями – бабники?
  – Мы этого не осознаем: в азарте не до рассуждений.
  – А как же насчет моего темперамента?
  – Я не волшебник, я только учусь.
  – Как с гуся вода. Что же мне делать-то? Пока ты не знал, это тебя не могло оскорбить. А теперь? Говорят, потенцию можно восстановить.
  – Попробуем.
  – Погоди, – завелась Таня. – А как же гении из заурядных семейств?
  – Значит, Провидению угодно передать гению именно этот опыт.
  – А потомки – серость.
  – Я уже сказал о генетике.
  – Да, ухо, пожалуй, надо затыкать, – улыбнулась Таня.


оторая. ч. 3 История по-новому 6
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 6
 Юрий Медных
   
     гл.6
     История по-новому
  Казалось бы, прошлое уже случилось и изменить его невозможно. Оказывается, есть чудесная «машина времени»: перо историка, лишенного совести – перекраивай прошедшее на свой лад – бумага все стерпит. Опираясь на такую «историю», власть имущие по-своему творят будущее. Семен же, чтобы понять настоящее, нырнул в метаисторию – в основы основ. Таня оказалась скромнее: она, не переиначивая прошлого, решила выправить будущее Семена. Отринув Сергея, принялась за восстановление здоровья мужа. Его гонораров хватило на новейшие препараты, да и она не поскупилась, не гнушаясь народной медицины. Теперь муж, наглотавшись заграничных таблеток, на ночь съедает по молодой луковице, запивая отваром редьки, подорожника и живого дерева; делает по вечерам и утрам специальную дыхательную гимнастику. Таня устраивает дома увеселительные литературные вечера, да только сама разгорается, мучаясь потом. Семен же ото всех этих ее потуг ушел в книги.
  – Что новенького? – ревниво досадует Таня.
  – Много.
  – К примеру?
  – Каждый этап развития общества отмечен своей философией – религией: «Ветхий Завет» сообщает, что люди напрямую общались с богом, даже физически: во сне или в особом самнамбулистическом состоянии – с духовной субстанцией иное общение невозможно. И заметь: духовно очень примитивные вынуждены были развиваться по законам среды – медленно – жили до тысячи лет, а с приобретением навыков «отдалялись» от бога, и жизнь их сокращалась. Безбожие возрастает, порождая океаническую, потом космическую катастрофы: легенды о Потопе и Фаэтоне. Даже самый набожный человек – Ной дал безбожное потомство. Заповеди Бога обессилели. А Земле еще долго развиваться: в Индии появляется Будда, в Китае расцветает Конфуцианство. Начинается Новая эра – вымучивается Христианство, становясь ведущей религией для новых континентов. Разногласия религий окутаны мраком. И если не учитывать существования подноготной: вселенского и планетарного Зла, то затруднительно в чем-либо разобраться. Почему так произошло? – одному богу известно, но получается, что жизнь – борьба противоположностей, и целые народы подпали бы под власть сатаны, не возникни еще одна вера – Ислам.
  – Зачем тебе эти дебри?
  – Из них вытекает и наше время. Даже развитие России покрыто старыми и новыми наслоениями.
  – Ну уж! История России вся в учебниках.
  – Как бы не так! Один из московских академиков недавно выдвинул новую гипотезу развития России: История наша, мол, переиначена, сначала в угоду дома Романовых, а потом – в угоду КПСС.
  – Романовым-то зачем понадобилось?
  – Для большей значимости в Европе.
  – И кто же мы?
  – Оказывается, никаких варягов из Скандинавии не было, и Рюриков не было, и татаро-монгольского нашествия не было…
  – А что же тогда, черт возьми, было?
  – Все это – российские племена под водительством своих князей, своей воинственной дружиной, со временем разросшейся до несметного войска и закаленной в седле, они наводили ужас вокруг. Князь-зачинатель отнимал у всех сословий по первенцу.
  – Но это же чушь собачья!
  – А что у нас не чушь? Осмелились же социалисты, оказавшись в меньшинстве, объявить себя «большевиками», а большинство «окрестить» «меньшевизмом». С возрастающей ложью захватить власть, когда никого у власти не оказалось. Поэтому изучаю первопричины, чтобы понять суррогат новейших выдумок.
  – Сдается мне, что твои путешествия по «временам» обмываются кислотными дождями.
  – Почему? – улыбнулся Семен.
  – Седины прибавилось.
  – Значит, не облысею.
  – Это тебе, кажется, не грозит. А я новое лекарство нашла, попробуем?
  – Что еще?
  – Перенеси в спальню телевизор.
  – Зачем?
  – Увидишь.
  – Куда поставить?
  – И видео тоже.
  – Ну, что-то придумала, Татьяна Премудрая…
  – Дверь прикрой на шпингалет, – заговорщиским жестом просит Таня.
  Сидя на диване, они, просматривая нехитрые порносюжеты, ласкаются.
  – Получилось! – радостно шепчет жена.
  – Только это смахивает на извращение, – заметил муж.
  – Между мужчиной и женщиной нет извращений, кроме насилия, – уточняет жена.
  – Не таскаться же с телевизором – что родители подумают?
  – Родители… обойдутся – у них своя жизнь. А насчет телевизора… купим себе цветной – у тебя новая книга рассказов выходит. И пора тебе в Союз писателей.
  – А там, думаешь, пряники. Когда-то членам союза квартиры выделяли, с расчетом на рабочий кабинет. Теперь остались только обязанности: взносы, выступления, заседания. Как-то, еще до 91 года, пришли мы с Алексеем на чествование Есенина в его юбилей. Киргизы несколько слов сказали о поэте, а потом давай читать свои кизяковые посвящения ему и не ему. А под занавес маститый киргиз высказался, мол, жаль, что Есенин в Киргизии не был, он и о Киргизии написал бы. А мне тут же пришло на память:
  Гармонист спиртом сифилис лечит,
  Что в киргизских степях получил.
  Я шепнул Алексею, так у него икота началась. Жизнь – борьба. Я этому нашел подтверждение у Рериха. Тут уж на дьявола не спишешь. Вся материя стремится к захвату массы, а значит, власти – гравитационной. Посадили нас на иглу идеологии коммунизма, а она, не осилив тяжести, сломалась – вот мы и рассыпались, и каждый увидел себя одураченным и давай свою самостность возрождать: внешне, наспех – глубины-то прогнившие. Иноязычные племена за свои прежние устои ухватились, а нам – не за что. Надо подаваться в Россию. А ты говоришь – цветной купить.
  – Нужна мне твоя наука! Я хочу нормальной жизни!
  – Половой?
  – И половой тоже.
  – Живи.
  И развела судьба руки, чтобы, сведя, показать новый фокус.

Которая. ч. 3 Аура и монада 7
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл7
 Юрий Медных
   
