У гроба

У гроба

Посвящается посмертно Инне Михайловне Киселёвой

Несчастья терпкое вино даёт нам шанс опохмелиться.
Уставшая от злых тревог иду с сестрой твоей проститься.
Но ноги не идут. Ползу по снегу с грустною я миной,
Чтобы сочувствие своё мне выразить, согнув вновь спину.

О красоте её давно слагались мифы и легенды.
Теперь лежит она в гробу застывшей куклой серо-бледной.
Так много пролетело лет. Как я состарилась. Порою
Вдруг страшный колдовской навет я чутко чувствую душою.

Которая давно болит. И о несчастьях, злых несчастьях
Со мною ночью говорит так мудро, искренне, без страсти.
О как устал ты от потерь! С сестрой, нагнувшись, словно слился.
И с мёртвой о судьбе своей печалью тайною делился...

Что говорил ты ей с тоскою у гроба с горечью глухой?
Что наша жизнь гроша не стоит... Сюда пришли мы на постой...
В чём каялся, в чём оправдался или посмертно ей так клялся
И в чём ты горько сознавался? Мятежный дух её пытался

Тебя поднять и поддержать, чтоб мог свой век ты доживать.
Не стану я тебя пытать... И правду ни к чему мне знать...
Такую тайну с покаянием я увидала на лице.
И поняла - теперь ты крайний: ты в нити жизни на конце.

Виденье грозное большое светилось в голубых глазах.
Твоя любовь ко мне огромная пред гробом превратилась в фарс.
Ты поднял голову, и лучик блеснул в зрачке вдруг золотой.
Наверное, ты всё же лучший был в моей жизни непростой.

"Ты всё ж пришла?!" - и голос звонкий, как эхо прозвенел в тиши.
- Да, я пришла! - с улыбкой тонкой, шипя, сказала. "Не спеши!
Ты не спеши, я - не поддержка! Я только камень на душе..." -
Произнесла я очень резко. Тень промелькнула, как клише...

И радость с горечью смешались. Мы от волнения терялись...
Так виновато улыбались и с полминуты собирались
Неловкость встречи устранить, и, чтобы нам её продлить,
Об Инне стали говорить... Жалеть покойную, хвалить

Я стала сбивчиво и быстро... Всё говорилось бескорыстно.
И голос мой звучал так чисто! И улыбнулась я лучисто...
И вдруг улыбка засветилась на возродившемся лице.
И сердце сжалось и открылось: "Ведь смерть у каждого в конце..."

И все преграды сразу смылись, как замки на песке волной.
У гроба мы раскрепостились - мы все над бездной роковой...
Покойной дух в ту страсть поверил, открыл доверчиво ей двери...
И как в какой-то из двух серий позволил превратится в зверя...

Страсть превращается в смятение, почти греховное падение...
И в это страшное мгновение вдруг наступает просветление...
- Зачем пришла? - себя спросив. Меня за всё в душе простив,
Он, проведенье ощутив, о гробе словно позабыв,

Затрясся в бешенстве глухом, забыл о горе, о былом,
О годах, полных странным злом, о том, какой в душе надлом
И о мучениях всех горьких, что не умеют даже строки
Ни передать, ни рассказать! Меня он начал целовать.

От ужаса я обалдела, как труп иль камень, охладела
И, став , наверно, белей мела в глаза ему я посмотрела...
Потом, в сознания придя, его толкнула. Он в себя
Никак не мог уже прийти. Я резко встала, чтоб уйти.

Но тут соседка появилась. И ситуация сменилась.
Шок стал во мне на нет сходить. Ну, разве можно так любить?
Ну, разве можно так страдать? Контроль так над собой терять?
У гроба о таком мечтать? Увы, мне не дано понять...

Сидели долго мы втроём и говорили о былом,
Как от беды найти заслон, в судьбе как избежать надлом,
О жизни, вечной красоте, о том, что времена не те,
Короче, полной пустоте, стремясь к духовной чистоте...

Что измельчали мы душой в наш век стремительно-пустой.
О том, что фонд свой золотой, энтузиазм в сплошной застой, 
Прекрасные по всём начала страна безудержно теряла.
Чего-то стало людям мало... И оттого душа страдала...

