Где нет даже эха тебя и меня...

*  *  *


"Зелёный "Ахмат" с апельсиновым запахом" -
ты скажешь. И будет для песни строка.
Так жаль расставаться с тобою за завтраком
и помнить, что встреча теперь не близка.
Оплачет надрывно разлуку с любимою
алкан и Танатос, советский поэт.
А поезд нырнёт в измерение мнимое,
в котором ни лета, ни ласточек нет.
Так жаль, обжигаясь, фаянсовой кружкою,
дуэтом молчать - об одном, об одном...

И видеть тревожное чёрное кружево
ветвей на ветру, за оконным стеклом.
"Хюндай"-прохиндей, азиатское детище,
корейских электриков сверхсамокат,
по рельсам летит, и расхристанней дервиша -
древесный за окнами видеоряд.
С деревьев последние сорваны рубища,
и гаснет шагрень обречённого дня.
Ж/д. Пустота, возведённая в куб ещё,
где нет даже эха тебя и меня...





*  *  *


Ты молода и странно хороша,
ты вспыхнула мне искрой в Вифлееме.
Но вот уже не стоит ни гроша
звенящих клятв мятущееся время.

Там, на золе уставшего огня,
то ящерицы греются, то змеи.
Наверное, ты не простишь меня.
Но, слава Богу, я прощать умею...





*  *  *


Парашютистка, резальщица вен,
строптивица, ребёнок длинноногий,
средь никому не нужных перемен
всё отчуждённей наши две дороги.
Пойду, сниму со стенки твой портрет,
сдам, в золоте-багете, антиквару...
Я так шучу. Поскольку больше нет
тех дней-цветков наотмашь, с пылу, с жару.
Парашютистка выцветших небес,
за гущей кофе, трефою ворожки -

не целибат, но пряный Целебес
в воронке завихряет специй крошки.
Румянец твой пылает, как вещдок,
и карие глаза чуть близоруки.
А над запястьем бьётся мотылёк,
чей жёлтый шёлк - законный цвет разлуки.
Я сам его к руке твоей позвал –
расцеловать следы стекла и бунта…
Прокурен дымом угольщик-вокзал,
но циферблат прозрачен - до секунды...





Побережье, Покрова



С мексиканских маклюр осыпаются грузно,
в кожуре-гуттаперче, обманки плодов.
По-над пустошью здравниц колышется грустно
Богородицы, всё ещё тёплый, Покров.
Но свежак-ветродуй, налетая к закату
от залива, терзает, как пёс, твой пиджак.
Ни души в Евпатории. Привкус расплаты
за все пряники лета ложится, - как знак
обречённости, - на толстокорые губы,
на шершавые щёки октябрьских дерев...
Ты и сам за всё то, что срифмовано любо,

в жанре прозы ответишь. Насупился лев
у ступеней в старинную книжную залу.
Ни пловца в акватории. И ни чтеца
в поле зренья. И ящерки мало-помалу
утекают под камень сквозь пальцы мальца...
И, как будто бы с жертвенной сцены ацтека,
ядовитые яблоки с колких ветвей
опадают к стопам чудака-человека -
дегустатора слов и лилового млека
с виноградных делянок понтийского грека.
"Не зови никого. Ни о чём не жалей... "