      гл.7
     Аура и монада
  Кто мы, откуда и зачем пришли на землю? Всех волнуют эти вопросы. А ответы на них нам нужны простенькие. Обмолвился г. Дарвин об обезьянах, мы хоть и поморщились, а рады – ответ найден. Поискать же его поглубже у нас ни времени, ни ума не хватает. Конечно, очень сложная система Мироздание – а наука о ней доступна не среднему разуму – наверно, легче объяснить ребенку – откуда он появился, когда он удовлетворен сказкой о капусте, в которой его нашли, но удовлетворен до времени. Так первоклассник не в силах понять материала из программы старших классов, тем более, из инженерии. А для нас это время при нашей крохотной жизни – бесконечно. Мы – дети четвертого Круга на симеричной спирали развития. Но мы самоуверенны, как подростки, особенно «материалисты»; не многим хватит духу искренне сказать самим себе, что ничегошеньки не знаем, и начать хоть чему-нибудь учиться безо всякого апломба, как, к примеру, Петр Великий. Чтобы подрасти, надо много и долго учиться – оккультным наукам. А мы к тому же еще и «материалисты» – признаем только то, что в руках подержать можно. Все глубинные знания: мифы, легенды, предания, притчи, былины, сказки мы записали в пустые выдумки. Вот у нас и не склеиваются отношения с живой природой: ураганы, землетрясения, наводнения беспокоят нас без наших санкций.
  Сказка Семена о «Которой» тоже не клеится, с самого начала: Усть-Тымская Света уплыла из рук; с Лидой много соли съедено и все-таки расстались; с Наташей поскользнулся; с Дашей – кошмарный сон. Показалось, что с Таней судьба улыбнулась, а оказалось, что ухмыльнулась. Теперь, когда Киргизия стала Кыргызстаном, надо возвращаться в Россию. Только не в Томскую область – слишком горяча в памяти. Закатиться под Новосибирск – с пустыми карманами да без знакомых о городе мечтать не приходится.
  Протолкавшись полдня в русском посольстве в потоке необеженцев, принял российское гражданство, выложив за ксеробумажку 200 сомов – новые киргизские деньги, значительно дороже рубля.
  Дома при упаковке чемодана без сцены не обошлось.
  – Что же ты, девка, делаешь? Такого мужика выпроваживаешь! Внуки подрастают, а у тебя стыда нет. Чего в рот воды набрала? – ругает отец, а у матери глаза красные.
  – Непожилось нам, тятя – аурами не сошлись, – скривила улыбку Таня.
  – Кака така «аура»? – насторожились родители. – Просмеш¬ничаешь! А с мужиком нормально жить грамоты не хватает?
  – Не хватает, – вздохнула Таня.
  Семен ушел. В тесноте общего вагона движется он на свиданье с Сибирью. С первой передрягой столкнулись на границе Казахстана: таможенники прочесали поезд – сомы и рубли посыпались в их гостеприимные руки. У Семена по навыку от матери основные деньги затаились в интимном месте. Возле Балхаша купил вяленой рыбы и едва не отстал от поезда, на ходу взбираясь по подножке – одеревеневшие русские сотни вырваны казахским ветром. Степной простор одарил пассажиров новыми откровениями: буревестниками ворвались казахские батыры под парами бузы и нахлынувшей свободы и ну бузить по вагону: презирают они киргизов (всех из Киргизии) за лень, хамство и грязь, хоть в этом они с киргизами побратимы. Унюхав рыбу, насели на Семена.
  – Давай, урус, не жадничай, – хищно сощурив раскосые глаза, заглядывает в лицо казах.
  – Ни одной не осталось? – обернулся Семен к соседу по купе.
  – Нет! – поддержал тот – Ты же сам последние кости за окно выкинул.
  А представительный толстячок, заверявший, что самому прези¬денту Казахстана дал телеграмму с просьбой о защите, как бы облокотясь, примолк в уголке, за что-то уцепившись за спиной.
  «Джигиты» двинулись дальше, и зазвенели добиваемые окна, завязалась возня: мелькнуло окровавленное лицо морячка.
  – Не тронь! Это моя сумка! – визжит женщина, вцепившись в вещи.
  – А где же моя? – куражится казах.
  Походкой «гуляй-поле» «джигиты», сорвав стоп кран, упорхнули в степь, на прощанье расквасив пустой бутылкой еще одно окно. На ближайшей станции нагрянула милиция и завозмущалась смирением пассажиров.
  – Я давал телеграмму вашему президенту! – обрел голос толстячок. – Сплошные беспорядки…
  – Разберемся, – пригрозил представитель власти в майорских погонах.
  И поезд снова предоставлен степи.
  – Я бы их огрел!… если бы сунулись, – разгорячился толстячок, потрясая полуметровым шлангом. – Я бы огрел!
  Семен уловил в дальнейшем бурчании толстячка некоторые выкладки из Рериха.
  – Возмущение аур народов, разумеется, негативно сказывается на повышенной агрессивности отдельных особей, – согласился с ним Семен. – Особенно, если наши ауры уж очень притихли. Я тоже изрядно струсил, хоть и моложе вас.
  – В подобных случаях надежнее быть невозмутимо уверенным, – подал голос сосед, выигравший поединок в «рыбном» вопросе.
  – Да, обычно этим качеством обладают руководители, – настаивает толстячок.
  – Должны бы обладать, – заметил сосед.
  – Сила ауры зависит от биоэнергии обладателя, – заявил толстячок.
  – Быть может, энергии психики, – уточнил Семен.
  – Одно и то же! – почти в голос откликнулись собеседники.
  – Биоэнергию излучает комплекция, – улыбнулся Семен в сторону толстячка. – А энергию психики излучает монада.
  – Пожалуй, вы правы, – согласился сосед.
  – А сила монады зависит от ее интеллекта, – продолжил Семен.
  – А интеллект – от окружающей среды, – усмехнулся толстячок, кивнув на степь.
  – Вы частично правы, – развивает мысль Семен. – Среда средой, а собственные усилия личности – основной источник энергии монады: великие люди были и среди великанов, и среди карликов. – Петр I, Чехов, Горький; Наполеон, Суворов, Пушкин, Лермонтов.
  – Монада от бога, а бог – любовь. Откуда же в нас зло берется? – размышляет сосед.
  – Монада – частичка бога, – уточнил толстячок.
  – Вы забыли об «эйцехоре», – заметил Семен. – А «мусор» всегда на поверхности.
  – Но эйцехоре – «заноза», соринка, в сравнении с монадой.
  – Именно, заноза! как бы ни мала. Здорового тела не ощущаем – это норма. А больное место беспокоит, как бы мало ни было.
  – Выходит, мы обречены быть такими, какие есть!?
  – Вовсе нет. У нас есть воля выбора.
  – Ну и? – воскликнули собеседники.
  – Этим руководит интеллект. К примеру, одному нравится быть навеселе, другому – трезвым.
  Собеседники продолжают разбор «учений», а соседние купе, прислушивавшиеся к необычному разговору, решили, что у мужиков от встряски «сдвиг по фазе», и вагон живет ожиданием новых передряг. А на них провидение щедро.

Которая ч. 3 Карма 8
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 8
 Юрий Медных
     Юрий Меднх
      гл.8
      Карма
  Стоит просочиться из запредельных знаний новому слову, примеряем его на все лады, втискивая в него по своему разумению свои карикатурные понятия. «Оттеснив» Верховных блюстителей Кармы, сами ее «чистим», «проветриваем» и т.д. С «аурой» обращаемся как портные. Услышав, что мысль материальна, боимся ее «материализации» по-Булгаковски. Очень опасны непонятые знания – от них на теле общества и на его психике остаются болезненные синяки. Поезд в синяках и ссадинах разбитых окон и прочих следов радушия Степи, милиции и таможни доползя до Черепаново, остановился: несколько вагонов нуждались в срочном ремонте. Очень спешащие пассажиры пересели на электричку. Семен думает начать свою одиссею с города: авось, где-нибудь в области отыщется и ему местечко с жильем.
  Электричка расторопнее поезда, хоть и останавливается у «каждого столба», поэтому туалета в ней не предусмотрено, а Семен в очередной раз подкрепился и очень озабоченно прошел по вагонам, отыскивая спасительную дверь. Тихонько спросил о ней у мужика в тамбуре.
  – В электричках туалеты для пассажиров не предусмотрены, – «успокоил» мужик. – А в городе – на вокзале.
  – А до города далеко?
  – Часа два.
  Семен поспешно принес вещи в тамбур и едва не на ходу выпрыгнул и понесся к ближайшим зарослям. Потом осмотрелся: «Искитим» – гласят крупные буквы на крыше вокзала. Оставив вещи в камере хранения, пошел искать РАЙОНО. В отделе кадров тесно от столов – учет всех школ района: учителя требуются многим, но жилья нет. Семену едва подыскали подходящий уголок, и путешественник на электричке вернулся до Евсино. На перекрестке дорог дождавшись автобуса, трясся минут двадцать по грунтовым ухабам, пока не показалась на фоне синеющего леса деревенька: полторы ее улицы вытянулись подсохшей грязью. «Как Усть-Тым, только речки нет», – невесело сравнил путешественник. У конторки, окруженной телегами и «брезентовым» ГАЗиком, указали на школу – одноэтажное серое кирпичное здание, потрепанное временем, оказавшееся на замке. Нашел дом директора – типовой, смотрится ухоженным. Михаил Михайлович, на вид ровесник Семену, принял коллегу радостно – никого не заманишь в глушь, а тут мужик, да еще богатырского сложения. От чая Семен отказался, спеша в крайний домик у березовой рощицы, захламленный и прокопченный, ставший квартирой новосела.
  Утром, а оно пришло пасмурным, вроде недовольным, что еще одна заблудшая душа пришла обременять Русь, наведался директор, и учителя сделали сметку ремонта квартиры с оговоркой, что рабочим и мастером будет Семен, а директор, по возможности, обеспеченцем. Новоселу вспом¬нилась преддембельная строительная бригада из одного гвардейца в его лице.
  В избе, разделенной переборками да печью с плитой на комнату, кухню и комнатушку, требуется залечить глубокие язвы на стенах и потолке. Лишь духовка с дверцами в комнату не пострадала. Внутренних рам и не ночевало, а наружные застеклены осколками.
  Познакомились со школой, дремлющей, углубившись в свой дворик. Плакатами и портретами времен Сталинизма и «оттепели» закрывают дыры современности.
  – У нас начальные и средние классы, человек двадцать пять. Веду географию, труды, ОБЖ и историю. Наталья Петровна – ботанику, биологию, английский язык и труды у девочек. Тебе отдаю историю, русский и литературу. Порядок в школе, особенно летом, наводится силами учеников, учителей и родителей. А сегодня предстоит заготовка топлива, приглашаю поучаствовать, – по-свойски вводит директор новосела в трудовую жизнь деревеньки.
  – Принято, – согласился учитель. – Только это делают зимой.
  – А у нас ни полена.

  После битвы с березами при содействии «дружбы» и бульдозера бригада со своим самогоном и закуской собралась у новосела. Семен расчувствовался и начал читать стихи классиков и свои. Но хмель свалил его в закуток за печкой. Так «прописка», начавшаяся за здравие, закончилась непривлекательно – очередной забулдыга прибыл. «Долго отмываться придется», – озадачился Семен.
  Днем новосел ремонтирует кабинет, а вечерами – свое жилище. Разговорился с соседом через дорогу: оказались земляками из Фрунзе. По этому случаю присели за стол в неряшливой хатенке соседа. К его жене заглянула подруга, и довечеривать новосел отправился к ней. Она оказалась вдовой: муж погиб в дорожной аварии, а сына покалечило, травма повлияла на психику. Маша раскрыла альбом и душу, а потом постель. Семен, опять оказавшись богатырем, часто гостит у вдовы до утра.
  Немногочисленные ученики неохотно ходят в школу, а отчет об успеваемости да планы педагогической деятельности директор регулярно отвозит в Искитим – телефон в конторке до конца рабочего дня – вечером начальник уносит его домой, так как один аппарат уже украли. Улицы от снежных заносов иногда очищают бульдозером, а к домам протоптаны тропки.
  Глядя на безмятежное, полусонное существование земляков – как сверчки за печкой, Семен описал свои путевые злоключения, заменив имена на вы¬мышленные, и опубликовал это творчество в искитимской газете «ИГ».