Олег вдруг вспомнил о войне, о первом сыне, о жене,
О лабиринте злых забот, и что он - полный идиот
Всегда лишь счастье упускал... И дум тяжёлых страшный шквал
На нас обрушился опять, и стали мы втроём страдать.

Часы бесстрастные стояли, и мы уже не понимали:
Который час, который день. Олег согнулся. В старый пень
Он незаметно превратился. От нас как-будто отстранился.
Он не страдал. Он не вздыхал. Он, словно дуб, в свой стул врастал.

Но неожиданно сосед в наш мир унылый мирно вплыл,
Включил на кухне тихо свет и о часах заговорил.
Он сообщил: "Ведь час второй! И нам пора всем на покой..."
Простившись с тихою тоской, ушли соседи все домой...

И полились рекою речи, что тайной ты в душе носил.
Не стала я тебе перечить, о чём хотел - ты говорил.
Ты упрекал меня, несчастный и так угрюмо заявил,
Что, жизнь напрасно искалечив, меня ты двадцать лет любил.

Что ты страдал, не понимая глухую холодность мою,
Что я слепая и немая твои страдания терплю,
Что в сердце женщина - я злая, что на любовь твою плюю,
Что я, напрасно жизнь сжигая, как мотылёк момент ловлю!

Потом сказал, что радость жизни тебе одна я и давала,
Хотя лишь девочкой капризной по сердцу и душе шагала.
Потом пошли воспоминания и разговоры обо мне.
И его речи обаяние нашло бы отклик и в бревне.

Я почему-то плакать стала об Инне, счастье. Как во сне
Летели долгие минуты. Затем часы и при Луне
У гроба вспомнилась мне вновь к Володе грешная любовь.
Я поняла за что страдала, я зря Олега презирала.

Его любовь была обузой смешной постылой и чужой.
Теперь ко мне явилась грузом, печалью горечью глухой.
Которая как червь грызёт. А счастье стороной идёт...
И слёзы горькие полились, и мысли чёрные кружились

В моей усталой голове. И было очень больно мне!
Прижалась я к глухой стене, всё было, словно, в страшном сне...
И мои слёзы разбудили в нём жалость. Как родной отец
Он подошёл ко мне и плыли виденья мук больных сердец.

Он весь горе. И страсть, и горечь, и опьянительный дурман...
В себя пришла уже я вскоре... Олег же был как-будто пьян...
Олег соседей попросил, чтоб подле Инны посидели.
Он двое суток с нею был. И отказать они не смели...

На улице была пурга. Весь двор укутали снега.
И было мрачно и светло. Хоть ветер выл. И так мело!!!
Фонарь уныло бился в столб, стараясь вырваться из скоб.
И его крепкое стекло звенело громко, грозно, зло.

Конечно, я в душе - не сноб. Но я сказала ему в лоб:
"Знай поцелуи, друг, твои меня как током обожгли".
Его я резко оттолкнула и лицо к ветру повернула.
Его хотелось пожалеть, но я старалась в мглу смотреть...

Он в тренировочном костюме меня поплёлся провожать.
И я, предавшись горьким думам, уже не смела возражать.
Вдруг он спросил, как я живу. Я лишь ответила: "Плыву!
Плыву дерьмом в водичке мутной, чтоб где-нибудь осесть уютно..."

Что у меня уж муж второй, что жизнь моя хоть волком вой.
Он стал меня просить, любя, чтоб я жалела лишь себя.
Чтобы на всех я наплевала, чтобы, вообще, не тосковала.
Спокойно так к груди прижал и нежно в лоб поцеловал.

Сказал, что он лишь виноват: был неназойливый, как сват.
А знал, что только мог со мной найти уют он и покой.
Хоть было слушать неприятно мне о совместной жизни вновь,
Я деликатно промолчала, щадя себя, щадя любовь.

Что ж мучила его я долго. Я не смотрела больше волком...
Я просто думала: "Зачем даёт нам Бог страданья всем?"
Ни в чём ему не возражала и Володе не сказала.
А дома ждал меня Сергей с улыбкой странной до ушей...

Он проницателен так был, в квартиру дверь мне отворил...
Наверно, в коридоре ждал, с улыбкою к груди прижал...
А утром тихим на погост Олег в слезах сестру отвёз...
Семья их дружная большая всё ж потихоньку убывает...

Зима 1988 года.