  СТАТУС
  очерк
  Из того, что видим, понимать увиденное научиться бы – как об этом сказано в индусской сказке про слепых, познающих слона: ощупав разные части тела, они убеждены, что он: шланг, мочало, столбы, дирижабль. Теперь объединить бы понятия, потому что
  Осатанелая погода
  Заполонила весь Союз;
  За целостность его боюсь
  Среди идейного разброда.
  Так было в начале Перестройки. А теперь мы рассыпались потому, что держались на проржавевшем стержне партийности, а следовало бы, как остальной мир – на экономике, налаживая и отлаживая ее. Прибалтику, Закавказье и Среднюю Азию поразила нынче одна чума – национальная самость. А начиналось вроде бы с атмосферных мелочей:
  То Грузия была под снегом,
  Потом Армения. Эх, мы –
  Самовлюбленные умы…
  Чтобы понять катастрофу страны, не обязательно рассматривать каждую страну с неповторимыми национальными особенностями; попробуем, как море в капле его воды, рассмотреть это на примере одной семьи в Киргизии, Кыргызстана по-новому.
  Просыпается семья Виктора Павловича (В.П. в дальнейшем), и спешит он к радиоприемнику, а жена с сыном-школьником – к телевизору: что-то нового сообщат?
  Пока разогревается скудный завтрак, стоящий нынче баснословно, радио вещает об СНГ (режет слух после СССР), о вооруженных стычках в бывших союзных республиках. Жена слушает обещания президента Кыргызстана о соблюдении прав иноверцев, а по другим каналам – троица: Ельцин, Гайдар и Хазбулатов, каждый на свой лад что-то обещают – для СНГ. После завтрака жена оседлывает телефон: может, сегодня удастся выбить подработанные к невыплаченной пенсии деньги. Сын тоже идет делать свой бизнес: продавать газеты. В.П. едет на работу. В транспорте, полном националами, В.П. – сама предупредительная вежливость, пристраивается в уголке. Но покой нарушен: молодой киргиз спортивного телосложения огрел матом молоденькую русскую женщину – она съежилась у двери, а батыр – само выжидание: киргизы все за одного, а русских, хоть убей земляка на глазах, не заступятся. На остановке женщина, жалобно пискнув на ходу, юркнула к выходу, а паренек (видимо ее муж) перехватывает телом пинок киргиза: следует обмен бранью с плевком в лицо русскому.
  Под чадрою зеленой город
  Ест шашлык, закупая хлеб,
  Под присмотром, на поступь скорых,
  Вездесущих сегодня ЛЭП.
  Азиатчина и жара,
  Пестрота и одежд, и нравов
  От Манаса былинной славы,
  До Айтматовского пера;
  Край воинствующего солнца,
  Чайханящий лениво, сонно,
  Превращается в край дождей,
  Монументов и площадей.
  Батыр часто отдыхает у пивного бара с русскими. Жарковато Акаеву на посту от новых баев, бывших коммунистов-киргизов. Он либеральничает с ними и с народом по памятной причине, высказанной в мятежном Оше воюющими киргизами и узбеками: «Русские, не высовывайтесь: вас не тронем – нам рабы нужны».
  В.П. приехал на работу в Среднюю школу в пригороде: в ней все национальности Средней Азии; учиться не хотят, а хорошие документы дай. И садятся учителя после экзамена в кружок – выбеливать из ученических работ ошибки.
  – Дадут ли нынче деньги? – интересуется В.П. в конце смены.
  – Еще чего захотел! – горько шутят коллеги. – Некоторые школы и за март не получали, а уж май на дворе – директора не нахрапистые. Отпускные, может быть, к сентябрю выдадут, мы же на дотации у России, а она сама сухари без соли ест.
  В одном киргизы опередили СНГ: третий год учителям начисляют согласно категорий, а не по пресловутому стажу. Такая установка позволяет учителю проявить способности в течение года, а не наматывать стаж, прозябая. А остановился учитель в росте – комиссии недолго пересмотреть категорию.
  Домой В.П. возвратился благополучно; жена из «пяти пальцев» готовит есть. Сын наторговал что-то и горд этим. Затевается разговор о переезде и застревает на трех китах: куда? как? на какие шиши? Никто никого не ждет в России. И как поедешь, если контейнер стоит до двадцати тысяч рублей, а то и более. А цены на квартиры падают: зачем их покупать? – русские оставят.
  – Родственницу сократили, – сетует жена. – Киргизского языка не знает.
  – И я вылечу, – заметил муж. – Если русский язык станет иностранным – законопроект опубликован.
  Президент же, понимая, что киргизы, оставшись одни, скатятся до юрт, удерживает европейцев как может, а современные баи руками «батыров» «выпинывают» иноверцев из страны.
  Людская смута и дороговизна,
  Сплошной разброд духовных откровений –
  Распущенность все откровенней.
  Мир сумасшествий, приостановись
  И осмотрись: в кровавой круговерти
  Мы сами – солнце – под лавиной смерти.
  Выкидывать иноверцев из страны – это уже было:
  Повитухой издалека
  Разрастается слово «залежь» –
  Это пашни, что хлеб рожали
  До прихода большевика.
  В.П. поехал в Сибирь – пытать удачу. Через районный поссовет вышел на местечко, где нашлась-таки работа, но нет жилья.
  Нынче с гор и от морей
  Бывшей родины моей
  Прибывают от бездолья
  Люди в русское раздолье;
  Мы, покладисты на вид:
  Каждый добр и деловит,
  С сердцем искренним – навстречу,
  Потому что больше – не с чем:
  Ни работы, ни жилья,
  Только дедушка Илья
  Из-за туч своих грозится,
  Вот и пробуй приземлиться –
  Коль родней своя рубаха.
  Кто же в шапке Мономаха?
  В.П. вспомнил перрон с провожающими друзьями:
  – Куда тебя несет?
  – Здесь, хоть с друзьями.
  – Не нужны мы ни там, ни тут.
  – Пиши хоть, дьявол, как там? Все хоть какая-то надежда.
  Это не Виктор Павлович приехал (вернулся) в Россию, а чаяния ближнего русского «зарубежья», и не имеет Виктор Павлович права ни отступиться, ни оступиться. А выход из созданного в стране тупика, по витающему в народе мнению, грозен:
  Не пора ль властолюбцам на смену
  Августовскую перемену,
  А заблудших – на праведный суд.
  1995 г.

  Сельчан удивило, что их учитель, в доску свой – забулдыга же – писатель. Выходит, не совсем такой, как они. И нового учителя с какою-то опаской к нему зауважали.

  Семен с Машей, подогреваемые самогоном, но щадя ребенка, тешатся в предбаннике. Маша, баба крупная и жадная до удовольствий, восторг ловит быстро, упиваясь их чередой, и партнер изощряется – ему нравится ее активность. Маше надо замуж, а ему не хочется застревать в этой дыре и воспитывать калеку. Семену бы в науку, в литературу: стихов и рассказов уже на сборник. Под вдохновение читает их Маше, и она удивляется: мужик как мужик – но мужику такое и в голову не взбредет, да еще складно и красиво. Куда ни шло: анекдот травануть, да позаковыристее, со смаком, чтоб аж внизу живота потеплело.
  – А ты материться умеешь?
  – Конечно. Но не люблю язык поганить.
  – А ты бы смог стишок с матюгами написать?
  – Попробую, – и минут через пятнадцать подал ей листок про отношения бабки с дедом; цензурных слов в тексте мало.
  – Прочитай сам, – застеснявшись, попросила она.
  – Бр-р…
  Маша, читая, раскраснелась и потянула Семена в постель. А Семен после оргии кинул листок в топку.
  – Зачем?! – взвизгнула она.

  Первого апреля у Михаила за бутылкой первача Семен с Михаилом разговорились.
  – Меня история не очень интересует, – признался Семен. – Больше – предыстория.
  – А это что за кулебяка? – поднял густые брови Михаил.
  – Наука, изучающая причины событий.
  – Вон даже как, – удивился Михаил, разжевывая вяленого язя. – И что же это за наука? Я о такой не слыхивал.
  – Метаисторией называется – часть метафилософии.
  – А! Чушь! Вроде метафизики.
  – Не скажи.
  – «Мета» – сверх. А ничего «сверх» не бывает.
  – В природе – да. А в наших скромных знаниях даже очень много «сверх». К примеру, в защиту «мета», о метагалактиках слыхал?
  – Не в лесу вырос, – согласился историк.
  – Наша Галактика большая, а «мета» – еще больше. К примеру, Земля для нас огромна, а против Солнца она – мячик, а в Космосе – пылинка.
  – Открыл Америку – это прописные истины.
  – Они не всегда были таковыми, вспомни-ка Птолемея.
  – Пожалуй, верно. Ну-ка, еще по одной за такие новости! А я и не уразумел, что ученого приютил: зиму бок о бок доканываем, а не знаю с кем: бабник, писатель, ан, еще и ученый!
  – Какой ученый, – отмахнулся Семен. – Так… интересуюсь – кто я есьм? Глядя на наших сорванцов и на себя как бы со стороны, заинтересовался: почему мы такие?
  – И какие же?
  – С разношерстной психикой, пятнистой породы. Где, когда и как, и кем воздастся нам за добро и зло наше?
  – И к чему пришел?
  – К понятию Кармы.
  – Что это такое? На кару смахивает.
  – Космический Закон Справедливости. Помнишь «Сон Макара» у Короленко?
  – Читал.
  – Выходит, писатель не выдумал, а сообщение нам сделал в иллюзорной форме – что со сна спросишь.
  В проеме дверей остановилась Нина Ивановна – жена директора, здешний фельдшер, женщина стройная, интересная, добродушная – беловолосая нимфа среднего роста.
  – Нинок, давай к нам! – обернулся к ней муж.
  – Мудреная у вас беседа. А я думала: мужики под хмельную лавочку о бабах языки чешут.
  – Присаживайся. Пригубишь?
  – Спасибо, милый… день выходной, почему бы интересный раз¬говор не послушать. Сейчас рюмку принесу да закуски добавлю.
  – По-кошачьи подошла, неслышно, – заметил Семен.
  – Паласы мягкие, – уточнил муж.
  – Смотрю на ваш уют с портьерами, коврами, паласами; а у меня халупа с окнами, заклеенными старыми портретами, вместо вторых рам.
  – Обживешься. Хозяйку тебе надо.
  – Поживем – увидим…
  – А вот и я! И картошечка со свининой, – подошла, сияющая хозяйка.
  – Переодеться успела! – похвалил муж.
  – Не жена у тебя, а сокровище, – похвалил Семен.
  – Спасибо за доброе слово, – осветилась улыбкой женщина. – О каком законе речь вели?
  – Закон Кармы многослоен, – продолжил гость, не забывая о вкусном язе и исходящем паром картофеле. – Личную Карму создаем сами своими поступками и мыслями.
  – Надо же! Даже и в мыслях оглядывайся! – лукаво возмутилась хозяйка.
  – Да, и мыслями, так как они материальны, иначе бы не было телепатии. В мироздании все материально и нет ничего сверхъестественного.
  – А аномальные явления? – подзуживает хозяйка.
  – Ниночка! Не ожидал в тебе такой прыти в не бабьих вопросах, – удивился муж.
  – Не с кем было говорить: ты же с учениками да учебниками – весь в хозяйстве, – отбрила жена за «не бабьи» вопросы.
  – Сдаюсь!
  – Продолжай, – кивнул Семену Михаил.
  – Аномальные явления, это то, что непонятно. Человек мало знает о мире и о себе – бабочка-однодневка в масштабах Космоса. А если принять время очередного развития Галактики за год, то человечеству в нем достаются секунды. Каждый сам творит Карму – семьи, села, нации, государства, планеты – возникают громадные разности потенциалов, и – молния! – разряд потенциалов до их обнуления. Все живое постоянно создает и обнуляет по¬тенциалы, а живое в мире – все.
  – А младенцы, погибая, в чем перед Кармой повинны? Чьи грехи искупают? – возразила хозяйка.
  – Милейшая Нина Ивановна! Вы на верной дороге: именно они искупают грехи предков: семейные, родовые, государственные. К примеру, царевич Димитрий, Федор Годунов – ходы истории запутаны и необъяснимы для историка, – кивнул гость хозяину. – Только метаисторику иногда под силу в этом разобраться.
  – Ого! Филолог учит историка! – воскликнул хозяин.
  – Боже упаси! – поднял руки гость. – Меня другое интересует.
  – Например? – торопит историк.
  – Красивые женщины, – улыбнулся филолог.
  – Нашелся оригинал!
  – Не хватит ли накалять Карму в этом направлении? – вмешалась хозяйка.
  – Извините, я засиделся и заболтался. Под нее у любого язык развяжется, – щелкнул Семен по порожней бутылке.

  Нина Ивановна не спроста ввязалась в мужской разговор: в деревне каждый на примете, особенно новичок. А этот и внешностью выделяется. Верно, узнав, что он в первый же вечер наклюкался в стельку, и думать о нем забыла. И вдруг, его рассказ в газете! И она присматривается к новичку.
  Выросла Нина Ивановна в Алтайском крае, в многодетной семье. Потом, после хмельного восторга раскулачиванья, голод распылил всех: один брат на Урале, другой на Востоке, сестры в Оренбурге, в Казани, в Подмосковье, а она угодила в Искитим. Учась в медучилище познакомилась со студентом из Барнаула, он был на каникулах. С ним и уехала по его распределению – и ей нашлось место в этой Семеновке. Сначала утешались, что это – временно. Потом обжились. Михаил за ее красоту в ней души не чаял; потом омужичился, и жену потеснили учительство, рыбалка, охота. А директором назначили – хоть невелик пост в такой глухомани – Михаил и вовсе ушел в работу: «Наберусь опыта – переведут выше». И супруги стали привычным дополнением друг друга. Их Леночка уже девятый в Искитиме заканчивает. А их будущее – без просвета. И вдруг, новый учитель, оказавшийся не забулдыгой, а писателем, на нее поглядывает. Холост. Путается со вдовой – бабой с интеллектом доярки и при телесах.

  А непролазные сугробы уже сплющены весной в грязные лепешки; ручьи наперегонки сливают блюдца лужиц в одну большую возле скотного двора. Воздух пропитан оживлением.
  – Можно к вам? – слышит Семен, сидя над учебниками, знакомый женский голос.
  – Нина Ивановна! Какими судьбами? – вскочил он навстречу.
  – Здравствуйте, – подала она руку.
  – Чем обязан?
  – Вам, видно, интереснее с дояркой общаться – к нам дорогу забыли.
  – Что вы! Я тогда наговорил лишнего.
  – Ничуть… экий великан-красавец, а из трусливых, – улыбается она, не сводя чарующего взгляда с его смущенного лица. – Или доярка лучше?
  А мужчина смотрит на ее зовущие губы.
  – С чего вы меня трусом величаете? Возьму и поцелую.
  – Неужели…
  – Вот вам! – переводит он дыхание.
  – Милый! – просияла она. – Сегодня же вечером прошу в гости и от имени мужа.
  – И поцелуй тоже?
  – Вы же – мужчина, а я – женщина, – и прижала палец к губам.
  Семен кивнул.
  «Неужели на это раз – Которая!?»

Которая. ч. 3 Женственность 9
Юрий Медных 2
 Которая. роман. ч. 3. гл. 9
 Юрий Медных
       Юрий Медных
       гл.9
     Женственность
  «Легенда сообщает, что люди разделены на две половинки и надо отыскать свою, чтобы жизнь ладилась. Но условия существования пропустили эти половинки через немыслимую мясорубку нравственных и понятийных искажений, вот и не потеряйся в этом месиве. И что для Востока – норма, то для Европы недопустимо и – наоборот. Уж не говоря о Новом мире, Африке и Австралии. Каждое государство прошло через мощнейшие сепараторы времени. В России же да в Индии религиозных и этических уровней не счесть. И в деревне бушуют страсти, – размышляет Семен, обходя лужи и талую грязь. – Но в тихом-то омуте… и перед Михаилом неудобно, но не пентюхом же быть. А Маша, баба ядреная, сладкая, но не более. И замуж ей хочется, а этим я сыт. А весна звенит колоколом бездонной синевы небес; в юности в такие дни тоскавалось о подруге, а теперь одна – вот она, а другая зовет, но в груди уже что-то перегорело».
  – Привет хозяевам, – открыл Семен дверь.
  – Заходи, гостем будешь, а бутылку поставишь – братом, – улыбаясь, подал руку Михаил.
  – Ставлю – прихватил, не все же на халяву.
  – Не дури – это присказка.
  – Не уносить же, – поставил Семен бутылку самогона, взятого у Маши. К спиртному причалили соленые огурцы, грибы, селедка в соусе, посыпанная луком, овощные «икры», когда-то «заморские», и прочая снедь.
  – Как на свадьбу.
  – Нет, только на смотрины, – уточнила хозяйка, одетая по-домашнему.
  – Чьи же?
  – Ваших новых сообщений.
  – Благодарю! – Семен взглянул на одежду Нины Ивановны.
  – Удивлены?
  Гость пожал плечами.
  – Так теплее и доверительнее.
  – С чего начнем? – глянул на хозяев гость.
  – Со стопки и закуски! – уточнил хозяин.
  – А потом?
  – О чем душа подскажет, – располагает хозяйка.
  – Она подсказывает, – уминая закуску, уточняет муж, – что на дворе весна – брачный период.
  – Хорошая тема, – согласился гость, тоже налегая на закуску. – А известно ли вам, дамы и господа, что не от Адама с Евой все началось?
  – Конечно, с обезьян, – острит историк.
  – Это – упрощенничество «вульгарных материалистов» – опрощенье природы, – отклонил мотив филолог.
  – Не интригуйте, – пригрозила пальчиком фельдшер.
  – Давайте еще по одной, теплее будет, – вывернулся хозяин.
  Выпив, застолье похрустывает картофелем со свининой в прикуску с квашеной капустой.
  – Природа, на наш скоротечный взгляд, медлительна и расточительна в своих «изобретениях» – выживании видов. Первобытный мир был громаден, а воспроизводился, отпочковываясь. Природа постепенно разделила нас по половым признакам, наделяя каждый пол соответствующими качествами, и дальнейшее развитие человечества пошло в этом направлении, – пытается филолог уйти от разговора – не читать же за столом лекцию.
  – Нет уж, не увиливайте, – тормозит хозяйка.
  – Хорошо. Вселенная женского рода, следовательно – хаотична, так как женщина сама не знает, чего хочет и как поступит в следующую минуту, – продолжил Семен. – По очередному Импульсу Творца, в котором, как в капле – весь океан, со всеми «случайностями» его развития – будущий порядок – Космос, а он мужского рода. Космос – Логос, в свою очередь – дитя Логики, женской основы. Логос духовно оплодотворен Логикой, энергетически оплодотворяемой Логосом. А потом – закон существования: борьба за выживание.
  – Итак, профессор намекает на очередную стопку, – опускает хозяин разговор на землю.
  – Я не против стопки, но я на это не намекал, – смеется, качая головой Семен. – Мне показалось скучным раскатывать на этом столе тесто древних теорий.
  – Напротив! – возразила Нина Ивановна. – Господа, не увиливайте от темы.
  «Ведьма ты в образе ангела, – восхищен Семен. – И хочется, и колется, и чтоб чин-чинарем. Поживем – увидим».
  – После разделения на полы долго и мучительно развивалась этика – до очеловечиванья. Потом – по уровням: каждый век и даже поколение считает свой уровень высшим, а потомки потом раскладывают всех по полочкам.
  – Постойте, – протестует Нина Ивановна. – Еще не изобрели «машину Времени»! поэтому мы – высший уровень развития.
  – Это как посмотреть, – возражает Семен. – Во-первых, каждая из национальностей считает только себя на этом уровне.
  – А во-вторых?
  – Вам смешно: мол, развожу «метафизику», но мы, люди, на Земле не единственные ее обитатели.
  – Открыл Америку! – смеется захмелевшая хозяйка.
  – Я не говорю о животных; я говорю о параллельных мирах.
  – Но ученые об этом ни гу-гу, – скосился на гостя Михаил.
  – Куда «слепым котятам», им даже не до Вед.
  – Вы и в индусскую религию нырнули! – взметнула брови Нина Ивановна.
  – Плаваю немного; там о возрождении душ говорится и о любви.
  – Стоп. О любви – в Ведах! Интересно.
  – Предполагается, что любовь женственна по природе и до тех пор права, пока взаимна. Это чувство со временем гаснет у одного из пары и вспыхивает к другой особи, тогда оно вновь благославляемо Свыше, а насилие над ним – противоестественно.
  – То есть, любовь может прийти однажды и несколько раз, угасая к одному и вспыхивая к другому, – с хитринкой смотрит Нина Ивановна на Семена.
  – Так сообщается.
  – Заговорили о любви, значит, надо еще по одной, – достал Михаил из серванта бутылку.
  – Миша, наливай по малой, не то языки заплетем, – остерегает жена.
  – На рабочих, крестьян, интеллигентов и элиту людей тоже Бог поделил? – ерничает историк.
  – Не совсем так.
  – О чем вы? – выстрелила в Семена взглядом женщина.
  – Управляли первыми народами в качестве царей посланники Космоса. Учителя, так сказать – боги. Отсюда и священность монархов. Потом династии мельчали.
  – Ого! – захохотал историк.
  А Нина Ивановна иронично прищурилась.
  – Постепенно божественная элита усадила прослойку мельчайших слуг на землю, и они стали крестьянами, а из обездоленных крестьян время отпочковало рабочий класс. И вот с ним-то вышел казус: получилась тупейшая ударная масса – класс.
  – Который совершает революции, – уточняет историк.
  – Именно, «рево», тормозя «эво», – парирует филолог.
  А Нина Ивановна, перестав жевать, впилась взглядом в Семена.
  – Рабочий класс никогда ничего не создавал, – уточняет филолог.
  – А кто же все это построил? – развел руками историк. А жена вспыхнувшим взглядом поддерживает мужа.
  – Воплотил и воплощает рабочий класс, а создают творческие классы: выходцы из рабочих, становясь инженерами, конструкторами, учеными – уже интеллигенция. Но сам рабочий класс ничего не создал. А разрушать он горазд.
  – Об этом покумекать надо, – согласился историк.
  – Откуда все это в вас? – интересуется с иронией в интонации женщина.
  – Не из школьной программы.
  – Вы и ученикам?… – округлила глаза Нина Ивановна, а директор вскинул брови.
  – Упаси бог; я и с вами бы помалкивал – сами растормошили; но довольно с меня на сегодня, да и вас утомил.
  – Да, немного засиделись, – согласился Михаил.
  – Встряска для дремлющего сознания полезна! – рассудила Нина Ивановна.

  Еще осенью новый хозяин порушил вокруг дома бурьян и крапиву, подремонтировал ограду старым штакетником, подмел дворик, но баньку, сделанную «по-белому», так и не затопил – и моется у Маши. А двери от сарая, прилаженные новоселом к месту, тут же снял сосед-земляк, заявив, что они его, и Семен может их купить – и сарай остался полоротым. Дом с улицы кажется необитаемым: окна закрыты изнутри портретами бывших вождей – плотный картон удерживает тепло. Теперь сугробы растаяли, но хозяин не спешит снимать картонных занавесок.
  – Окопался в берлоге, медведь-шатун! – слышит Семен возмущенный голос ввалившейся Маши. – С фельдшерицей снюхался! – наступает она, выпятив полную грудь.
  Семен обернулся от книг.
  – У! Шатун! – качнулась Маша к нему, но напоролась на рогатину спокойного, непререкаемого взгляда и подбоченилась.
  – Че это фельдшерица повадилась?
  – Во-первых, ко мне никому дорога не заказана: вот и ты зашла. Во-вторых, на каком основании допрос, да еще в таком тоне? В-третьих, Нина Ивановна – жена директора, моего коллеги, а не вдова. А мы – культурные люди, – Семен сделал ударение на слове «культурные» – Общаемся домами, и первым мой дом посетил директор, а не его жена, – в голосе Семена звучит ирония. – С вас, нимфа села Семеновка, этого довольно?
  – Чтоб духу твоего у меня больше не было, кобель! – шумно выдохнула Маша.
  – Принято, – согласился Семен.
  – Ишь, шатун! Перезимовал! Будь ты проклят, кобелина! – хлопнула она дверью, осыпав штукатурку с косяков.

  Тридцатого апреля, в субботу к Семену снова наведалась весна в образе Нины Ивановны.
  – Здравствуйте, медведь-отшельник, – вошла она уже в весеннем костюме, обняла за шею и горячо поцеловала Семена в губы. – Нравитесь вы мне. А я вам? – кокетничает женщина.
  – Нина Ивановна! – вспыхнул Семен. – А муж?
  – Ему виднее. Вы, я вижу, собираетесь испариться, возьмите и меня с собой.
  – Куда? Сам не знаю, куда податься.
  – Вместе легче будет.
  – Ну вы и… – Семен не нашел слова.
  – Да, я такая: бесцветно жить не хочу. А завтра, к двенадцати прошу вас к первомайскому застолью.
  – Не смею отказать.
  Нина Ивановна сочно поцеловала Семена и королевой исчезла за дверью. Семен долго стоял среди комнаты. Потом, лихорадочно срывая с окон картон, принялся впускать в свое логово весну, и берлога отшельника превратилась в светлую комнату. Сияние весеннего дня, хоть он выдался несолнечным, переполнило душу мужчины, и он, посторонив на столе бумаги, тут же одушевил лист стихотворением:
  Когда отхлынула зима,
  С мещанской тяжестью снегов,
  Весна нагрянула сама
  Под мой непросветленный кров,
  И изгнана сквозь окна тьма
  Из сердца, изо всех углов;
  И окрылил меня в полет
  Ее неслыханный налет.

  В гостях его ждал сюрприз.
  – Ты сегодня именинник! – встретил его Михаил. – Твой фельетон напечатали в газете – вся деревня читает.
  – Покажи.
  – На.
  Автор пробежал глазами текст – нет ли искажений: редакционные грамотеи любят свои «пять копеек» вставить.
  – Читай вслух.
  – Нет – тут с иронией написано, это, пожалуй, у женщины лучше выйдет. – Нина Ивановна, пожалуйста.
  – Можно уважить именинника, – согласилась хозяйка, со вкусом читая о знакомых.
  – Вот тебе и медведь-отшельник! А страсти! – хлопает по плечу коллегу-приятеля Михаил.
  – Н-нда! – бросила на него восхищенный взгляд женщина. – Удалось вам современного ловеласа нарисовать! И медицине досталось, и современной экономике, и душу одинокой бабы вскрыли – психо-олог… А это правда, что к одной есть расположение, а к другой – нет? – смотрит она Семену в глаза, точно спрашивая: «Доярка или я»?
  – Размышления, – скромничает автор, а перед глазами эпизоды: удач – с «доярками» и неудач – с интеллектуалками. – А вспомните-ка, друзья, классиков.
  – Погодим о классиках, и пожалуйте-ка за стол, – пригласила хозяйка. Она сегодня, под стать погоде, теплой, синеокой – прекрасна: каштановые локоны струятся по отлогим плечам – не поскупилась на «хну»; белая шелковая блузка оторочена голубым жабо; длинные, до запястья, рукава – тоже; а сквозь легкую ткань атакующе просвечивает стиснутая бюстгальтером грудь; голубая юбка – колоколом, чуть прикрывает колени; стройные ножки – в молочного цвета туфлях на «шпильках». А Михаил – в кремплиновом костюме шоколадного цвета; Семен же – в сером полушерстяном; на нем черные туфли не первой свежести, он тоже не разулся, как в добрые времена в хороших домах; русоволосый Михаил причесан набок; у Семена седеющая, чернявая, волнистая шевелюра зачесана назад, открывая изрядные залысины на висках.
  Сегодня гость прихватил самогона у соседа-земляка. Стол перегружен сельскими яствами, приготовленными руками хозяйки. Из «Ригонды» звучит музыка.
  – С очередным Маем! С весной! За счастье! – брызнул по комнате хрустальный звон рюмок и веселых голосов.
  – А что такое счастье? – уточняет женщина.
  – Наверно, когда все есть, – отозвался, прожевывая закуску, муж.
  – У кого? – в голос спросили гость и жена.
  – Спелись? – смеется Михаил.
  – У семьи, у соседа, у народа, – рассуждает Семен.
  – Да – что ни слово, то и тема, – ерничает историк.
  – У семьи, – продолжает Семен. – Материальный достаток, взаимопонимание – общие интересы и заботы.
  – Та-ак, – соглашается Нина Ивановна.
  – У соседа: в чем бы сосед не перещеголял.
  – Уже политика, – заметил историк.
  – У народа, имеем в виду государство: политэкономическое благополучие. А вершина – одержать верх над другими – держать под контролем.
  – Ладненькая пирамида, – улыбнулась Нина Ивановна. – И она держится… на взаимоотношениях двоих… А духовное счастье? Горе-материалисты!
  – Об этом особый разговор, – защищается Семен.
  – Как? – удивился Михаил. – Хоть, конечно, под венец каждый ведет свое счастье.
  – Существует понятие мировой Женственности, – как бы раздумывая о предмете, обронил Семен.
  – Мировая Женственность? Я вся – внимание! – воскликнула Нина Ивановна.
  – Может быть, я повторюсь, – сказал Семен. – Но мужчина оплодотворяет женщину физически, а женщина мужчину – духовно, и воодушевленный мужчина творит чудеса героизма и произведения искусства, и подлости. Заметьте, у всех народов, в истории и в литературе, женщина – вдохновительница подвигов и причина раздоров. Сама Земля – женщина; Вселенная – женщина. Ей для продолжения рода и для его защиты от враждебных сил необходим мужчина – Космос – порядок, куратор. Обратите внимание, страны – женщины: Россия, Франция и так далее. И это не просто слова. Язык – отразитель сущности природных понятий.
  – Конечно: Египет, Судан, Алжир… государства Средней Азии, бывшие наши республики, с окончанием на «стан», – возразил историк.
  – Это нечто особое, вроде Ислама после Буддизма, Конфуцианства и Христианства – метаисторическая ситуация продиктовала это, как ситуация времени регулирует рождение полов.
  – Погодите, заумники: у меня голова кругом, – остановила Нина Ивановна. – Давайте это немного разбавим – Миша, наливай.
  – Ого! Женщина предлагает выпить! Да здравствует Женственность, если Она такова! – воскликнул Михаил.
  – Нашу российскую Женственность, поднятую на завидную высоту классиками с Ярославны до Татьяны, начали извращать еще народовольцы, вовлекая ее в «рево», а потом, начиная с семнадцатого года, оставили ей только пол и хлопоты материнства, да и замуровали на долгие времена в «равноправие». И продолжаем с яслей-садиков омужичивать Женственность; заметьте, «омужичивать», а не «омужествлять». А «мужество» – оженоподоблять – сплошное нивелирование нравственности и разнуздывание половых инстинктов. Нравственность – тоже женского рода и зависит от уровня Женственности в женщине, в семье, в государстве, на планете, в Космосе.
  – У вас во всем космические масштабы! – игриво подколола Нина Ивановна.
  – Ты полный максималист! – поддержал жену муж. – У тебя во всем – от «микро» до «макро».
  – Как в природе: все «макро» состоят из «микро». А вот еще одна грань женственности: именно фаллосу и иони, но, не как органам деторождения, а как символам высших сил таинства созидания молились с доисторических времен наши предки, видя в чреве женщины тайну тайн, святая святых – колыбель зарождения новой жизни.
  – А не потанцевать ли нам! – переменила тему Нина Ивановна.
  – И верно! Расфилософствовались, – опомнился Семен. Но – одна дама на двух кавалеров.
  – Попеременно – дама нарасхват, – рассудил Михаил.
  – Под современную музыку можно танцевать толпой – «тасоваться» – как в колоде карты, – уточнила Нина Ивановна.
  – Идет, – согласились мужчины.
  – Миша, давай «Летку», – попросила жена.

  Напрыгавшись и накружась вдоволь, присели за стол, но пили уже символически и едва поковыривали закуску.
  – Хитрюгами были древние греки и римляне: они на пиршествах не восседали, а возлежали, – хмельно улыбается историк.
  – А лекции читали, гуляя по садам Ликея – это у них называлось Академией, – поддержал филолог.
  – Платон проповедовал чувственную любовь, видно, немощен был, – криво усмехнулся историк.
  – Он ее называл возвышенной, отсюда и «платонизм», – уточнил филолог. – А Джек Лондон высмеял это в новелле «Когда боги смеются».
  – Не припомню, – созналась Нина Ивановна под храп мужа на диване.
  – Одной паре захотелось продлить состояние влюбленноси до бесконечности, не доходя до половой близости – это, мол, продолжит влюбленность, полагали они. И однажды они проснулись взаимно безразличными друг к другу – «перегорели», – пояснил Семен.
  – Как бы нам не перегореть, – прошептала Нина Ивановна кавалеру. – Пошли.
  – Ниночка! – стиснул он женщину. – Влипнуть же можно! Лучше проводи меня.
  – Умница! – поцеловала она кавалера, – Полное алиби.

  У Семена дома они, закрывшись на крючки, бросились в объятия.
  – Погоди, милая, светомаскировку сделаю, – наскоро закрыл любовник окна картоном.
  Раскрепощенные хмелем после безумств в фантазиях они отдыхают. Открыв глаза, Семен увидел, что она намазывает семенем лицо.
  – Это омолаживает, – пояснила она.
  – А с мужем так же?
  – Куда с ним до этого.
  Ох и фокусница же судьба! А каким будет очередной?


© Copyright: Юрий Медных 2, 2012

Которая. ч. 3 Поле Куликово 10
Юрий Медных 2
 Которая. роман.
 Юрий Медных
    
       гл.10
     Поле Куликово
  Чем сильнее расширяется кругозор Семена, тем сильнее сжимается поле его деятельности. Чем понятнее ему его назначение на земле, тем непонятнее он окружающим. А окружающие…
  Опорожнив бутылку, муж мертвецки спит. «Наклюкался, – жена убрала со стола. – Вот и Первомай прошел, и молодость, и жизнь проходит. Когда случаются трудности, а их хоть отбавляй, торопим время: скорей бы закончились. А ведь и старость ступит на порог, не стучась. А что хорошего в жизни видела? Скорее школу закончить – взрослой стать; потом – приобрести специальность; потом – выйти замуж – детьми обзавестись; вынянчить, поставить на ноги. А для себя жить когда? Или все это и есть жизнь? Но нет: еще любить хочу и хочу быть любимой. И добьюсь этого. Пока не было никого на горизонте, жила равнодушно, вроде, так и должно быть. Но появился он. А он? Не этого он поля ягода – прост, да не из простачков: ловко подвел философскую подоплеку под момент и настроение. Держался молодцом: ни слова, ни жеста лишнего. Зато в постели – богатырь и сама изобретательность. С ним можно в огонь и в воду. Только свою прыть в деревне надо попридержать: ведь как на ладони – по всему свету молву разнесут. Из рабства мы вызволились на Поле Куликовом. Так что, где стоим, там для нас и Поле Куликово». – с такими мыслями Нина Ивановна уснула.
  Утро выдалось солнечным. На деревьях свежая зелень листвы, точно легкие крылышки, трепещут на теплом майском ветерке, а деревня еще в сладкой дреме, лишь куры квохчут, да петухи, ревниво строжась над своими гаремами, перекликаются. В небе – редкие, белесые, пушистые облака, а между ними пронзительная голубизна, зовущая и пугающая бездонностью.
  Нина Ивановна приготовила завтрак, подтерла пол и взялась за вязание модного шерстяного свитера по образцу в журнале, но вспомнив застольный разговор, отложила вязанье и открыла на закладке томик Джека Лондона. Муж спросонья зашераборился на кухне.
  – Нинок, опохмелиться сообрази.
  – Проснулся, касатик. Ох и пить ты горазд.
  – А ты куда вчера смылась? Не с Семеном ли? А я – тебе на зло.
  – Я так и поняла. А ты угадал: и пригласи гостя, и проводи, а мужик дрыхнет, как и положено мужику. А ты ведь не только учитель, а еще и директор школы.
  – Будет тебе, плесни немного.
  – Сам не без рук. В серванте стоит. Ладно уж, поухаживаю, – подала она ему стопку и огурец. – Это в честь Мая, а то бы ты у меня рассолом похмелялся – а приятелю твоему – гостю нашему никто не нальет, с Машей-то у них дружба расклеилась – ко мне, небось, приревновала; сходи пригласи, а то скажут: фельдшерица зачастила.
  – И то верно.
  – Иди, а я пока на стол накрою.

  Михаил застал Семена за чтением «Тибетской Книги Мертвых».
  – Что это?
  Семен показал обложку.
  – Рехнулся? Или помирать собрался?
  – Нет. Это философия о жизни монады после смерти тела.
  – Загробье?
  – Не совсем.
  – К черту покойников! Пойдем жизнь праздновать, Нинок похмелиться приглашает.
  «Ну, баба! Ну, поворотики! – муж на собственных «рогах» ей своего заместителя несет», – удивился Семен.
  – Хорошо. Я следом, только переоденусь.
  – Переодевайся, девица красная, отвернусь! – смеется Михаил. – Велела с тобой вернуться.

  – Нинок, знаешь, за чем я его застал! – заявил муж, пропуская Семена в квартиру.
  – Не за содомским же грехом, – проворковала жена, взглянув на мужчин.
  – Он о мертвецах читал, – игнорировав выпад жены, сообщил муж.
  – В такой день о мертвецах? – удивилась женщина, вопросительно глядя на Семена: не присочинил ли муж.
  – «Тибетская философия», – пояснил Семен.
  – Ну, вы даете! – рассматривает она Семена, будто видит впервые, а втайне любуясь им. – Муж на похмелье – стопку, а вы – философию, да еще о мертвецах.
  – Нина Ивановна, вы сейчас уподобляетесь, – он замялся, подыскивая приличное сравнение, – Тем, кто злорадствовал над Гоголем, не читав его «Мертвых душ», мол «потому и сошел с ума, что описывал мертвецов».
  – Разве?
  – Да. Это…
  – Погодите. Не сразу, сначала примите во здравие души, а уж потом потолкуем об ее упокое.
  – Вот и попробуй возразить, что не Женственность во главе жизни, – рассмеялся Семен.
  – Баба есть баба – без нее никуда! А петух, он что? – потоптался и можно в суп, – хохотнул муж.
  – И что же у вас о Тибете? – игриво напомнила Нина Ивановна после разговенья.
  – Тибет – это сокровищница знаний о тайнах природы, – начал Семен. – А в «Книге Мертвых» говорится об обрядах похорон и для чего они. Душа – монада бессмертна с полным сознанием накопленного опыта. Она проходит после смерти тела все инстанции искупления грехов, своих и тела – по Карме, а потом идет по пластам восхождения – просветляясь на запасах энергии сделанного ею добра, а потом волей Высших Сил или своею, если того заслужила, внедряется на земле в другое тело для приобретения дальнейшего опыта.
  – С вами не соскучишься! – всплеснула руками Нина Ивановна, поразив Семена молнией взгляда.
  – Мне некогда скучать, – возразил Семен, закусывая.

  Школа напружинилась в контрольных работах. Из деградировавших от образа жизни родителей детей-гениев не воспитать, а отчитываться об успеваемости надо – продолжаем двигаться по накатанной при коммунистах дорожке: двоечников не должно быть. Выискиваем таланты и – на олимпиады их: меряться силами приедут такие же. Но звучит солидно: олимпиада – соревнования сильнейших! Дипломы, кубки, грамоты – превосходно живем! Учителя пишут за медалистов сочинения, а у остальных проверяют работы по кругу, «выбеливая» ошибки – на текущую оценку ученика. Получается: чем добросовестнее учитель, тем ниже у него успеваемость и не знать ему профессионального роста, и не видеть высоких званий – как будто Россия и не знала 91-го года. И в Семеновке табеля прилежно заполнены. Ученики или по-современному – «учащиеся» (учащиеся в училищах) переведены в следующие классы. Пять человек поедут нынче в район – в среднюю школу.

  По коврам зеленого бархата пастбищ Семеновки разгуливает июнь. Березовые рощи и околки приветливо шелестят густой листвой. Семен, дожидаясь автобуса, засмотрелся на небо: на голубом появилось белое пятнышко; оно увеличивается; около него появляются еще и еще пятна; они сливаются, и уже облачко висит в вышине. А вот другое облачко: отделяясь от него, пятна растворяются в голубом. Минута, полторы, две – и этого облачка не стало. Вот она, «иноматериализация»! – материя уплотняется, становясь видимой, и разреживается, становясь невидимой.

  Искитим встретил Семена многолюдьем. Отпускник быстро нашел квартиру дочери своей подруги: Ирина недалеко от редакции газеты снимает комнатку. Представился девушке коллегой отца, что еще недавно соответствовало действительности, а в остальном пусть Нина Ивановна сама разбирается, если не передумает. На пути в РайОНО заглянул в редакцию и разговорился с редактором – молодой женщиной экстравагантного вида.
  – Стихи мне ваши нравятся – своеобразная образная система, – одобрила Эльвира Георгиевна – стройная красавица-брюнетка, по манере поведения – не замужняя или привыкшая держать себя независимо.
  – А проза? – уточняет автор.
  – К вашей прозе я прохладнее, хоть печатаю ее наравне со стихами, как вы могли заметить.
  – Спасибо.
  – Что-нибудь новенькое?
  – Конечно.
  – Давайте стихи – в сегодняшний же номер пустим.
  – Вы же их еще не читали.
  – Доверяю автору. А сейчас извольте получить гонорар.
  – В таком случае, к концу дня от меня вам презент.
  – Вообще-то я этим не балуюсь, но от вас, – и на испытующий взгляд мужчины уточнила. – Как от автора приму с удовольствием.

  В РайОНО ничего не изменилось: опять оно школами с квартирами не располагает. О причине ухода с работы его понимающе не спросили – глушь. А в Новосибирске, в ОблОНО учителя встретил плотный мужчина, на вид старше Семена; с пониманием ситуации, что предлагаемое – не находка, показал на карте района точку на окраине области, уточняя, что от этого пункта до места назначения надо еще чем-то добираться, может, пешком – сам он там не был, зато от директора этого местечка – Сосновской средней школы дана заявка на учителя с обеспечением его трехкомнатной благоустроенной квартирой.
  – Еду.
  Прихватив водки и конфет, Семен опять в Искитиме и, как говорится, «под звонок» заполнил собою небольшой редакторский кабинет.
  – Я полагала, что вы оригинальнее, – охладила автора красавица. – Нас такой уже угостили.
  – На коньяк, простите, моего гонорара от вас маловато, – отбрил Семен.

  Оставив у Ирины записку для матери, Семен уехал на «точку». Путь растянулся на четыре часа. Новые места сначала будоражили пассажира, но от быстрой смены впечатлений он задремал. Очнулся на конечной станции – конец Новосибирской области. На вопрос к местному мужику, где школа, получил ответ, что она рядом.
  – Сосновская? – уточнил Семен.
  – А… до нее тебе еще топать по шоссе до следующего села, а там спросишь, она рядом с их магазином.

  Школа оказалась закрытой, Семен нашел дом директора.
  – Вы – учитель?! – озадачился администратор, мужчина плотный, приземистый, почти лысый, похож на чеховского городового из «Хамелеона» на иллюстрации. – Хорошо, – быстро перестроился начальник, взглянув еще раз на чемоданы приезжего. – Пойдемте, покажу квартиру.
  «Женщину ждал», – понял Семен.

  Квартира оказалась частью бывшего корпуса интерната, переоборудованного предприимчивым хозяйственником в школу с кирпичной пристройкой к старому корпусу; в квартире пять закутков: прихожая, кухонька, комнатка, комнатушка и комнатенка; отапливаются котельной из подвала; раздельные (в разных углах) ванная и туалет с оборванным сливом. Откуда-то вынырнул вездесущий завхоз – молодой, нахрапистый мужчина, и новосел получил с ворохом попутных нотаций кровать и завалящую постельную принадлежность. И ночь накрыла село.

  Школа оказалась очень своеобразной: село – центральная усадьба; кроме местных, сюда привозят детей из четырех сел – глубинок, там только начальные классы. А после занятий детей развозят по домам в их глубинки.
  На радость новичку, в школе оказалась богатая библиотека с частыми новинками, хоть путь библиотекарю до Тогучина, районного центра, час на электричке с рейсом в день. А работа на новом месте началась с картофельных полей во главе 7 «г» класса. Литерами здесь делят детей по способности к обучению. Опять пригодился скитальцу опыт своих школьных лет на колхозных полях своего села. За усердие новичок получил от директора пять мешков картофеля – теперь зимовать можно. И снова, как в Киргизии напоследок, женщины отодвинулись из внимания. А Ниночка – приедет, не приедет? Засел филолог за Гегеля, Канта, по-новому вникая в премудрости о духе и плоти. Нечаянно наткнулся на Н.К. Рериха – название книги заинтриговало: «Семь Великих Тайн Космоса». Раскрыл – и весь факультетский багаж полетел кувырком, зато Марксизм и Дарвинизм стали понятнее. И еще не остыл от Рериха, как предложили новинку: «Роза Мира» Даниила Андреева. О таком и не слыхивал. Открыл книгу – как раз то, чего не хватало. Но книга переполнена новыми терминами – выписал из книги словарь.
  – Ну как «Роза»? – как бы мимоходом интересуются коллеги.
  – Изучаю.
  Школа ехидно затаилась: когда зазнайка-«философ» сдастся? Все убеждены, что книга и у него пылится. А директор пошел ва-банк:
  – Семен Иванович, – пригласил Николай Игнатьевич учителя в кабинет. – Коллеги интересуются: не семи ли вы пядей во лбу? Признавайтесь! – улыбнулся он заговорщески. – Не по зубам? Мы поймем: вся школа об нее зубы обломала, и я, грешный, тоже.
  – Николай Игнатьевич, – удивился Семен. – Я ее с удовольствием изучаю – очень интересная и полезная книга.
  – Так уж и изучаете… – хитро смотрит на подопечного директор.
  – Изучаю.
  – А вы не согласились бы сделать нам по ней доклад? – зашел директор с другой стороны.
  – Пожалуйста. Тогда я еще с недельку поготовлюсь: спланировать надо, увязать Андреева с Рерихом, они дополняют друг друга.
  Школа еще на неделю затаила дыхание.

  Этот разговор состоялся в понедельник, а во второй половине вторника, нагрянула Нина Ивановна.
  – Можно к вам? – слышит Семен знакомый голос.
  – Не замерзла? Вся в снегу! – не веря ушам и глазам, кинулся Семен ей навстречу.
  Женщина, уронив пальто с плеч и взвизгнув от радости, повисла у друга на шее.
  – И нашла же! – одаривает он ее поцелуями, получая огонь ответных.
  В посуде, одолженной в школе, на плитке, данной директором, новая хозяйка сготовила картошку, сдобрив ее привезенными консервами и маслом – ужин получился на славу.
  – У тебя и телевизор!
  – Директор одолжил – одну программу показывает – в низине живем.
  – А это что за новинки? – наткнулась она на книги.
  – Рерих и Андреев, – «Роза Мира» – находка! – религия будущего. По просьбе директора готовлю лекцию. Погоди-ка. – приостановился он, – а как с мужем расстались? Как с Иришей объяснились?
  – Ого! Уже и с «Иришей»!
  – Славная девушка. Она мне как дочь.
  – Ого! Спасибо! Мужу оставила записку.
  – Ну и поворотики у тебя…
  – Не нравлюсь?
  – Чудовище ты прекрасное! – стиснул он женщину в объятиях.

  На лекцию, после развоза учеников, по инициативе директора собралась вся школа.
  – Дамы и господа, товарищи, коллеги – кому как угодно, – с хитрой улыбкой обратился к собравшимся директор. – Сегодня Семен Иваныч поведает нам о новых взглядах науки на нашу жизнь.
  – Уважаемые дамы и господа, коллеги! Товарищей я здесь не вижу, так как товара не имею и в товариществе ни с кем не состою, даже с прокурором, – тоже c улыбкой обратился к людям Семен. – В ответ на ваше недоумение по поводу этой книги, – поднял он в руке «Розу Мира». – Скажу просто: в свое время роман Чернышевского «Что делать» был многим непонятен. (Семен умолчал о замечании Ленина, что книга не для тех, у кого «молоко на губах»). – А это: во-первых, «Роза Мира» – название символическое: религии мира, как лепестки розы, должны объединиться в бутон и своим сиянием высветлить истину. А как это должно произойти, почему и зачем? – об этом и рассказывает мудрая книга. Вам она показалась непонятной потому, что у вас пока нет соответствующей теоретической подготовки, а я по этому пути иду много лет. Индусские «Веды», на сведения из которых опирается Рерих, сообщают о строении и способе существования Вселенной с точки зрении человеческого разума; все сводится к законам физики, но все в мире одухотворено, мысляще и чувствующе – на своих уровнях, – Семен изобразил мелом на доске взаимозависимость космических сил. – Вселенная живет, как сердце, – пульсирует. Никогда не было начала и никогда не будет ее конца. Есть «ночи» и «дни». «День» – это наше существование, а «ночь» – пассивный отдых материи, распавшейся на атомы. Вечно «бодрствует» только Одно: Веды называют это «Беспричинной Причиной», «Принципом», «Непознаваемой Сущностью Вселенной». Первый импульс к пробуждению происходит от Него. Этот импульс Энергетичен, Мыслящ, Волящ – именно он передает Будущему Свои Планы. Все это очень далеко от нашего понимания, потому что не предметно, а метаэнергетично. Энергию нам видеть не дано: мы видим только проявление ее: тепло, свет, ветер…
  – Есть Бог или нет?! – не выдержали слушатели.
  – Дедушки с бородой нет на облаках, – заверил лектор. – Он придуман Церковью для удобства нашего воображения. «Беспричинная Причина» – и есть бог – «Высшая Непознаваемая Сила». А у него целая армия помощников. Один из них – наш Спаситель. Коллеги, этот вопрос переводит нас от Рериха к Андрееву. «Роза Мира» рассказывает о жизни Земли и на Земле. Вы спросили о боге: кто он, далеко ли он? Он энергетичен и духовен, поэтому он вездесущ. Он – частичка нас – наша монада, в просторечии – душа. И все было бы гораздо проще, не будь в нас и частички темной Силы, в просторечии – черта, беса, дьявола, сатаны – как ее ни назовем. Японцы ее назвали «эйцехоре», а я, для себя, назвал «чертовщинкой». Эти две сущности и являются двойственностью нашей натуры. Смерти, коллеги тоже нет, как это ни удивительно: тело или само, израсходовав энергию, перестает существовать – жить, или его лишают этой энергии принудительно – убивают. Нечто подобное произошло в 91 году с нашим государством: правящая система выработала себя и перестала существовать. Все на земле управляемо иными, высшими силами, положительными и отрицательными.
  Время в зале остановилось, а Семен Иваныч в глазах слушателей разрастается в духовного гиганта. Людям непонятно: как человек может простенько жить среди них, а у него в уме такое множество знаний! И почему они «забраковали» книгу, не поняв в ней ни строчки? А он понял и объясняет. И хоть и «туманно», но становится что-то видно. Разум пойдет наперекосяк, если попытаться представить все это. Живем, считая себя умными, образованными – культурными, других учим, а оказывается – учиться да учиться надо.
  Семен закончил доклад, и онемевших сельчан вернул к земной жизни директор.
  – Товарищи, мы только что прослушали еще одну теорию о взгляде ученых на мир. Очень необычная и своеобразная версия. «Версия» прозвучала для слушателей как «диверсия». Но это только теория. А мы их много слыхали.
  Люди зашевелились, будто просыпаясь от гипноза, а Семен почувствовал, что директор своей забубенной фразой, сам под гипнозом сильнейшего «эйцехоре» партийности, только что духовно ограбил слушателей: люди почувствовали себя частичкой Вселенной, а он их – «винтики», разом вернул в привычное их состояние. Семену скромно, как бы стесняясь за испытанное, поаплодировали, вроде похлопали по плечу: мол, ну ты даешь, дружище. И Семен почувствовал себя лишним, инородным, даже стало неуютно. Директор попросил его задержаться.
  – Теория, конечно, хороша, – хитровато одобрил он. – Но в жизни случается всякое. Давно это было: мы с партийной комиссией, отыскивая в области ветеранов Гражданской войны для вручения им наград, однажды очень вляпались: в какой-то деревне, теперь уж названия не помню, разыскали очередного героя. Плечистый казачина. Честь по чести вручили ему награду, в застолье посидели, пошли в баньку попариться.
  – Да я их крошил, как капусту, только что не засаливал! – разоткровенничался захмелевший казак.
  – Кого?
  – Краснопузых, вестимо.
  Мы и обомлели: как быть? Казачина тоже присел, тараща на нас глаза, – он, оказывается, служил у Колчака.
  – Не погубите, голубчики! – взмолился бедняга.
  А нам что делать? Документы оформлены, награда вручена, времена давно и безоговорочно изменились. Оставили мы его, а сами призадумались – на будущее. А вы говорите: теории… Жизнь, она посложнее. «Поле Куликово» – наша жизнь: где стоим, там и сражаемся: вчера – коммунисты, сегодня – демократы, а завтра?… тут бы не промахнуться.
  – Все это сильно заумно, – возразил физрук – капитан запаса, бывший воспитанник Суворовского училища. – И расшатывает любое общество, даже Партия пошатнулась. Демократы – либералы, не строить, а разрушать мастера.
  – «Весь мир разрушим, до основанья» – слова партийного гимна, – возразил Семен.
  – Не надо передергивать карт, – вспыхнул физрук.
  – Как же, построили…сам рухнул, без толчка в задницу, выдержав перед этим две войны. – уточняет Семен. – Рухнул потому, что был диктатурой – насилием еще более жестоким, чем прежнее. Было существование на сжигании собственных ресурсов – самого себя под лозунги созидания.
  – Очередная демагогия! Мы создавали порядок! А без диктата его не создать.
  – Насилие над существующим поколением во благо грядущего? И так – до бесконечности?
  – Всегда находятся демагоги, вроде тебя. Против таких и боремся.
  – Железных Феликсов выковывает Суворовское.
  – Ты Суворовское не тронь!
  – Партию не тронь! Суворовское не тронь! Не тронь печи – что пригорелые хлеба выпекают.
  – Уймитесь, – вмешался директор, видя что его контуженный физрук опять закусил удила. – Партия должна уметь лавировать и маневрировать.
  – Доизворачивались, мать вашу! – ругнулся контуженный физрук.

  Опять отбуранила зима, и весна расплеснулась лужами. Директор разрешил Семену огородить возле квартиры выделенным штакетником участок – соток пять вышло; посоветовал построить стайку и разрешил для ее строительства брать шлак от кочегарки, дал цемента. Семен с Ниной в Тогучине купили поросят, а в селе цыплят. На каникулы приехала Ириша, и Семен за всю жизнь впервые почувствовал отцовское тепло к ней и обрадовался новому чувству – теплое оно и светлое. Сходили за ягодами-грибами. И с места в карьер – принялись за строительство стайки: день на опалубку, день на заливку, день на отдых, пока стынет бетон. Дни и недели замелькали. Селяне дивятся на новых хозяев со свинством и цыплятами – на огороде, пока стайка медленно – день за днем, как бы нехотя поднимается. Нужен корм, и Семен обратился к директору за деньгами – их много месяцев не выдают. Изворотливый, как угорь, Николай Игнатьевич посоветовал учителю самому съездить за ними в район. И новый хозяин отправился в Тогучин, к самому Пустобрехову – новой главе районной администрации. Он из Сосновки, оставив дом родителям, сам, соответственно положению, перебрался в район и возводит в нем особняк на задерживаемые у населения деньги.
  – Выдадим! конечно, выдадим! Хозяина в селе надо поддерживать! – горячо согласился Пустобрехов, будто речь идет не о задержанном заработке учителя, а о ссуде; на бумажке он написал распоряжение бухгалтеру, и обрадованный учитель весело скатился на первый этаж. Но бухгалтерия оказалась закрытой, а бухгалтер – в Новосибирске. Озадаченный учитель-проситель опять спешит к Пустобрехову.
  – Что поделаешь, – развел руками глава. – Придется ждать.
  – Она же в городе!
  – У каждого свои дела.
  – У меня животина под небом!
  – А у меня – семья.

  Через два дня, «опалубочный» и «заливной», – Семен Иванович снова в доме Администрации. Бухгалтер, габаритная женщина в роговых очках, едва взглянула на «бумажку», отлично зная ей цену. И понял проситель, каким дураком он выглядит. «За нос водят, сволочи»! – закипело в душе. – Но жаловаться некому – глава Администрации. Не судиться же с ним, да и что толку – не по сноровке это и не по карману Семенам Иванычам. Если государство изувечил на свой лад гений с сифилисом мозга, а создал лже-социальную сверхимперию параноик, то Пустобреховым да Николаям Игнатьевичам Отпрысковым с нормальными мозгами своевольничать, как говорится, сам бог велел.
  Вечером собрались за столом. Нина Ивановна, усталая: она в школьном буфете – в больнице места не нашлось. Поужинали и легли спать.

  Семен по зову бога, мол, перемудривает кое в чем метафилософ, пронзив кораблем собственного тела космическую даль, подлетает к какой-то зеленовато-голубовато-розовой планете. А за нею, сверху – вместо солнца – сияющее лицо юной Прозоровой: длинные белокурые локоны рассыпались по матовым плечам; глаза сияют зовущей голубизной.
  «Вечна-я-а Жен-ствен-ность! Мирова-а-я-а Саль-ва-тер-ра-а-а»! – звучит у Семена в уме, и он понимает – чей это голос! Странник стремится к лицу, но гравитация увлекает его под планету: «очередное путешествие по земле завершено, и сила Вечной Необходимости ведет его к началу», – понял Семен и растворился.

  Фрунзе–Новосибирск, 1980–2008 гг.